Етоев Александр Васильевич. Симплегады

   — Ну уж пауков там не было точно.
   — Пауков? — переспросил Мендель.
   Владимир Сергеевич рассеянно посмотрел на мальчика, словно бы видел его впервые, потом рассмеялся и сказал дружелюбно:
   — Ох, прости. Это я вспомнил один давний разговор с твоим дедом. Очень содержательный был разговор.
   Он опять засмеялся, и Мендель подумал, что смех у Масленникова совсем не похож на смех взрослого человека.
   Владимир Сергеевич отнес бутылку на место. Возвращаясь, он хитро подмигнул маленькому человеку с картины, припавшему к земле так низко, что светлый круг над его головой почти терялся в пестроте цветущей травы.
   — Вот кто нашел в жизни самую крепкую соломинку.
   Но как-то резко голос его переменился, и Масленников заговорил по-другому, словно опять обращался к самому себе:
   — А другой и найдет, а все ступить не решится. Думает — вдруг не та.
   Мендель совсем запутался. Он хотел спросить, что же такое хронощуп, но не успел, Масленников заговорил сам, отгибая рукав рубашки и взглядывая на часы.
   — Ого, брат, да мы с тобой совсем забыли про время. Спать, спать. Вон ты какой. После всей этой нервотрепки тебе надо хорошенько выспаться. Неизвестно, что будет завтра. Вообще, ничего не известно.
 

* * *

   Мендель спал, раскинув по сторонам руки и головой уткнувшись в кожаный валик кресла. Он не видел, как Масленников, едва заслышав звонок, в один прыжок добрался до аппарата и, путаясь в перекрутившемся проводе, напряженно и нервно слушал. Потом так же нервно и напряженно отвечал невидимому собеседнику. Речь его была односложной: «Нет», «Да» — и только один раз он выругался негромко и изнанкой ладони вытер со лба пот.
   Экран не работал. Лица того, с кем Масленников говорил, видно не было.
 

* * *

   Владимир Сергеевич Масленников в последний раз осмотрел квартиру. Настала пора уходить. Мендель затих в старом дедовском кресле, сон его был глубок, но Масленникову, когда он брал мальчика на руки, показалось, что тот чуть приоткрыл глаза. Но лишь показалось. Он спал.
   — Спи, братец, спи. Это хорошо, что ты спишь. Время у нас еще есть. Не много, но есть…
   Он осторожно, боясь разбудить, прошел с Менделем на руках ко входной двери. Открыл ее, свет в квартире гасить не стал и вышел на лестничную площадку. На лестнице было тихо. Масленников знал, что здесь никого нет, он бы почувствовал постороннего. Но все равно, по привычке, он заглянул в пролет и мгновенно убрал голову. Ничего не случилось. Ни выстрела, от которого он бы наверняка уберегся, ни шороха, который выдал бы затаившегося врага. Ничего.
   Со спящим Менделем Масленников спустился вниз. У выхода он задержался. Прислушался. И когда услышал спокойный нарастающий шорох шин, открыл дверь на улицу.
   Машина еще тормозила, а Масленников с мальчиком на руках уже ждал на краю тротуара. Это была небольшая с виду, но вместительная «нева» старой, первой модели. Дверца открылась, и инженер сначала положил на сиденье мальчика, потом сел сам. Машина тронулась и набрала скорость, но через минуту бег ее выровнялся, и она уже плавно, без спешки катила по ночным улицам обезлюдевшего мертвого города.
   — Коль, пропащий, ты, как волшебник, — минута в минуту.
   Масленников положил ладонь на плечо водителя. Тот улыбнулся и, оторвав правую руку от руля, наложил ее сверху на руку Масленникова и пожал.
   Мендель зашевелился, потянулся во сне и по-младенчески зачмокал губами. Масленников погладил его жесткие волосы.
   — Спит, бедняга. Дай Бог, чтобы с ним все было хорошо.
   — Ну, положим, от нас это тоже зависит, — сказал человек, которого Масленников назвал Колем.
   Машина с улицы повернула на проспект. Он был такой же пустынный, но более светел, открыт и, потому, опасен.
   Впереди за несколько кварталов от них блестела в лучах огней гладкая полоса моста. Она взлетала почти до уровня крыш и, обузданная, прямо в воздухе обрывалась. Слева и справа перед въездом на мост наполненные жидким светом стояли контрольные посты-автоматы. За ними — сетки загонов для арестованных машин. Рядом с постами, притороченные бамперами к граниту, виднелись две или три патрульные «волги». Издалека трудно было увидеть, сколько на стоянке машин и есть ли в машинах люди.
   — Прикрыть мальчика? — Масленников показал рукой на освещенное огнями предмостье.
   — Зачем? Свернем на Климовскую. Все равно, если остановят, найдут. Пусть спит открыто.
   Коль сбавил скорость. Ночь, хотя и превратила проспект в пустыню, но рисковать не стоило.
   — Коль, помнишь, вон у той подворотни стояла будка с мороженым? Как ты угощал Леночку Иоффе, а толстый Як выхватил у тебя стаканчик ртом прямо в воздухе.
   — Яка потом Бог наказал. В раздевалке у него стянули мешок с тапочками. Кстати, Елена Анатольевна сейчас очень важная дама. Ей двадцать четыре года, и мужик у нее какая-то шишка в мэрии. Одно время он курировал наш институт, и как-то я ей — шишке то есть, не Леночке — чуть не съездил по роже. В деле, понимаешь, ни ухом ни рылом, а туда же — советы давать.
   — Ну и что шишка?
   — Написал кляузу. Мой шеф подтер этой кляузой задницу.
   — Случайно фамилия этой шишки не Железняк?
   — А ты откуда знаешь?
   — Коль, Коль. Стареешь прямо на глазах. Эту историю я слышал от тебя раза четыре.
   — Ну, могу помолчать. — Лицо Коля спряталось в тень. Он сделал вид, что обиделся.
   — Не молчи, Коль, не молчи. Я так давно не слышал твоего дивного голоса.
   — Ты, Володька, как был трепачом, так им и остался. Ничего тебя не берет.
   — Тем, Коль, и живу. Спасаюсь. Впрочем, ты тоже. Разве не так?
   — Так. — Коль притормозил, и машина плавно повернула налево.
   Проспект остался позади. Перед ними в зыбком ночном тумане протянулся туннель улицы. Здесь было темно. Сжавшаяся от ночи и пустоты улица более походила на переулок. А еще Коль отключил подсветку кабины и полностью обесточил фары. Ехали в темноте.
   — Не понимаю, почему городские власти экономят на освещении. Каждый день только и слышишь: «Преступность!», «Усилим борьбу!»
   — а такая элементарная вещь как уличное освещение почему-то никому не приходит в голову.
   — Просто, Коль, обнищали. Вон мэр в каком виде появляется на телеэкране. Сирота казанская. А ты — уличное освещение. Тем более, нам сейчас темнота на руку.
   Коль промолчал.
   — Прямо дорога воспоминаний. — Масленников ткнул пальцем в стекло. — Вот здесь за водосточной трубой прятался Вовка Дежкин. Он целился в меня из пистолета. Стрелок он, помнится, был отменный. Я всегда после его стрельбы ходил в мокрой рубашке.
   — Ну, Володя, — заговорил Коль, — если сейчас в нас будут стрелять, то рубашка станет мокрой не от воды. В нашей игре из водяного пистолета не стреляют.
   В тишине запела сирена. Световое пятно скользнуло впереди у близкого перекрестка и, зачерпнув из уличной темноты, пропало. Пропал и звук.
   — Нас берегут.
   — От себя. — Коль уже поворачивал на перекресток. — Теперь через Кошкин мост. Так будет спокойней.
 

* * *

   — Так им будет спокойней. А тебе, Виктор Алексеевич, так будет спокойней?
   Кабину вертолета покачивало. Здесь, на высоте, город уже не дышал в лицо настоянным на духоте смрадом, и приоткрытая створка окна не грозила выговором по службе. Кондиционер работал исправно.
   Сидевший на месте пилота молодой лейтенант Пасленов на вопрос Лежнева не ответил. Он коснулся регулятора громкости и прибавил звук. Открытый эфир ворвался в кабину патрульного вертолета, заглушая едва слышный голос двигателя и шелестящий свист воздуха над прозрачным овалом стекла.
   Город внизу выгибался огромным панцирем и медленно расползался по сторонам. Машина двигалась плавно, кругами, то зависая на месте, то каплей падая с высоты. Резких бросков и хитрых воздушных фортелей, какими любят щегольнуть вертолетчики, Пасленов себе делать не позволял. Он был водитель серьезный, и машина его понимала.
   Лежнев смотрел вниз, в черноту, словно пытаясь увидеть там, в одной из трещин на панцире черепахи, медленно движущуюся машину.
   — Хотелось бы все-таки знать, куда они собрались такой веселой компанией. А то — Леночки, тапочки… Этот вечер дорожных воспоминаний, который они устроили, интересен, конечно, но…— Пасленов повернул голову к капитану. — Николай Максимович, а может, вы у них спросите сами? Есть же связь.
   «Еще одного шутника Бог послал, — подумал Лежнев со вздохом. — Все шутят. Все Управление. И никогда не знаешь, который из шутников выкинет очередной номер.»
   Лейтенанту он отвечать не стал. У Пасленова есть дело — вертолет. Все, что ему положено знать, он знает. Минимум сведений об операции. Плюс кое-какие крохи для поддерживания контакта. Как-никак Пасленов его помощник, и с этим считаться надо.
   Лежнев смотрел прямо перед собой на схему-экран, серебрящуюся в темноте кабины. Машина с беглецами пересекла Фонтанку.
   «Сейчас повернут на набережную». — Он схватился за портсигар, но удержался. Десять минут — сигарета. Прошли только четыре. Надо слово держать.
   Капитан проглотил горький комок и поднес к лицу микрофон:
   — Внимание! Район поиска ограничивается. Зайцеву и Крылову. Срочно снимайте людей с севера и северо-запада. Стягивайте группы в квадраты с пятого по девятый. Движение по маршрутам. «Аист», черт побери! «Аист», вы что — оглохли? Почему за последние десять минут три раза ваши машины появились в пределах видимости объекта? Вы мне всю операцию провалите. Повторяю: нормальное патрулирование. Никакой перестраховки.
   Он вложил микрофон в паз.
   Пасленов усмехнулся.
   — Стараются ребята. Получили по жопе, теперь будут стараться. Николай Максимович, а что если эти, в машине, своими воспоминаниями просто водят нас за нос?
   — Возможно, — ответил Лежнев и добавлять ничего не стал.
   «В веселое дело он впутался — помогать беглецам бежать. Впрочем, внешне, со стороны — все нормально, заурядная операция, не из сложных, обычное скрытое сопровождение. Конечно, скрытым его трудно назвать. Олухи-оперы там, внизу, засвечиваются на каждом шагу. Его воля, он бы к черту послал всю эту легавую свору, которая ему, якобы, помогает. Но куда от них денешься? Не сказать в Управлении о действиях Масленникова и Николаева — практически означало раскрыться. Да и невозможно такое скрыть. Слишком много свидетелей. Оставалось одно — включить операцию в план и стараться лично удерживать дураков от прыти. Во всяком случае в таком варианте есть явный плюс: все заняты делом, и никому в голову не придет — ни Николаеву с Масленниковым, ни людям из Управления, — что они работают друг на друга, а все вместе — на него одного, Лежнева Николая Максимовича, пока еще капитана.»
   Десять минут прошло. Лежнев закурил сигарету.
   «До начала эксперимента — час. Они успевают. Только бы его люди не вылезли раньше времени и не наломали дров. Когда не надо, они почему-то делаются особенно ретивы. А так — все нормально, все хорошо. Кроме…»
   Слева высоко над ними проплыла тупоносая туша аэробуса. Кабину залило мертвым светом его сигнальных огней. Гирлянда прожекторов тянулась вдоль долгого брюха, и на гладкой, с выпирающими шпангоутами полосе читались нелепые в эту пору слова: «К СОЛНЦУ ПО ВОЗДУХУ НАД ЗЕМЛЕЙ И ВОДОЙ».
   В кабине вертолета под рентгеновским взглядом прожекторов сделалось тихо и нуютно. Лица вдруг постарели, стали желтыми, как золотые маски с вправленными в металл янтарными плошками глаз.
   Пасленов украдкой взглянул на старшего и задержался на нем глазами.
   Лежнев на него не смотрел. Он никуда не смотрел — ни вперед, на раздвигаемую остекленным лбом темноту, ни вниз, на панель пульта. Веки его были опущены, а рука водила по плоской пружинной дверце, за которой лежал пистолет.
   Аэробус пропал так же бесшумно, как выплыл, лишь ненадолго светом своих огней замутив белесую высоту ночи. Лежнев очнулся, лицом ощутив перемену, и заговорил как-то сразу, словно не договорил, сбитый с мысли появившимся в воздухе чужаком.
   — Перед вылетом сообщили: на квартире у Масленникова умер Натан Рутберг. Масленников оставил старика одного, а тот взял и умер. Старость, Виктор Алексеевич. Больное сердце. В это лето много стариков поумирало. Ничего не поделаешь — год активного солнца.
   Пасленов кивнул.
   Лицо у Лежнева сделалось темным, он опустил голову.
   «Слава Богу, он лично не присутствовал на дознании. Иметь дело со стариками — нет, упаси Господь. Рутберг ничего не сказал. Он знал, что старик ничего не скажет, иначе не послал бы к нему четверку своих людей. И все же ощущение было поганое.»
   — Там, в машине, — он показал сигаретой, — об этом никто не знает.
   Струйка пепла, как серая змейка, медленно потекла вниз.
   — Я думаю, если Масленников узнает о его смерти, как он себя поведет? Они ведь были друзьями, старик и Масленников. Странная дружба. Хотя, я считаю, покойного Натана Иосифовича Масленников интересовал более как феномен дискретной эволюции психики. Рутберг профессионально занимался вопросами психологии личности. У него есть работы.
   Капитан замолчал. Он вспомнил возвращение первой группы.
   Первая группа. Масленников, Николаев, Борейко. Эксперименты по Хронопрограмме только лишь начинались. И первый блин вышел комом.
   Туннель закрылся раньше, чем ожидалось. Тогда еще не умели рассчитывать отклонение и детей вытащить не успели. Все трое остались там, неизвестно в каком будущем, и пришлось ждать целых пять лет до следующего эксперимента. Практически это означало срыв всей программы, в которую были вложены миллионы. Их группа, как и сейчас, отвечала за безопасность. Тогда думали
   — всё. Детей из будущего вытащить уже не удастся. Но прошло пять лет, подошло время цикла, и детей все-таки вытащили. Только это были не те десятилетние мальчики, которых посылали вначале. Возвратившихся никто не узнал. Им было не по пятнадцать, как следовало ожидать, они выглядели на все сорок, не меньше. Даже думали, что в будущем их подменили.
   Он вспомнил, сколько с ними было мороки. При засылке в будущее весь расчет строился на том, что там, где они побывают, к ним отнесутся как к детям, а не как к намеренно засылаемым агентам из прошлого. И при возвращении ожидали, что десятилетние мальчики, захлебываясь от счастья, наперебой начнут рассказывать обо всем, что увидели. Вышло иначе. Беседы, допросы, активное сканирование памяти — все было напрасно. На памяти лежала блокада. Все до эксперимента они помнили четко. После — никакой информации.
   Именно тогда Масленников близко сошелся с Натаном Рутбергом. Они были знакомы давно, еще до эксперимента. Идею свести их вместе предложил генерал Полозов. Старая дружба — кому, как не старому другу, человек доверяет тайну. С идеей не получилось, но Масленников и Рутберг с той поры продолжали встречаться.
   — Николай Максимович, — голос Пасленова его отвлек, — вы меня извините, это не мое дело, но… Капитан Кравец — неужели вы думаете…
   Лежнев оторвал взгляд от прозрачной стенки кабины.
   — Виктор Алексеевич, я ничего не думаю и ни в чем никого не подозреваю. Кравец отстранен временно. Устал человек, вот и дали ему отдохнуть…
   Договорить он не успел. Белая точка, ползущая по схеме-экрану, остановилась на углу набережной и Больничного переулка. Одновременно заиграла тревожная музыка предупреждения.
   — Объект остановился. — Пасленов вопросительно посмотрел на главного. — Неужели приехали?
   Лежнев ничего не ответил. Лицо его побледнело, но тусклое освещение кабины не выдало беспокойства.
 

* * *

   Мендель не просыпался. На сходе с моста машину сильно тряхнуло, колесом она переехала не замеченный в темноте рельс. Тупой лязг удара отразился мелкими дребезжащими звуками. Коль поправил сбившееся от удара зеркальце и обернулся.
   — Ничего, — сказал ему Масленников, — спит.
   — Пожалуй, надо включить свет. В такой темноте можно въехать во что угодно.
   Машина повернула на набережную. Слева за прутьями парапета тускло блестела река. Она ворочалась между гранитными берегами и течением разрывала мертвую неподвижность города.
   Масленников смотрел на реку, на противоположный берег, на ломаный профиль крыш и незрячие окна под ними.
   — Почему не меняется город?
   — Все меняется, город тоже. — Коль пристально всматривался в дорогу.
   — Коль, знаешь, меня долго мучал вопрос — почему мы? А потом перестал мучать. Не мы, так другие, верно? Еще и лучше, что тогда они выбрали нас…
   Он запнулся, потом продолжил, но как-то тихо и виновато:
   — «Нас»… Коль, прости, я позабыл о Павлике.
   — Ну что ты, Володя. Какая твоя вина. А то, что они выбрали нас, так это просто, ты знаешь. Какой лучше всего быть подопытной овце? Одинокой, отбившейся от стада, чтобы, если пропала, меньше всего жалели. Вот я. Кто у меня был? Отчим, и тот умер от алкоголя. У тебя — бабушка. Умерла. У Павла — тетка, которую он ненавидел. Кому мы были нужны?
   — Да, Коль, конечно. Но я сейчас про другое. Если бы не оказалось нас, что было бы с ним?
   Масленников кивнул на Менделя.
   — Подожди, Володя. Дорога впереди дальняя. Не надо загадывать заранее.
   Масленников его как будто не слышал.
   — Ты прав, Коль, мы были тогда не нужны. А он нужен. Деду, мне…
   — Володя, милый. К сожалению, он нужен не только тебе и деду. Этой сволочи он сейчас нужен не меньше нашего. Если бы он был им не нужен, жизнь текла бы себе спокойно, как эта река. Но так как никаких поворотов в спокойную сторону в ближайшем будущем не предвидится…
   Договаривать Коль не стал. Масленников сидел тихо и смотрел на полосу темной реки. Ладонь его лежала на плече у спящего мальчика.
   — Коль, я думаю, если бы эксперимент получился удачно, и нас вытащили оттуда сразу…— Он помедлил, потом продолжил: — И нам было бы столько лет, сколько сейчас ему…
   — Володя, все эти годы ты только об этом и думаешь. Так долго думать об одном вредно. Это делает человека невыносимым. И потом, Володя, а наш с тобой уговор?
   — Да, уговор, я помню. Но этот мальчик… Его-то они за что? Почему он должен повторить нашу судьбу? И Павел… Павлик… Я как на Менделя посмотрю — а перед глазами Павлик.
   — Володя, я думаю, что сегодня мы вместе и ради Павлика тоже. И ради тех трех ребят, за которых мы все — и Павел — несем вину. Ты спрашиваешь у меня, да нет, это ты у себя спрашиваешь, пять лет кряду задаешь сам себе вопрос: «Что было бы, если?..» И я тебе все пять лет отвечаю. А с теми ребятами, ради которых погиб Павел, с теми обманутыми десятилетними пареньками — с ними что стало? Так вот, Володя, родной. Не про себя ты спрашиваешь — про них. Это про них твой вопрос. Почему они, а не ты. Почему мы с тобой живы, а тех троих уже нет. И Павла нет. И всего-то пять лет прошло.
   — Я, Володя, — голос Коля звучал неровно, слова ему давались с трудом, — чуть не каждую ночь, словно заново, переживаю то время. Я себя все на место Павла поставить пытаюсь. Почему у него не вышло? Ведь должно было выйти, должно. Он мог перекрыть Туннель. И убили его потом, когда ребят достали обратно…
   — Коль, это уже не важно.
   — Володя, а может быть, они живы? Просто мы ничего не знаем. Может быть, так, Володя?
   Коль резко крутанул руль влево, объезжая крокодилом разлегшийся на дороге бетонный брус.
   — Черт! Наворотили тут… Володя, ты знаешь, как я их всех ненавижу. За подлость… За силу… За то, что они нас так… И Павлика, и ребят. И его вот тоже хотели… Всех, всех ненавижу.
   Голос Масленникова прозвучал тихо и был наполнен печалью, которую он почти не скрывал. Печалью и одновременно спокойной силой.
   — Оставь слова, Коль. От слов ты становишься злым. Успокойся, сейчас злость не поможет.
   Коль сидел прямо. Он вел машину, сосредоточенно всматриваясь вперед.
   — Володя, — голос его стал мягче, — пойми одно. Кому-то из нас всегда надо быть злым. Сейчас без зла добро сделать очень трудно. Мы оба с тобой правы, только правда у нас разная. И хорошо, если однажды моя правда станет неправдой. Я сам этого хочу. Но сейчас я прав — прав, что ни говори. И, знаешь, почему? Потому что я не на эту паршивую страну злюсь. Не на город, не на какое-то там мифическое человечество. На себя. Я на себя злюсь, за то, что они со мной сделали. На то, что я ничего не мог против них сделать.
   — Коленька-Коль, война объявлена, и не мы ее объявили. Но давай воевать спокойно…
   Договорить он не успел. На стекле снаружи расплылась, принимая форму овала, красная нашлепка предупреждения.
   — Эге, кошка перебежала дорогу.
   — Маяк.
   — Маяк, плохо дело. Максимум через пять минут к нам прицепится патрульная служба.
 

* * *

   — «Аист», «Аист»!.. Нет, эти олухи из службы движения когда-нибудь выведут меня из себя. «Аист»? Почему не нейтрализован восемьсот десятый КП? Ах, сами не понимаете? Был нейтрализован? Кажется? Кажется, скоро вся ваша группа, включая Казанчука, поменяет профессию. А вот так. В фермеры пойдете. Туда, на фермы, те самые. Не отключайтесь. Ждите моей команды. Ясно?
   Мелочь! Обыкновенный инспекционный маяк, который в спешке забыли отключить! Смешно подумать, из-за такой мелочи может все полететь к черту. Время! Уходит драгоценное время!
   И все-таки одно утешало — расчет его оказался правильным. Они выбрали филиал Института, место тихое, никто не подумает, что отсюда может быть нанесен удар. Не все понятно. Как удастся Масленникову с Николаевым перекрыть Туннель, если у них в распоряжении будет всего лишь старый опытный образец установки? При нем и охраны-то практически никакой, настолько он маломощный. А они выбрали именно его и рассчитывают с его помощью отправить Менделя в будущее и после этого перекрыть Туннель навсегда.
   Что ж, ждать осталось недолго. Вот только этот маяк!
   — Теперь придется посылать к ним патруль, иначе, слишком уж все по маслу. Они не дураки, догадаются.
   — Да, с маяком по городу много не поездишь.
   Лежнев ответил кивком и вдруг заговорил тихо, почти шепотом, вытянув шею в сторону молчащего штурмана:
   — Ты слышал, Виктор Алексеевич? Они объявили нам священную войну. Ай да Масленников, добрая душа! Ай да Коль!
   Он подмигнул Пасленову и усмехнулся.
   — Но мы ведь тоже не лыком шиты? Верно?
   Он замолчал, потом заговорил нормально.
   — Придется патруль. Стрелять они не решатся. При мальчике они не станут стрелять. Соврут что-нибудь, как всегда. Нам это даже на руку. Обяжем патрульных поверить и отпустим с миром.
 

* * *

   — Что будем делать, Володя? Попробуем хирургическое вмешательство? Фонтанка — вот она, рядом. Пусть себе сигналит со дна.
   Коль остановил машину и вылез в жаркую полутьму. До рассвета было еще далеко. Почему-то ему сделалось очень спокойно. Будто все сердечные страхи, вся боль и больная злость остались там, в машине. Сознание существовало от тела отдельно. Даже духота города стала переносимой.
   Слева за полосой реки поднимался и пропадал съеденный бледным туманом призрак противоположного берега. От реки тянуло густым масляным запахом. Коль вдохнул его полной грудью и захлебнулся. Такой он был плотный и с какой-то больничной горечью, сразу напомнившей детство, болезни и белые руки врачей.
   Где-то невысоко над домами послышался стрекочущий звук. Коль с секунду всматривался во тьму, пытаясь определить источник, но ничего не увидел. Звук скоро пропал. Коль посмотрел на лобовое стекло. Маяк сидел плотно, липкие волокна въелись в прозрачную стеклоткань, и красный фонарь едва заметно пульсировал.
   Коль наложил на пятно маяка толстую квадратную шину, потом замкнул на нее батарею карманного аккумулятора. Подержав так недолго, он отнял шину от стекла. Стекло было чистым. Коль размахнулся и запустил шину вместе с втянутым в нее маяком за чугунную береговую ограду.
   Всплеск и тишина.
   Коль вернулся в машину.
   — Порядок, — сказал он, сворачивая с набережной на темную улицу с узкой полосой сада на углу.
 

* * *

   — Смелые ребята, ничего не скажешь. Сорвать со стекла маяк — на такое надо решиться.
   — Николай Максимович? Я вот о чем подумал. Маяк, он не иголка. Меньшее — минут через десять его обязана хватиться патрульная служба. А раз она хватится — те, в машине, должны понимать, что далеко им не уехать. А раз им далеко не уехать, — Пасленов выдержал паузу и сказал, повернувшись к Лежневу, — значит, им и не надо далеко. Их цель где-то поблизости. Как вы считаете, Николай Максимович?
   Лежнев пожал плечами.
   — Мысль интересная. Но не будем спешить с выводами. Время покажет.
   — Николай Максимович, может, стоит объявить повышенную готовность?
   «Да, лейтенант, тебя на мякине не проведешь. Придется объявить, раз тебе хочется.»
   — Пожалуй, стоит. Чтобы не рисковать.
   Голос Лежнева сделался строгим.
   — Внимание! Общий вызов. Всем постам и группам — участникам операции. Объект на границе квадратов семнадцать и восемнадцать. Больничный переулок. Движется по направлению к Троицкой. Объявляю повышенную готовность. Внимание! Повышенная готовность! Приказываю — раньше времени никому не высовываться. Только по моей команде. Повторяю. Без моей команды никаких экстренных действий не предпринимать.
   «Пять минут, — подумал Лежнев с тревогой. — Пять минут самое большее. Неужели они бросят машину перед входом? Тогда положение осложнится. Мои люди внизу забьют тревогу. А с ними особо не договоришься. Как-то придется выкручиваться. Но это — ладно, с этим как-нибудь утрясется. Главное, там — в филиале. Там не должно быть сбоя…»
   На секунду он почувствовал жалость. Всего лишь одна секунда, а как больно его кольнуло.