Антон Павлович Чехов и старик Григорович стояли перед "Тихой обителью" на очередной передвижной выставке. Чехов внимательно слушал восторженного Григоровича и, по своей привычке, отмалчивался. К ним подошел поэт Плещеев и быстро заговорил:
-- "Тихая обитель" на устах всей интеллигенции Москвы. По заслугам, вполне по заслугам, но с одним я никак не согласен. Я вижу разлад между названием картины и ее содержанием. Помилуйте, называют это тихой обителью, а тут все жизнерадостно. Горят, тлеют на закате купола лесного монастырька. Тишь. Свет. Безмолвствует лес, река, лавы. Кто-то нашел в картине тоску, печаль, грусть... Даже сладость. Не понимаю. Художник неверно назвал свою вещь.
Григорович и Плещеев заспорили, долго не отходя от облюбованной ими картины. В тот день вечером Чехов написал сестре Марии Павловне: "Левитан празднует именины своей великолепной музы. Его картина производит фурор. Успех у Левитана не из обыкновенных".
Исаак Ильич очень любил это свое произведение. Через два года после окончания "Тихой обители" Левитан снова вернулся к тому же мотиву. Он разработал его по-новому, ярче, светлее, жизнерадостнее. Он населил его людьми, едущими в лодке по спокойной воде. В ней отражаются розовые облака. В ясную глубину опрокинуты бело-розовая колокольня, стены, церковь, рыжий кустарник, зеленые деревца на низком берегу, голубая лазурь. Убраны лавы, здесь ненужные. В "Вечернем звоне", как назвал художник эту вещь, столько простой ликующей радости, очарования, восторга перед миром, который действительно кажется звенящим и поющим на закате.
Всякому художнику дороги воспоминания, встречи, находки, дни, когда зарождаются замыслы. Так было с Исааком Ильичом. За недолгую жизнь, за двадцать творческих лет, он написал до тысячи холстов. Почти тысяча разнообразных мотивов. Левитан ходил своими большими ногами по русской земле с посто
янно зорким и пытливым взглядом. Плеса на Волге хватило бы на поколения живописцев. Левитан хотел большего. Он привык находить мотивы самые лучшие, отбирая их среди других, менее выразительных.
Однажды около городка Юрьевца, недалеко от Плеса, на прогулке в пригородной роще Левитан заметил некрасивый захудалый древний монастырь. Бездарная и убогая рука размалевала его причудливыми колерами. Они раздражали и вкус и глаза художника. Но был чудный вечер, мир лежал перед взором таким тихим и мудрым, что красоте его ничто не могло повредить. Текла ясная, журчащая река. На дне ее темнели отраженные кудрявые вершины деревьев, пять голубых соборных глав, птица влекла свою улетающую тень. Утлые легкие лавы соединяли два речных берега. Безлюдье. Сон. Желтая пустая тропа вела к лавам. Васильки в глубокой траве голубеющей дымкой обрамляли тропу. Левитан остановился. Даже сильнее забилось сердце. Потребовалось положить руку на него, чтобы успокоиться и передохнуть. В голове художника рождалась картина. Еще не вся. Но мотив ее уже был найден.
Исаак Ильич просветлел, сладко вздохнул, полежал в высокой траве у обочины дороги, лежа нарвал большой букет васильков, вынул из нагрудного кармана какую-то тесемочку и крепко связал васильковые стебли. Так, с этим букетом Левитан и возвратился в Плес. Исаак Ильич солил воду в кувшине, чтобы дольше продержались цветы и не увядали. Он испытывал к ним какую-то смешную, детскую, особую нежность. Они росли на той земле, которую художник так полюбил с одного взгляда. Софья Петровна подсмеивалась над новым талисманом.
Левитан писал почти всегда с миниатюрных набросков и больше по впечатлению, только иногда целиком с натуры. Но Юрьевец был далеко: взамен натуры служила огромная безошибочная память, впечатление. Он поражал всех знавших его. Левитан в любое время мог перенести на холст или на бумагу когда-либо виденное им. Он переносил с такой удивительной верностью, что многие наброски по памяти обманывали людей испытанных и опытных. Наброски казались подлинными этюдами с натуры. Левитан писал с наслаждением, почти не разгибаясь, несколько не замеченных им недель. Обстановка в Плесе действовала на него как-то возбуждающе. Он кончал одну картину, начинал другую, иногда на мольбертах стояло несколько недоконченных. Стояло пять-шесть лет.
Таким было великолепное, мощное, величественное произведение о Волге "Свежий ветер". Эта волнующая вещь, смелая, оригинальная, яркая, полная какого-то героического размаха, лучшая из лучших в русской живописи о великой нашей реке, появилась на выставке с опозданием на семь лет. Начало ей положил Исаак Ильич в Плесе. Свежий ветер под огромным хмурым небом, точно за мутью облаков собирается метель, течет взволнованная ветром гигантская река. Просторы ее бесконечны, как и само небо над ней. Близко к берегу крохотный буксирный пароходик тянет высокие, громоздкие, с мачтами, с парусами, древние по формам, расписные баржи, расшивы и тихвинки. Их вычурные и красивые кормы, то похожие на избу с двумя окошками, то на стройные и строгие треугольники с колоссальными рулями, убегают от зрителя за буксиром. Навстречу идет белый нарядный пассажирский пароход. Низко над волнами летают чайки. Просторы. Дали. Беспокойные воды реки скрываются за горизонтом. Уже тогда, в Плесе, Исааку Ильичу удалось глубоко почувствовать и понять величие волжского пейзажа в непогожий день. Величие и национальное русское своеобразие волжского трудового быта. Он вчерне написал "Свежий ветер". Оставались доделки. Необходимое художественное совершенствование. Оно и заняло почти десятилетие.
Исаак Ильич выпускал из своей мастерской только такие картины, за которые ни от кого не ожидал упрека. "Ветхим двориком", изумительным по крепости и силе реалистической живописи, единственным в своем роде среди всех работ Левитана, закончил художник свою творческую жизнь в Плесе. "Ветхий дворик" неповторимо своеобразен. Такие заповедные углы и увидит и поймет только избранный. В маленьком "Ветхом дворике" Левитана больше русского, чем в сотнях картин других мастеров на самые наирусские сюжеты и темы. Левитан поднялся в Плесе в полный рост.
ТРИ КАРТИНЫ
После Плеса Кувшинникова и Левитан на лето поселились в Тверской губернии, близ заштатного городка Затишья. Тут была своя красота. Вокруг белели колонны ампирных усадеб. Они прятались в английских, французских парках, разбитых еще во времена Екатерины. Парки разрослись.
Исаак Ильич не поместил в своих пейзажах ни одного барского дома. Изысканная красота не прельщала его. Душа художника оставалась к ней равнодушной. Левитан искал в русском пейзаже вечного, неизменного, непреходящего. Будут жить небо, земля, вечера и закаты, солнышко, и воды, и цветы на лесной опушке, и туман, я свежий ветер на Волге.
Левитан любил огромную равнину русскую, длинные ее дороги, большую воду, весенние ручьи, гремящие с пригорков, яркие и резкие осенние краски лесов и рощиц, пески и нескончаемые волжские дали, небо над ними то хмурое, то лучезарное, как в древней русской сказке. Левитан любил родину. Все скромное, милое, великое и простое в ней.
Он был за границей три раза. Остался холоден к цветущей природе Италии. Скучал в необыкновенных по красоте горах Швейцарии. Кисти подымались вяло, не слушались руки, глаза не хотели видеть. В Финляндии он ежился и хандрил и даже совсем не нашел природы. Он был однолюбом. В Италии художник вечером забрался на высокую скалу над морем. Зеленели окрестные луга так, как они не зеленеют в России, голубое небо было не похоже на русское, не похож воздух, даже облака шли какие-то другие в ярко-голубой вышине. Левитан заплакал. Он почувствовал вечную, потрясающую красоту, готов был поклониться полуденной Италия... Но мгновение только мелькнуло. Удивление не рождает вдохновения. Марины итальянские он написал хорошо -- плохо не мог и не умел, -- но, когда они высохли, свернул их в трубочку и забыл.
Его не увлекло современное искусство Европы. Он много обошел картинных галерей и выставок. Старые мастера -- венецианцы, испанцы растрогали его до слез. Он почувствовал в них величие духа, совершенное мастерство, необъятную творческую силу. Он по нескольку раз возвращался к их великим полотнам. Не то пережил Исаак Ильич от французской живописи. Пювис де Шаванн показался ему уродом. Левитан стоял перед его вычурными картинами и раздраженно разговаривал сам с собой, произнося одно только слово: "Мерзость, мерзость..." И почел себя оскорбленным, негодовал, когда узнал, что Париж сходил с ума от произведений Пювис де Шаванна, боготворил его и поклонялся ему.
Впечатления Исаака Ильича двоились. Он старался не пропустить интересного и волнующего. Но он сыскал такого меньше, чем нашел явно для себя ненавистного, возмущающего его. Не понимал, как могли восхищаться французы художниками, творчество которых представлялось ему безумием. Картины французских новаторов -- импрессионистов были в московских частных галереях. Иногда выставки импрессионистов заезжали в Россию. На одной из них Левитан увидел знаменитые "Стога сена" Клода Моне. Он отвернулся от них. Исаак Ильич не оказался в одиночестве. Так же приняли их многие из русских художников-передвижников.
Между первой и последней поездками прошло почти десять лет. Исаак Ильич как будто бы подобрел, двинулся вперед, хотел смотреть другими глазами на непростое искусство импрессионистов. За год до смерти, в 1899 году, живя в Париже, Исаак Ильич почувствовал наслаждение перед картинами Моне, Казэна и Бенара. Он закрыл глаза и случайно вызвал перед собой три имени передвижников
Маковского, Волкова, Дубовского. Сравнение получилось не в пользу русского искусства. Левитану показалось благом для художника жить в Париже. Но эти чувства были недолговечны и непрочны. Они вызваны были мимолетным настроением.
Исаак Ильич не всегда бывал хозяином над своими маленькими человеческими слабостями. Пейзажи Левитана очаровывали людей разного круга. Художника no-своему любила петербургская и московская знать. Левитан иногда нестерпимо кичился своими связями с этими поклонниками и вызывал негодование товарищей. Ему скоро прощали. Видели, как он мучился и стыдился и страдал, когда здоровое и реальное чувство, жившее в нем, побеждало чуждое и наносное. Но слабости показывались и прятались, связи с важными людьми оставались. Его радушно и охотно принимали в богатых домах, в шикарных имениях. Он написал несколько дружеских портретов-подарков. И... ни одного пейзажа усадебного, и много крестьянских хат, деревень, расшив, тихвинок, стогов, плетней, лодок рыбачьих. В
пейзажах художника нет изысканной колоннады, невзирая на всю бесспорную ее красоту. Это своеобразный левитановский демократизм -- влияние школы передвижников, влияние школы на Мясницкой.
Как-то раз с веселой компанией молодежи Левитан оказался на мельнице в имении Бернове баронессы Вульф. Кувшинникова привыкла делать зимние приемы под своей пожарной каланчой, летом было негде и не для кого, без общества она скучала. Небольшие пикники рассеивали скуку. С этой целью и приехали на мельницу. Исаак Ильич бродил около мельничного омута задумчивый, взволнованный. Кувшинникова несколько раз позвала его и оставила. Было понятно, что Левитан выбирал место, откуда намеревался писать этюд этого темно-зеленого бассейна. Действительно, художник пошел к экипажу, достал удобный свой этюдник, ящичек с красками, кисти. Молодежь шумела, пели песни, пили чай. Левитан перестал чувствовать и замечать окружающее, углубленный в свое дело. На пикник пришла с большим опозданием баронесса Вульф. Увидав Исаака Ильича за работой, помещица сказала:
-- А знаете, какое интересное вы пишете место? Эта мельница с омутом вдохновила Пушкина. Александр Сергеевич несколько раз гостил у нас в Бернове и соседнем имении Малиннике, часто бывал здесь, услышал одно старинное предание, и... так зародилась пушкинская "Русалка".
Баронесса рассказала, что прадед ее был человек очень крутого нрава. Молодой конюший полюбил дочь мельника. Она затяжелела от конюшего. Преступник предстал перед барским судом. Разгневанный помещик забрил конюшего в солдаты. В тот день, как юношу отправили, девушка утопилась в омуте.
Левитан слушал, волнуясь. Когда-то Пушкин смотрел на эту бревенчатую плотину, с которой бросилась девушка! Плотина, наверно, была та же самая --поперечные могучие бревна отливали сизым и серым, время не зря прошло для них. Пушкин ходил вокруг, слышал такой же рассказ, думал о дочери мельника, написал "Русалку". Все это подтолкнуло Левитана к созданию картины. Может быть, иначе он бы ограничился рядовым наброском.
Пока продолжался веселый пикник, Исаак Ильич ушел окончить маленький этюд. Художник присоединился к веселящимся какой-то вдруг расцветший. Он словно помолодел, ему захотелось шуметь, кричать, петь, бегать в горелки, рассказывать анекдоты и первому хохотать над ними. Такие хорошие минуты наставали, когда Левитан находил новый, увлекающий его мотив. Радость приходила от избытка сил, от уверенности в себе, от нетерпеливого желания скорее победить и осуществить задуманное. Софья Петровна понимающе улыбнулась и сказала баронессе:
-- Как хорошо, что вы припомнили эту печальную трагедию о молодом конюшем и дочери мельника. Теперь я уверена, что будет новая картина. Я немножко Левитана знаю...
-- Да, да, я ее напишу, -- горячо воскликнул Исаак Ильич. -- И такая картина нужна. Я люблю мельницы, омута около них. Тысячи людей проходили мимо. Останавливались. Они запомнили какой-нибудь вечер возле такого омута. Запомнили неизгладимо, навсегда. Он им пригрезится снова, и люди вздыхают, может быть, жалеют прошлое, может быть, вспоминают о нем со счастливой улыбкой. Около омута ведь хочется стоять, думать, мечтать...
Через два дня к мельнице подъехала тележка. На козлах сидел Исаак Ильич. Кувшинникова барежно везла огромный подрамник с свеженатянутым холстом. И так началось ежедневное паломничество к омуту. Рано утром "икона", как прозвали ее местные жители, прибывала на неизменной тележке. Ездили за несколько верст, по пыльной дороге; этюд закутывали простынями. Левитан работал целый день. Обратно отправлялись вечером с последними солнечными лучами, чтобы не застала ночь в пути. Софья Петровна еще бережнее держала "икону". Тележка ездила туда и обратно неделю. Наконец Исаак Ильич дописал этюд.
Собственное помещение на даче у Левитана было мало и неудобно. Художник не хотел дать себе остынуть. Так с ним бывало. По какому-либо случаю внутреннее напряжение рассеивалось, и вещь оставалась подолгу не завершенной. На помощь ему отвели под мастерскую большой зал в старинном доме.
Здесь, почти не покидая помещения, Ле-витая долго, упорно искал лучшего из выражений, постоянно менял, бросал одно, принимался за другое, пока наконец не положил кистей и не подписал картины, назвав ее "У омута". Левитан создал исключительной силы поэтическое произведение. Оно из таких же счастливых художественных находок, как и пушкинская "Русалка".
Этим летом Исаак Ильич мог быть доволен. Вскоре после картины "У омута" появился такой яркий и типичный для русского лесного пейзажа "Лесистый берег". Познание русской природы стало глубже, разнообразнее, обобщеннее. Следующая вещь была и значительнее и удачнее. Это знаменитая картина --"Владимирка". Многие из товарищей и друзей-художников считали ее лучшим, что создал гений Левитана.Он сам и не предполагал, что так может случиться. Находки мотивов у всякого пейзажиста чаще всего случайны. Таков материал его искусства. Исаак Ильич не думал писать "Владимирки". Он случайно наткнулся на тему и увлекся ею.
Однажды после охоты близ городка Болдино Владимирской губернии, имения Сушнева, Левитан и Кувшинникова вышли на незнакомую дорогу. Охотники заблудились. Был предосенний вечер, серенький, теплый. На огромную открытую равнину спустилась беспробудная тишина. Дорога тянулась белой, вытоптанной, обкатанной полосою к далекому, еле синеющему краю земли. Перелески, низкие кустарники, редкие высокие деревья, словно озирающие и сторожащие безмолвную равнину, кое-где обступили вечернюю дорогу. Вдали потихоньку ковыляли две старухи богомолки с сумками за плечами. Левитан и Кувшинникова присели у деревянного придорожного голубца с выцветшей иконкой. Поставленный в древние времена, никем не опекаемый более, голубец покосился, был ветхий, едва держался на одной ноге, крашенной когда-то прозеленью. Чем-то поэтическим, уютным, заботливым веет от таких неизвестно кем сооруженных дорожных вех. Левитан потрогал старое дерево, осторожно постучал по нему, и внутри голубца зашуршала, осыпаясь, гнилая труха. Исаак Ильич достал карандаш, бумаги не нашли в карманах ни Левитан, ни Кувшинникова.
-- Разве вынуть из патрона и разгладить, -- серьезно сказал Исаак Ильич. -- Кажется, я делал пыжи из чистых клочков.
Софья Петровна засмеялась, подумала, просияла и полезла в сумочку с провиантом. Там оказался в продолговатой коробочке дамский надушенный носовой платок. Левитан нежно и благодарно взглянул на догадливую подругу. На двух сложенных вместе ягдташах с тетерками и утками Исаак Ильич разложил платок, Кувшинникова его подержала за концы, и карандаш быстро силуэтом зарисовал голубец.
-- Все в кладовушку, -- пошутила Софья Петровна, -- хотя, наверно, и не понадобится этот дорожный пустяк.
-- Места для него надо немного, -- как будто даже обиженно заметил художник.
Они присмотрелись к чужому полю, куда еще никогда не забредали, глянули во все стороны и увидели вдали дуб и две ветлы у мостика через крохотную безымянную речку. Отсюда шел проселок к Городку, почти до самого дома заблудившихся охотников. Они перестали беспокоиться. Охота дала много радостей, удовольствия, хороших минут. Левитан и Кувшинникова приятно устали. Надвигался вечер, но не хотелось вставать и снова идти. Спокойная, величественная равнина направо и налево, ненарушимая тишина на ней, теплынь, запах созревших хлебов и яблок, мягкие сумерки -- все это действовало на душу, как убаюкивающая колыбельная, и природа казалась ласковой, уютной, прекрасной.
Левитан сидел, привалясь спиной к голубцу, и задумчиво следил за медленно удаляющимися богомолками.
-- В природе, -- вдруг ответил он собственным мыслям, -- больше всего меня поражает великая, живая, я это чувствую, почти таинственная мудрость, бесконечная красота всего, потрясающие законы соотношения частей. Природа не терпит ничего безобразного. И его в ней нет. Посмотрите, рядом с нами ничего мертвого, все дышит, живет, понимает. Оно волнуется в бурю, зябнет в снегу, задумалось сейчас спокойным вечерком, отдыхает от солнца, ветров, гроз. Оно прилегло, как и мы... Сокровенная большая жизнь...
Богомолки шли и шли, подпираясь домодельными, деревенскими клюшками. Старухи становились меньше, словно с каждым шагом вперед убавлялись в росте, ноги у них уходили в землю. Рядом с перелеском богомолки походили на цаплей, что стоят по вечерам на отмелях как черные столбы. Дорога стала темнеть. Посуровели поля. Тихая вечерняя прелесть исчезла. Ее сменяло более резкое, строгое, грустное...
-- Постойте, -- вдруг громко сказал Левитан, вспомнив, что это за дорога, где они сидели. -- Да ведь это же старое Владимирское шоссе! Это Владимирка! Та самая Владимирка, по которой гонят на каторгу, в Сибирь, тысячи несчастных людей. Гонят уже больше ста лет. Помните, как в песне:
Спускается солнце за степи,
Вдали золотится ковыль,
Колодников звонкие цепи
Взметают дорожную пыль...
Сколько скорбного, отчаянного, безнадежного передумано вот у этого, быть может, голубца... Около них постоянно устраивают привалы арестантов. Я наблюдал много раз. -- Левитан болезненно поморщился. -- Какие тяжелые картины человеческого горя видала эта дорога! По ней вместе с колодниками прошли сотни революционеров. Я, кажется, где-то вблизи слышу кандальный звон...
Он вскочил и стал напряженно всматриваться туда, откуда ему почудились зловещие звуки. Софья Петровна знала, каким исключительно нервным, болезненно чувствующим человеком был Левитан. Он мог действительно увидеть то, чего сейчас не было. Она это анала -- и каждый раз поддавалась полету
его воображения. Невольно Кувшиниикова повернулась в направлении его взгляда.
В голосе, в фигуре, в печальных глазах художника Кувшинникова чувствовала большую и острую жалость. Поэтическая панорама изменилась. Исаак Ильич увидел затаенную скорбь. Владимирского шоссе, над которым каждый день всходило и светило солнце, пели звонкие птицы, по обочинам вызревали океаны русской ржи и пшеницы -- кормилиц народных, опускались мирные, ясные, благодатные вечера, не стало. Левитан хотел видеть по-своему.
-- Уже поздно, -- сказал он, торопливо надевая ягдаш, -- пойдемте скорее домой. Завтра рано утром я возвращусь сюда. Мне надо :все приготовить для работы.
Он встал до света, не хотел будить Кувшинникову и, нагруженный всем необходимым, вышел потихоньку на улицу. Городок спал в холодной полумгле. Утренник легкой белой кисеей лег на траву. Окна в домах были отпотелые. Кое-где на мокрых скользких крышах, недружелюбные к холоду, каркали бессонные вороны. Ежась от утренней острой сырости, Левитан быстро зашагал к недалекой городской окраине. Софья Петровна догнала его с пальто в руках и насильно заставила одеться. Снаряженная по-походному, в теплом, с ружьем, она напоминала часового при Левитане. Кувшинникова отобрала лишние вещи у Исаака Ильича, застегнула ему пальто на все пуговицы, нахлобучила крепко и глубоко шляпу -- только тогда успокоилась и, невыспавшаяся, сладко зевнула.
Исаак Ильич написал "Владимирку" в несколько сеансов. Кувшинникова и художник попеременно переносили на руках из Городка к голубцу и обратно большой тяжелый холст.
У голубца на Владимирском шоссе задумал картину и работал над ней печальный и тоскующий пейзажист-гражданин. На большее он не был способен. Исаак Ильич жил в суровые и страшные десятилетия истории России. Господство насилия казалось ему неодолимым. Он не знал и не понимал, где выход. Да едва ли и задумывался над этим. Он искренне сочувствовал бедам народным, тепло и трогательно жалел народ, любил его, был всегда предан ему и своими мыслями и сердцем -- и не верил в его силы, не видел их и не ощущал.
У Левитана не было негодования, он не переживал испепеляющего гнева против насилия и насильников, неизбежного в натурах сильных, непокорных, воинственных. Художником владела лишь тихая грусть, он мягко и безвольно подчинялся. Что такое левитановская "Владимирка"? Это грандиозный сумеречный вечерний пейзаж какого-то безымянного безлюдного, унылого, размытого шоссе, убегающего в серую даль, к серому небу. Если бы мы раньше не знали, что называлось Владимиркой и что о ней говорила стоустая молва, пейзаж Левитана воспринимался бы только как проницательное и проникновенное изображение природы России. Одно из наиболее ярких, впечатляющих и национальных. Русские люди через пейзажи Левитана научились понимать национальную свою природу. До Левитана никто не мог выразить на полотне те разнообразные и глубокие ощущения, которые русские люди переживали от своей природы, не умея дать имени им.
В одно лето Исаак Ильич создал картины: "У омута", "Владимирка", "Лесистый берег", "Вечерний звон". Этюдов он уже не считал, хотя нередко в них мастерство художника достигало высшего своего проявления. Большие картины Исаака Ильича направлялись по одному пути, никто этого не оспаривал, их на корню приобретал П. М. Третьяков. Жадный ко всему выдающемуся, собиратель протягивал руки и к лучшим этюдам. Но тут Третьяков побеждал далеко не всегда. Он медлил, колебался, скопидомничал, не любил делать что-либо срыву, долго обдумывал -- и запаздывал.
В то лето Исаак Ильич вернулся из Болдина необыкновенно жизнерадостный, довольный, полный новых творческих замыслов. Зима предстояла хорошая. В привезенных этюдах было несколько мотивов, которые особенно увлекли художника. Он собирался уже "делать" картину.
Но однажды в мастерскую поспешно вошла Софья Петровна -- и налаженная жизнь кончилась. Кувшинникова принесла неожиданные и неприятные вести. Удивительному художнику -- творцу русского пейзажа -- пришлось вспомнить свою национальность. В Москве началось очередное гонение против евреев. Полицейский врач Кувшинников узнал, что среди прочих изгоняемых был знаменитый Левитан. Ему дали срок - двадцать четыре часа.
Стоял холодный сентябрь. Исаак Ильич недавно перебрался на зимнюю квартиру. Он не любил деревни осенью. Он достаточно побыл о летнем уединении. Художник скучал по друзьям, энакомым, по той маленькой культуре, какую находил в тогдашней Москве. Все это Левитан снова терял. Софья Петровна собирала его, возмущенная и бессильная. Время истекало. Исаак Ильич выехал только с самым необходимым. Он верил, что влиятельные поклонники выхлопочут ему возвращение на другой же день. Художник добрался до Болдина и не распаковывался. Прошла неделя. Кувшинникова прислала унылое письмо. И вещи стали выниматься из чемоданов.
Хлопотали в Москве, хлопотали в Петербурге. Левитан томился в Болдине, как в карантине. Когда-то в другом Болдине, недалеко от Болдина Сушнева, в холерный год отсиживался Пушкин, запертый со всех сторон непроезжими рогатками. Художник горько сравнил прошлое и настоящее. Почти ничего не изменилось в этой непонятной, ни за что, ни про что любимой России.
-- "Тихая обитель" на устах всей интеллигенции Москвы. По заслугам, вполне по заслугам, но с одним я никак не согласен. Я вижу разлад между названием картины и ее содержанием. Помилуйте, называют это тихой обителью, а тут все жизнерадостно. Горят, тлеют на закате купола лесного монастырька. Тишь. Свет. Безмолвствует лес, река, лавы. Кто-то нашел в картине тоску, печаль, грусть... Даже сладость. Не понимаю. Художник неверно назвал свою вещь.
Григорович и Плещеев заспорили, долго не отходя от облюбованной ими картины. В тот день вечером Чехов написал сестре Марии Павловне: "Левитан празднует именины своей великолепной музы. Его картина производит фурор. Успех у Левитана не из обыкновенных".
Исаак Ильич очень любил это свое произведение. Через два года после окончания "Тихой обители" Левитан снова вернулся к тому же мотиву. Он разработал его по-новому, ярче, светлее, жизнерадостнее. Он населил его людьми, едущими в лодке по спокойной воде. В ней отражаются розовые облака. В ясную глубину опрокинуты бело-розовая колокольня, стены, церковь, рыжий кустарник, зеленые деревца на низком берегу, голубая лазурь. Убраны лавы, здесь ненужные. В "Вечернем звоне", как назвал художник эту вещь, столько простой ликующей радости, очарования, восторга перед миром, который действительно кажется звенящим и поющим на закате.
Всякому художнику дороги воспоминания, встречи, находки, дни, когда зарождаются замыслы. Так было с Исааком Ильичом. За недолгую жизнь, за двадцать творческих лет, он написал до тысячи холстов. Почти тысяча разнообразных мотивов. Левитан ходил своими большими ногами по русской земле с посто
янно зорким и пытливым взглядом. Плеса на Волге хватило бы на поколения живописцев. Левитан хотел большего. Он привык находить мотивы самые лучшие, отбирая их среди других, менее выразительных.
Однажды около городка Юрьевца, недалеко от Плеса, на прогулке в пригородной роще Левитан заметил некрасивый захудалый древний монастырь. Бездарная и убогая рука размалевала его причудливыми колерами. Они раздражали и вкус и глаза художника. Но был чудный вечер, мир лежал перед взором таким тихим и мудрым, что красоте его ничто не могло повредить. Текла ясная, журчащая река. На дне ее темнели отраженные кудрявые вершины деревьев, пять голубых соборных глав, птица влекла свою улетающую тень. Утлые легкие лавы соединяли два речных берега. Безлюдье. Сон. Желтая пустая тропа вела к лавам. Васильки в глубокой траве голубеющей дымкой обрамляли тропу. Левитан остановился. Даже сильнее забилось сердце. Потребовалось положить руку на него, чтобы успокоиться и передохнуть. В голове художника рождалась картина. Еще не вся. Но мотив ее уже был найден.
Исаак Ильич просветлел, сладко вздохнул, полежал в высокой траве у обочины дороги, лежа нарвал большой букет васильков, вынул из нагрудного кармана какую-то тесемочку и крепко связал васильковые стебли. Так, с этим букетом Левитан и возвратился в Плес. Исаак Ильич солил воду в кувшине, чтобы дольше продержались цветы и не увядали. Он испытывал к ним какую-то смешную, детскую, особую нежность. Они росли на той земле, которую художник так полюбил с одного взгляда. Софья Петровна подсмеивалась над новым талисманом.
Левитан писал почти всегда с миниатюрных набросков и больше по впечатлению, только иногда целиком с натуры. Но Юрьевец был далеко: взамен натуры служила огромная безошибочная память, впечатление. Он поражал всех знавших его. Левитан в любое время мог перенести на холст или на бумагу когда-либо виденное им. Он переносил с такой удивительной верностью, что многие наброски по памяти обманывали людей испытанных и опытных. Наброски казались подлинными этюдами с натуры. Левитан писал с наслаждением, почти не разгибаясь, несколько не замеченных им недель. Обстановка в Плесе действовала на него как-то возбуждающе. Он кончал одну картину, начинал другую, иногда на мольбертах стояло несколько недоконченных. Стояло пять-шесть лет.
Таким было великолепное, мощное, величественное произведение о Волге "Свежий ветер". Эта волнующая вещь, смелая, оригинальная, яркая, полная какого-то героического размаха, лучшая из лучших в русской живописи о великой нашей реке, появилась на выставке с опозданием на семь лет. Начало ей положил Исаак Ильич в Плесе. Свежий ветер под огромным хмурым небом, точно за мутью облаков собирается метель, течет взволнованная ветром гигантская река. Просторы ее бесконечны, как и само небо над ней. Близко к берегу крохотный буксирный пароходик тянет высокие, громоздкие, с мачтами, с парусами, древние по формам, расписные баржи, расшивы и тихвинки. Их вычурные и красивые кормы, то похожие на избу с двумя окошками, то на стройные и строгие треугольники с колоссальными рулями, убегают от зрителя за буксиром. Навстречу идет белый нарядный пассажирский пароход. Низко над волнами летают чайки. Просторы. Дали. Беспокойные воды реки скрываются за горизонтом. Уже тогда, в Плесе, Исааку Ильичу удалось глубоко почувствовать и понять величие волжского пейзажа в непогожий день. Величие и национальное русское своеобразие волжского трудового быта. Он вчерне написал "Свежий ветер". Оставались доделки. Необходимое художественное совершенствование. Оно и заняло почти десятилетие.
Исаак Ильич выпускал из своей мастерской только такие картины, за которые ни от кого не ожидал упрека. "Ветхим двориком", изумительным по крепости и силе реалистической живописи, единственным в своем роде среди всех работ Левитана, закончил художник свою творческую жизнь в Плесе. "Ветхий дворик" неповторимо своеобразен. Такие заповедные углы и увидит и поймет только избранный. В маленьком "Ветхом дворике" Левитана больше русского, чем в сотнях картин других мастеров на самые наирусские сюжеты и темы. Левитан поднялся в Плесе в полный рост.
ТРИ КАРТИНЫ
После Плеса Кувшинникова и Левитан на лето поселились в Тверской губернии, близ заштатного городка Затишья. Тут была своя красота. Вокруг белели колонны ампирных усадеб. Они прятались в английских, французских парках, разбитых еще во времена Екатерины. Парки разрослись.
Исаак Ильич не поместил в своих пейзажах ни одного барского дома. Изысканная красота не прельщала его. Душа художника оставалась к ней равнодушной. Левитан искал в русском пейзаже вечного, неизменного, непреходящего. Будут жить небо, земля, вечера и закаты, солнышко, и воды, и цветы на лесной опушке, и туман, я свежий ветер на Волге.
Левитан любил огромную равнину русскую, длинные ее дороги, большую воду, весенние ручьи, гремящие с пригорков, яркие и резкие осенние краски лесов и рощиц, пески и нескончаемые волжские дали, небо над ними то хмурое, то лучезарное, как в древней русской сказке. Левитан любил родину. Все скромное, милое, великое и простое в ней.
Он был за границей три раза. Остался холоден к цветущей природе Италии. Скучал в необыкновенных по красоте горах Швейцарии. Кисти подымались вяло, не слушались руки, глаза не хотели видеть. В Финляндии он ежился и хандрил и даже совсем не нашел природы. Он был однолюбом. В Италии художник вечером забрался на высокую скалу над морем. Зеленели окрестные луга так, как они не зеленеют в России, голубое небо было не похоже на русское, не похож воздух, даже облака шли какие-то другие в ярко-голубой вышине. Левитан заплакал. Он почувствовал вечную, потрясающую красоту, готов был поклониться полуденной Италия... Но мгновение только мелькнуло. Удивление не рождает вдохновения. Марины итальянские он написал хорошо -- плохо не мог и не умел, -- но, когда они высохли, свернул их в трубочку и забыл.
Его не увлекло современное искусство Европы. Он много обошел картинных галерей и выставок. Старые мастера -- венецианцы, испанцы растрогали его до слез. Он почувствовал в них величие духа, совершенное мастерство, необъятную творческую силу. Он по нескольку раз возвращался к их великим полотнам. Не то пережил Исаак Ильич от французской живописи. Пювис де Шаванн показался ему уродом. Левитан стоял перед его вычурными картинами и раздраженно разговаривал сам с собой, произнося одно только слово: "Мерзость, мерзость..." И почел себя оскорбленным, негодовал, когда узнал, что Париж сходил с ума от произведений Пювис де Шаванна, боготворил его и поклонялся ему.
Впечатления Исаака Ильича двоились. Он старался не пропустить интересного и волнующего. Но он сыскал такого меньше, чем нашел явно для себя ненавистного, возмущающего его. Не понимал, как могли восхищаться французы художниками, творчество которых представлялось ему безумием. Картины французских новаторов -- импрессионистов были в московских частных галереях. Иногда выставки импрессионистов заезжали в Россию. На одной из них Левитан увидел знаменитые "Стога сена" Клода Моне. Он отвернулся от них. Исаак Ильич не оказался в одиночестве. Так же приняли их многие из русских художников-передвижников.
Между первой и последней поездками прошло почти десять лет. Исаак Ильич как будто бы подобрел, двинулся вперед, хотел смотреть другими глазами на непростое искусство импрессионистов. За год до смерти, в 1899 году, живя в Париже, Исаак Ильич почувствовал наслаждение перед картинами Моне, Казэна и Бенара. Он закрыл глаза и случайно вызвал перед собой три имени передвижников
Маковского, Волкова, Дубовского. Сравнение получилось не в пользу русского искусства. Левитану показалось благом для художника жить в Париже. Но эти чувства были недолговечны и непрочны. Они вызваны были мимолетным настроением.
Исаак Ильич не всегда бывал хозяином над своими маленькими человеческими слабостями. Пейзажи Левитана очаровывали людей разного круга. Художника no-своему любила петербургская и московская знать. Левитан иногда нестерпимо кичился своими связями с этими поклонниками и вызывал негодование товарищей. Ему скоро прощали. Видели, как он мучился и стыдился и страдал, когда здоровое и реальное чувство, жившее в нем, побеждало чуждое и наносное. Но слабости показывались и прятались, связи с важными людьми оставались. Его радушно и охотно принимали в богатых домах, в шикарных имениях. Он написал несколько дружеских портретов-подарков. И... ни одного пейзажа усадебного, и много крестьянских хат, деревень, расшив, тихвинок, стогов, плетней, лодок рыбачьих. В
пейзажах художника нет изысканной колоннады, невзирая на всю бесспорную ее красоту. Это своеобразный левитановский демократизм -- влияние школы передвижников, влияние школы на Мясницкой.
Как-то раз с веселой компанией молодежи Левитан оказался на мельнице в имении Бернове баронессы Вульф. Кувшинникова привыкла делать зимние приемы под своей пожарной каланчой, летом было негде и не для кого, без общества она скучала. Небольшие пикники рассеивали скуку. С этой целью и приехали на мельницу. Исаак Ильич бродил около мельничного омута задумчивый, взволнованный. Кувшинникова несколько раз позвала его и оставила. Было понятно, что Левитан выбирал место, откуда намеревался писать этюд этого темно-зеленого бассейна. Действительно, художник пошел к экипажу, достал удобный свой этюдник, ящичек с красками, кисти. Молодежь шумела, пели песни, пили чай. Левитан перестал чувствовать и замечать окружающее, углубленный в свое дело. На пикник пришла с большим опозданием баронесса Вульф. Увидав Исаака Ильича за работой, помещица сказала:
-- А знаете, какое интересное вы пишете место? Эта мельница с омутом вдохновила Пушкина. Александр Сергеевич несколько раз гостил у нас в Бернове и соседнем имении Малиннике, часто бывал здесь, услышал одно старинное предание, и... так зародилась пушкинская "Русалка".
Баронесса рассказала, что прадед ее был человек очень крутого нрава. Молодой конюший полюбил дочь мельника. Она затяжелела от конюшего. Преступник предстал перед барским судом. Разгневанный помещик забрил конюшего в солдаты. В тот день, как юношу отправили, девушка утопилась в омуте.
Левитан слушал, волнуясь. Когда-то Пушкин смотрел на эту бревенчатую плотину, с которой бросилась девушка! Плотина, наверно, была та же самая --поперечные могучие бревна отливали сизым и серым, время не зря прошло для них. Пушкин ходил вокруг, слышал такой же рассказ, думал о дочери мельника, написал "Русалку". Все это подтолкнуло Левитана к созданию картины. Может быть, иначе он бы ограничился рядовым наброском.
Пока продолжался веселый пикник, Исаак Ильич ушел окончить маленький этюд. Художник присоединился к веселящимся какой-то вдруг расцветший. Он словно помолодел, ему захотелось шуметь, кричать, петь, бегать в горелки, рассказывать анекдоты и первому хохотать над ними. Такие хорошие минуты наставали, когда Левитан находил новый, увлекающий его мотив. Радость приходила от избытка сил, от уверенности в себе, от нетерпеливого желания скорее победить и осуществить задуманное. Софья Петровна понимающе улыбнулась и сказала баронессе:
-- Как хорошо, что вы припомнили эту печальную трагедию о молодом конюшем и дочери мельника. Теперь я уверена, что будет новая картина. Я немножко Левитана знаю...
-- Да, да, я ее напишу, -- горячо воскликнул Исаак Ильич. -- И такая картина нужна. Я люблю мельницы, омута около них. Тысячи людей проходили мимо. Останавливались. Они запомнили какой-нибудь вечер возле такого омута. Запомнили неизгладимо, навсегда. Он им пригрезится снова, и люди вздыхают, может быть, жалеют прошлое, может быть, вспоминают о нем со счастливой улыбкой. Около омута ведь хочется стоять, думать, мечтать...
Через два дня к мельнице подъехала тележка. На козлах сидел Исаак Ильич. Кувшинникова барежно везла огромный подрамник с свеженатянутым холстом. И так началось ежедневное паломничество к омуту. Рано утром "икона", как прозвали ее местные жители, прибывала на неизменной тележке. Ездили за несколько верст, по пыльной дороге; этюд закутывали простынями. Левитан работал целый день. Обратно отправлялись вечером с последними солнечными лучами, чтобы не застала ночь в пути. Софья Петровна еще бережнее держала "икону". Тележка ездила туда и обратно неделю. Наконец Исаак Ильич дописал этюд.
Собственное помещение на даче у Левитана было мало и неудобно. Художник не хотел дать себе остынуть. Так с ним бывало. По какому-либо случаю внутреннее напряжение рассеивалось, и вещь оставалась подолгу не завершенной. На помощь ему отвели под мастерскую большой зал в старинном доме.
Здесь, почти не покидая помещения, Ле-витая долго, упорно искал лучшего из выражений, постоянно менял, бросал одно, принимался за другое, пока наконец не положил кистей и не подписал картины, назвав ее "У омута". Левитан создал исключительной силы поэтическое произведение. Оно из таких же счастливых художественных находок, как и пушкинская "Русалка".
Этим летом Исаак Ильич мог быть доволен. Вскоре после картины "У омута" появился такой яркий и типичный для русского лесного пейзажа "Лесистый берег". Познание русской природы стало глубже, разнообразнее, обобщеннее. Следующая вещь была и значительнее и удачнее. Это знаменитая картина --"Владимирка". Многие из товарищей и друзей-художников считали ее лучшим, что создал гений Левитана.Он сам и не предполагал, что так может случиться. Находки мотивов у всякого пейзажиста чаще всего случайны. Таков материал его искусства. Исаак Ильич не думал писать "Владимирки". Он случайно наткнулся на тему и увлекся ею.
Однажды после охоты близ городка Болдино Владимирской губернии, имения Сушнева, Левитан и Кувшинникова вышли на незнакомую дорогу. Охотники заблудились. Был предосенний вечер, серенький, теплый. На огромную открытую равнину спустилась беспробудная тишина. Дорога тянулась белой, вытоптанной, обкатанной полосою к далекому, еле синеющему краю земли. Перелески, низкие кустарники, редкие высокие деревья, словно озирающие и сторожащие безмолвную равнину, кое-где обступили вечернюю дорогу. Вдали потихоньку ковыляли две старухи богомолки с сумками за плечами. Левитан и Кувшинникова присели у деревянного придорожного голубца с выцветшей иконкой. Поставленный в древние времена, никем не опекаемый более, голубец покосился, был ветхий, едва держался на одной ноге, крашенной когда-то прозеленью. Чем-то поэтическим, уютным, заботливым веет от таких неизвестно кем сооруженных дорожных вех. Левитан потрогал старое дерево, осторожно постучал по нему, и внутри голубца зашуршала, осыпаясь, гнилая труха. Исаак Ильич достал карандаш, бумаги не нашли в карманах ни Левитан, ни Кувшинникова.
-- Разве вынуть из патрона и разгладить, -- серьезно сказал Исаак Ильич. -- Кажется, я делал пыжи из чистых клочков.
Софья Петровна засмеялась, подумала, просияла и полезла в сумочку с провиантом. Там оказался в продолговатой коробочке дамский надушенный носовой платок. Левитан нежно и благодарно взглянул на догадливую подругу. На двух сложенных вместе ягдташах с тетерками и утками Исаак Ильич разложил платок, Кувшинникова его подержала за концы, и карандаш быстро силуэтом зарисовал голубец.
-- Все в кладовушку, -- пошутила Софья Петровна, -- хотя, наверно, и не понадобится этот дорожный пустяк.
-- Места для него надо немного, -- как будто даже обиженно заметил художник.
Они присмотрелись к чужому полю, куда еще никогда не забредали, глянули во все стороны и увидели вдали дуб и две ветлы у мостика через крохотную безымянную речку. Отсюда шел проселок к Городку, почти до самого дома заблудившихся охотников. Они перестали беспокоиться. Охота дала много радостей, удовольствия, хороших минут. Левитан и Кувшинникова приятно устали. Надвигался вечер, но не хотелось вставать и снова идти. Спокойная, величественная равнина направо и налево, ненарушимая тишина на ней, теплынь, запах созревших хлебов и яблок, мягкие сумерки -- все это действовало на душу, как убаюкивающая колыбельная, и природа казалась ласковой, уютной, прекрасной.
Левитан сидел, привалясь спиной к голубцу, и задумчиво следил за медленно удаляющимися богомолками.
-- В природе, -- вдруг ответил он собственным мыслям, -- больше всего меня поражает великая, живая, я это чувствую, почти таинственная мудрость, бесконечная красота всего, потрясающие законы соотношения частей. Природа не терпит ничего безобразного. И его в ней нет. Посмотрите, рядом с нами ничего мертвого, все дышит, живет, понимает. Оно волнуется в бурю, зябнет в снегу, задумалось сейчас спокойным вечерком, отдыхает от солнца, ветров, гроз. Оно прилегло, как и мы... Сокровенная большая жизнь...
Богомолки шли и шли, подпираясь домодельными, деревенскими клюшками. Старухи становились меньше, словно с каждым шагом вперед убавлялись в росте, ноги у них уходили в землю. Рядом с перелеском богомолки походили на цаплей, что стоят по вечерам на отмелях как черные столбы. Дорога стала темнеть. Посуровели поля. Тихая вечерняя прелесть исчезла. Ее сменяло более резкое, строгое, грустное...
-- Постойте, -- вдруг громко сказал Левитан, вспомнив, что это за дорога, где они сидели. -- Да ведь это же старое Владимирское шоссе! Это Владимирка! Та самая Владимирка, по которой гонят на каторгу, в Сибирь, тысячи несчастных людей. Гонят уже больше ста лет. Помните, как в песне:
Спускается солнце за степи,
Вдали золотится ковыль,
Колодников звонкие цепи
Взметают дорожную пыль...
Сколько скорбного, отчаянного, безнадежного передумано вот у этого, быть может, голубца... Около них постоянно устраивают привалы арестантов. Я наблюдал много раз. -- Левитан болезненно поморщился. -- Какие тяжелые картины человеческого горя видала эта дорога! По ней вместе с колодниками прошли сотни революционеров. Я, кажется, где-то вблизи слышу кандальный звон...
Он вскочил и стал напряженно всматриваться туда, откуда ему почудились зловещие звуки. Софья Петровна знала, каким исключительно нервным, болезненно чувствующим человеком был Левитан. Он мог действительно увидеть то, чего сейчас не было. Она это анала -- и каждый раз поддавалась полету
его воображения. Невольно Кувшиниикова повернулась в направлении его взгляда.
В голосе, в фигуре, в печальных глазах художника Кувшинникова чувствовала большую и острую жалость. Поэтическая панорама изменилась. Исаак Ильич увидел затаенную скорбь. Владимирского шоссе, над которым каждый день всходило и светило солнце, пели звонкие птицы, по обочинам вызревали океаны русской ржи и пшеницы -- кормилиц народных, опускались мирные, ясные, благодатные вечера, не стало. Левитан хотел видеть по-своему.
-- Уже поздно, -- сказал он, торопливо надевая ягдаш, -- пойдемте скорее домой. Завтра рано утром я возвращусь сюда. Мне надо :все приготовить для работы.
Он встал до света, не хотел будить Кувшинникову и, нагруженный всем необходимым, вышел потихоньку на улицу. Городок спал в холодной полумгле. Утренник легкой белой кисеей лег на траву. Окна в домах были отпотелые. Кое-где на мокрых скользких крышах, недружелюбные к холоду, каркали бессонные вороны. Ежась от утренней острой сырости, Левитан быстро зашагал к недалекой городской окраине. Софья Петровна догнала его с пальто в руках и насильно заставила одеться. Снаряженная по-походному, в теплом, с ружьем, она напоминала часового при Левитане. Кувшинникова отобрала лишние вещи у Исаака Ильича, застегнула ему пальто на все пуговицы, нахлобучила крепко и глубоко шляпу -- только тогда успокоилась и, невыспавшаяся, сладко зевнула.
Исаак Ильич написал "Владимирку" в несколько сеансов. Кувшинникова и художник попеременно переносили на руках из Городка к голубцу и обратно большой тяжелый холст.
У голубца на Владимирском шоссе задумал картину и работал над ней печальный и тоскующий пейзажист-гражданин. На большее он не был способен. Исаак Ильич жил в суровые и страшные десятилетия истории России. Господство насилия казалось ему неодолимым. Он не знал и не понимал, где выход. Да едва ли и задумывался над этим. Он искренне сочувствовал бедам народным, тепло и трогательно жалел народ, любил его, был всегда предан ему и своими мыслями и сердцем -- и не верил в его силы, не видел их и не ощущал.
У Левитана не было негодования, он не переживал испепеляющего гнева против насилия и насильников, неизбежного в натурах сильных, непокорных, воинственных. Художником владела лишь тихая грусть, он мягко и безвольно подчинялся. Что такое левитановская "Владимирка"? Это грандиозный сумеречный вечерний пейзаж какого-то безымянного безлюдного, унылого, размытого шоссе, убегающего в серую даль, к серому небу. Если бы мы раньше не знали, что называлось Владимиркой и что о ней говорила стоустая молва, пейзаж Левитана воспринимался бы только как проницательное и проникновенное изображение природы России. Одно из наиболее ярких, впечатляющих и национальных. Русские люди через пейзажи Левитана научились понимать национальную свою природу. До Левитана никто не мог выразить на полотне те разнообразные и глубокие ощущения, которые русские люди переживали от своей природы, не умея дать имени им.
В одно лето Исаак Ильич создал картины: "У омута", "Владимирка", "Лесистый берег", "Вечерний звон". Этюдов он уже не считал, хотя нередко в них мастерство художника достигало высшего своего проявления. Большие картины Исаака Ильича направлялись по одному пути, никто этого не оспаривал, их на корню приобретал П. М. Третьяков. Жадный ко всему выдающемуся, собиратель протягивал руки и к лучшим этюдам. Но тут Третьяков побеждал далеко не всегда. Он медлил, колебался, скопидомничал, не любил делать что-либо срыву, долго обдумывал -- и запаздывал.
В то лето Исаак Ильич вернулся из Болдина необыкновенно жизнерадостный, довольный, полный новых творческих замыслов. Зима предстояла хорошая. В привезенных этюдах было несколько мотивов, которые особенно увлекли художника. Он собирался уже "делать" картину.
Но однажды в мастерскую поспешно вошла Софья Петровна -- и налаженная жизнь кончилась. Кувшинникова принесла неожиданные и неприятные вести. Удивительному художнику -- творцу русского пейзажа -- пришлось вспомнить свою национальность. В Москве началось очередное гонение против евреев. Полицейский врач Кувшинников узнал, что среди прочих изгоняемых был знаменитый Левитан. Ему дали срок - двадцать четыре часа.
Стоял холодный сентябрь. Исаак Ильич недавно перебрался на зимнюю квартиру. Он не любил деревни осенью. Он достаточно побыл о летнем уединении. Художник скучал по друзьям, энакомым, по той маленькой культуре, какую находил в тогдашней Москве. Все это Левитан снова терял. Софья Петровна собирала его, возмущенная и бессильная. Время истекало. Исаак Ильич выехал только с самым необходимым. Он верил, что влиятельные поклонники выхлопочут ему возвращение на другой же день. Художник добрался до Болдина и не распаковывался. Прошла неделя. Кувшинникова прислала унылое письмо. И вещи стали выниматься из чемоданов.
Хлопотали в Москве, хлопотали в Петербурге. Левитан томился в Болдине, как в карантине. Когда-то в другом Болдине, недалеко от Болдина Сушнева, в холерный год отсиживался Пушкин, запертый со всех сторон непроезжими рогатками. Художник горько сравнил прошлое и настоящее. Почти ничего не изменилось в этой непонятной, ни за что, ни про что любимой России.