Страница:
Ганс Эверс
Паук
Студент-медик Ришар Бракемонт решил поселиться в маленькой гостинице «Стивенс», что на улице Альфреда Стивенса, 6, в той самой комнате номер семь, где за три последние недели трое постояльцев покончили с собой.
Первым был швейцарский коммивояжер. Его самоубийство обнаружилось только на следующий день, в субботу вечером. Доктор установил, что смерть наступила в пятницу, между пятью и шестью часами пополудни. Труп висел на вбитом в оконный косяк крепком крюке, на котором обычно помещались плечики с одеждой. Окно было заперто. В качестве веревки самоубийца использовал шнур для занавесок. Так как окно находилось очень низко, покойник почти стоял на коленях. Видимо, чтобы осуществить свое намерение, ему понадобилась небывалая сила воли. Как было установлено, он был женат, имел четверых детей, прочное положение в обществе, жил в достатке, отличался веселым и добрым нравом. Он не оставил ни письма, ни объяснения причин самоубийства, ни завещания. В разговоре со знакомыми он никогда не упоминал о желании расстаться с жизнью.
Второй случай походил на первый. Через два дня после смерти швейцарца комнату номер семь снял Карл Краузе, велосипедист-акробат из расположенного неподалеку цирка Медрено. Когда в пятницу он не явился к началу представления, директор цирка отправил в гостиницу посыльного. Тот нашел акробата в незапертой комнате висящим на оконном косяке, причем все здесь выглядело точь-в-точь как в прошлую пятницу. Самоубийство представлялось столь же загадочным, как и предыдущее. Популярный молодой артист, ему было всего двадцать лет. Он получал высокое жалованье и не чурался радостей жизни. Он тоже не написал ни слова, никогда не упоминал в разговорах о намерении покончить с жизнью. Родных у него не было, кроме матери, которой он педантично высылал каждый год по две тысячи марок.
Для мадам Дюбонье, хозяйки меблированных комнат, населенных преимущественно людьми из маленьких театриков на Монмартре, последствия этого второго странного самоубийства, происшедшего все в той же комнате, оказались весьма неприятными. Несколько жильцов съехали, некоторые постоянные клиенты больше не показывались. Хозяйка, воспользовавшись знакомством с комиссаром девятого округа, обратилась к нему лично, и он обещал сделать все, что будет в его силах. И в самом деле, он не только с особенной энергией приступил к следствию, долженствующему раскрыть причины самоубийства обоих жильцов, но еще и выделил полицейского, который поселился в жуткой комнате.
Собственно говоря, полицейский Шарль-Мари Шаумье вызвался добровольцем. Одиннадцать лет он прослужил в колониальных войсках морским пехотинцем. Сержант Шаумье в одиночку в Тонкине и Аннаме провел не одну ночь в засаде, и не раз ему случалось угостить непрошеного гостя, речного пирата, крадущегося бесшумно, как кот, приветственным выстрелом в брюхо из своей винтовки Лебедя. Он казался наиболее подходящей кандидатурой для расправы с призраками, о которых много говорилось на улице Альфреда Стивенса.
В воскресенье вечером он поселился в комнате и, подкрепившись на славу – ни еды, ни питья почтенная мадам Дюбонье не пожалела, – улегся, довольный, в постель.
Дважды в день, утром и вечером, Шаумье ненадолго являлся в комиссариат доложиться. В первые дни его отчеты ограничивались заявлением, что не обнаружено ничего, достойного внимания. Зато в среду вечером он сообщил, что, как ему кажется, он напал на след. Когда же от него потребовали более подробной информации, он попросил пока не расспрашивать его, так как сам он еще не уверен, что то, что он обнаружил, каким-то образом связано с теми двумя смертями. Он боялся скомпрометировать себя и оказаться в смешном положении. В четверг вид у него был не такой уверенный, зато более серьезный. Тем не менее, докладывать ему было не о чем. В пятницу утром он был немного возбужден и не то в шутку, не то всерьез заметил, что в том окне есть что-то притягательное и диковинное. Все же он настаивал на том, что ничего общего с самоубийствами это не имеет и что его поднимут на смех, если он скажет больше. Вечером в комиссариат он не пришел. Его нашли висящим на крюке, вбитом в оконный косяк…
И на этот раз все выглядело точь-в-точь как в предыдущих случаях: ноги касались пола, веревкой послужил шнур от занавески. Окно было заперто, дверь не на замке, смерть наступила в шесть пополудни. Из широко разинутого рта мертвеца свисал синий язык.
Третье самоубийство в комнате номер семь привело к тому, что в тот день из меблированных комнат «Стивенс» съехали все жильцы, за исключением некоего немца, живущего в комнате N16, учителя гимназии, который воспользовался поводом, чтобы получить скидку с квартирной платы на одну треть. Небольшим утешением для мадам Дюбонье было также то, что на следующее утро прикатила на своем «рено» звезда оперетты Мари Гарден и выложила двести франков за шнур от занавески. Во-первых, потому что веревка повешенного приносит счастье, а во-вторых, потому что об этом напишут газеты.
Случись вся эта история в августе – мадам Дюбонье получила бы за шнур втрое больше, газеты наверняка целыми неделями пережевывали бы происшествия в меблированных комнатах на своих страницах. Но сейчас, в разгар сезона – выборы, Марокко, Персия, биржевое банкротство в Нью-Йорке, три политических скандала одновременно – в самом деле трудно найти хотя бы клочок свободного места. В результате о происшествиях на улице Альфреда Стивенса говорили меньше, чем они того заслуживали. Кроме того, упоминая о них в лаконичных и сжатых строках, газеты ограничивались в основном повторением полицейских реляций, и все статьи на эту тему были почти совсем лишены налета сенсационности.
Эти намеки составили единственный источник информации студента-медика Ришара Бракемонта обо всем этом деле. Неизвестным ему остался один мелкий факт, который казался столь незначительным, что ни комиссар, ни кто-либо из свидетелей произошедшего не упомянули о нем репортерам. Припомнили об этом только впоследствии, после истории с самим студентом.
Итак, когда полицейские снимали с крюка Шарля-Мари Шаумье, из открытого рта покойника выполз большой черный паук. Служащий, вскрикнув: «О, дьявол, опять эта мерзость!» – сбил его щелчком. Позже, во время следствия по делу Бракемонта, он показал, что, когда снимали с крюка тело швейцарского коммивояжера, он увидел, как точно такой же паук пробежал по плечу мертвеца.
Однако обо всем этом Ришар Бракемонт ничего не знал.
Первым был швейцарский коммивояжер. Его самоубийство обнаружилось только на следующий день, в субботу вечером. Доктор установил, что смерть наступила в пятницу, между пятью и шестью часами пополудни. Труп висел на вбитом в оконный косяк крепком крюке, на котором обычно помещались плечики с одеждой. Окно было заперто. В качестве веревки самоубийца использовал шнур для занавесок. Так как окно находилось очень низко, покойник почти стоял на коленях. Видимо, чтобы осуществить свое намерение, ему понадобилась небывалая сила воли. Как было установлено, он был женат, имел четверых детей, прочное положение в обществе, жил в достатке, отличался веселым и добрым нравом. Он не оставил ни письма, ни объяснения причин самоубийства, ни завещания. В разговоре со знакомыми он никогда не упоминал о желании расстаться с жизнью.
Второй случай походил на первый. Через два дня после смерти швейцарца комнату номер семь снял Карл Краузе, велосипедист-акробат из расположенного неподалеку цирка Медрено. Когда в пятницу он не явился к началу представления, директор цирка отправил в гостиницу посыльного. Тот нашел акробата в незапертой комнате висящим на оконном косяке, причем все здесь выглядело точь-в-точь как в прошлую пятницу. Самоубийство представлялось столь же загадочным, как и предыдущее. Популярный молодой артист, ему было всего двадцать лет. Он получал высокое жалованье и не чурался радостей жизни. Он тоже не написал ни слова, никогда не упоминал в разговорах о намерении покончить с жизнью. Родных у него не было, кроме матери, которой он педантично высылал каждый год по две тысячи марок.
Для мадам Дюбонье, хозяйки меблированных комнат, населенных преимущественно людьми из маленьких театриков на Монмартре, последствия этого второго странного самоубийства, происшедшего все в той же комнате, оказались весьма неприятными. Несколько жильцов съехали, некоторые постоянные клиенты больше не показывались. Хозяйка, воспользовавшись знакомством с комиссаром девятого округа, обратилась к нему лично, и он обещал сделать все, что будет в его силах. И в самом деле, он не только с особенной энергией приступил к следствию, долженствующему раскрыть причины самоубийства обоих жильцов, но еще и выделил полицейского, который поселился в жуткой комнате.
Собственно говоря, полицейский Шарль-Мари Шаумье вызвался добровольцем. Одиннадцать лет он прослужил в колониальных войсках морским пехотинцем. Сержант Шаумье в одиночку в Тонкине и Аннаме провел не одну ночь в засаде, и не раз ему случалось угостить непрошеного гостя, речного пирата, крадущегося бесшумно, как кот, приветственным выстрелом в брюхо из своей винтовки Лебедя. Он казался наиболее подходящей кандидатурой для расправы с призраками, о которых много говорилось на улице Альфреда Стивенса.
В воскресенье вечером он поселился в комнате и, подкрепившись на славу – ни еды, ни питья почтенная мадам Дюбонье не пожалела, – улегся, довольный, в постель.
Дважды в день, утром и вечером, Шаумье ненадолго являлся в комиссариат доложиться. В первые дни его отчеты ограничивались заявлением, что не обнаружено ничего, достойного внимания. Зато в среду вечером он сообщил, что, как ему кажется, он напал на след. Когда же от него потребовали более подробной информации, он попросил пока не расспрашивать его, так как сам он еще не уверен, что то, что он обнаружил, каким-то образом связано с теми двумя смертями. Он боялся скомпрометировать себя и оказаться в смешном положении. В четверг вид у него был не такой уверенный, зато более серьезный. Тем не менее, докладывать ему было не о чем. В пятницу утром он был немного возбужден и не то в шутку, не то всерьез заметил, что в том окне есть что-то притягательное и диковинное. Все же он настаивал на том, что ничего общего с самоубийствами это не имеет и что его поднимут на смех, если он скажет больше. Вечером в комиссариат он не пришел. Его нашли висящим на крюке, вбитом в оконный косяк…
И на этот раз все выглядело точь-в-точь как в предыдущих случаях: ноги касались пола, веревкой послужил шнур от занавески. Окно было заперто, дверь не на замке, смерть наступила в шесть пополудни. Из широко разинутого рта мертвеца свисал синий язык.
Третье самоубийство в комнате номер семь привело к тому, что в тот день из меблированных комнат «Стивенс» съехали все жильцы, за исключением некоего немца, живущего в комнате N16, учителя гимназии, который воспользовался поводом, чтобы получить скидку с квартирной платы на одну треть. Небольшим утешением для мадам Дюбонье было также то, что на следующее утро прикатила на своем «рено» звезда оперетты Мари Гарден и выложила двести франков за шнур от занавески. Во-первых, потому что веревка повешенного приносит счастье, а во-вторых, потому что об этом напишут газеты.
Случись вся эта история в августе – мадам Дюбонье получила бы за шнур втрое больше, газеты наверняка целыми неделями пережевывали бы происшествия в меблированных комнатах на своих страницах. Но сейчас, в разгар сезона – выборы, Марокко, Персия, биржевое банкротство в Нью-Йорке, три политических скандала одновременно – в самом деле трудно найти хотя бы клочок свободного места. В результате о происшествиях на улице Альфреда Стивенса говорили меньше, чем они того заслуживали. Кроме того, упоминая о них в лаконичных и сжатых строках, газеты ограничивались в основном повторением полицейских реляций, и все статьи на эту тему были почти совсем лишены налета сенсационности.
Эти намеки составили единственный источник информации студента-медика Ришара Бракемонта обо всем этом деле. Неизвестным ему остался один мелкий факт, который казался столь незначительным, что ни комиссар, ни кто-либо из свидетелей произошедшего не упомянули о нем репортерам. Припомнили об этом только впоследствии, после истории с самим студентом.
Итак, когда полицейские снимали с крюка Шарля-Мари Шаумье, из открытого рта покойника выполз большой черный паук. Служащий, вскрикнув: «О, дьявол, опять эта мерзость!» – сбил его щелчком. Позже, во время следствия по делу Бракемонта, он показал, что, когда снимали с крюка тело швейцарского коммивояжера, он увидел, как точно такой же паук пробежал по плечу мертвеца.
Однако обо всем этом Ришар Бракемонт ничего не знал.
Дневник Ришара Бракемонта, студента – медика
ПОНЕДЕЛЬНИК. 28 февраля.
Поселился здесь вечером. Распаковал себе свои корзины, расположился, как мог, и улегся в постель. Спал великолепно, било ровно девять, когда меня разбудил стук в дверь. Это была хозяйка. Она сама принесла мне завтрак. Она обо мне очень заботится, доказательство тому – яйца, ветчина и изумительный кофе. Я умылся, оделся, а потом, покуривая трубку, наблюдал, как слуга прибирает в комнате. Итак, я здесь. Прекрасно понимаю, что ввязался в опасную историю, но при этом уверен, что, если сумею разгадать, в чем тут дело, выигрыш падет на мой номер. Я получил какой-никакой, а шанс. Ну что же, попробую им воспользоваться.
Собственно, и другие были достаточно сообразительными, чтобы сориентироваться в ситуации. Уже двадцать семь человек, в том числе две женщины, обращались или в полицию, или непосредственно к хозяйке. Так что конкуренция была дай Бог. Все наверняка такие же, как я, голодранцы.
«Пост», однако, получил именно я. Почему? Ах, видно, я был единственным, кто сумел преподнести полицейским умникам своего рода «замысел». Да еще какой! Блеф, само собой.
Этот отчет предназначен также и для полиции. Что за радость для меня иметь возможность с самого начала поведать этим господам, что я обвел их вокруг пальца! Если у комиссара голова не только для того, чтобы носить шляпу, он скажет: «Хм, именно поэтому Бракемонт показался мне самым достойным!» Да пусть себе потом говорит, что ему заблагорассудится. Сейчас я сижу тут и считаю добрым знаком, что для начала надул полицию. Правда, сперва я нанес визит мадам Дюбонье, но та отправила меня в комиссариат. Я таскался туда целую неделю, все время мое предложение «принимали во внимание» и всякий раз откладывали решение на завтра. Большинство моих соперников махнули на это дело рукой, имея, очевидно, занятия получше, чем сидеть часами в душной приемной комиссариата, тем самым приводя комиссара в дурное расположение духа. Наконец он категорически дал мне понять, что мне там больше появляться незачем. Он благодарен мне, как в равной степени и другим, за добрые и благородные побуждения, но возможности использовать некомпетентных дилетантов не видит. Так что если я не располагаю готовым планом действий…
Тогда я заявил, что такой план давно подготовил.
Разумеется, ничем подобным я не думал заниматься и сказать по этому вопросу мне было нечего. Все же пришлось заливать, что мой план – очень хороший, хотя, конечно, слишком опасный, могущий привести к той же трагедии, что и действия сержанта. И что я изложу его лишь при условии, что комиссар даст мне слово чести приняться за его осуществление лично. Этого предложения полицейский не принял, сославшись на нехватку времени. Несколько раз он пытался подступиться ко мне, не смогу ли я рассказать свой проект хотя бы в общих чертах…
Я это сделал. Нес чистейшей воды околесицу. Еще секунду назад у меня не было никаких идей. Сам не знаю, что это вдруг на меня наехало. Я заявил, что среди часов недели есть один особенный час. Это время, когда Христос исчез из гроба, чтобы сойти в ад, – шестой час вечера последнего дня еврейской недели. А господин комиссар, наверное, помнит, что все три убийства были совершены в пятницу между пятым и шестым часом пополудни. Только я пока не могу сказать, в чем тут дело, разве что посоветую почитать «Откровение святого Иоанна».
Комиссар сделал такую мину, будто все отлично понял. Поблагодарил и пригласил зайти вечером. Точно в назначенное время я уже был в его кабинете, где на столе увидел раскрытый Новый Завет. Прежде чем явиться сюда, я занимался тем же – читал «Апокалипсис» и ничего не понял. Надо полагать, комиссар был умнее меня, во всяком случае, он очень вежливо сообщил, что хоть я и ограничился крайне смутными намеками, ему удалось уловить нить моих рассуждений. Он готов принять мое предложение и помочь мне в его реализации.
Должен признать, что комиссар и в самом деле на помощь не поскупился. Он заключил с хозяйкой контракт, который обеспечил мне на все время пребывания в гостинице первоклассный уход. Меня снабдили прекрасным револьвером и полицейским свистком, а полицейским патрулям было отдано распоряжение почаще заглядывать на улицу Альфреда Стивенса и по первому моему знаку спешить мне на помощь. Но важнее всего было то обстоятельство, что комиссар приказал установить в моей комнате телефон, который обеспечивал прямую связь с комиссариатом. Поскольку комиссариат находился в четырех минутах ходьбы отсюда, я в любой момент могу рассчитывать на немедленную помощь. Трудно представить, чего можно бояться в таких условиях.
ВТОРНИК, 1 марта.
Ни вчера, ни сегодня ничего не происходило. Госпожа Дюбонье принесла шнур для установки шторки, который сняла в другой комнате – сколько их теперь пустует! Хозяйка не упускает ни одного случая зайти ко мне и всякий раз что-нибудь приносит. Я склонил ее еще раз со всеми подробностями описать все предшествующие случаи, но не узнал ничего нового для себя. Что касается причин для повешения, то госпожа Дюбонье имеет на этот счет свое мнение. В случае с акробатом поводом послужила несчастная любовь: когда он жил в отеле в прошлом году, его часто навещала молодая дама, которая теперь не пришла ни разу. Что толкнуло на роковой поступок господина из Швейцарии, ей неизвестно. Ну да ведь все знать и невозможно. А вот сержант совершил самоубийство только затем, чтобы досадить ей лично.
Должен признать, что теория мадам Дюбонье не показалась мне слишком убедительной. Все же я спокойно выслушивал ее болтовню. Как-никак хоть какое-то разнообразие.
ЧЕТВЕРГ, 3 марта.
Все еще ничего не происходит. Комиссар звонит по нескольку раз в день, а я уверяю, что у меня все в наилучшем виде. Эти сведения его, однако, не успокаивают. Достал сбои учебники и принялся за науку, так что, что бы ни случилось, мой добровольный арест не будет совершенно бесполезным.
ПЯТНИЦА, 4 марта, 14 часов.
Съел отменный обед, к которому хозяйка подала полбутылки шампанского. Это был настоящий пир приговоренного к казни. Мадам Дюбонье смотрела так, будто я на четверть уже был покойником. Прежде чем уйти, она со слезами на глазах умоляла пойти с ней, наверное опасалась, что я повешусь, «лишь бы ей досадить».
Внимательно осмотрел шнур для занавески. Вешаться на такой штуковине? Хм, не имею никакого желания. К тому же шнур шершавый и негибкий, так что петлю из него трудно было бы затянуть. Если бы мне пришло в голову последовать примеру своих предшественников, пришлось бы проявить много доброй воли. В настоящее время сижу за столом, слева телефон, справа револьвер. Никаких опасений, только любопытство.
6 часов вечера.
Ничего не случилось, едва не написал – «к сожалению»! Роковой час настал и прошел так же, как и другие. Не могу, правда, отрицать, что временами испытывал желание подойти к окну – да! Только совсем по другой причине. Комиссар между пятью и шестью звонил раз десять. Переживал, наверно, не меньше моего. Зато госпожа Дюбонье просто счастлива – человек неделю жил в «семерке» и, несмотря на это, не удавился. Кто бы мог подумать!
ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 марта.
Теперь я уверен, что ничего выяснить не сумею, и все больше утверждаюсь в том, что самоубийства моих предшественников свелись друг с другом лишь редкой игрой случая. Я просил комиссара, чтобы он во всех трех случаях повторно провел немедленное расследование, и уверен, что, в конце концов, ему удастся дойти до сути. Что касается меня, то я буду сидеть здесь, сколько получится. Слава моя не покорит Париж, но как бы там ни было, а я живу здесь, и на дармовщинку! Кроме того, я принялся за зубрежку, и дело идет все лучше. Ну и, сверх того, есть нечто такое, что удерживает меня здесь.
СРЕДА, 9 марта.
Так что ставлю точку над «i». Кларимонда…[1]
Ах, я, правда, еще ничего не сказал о Кларимонде. Это и есть та самая третья причина, по которой я хочу остаться здесь, и именно из-за нее мне хотелось в течение «рокового» часа подойти к окну – хотя и не затем, чтобы повеситься, само собой. Кларимонда – почему я ее так называю? Понятия не имею, как звучит ее настоящее имя, но чувствую, что называть ее должен именно так.
Готов поклясться, что, если мне когда-нибудь представится случай спросить ее имя, девушка обязательно назовется Кларимондой.
Я увидел ее вскоре после вселения в номер. Она живет на другой стороне узенькой улочки, а ее окно находится напротив моего. Обычно она сидит у него, скрывшись за занавесками. Должен, правда, отметить, что она стала наблюдать за мной раньше, чем я за нею, и явно выразила интерес к моей особе. В общем-то, здесь нет ничего необычного. Вся улица знает, где и за какой надобностью я поселился. Уж мадам Дюбонье об этом побеспокоилась.
Я по природе своей не влюбчив и редко имею дело с женщинами. Если человек приехал из Вердена в Париж, чтобы учиться медицине, а денег у него хватает лишь на то, чтобы раз в три дня досыта поесть, у него найдется о чем думать и помимо любви. Так что опыт у меня был небольшой, и за дело я взялся, вероятно, не самым лучшим образом. Но и тем, как развиваются события в данный момент, я вполне удовлетворен.
Сначала мне и в голову не приходила мысль, будто что-то может связать меня с той, что живет напротив. Я только подумал, что раз уж оказался здесь, чтобы вести наблюдения, и до сих пор, несмотря на все старания, не высмотрел ничего интересного, то может мне попробовать понаблюдать за соседкой? Трудно же весь день-деньской сидеть над книгами. Тогда я установил, что Кларимонда живет на третьем этаже одна. В комнате три окна, однако она сидит всегда у того, которое находится как раз напротив моего. Сидит и прядет на маленькой старомодной прялке. Когда-то я видел такую у своей бабки, которая никогда ею не пользовалась, а просто получила в наследство от какой-то своей пратетушки. Я не подозревал, что сейчас кто-то может использовать такой антиквариат. Между прочим, прялка Кларимонды – это маленькая изящная штучка, белая, словно выточенная из слоновой кости; нити, которые девушка прядет с ее помощью, должно быть, исключительно тонкие. Весь день она, укрывшись за занавесками, сидит и работает без устали, прерывая свое занятие только с наступлением сумерек. Правда теперь, в эти туманные дни, на нашей узкой улице смеркается рано, и в пять уже совсем темно. В комнате Кларимонды я ни разу не видел света.
Как она выглядит? Этого я точно не знаю. У нее бледное лицо, и черные волосы ниспадают волнистыми локонами. Под тоненьким носиком с подвижными крыльями – бледные губы. Мелкие зубки кажутся остренькими, словно у хищной зверушки. Ресницы обычно опущены, но стоит им вспорхнуть, как из-под них сверкает взгляд больших темных глаз. Все это я, однако, скорее чувствую, чем знаю наверняка. Трудно что-то отчетливо рассмотреть сквозь занавески.
И еще одна деталь: Кларимонда всегда носит черное, застегнутое до самого подбородка платье с крупными фиолетовыми горошинами.
Она также никогда не снимает длинных черных перчаток, вероятно, не хочет, чтобы работа портила ей руки. Это очень запоминающееся зрелище: быстрые, словно хаотические движения, изящные черные пальцы ловят и тянут нить, будто лапки насекомого.
А наши взаимоотношения? Что ж, они очень поверхностны, но я испытываю такое чувство, что они гораздо глубже, чем кажется.
Все началось с того, что она посмотрела в мое, а я взглянул в ее окно. Она наблюдала за мной, а я присматривался к ней. Ну и, видимо, произвел приятное впечатление, потому что как-то раз, когда я опять глядел на Кларимонду, она улыбнулась. Я, конечно, ответил тем же. Так пролетели два дня, и мы все чаще и чаще улыбались друг другу. А позднее, раз за разом, я стал готовиться к тому, чтобы кивнуть ей. Сам не знаю, что меня постоянно от этого удерживало.
Все-таки наконец я собрался с духом: сегодня после полудня. И Кларимонда ответила мне. Очень, правда, легко, но кивнула мне головой. Я это видел очень отчетливо.
ЧЕТВЕРГ, 10 марта.
Вчера я долго сидел над книгами и все же не могу сказать, что много выучил, ибо витал в облаках и думал о Кларимонде. А после долго засыпал и наконец забылся беспокойным сном.
Когда я утром подошел к окну, Кларимонда уже сидела на обычном месте. Я кивнул, она ответила тем же и долго смотрела на меня.
Собирался приняться за дело, но не мог побороть волнение, сел у окна и загляделся на Кларимонду. Вдруг я заметил, что и она сидит, отложив пряжу. Потянув за шнур, я отодвинул белую занавеску, и – почти одновременно со мной – девушка сделала то же самое. Мы обменялись улыбками и засмотрелись друг на друга.
Так мы сидели почти целый час.
Потом Кларимонда снова взялась за пряжу.
СУББОТА, 12 марта.
Идут дни, я ем, сплю, сижу за столом, курю трубку и склоняюсь над книгами. Не могу прочесть ни слова. Я предпринимаю все новые попытки, но заранее знаю, что они обречены на провал, тогда встаю и подхожу к окну. Я киваю головой, а Кларимонда отвечает мне таким же кивком. Мы улыбаемся и смотрим друг на друга долгие часы. Вчера около шести пополудни я испытал легкую тревогу. Сумерки наступили очень рано, и меня охватило ощущение неопределенного страха. Я сидел за столом и ждал. Что-то буквально тянуло меня к окну. Не для того, разумеется, чтобы лезть в петлю, а чтобы увидеть Кларимонду.
Я вскочил и замер у занавески. Кажется, никогда еще я не видел девушку так отчетливо, хотя было уже совсем темно. Она пряла, но смотрела в мою сторону. Меня охватила смесь чувства удивительного умиротворения с легким беспокойством.
Зазвонил телефон. Я был вне себя от злости на этого дурака комиссара, который своими глупыми вопросами распугал мои мысли.
Сегодня утром он заявился ко мне в компании мадам Дюбонье. Она вполне мной довольна. Ей достаточно сознавать, что я жив, хотя уже две недели, как занимаю комнату номер семь. А вот комиссар хочет получить какой-то конкретный результат. Я туманно намекнул, что ухватил нить одного очень необычного дела, и этот осел с аппетитом проглотил такую чушь. Будь что будет, а я останусь здесь еще на неделю, чего желаю со всей страстью. Не из-за кухни госпожи Дюбонье или ее подвалов. (Боже, какой чепухой кажутся такие вещи постоянно сытому человеку!) Но из-за окна, которое хозяйка так ненавидит и боится и которое я так люблю, поскольку вижу через него Кларимонду.
Стоит зажечь лампу – и девушку уже не разглядеть. Я проглядел все глаза, стараясь уловить момент, когда она выходит в город, но ни разу не видел, чтобы Кларимонда хотя бы на шаг ступила за порог.
Сейчас сижу в большом удобном кресле у лампы с зеленым абажуром, от которой исходит теплое сияние. Комиссар оставил мне большую пачку табака (такого хорошего ни разу курить не доводилось). Работать все равно не могу. Прочту две-три страницы и ловлю себя на том, что ничего из прочитанного не понял. Глаза видят буквы, а мозг не воспринимает смысла слов. Забавно! Будто на него повесили табличку с надписью «Вход воспрещен!». Словно бы мозг не в состоянии реагировать ни на что, кроме одного слова – Кларимонда.
В конце концов я отпихиваю книги, удобно разваливаюсь в кресле и погружаюсь в грезы.
ВОСКРЕСЕНЬЕ, 13 марта.
Сегодня утром я стал свидетелем своего рода драмы. Пока слуга прибирал в комнате, я прохаживался по коридору. Перед выходящим на двор окошком натянута паучья сеть, которую стережет жирный паук-крестоносец. Госпожа Дюбонье не позволяет трогать эту паутину: пауки приносят счастье, с нее уже довольно трагедий.
Вдруг я увидел, как другой паук, гораздо меньших размеров, с оглядкой ступил на одну из нитей. Это был самец. Он осторожно двигался по дрожащей нити к центру, но тут же отступал, стоило самке чуть пошевелиться. Тогда он перебегал к другому концу сети и снова пытался приблизиться. В конце концов, мощная самка будто уступила его ухаживаниям и неподвижно замерла на своем месте. Самец подтянул нить, сперва легонько, потом дернул сильнее, так что качнулась вся паутина. Его возлюбленная вела себя спокойно. Тогда паук приблизился к ней, соблюдая при этом крайнюю осторожность. Самка приняла его, не сопротивляясь, и покорно отдалась в ласковые объятия. Оба в течение долгих минут неподвижно висели в центре большой сети.
Потом я заметил, как самец осторожно, одну за другой, разжимает лапки. Это выглядело так, будто паук намеревался незаметно уползти, оставив свою подружку в состоянии любовной одури. Он наконец освободился и что было сил сбежал с паутины, но в то же время в паучихе пробудилась яростная энергия, и она понеслась следом за ним. Несчастный самец выпустил из брюшка нить и съехал вниз, однако таким же акробатическим приемом воспользовалась и его любимая. Пауки оказались на подоконнике. Самец, напрягая все силы, стремился уйти от преследования, но было поздно. Подруга уже вцепилась в него мертвой хваткой и поволокла назад, в самый центр сети. И на том же самом месте, где только что было ложе освободившейся страсти, открылась совсем иная картина. Напрасно бился любовник, вытягивая слабые ножки, стараясь вырваться из жестких тисков: подруга больше не отпускала его. В какую-то пару минут она так опутала беднягу паутиной, что тот уже не мог шевельнуться. А потом самка вонзила острые жала в его тело и принялась торопливо сосать молодую кровь своего любовника. Я видел, как она наконец освободила жалкий, потерявший форму комок – лапки, кожу, нити – и с презрением сбросила его со своей паутины.
Вот, значит, как выглядит любовь у этих тварей. Благодарю Бога, что я не паук-самец.
ПОНЕДЕЛЬНИК, 14 марта.
Книг я больше не касаюсь, все дни провожу у окна. Не покидаю своего поста, даже когда наступает вечер. Различить ее нельзя, но вот закрываю глаза – и все-таки ее вижу!
Хм… Этот дневник стал совсем не таким, как я себе представлял. Тут говорится о мадам Дюбонье и о комиссаре, о пауках и о Кларимонде. Зато в нем нет ни слова о следствия, которое я собираюсь вести. Моя ли в этом вина?
ВТОРНИК, 15 марта.
Мы – Кларимонда и я – придумали особую игру, которая заполняет собой целые дни. Я киваю ей, и она мне немедленно кивает в ответ. Потом я касаюсь ладонью стекла, а она, едва увидев это, тут же делает то же самое. Я даю знак рукой – Кларимонда его повторяет; шевелю губами, будто разговаривая с ней, – Кларимонда в ответ тоже имитирует разговор. Я убираю волосы с виска – и вот ее ладонь уже касается лба. Совсем детское занятие, над которым мы оба смеемся. То есть она не смеется, это скорее улыбка, тихая, полная преданности. По-моему, я тоже улыбаюсь, как она.
Вообще-то, это вовсе не так глупо, как кажется на первый взгляд. Похоже, это не обычная имитация движений, которая вскоре наскучила бы нам обоим. Здесь дело, видно, в своего рода телепатии. Ведь Кларимонда повторяет мои действия почти одновременно со мной. Стоит ей только заметить движение, как она тут же выполняет его до конца. У меня часто возникает впечатление, что все происходит одновременно. Именно это и побуждает меня каждый раз показывать новый жест, который нельзя будет предугадать, и, просто уму непостижимо, как молниеносно она его повторяет! Я часто пытаюсь ее обмануть. Быстро выполняю целую серию жестов, а потом уже ту же серию в обратном порядке и еще раз – в прямом. Наконец, при четвертом повторе, я или меняю порядок движений, или какое-то из них делаю иначе, а то и вовсе опускаю его. Не перестаю удивляться тому, что Кларимонда ни разу не совершила ошибки, хотя жесты следуют один за другим так быстро, что их трудно разглядеть сериями, не то что каждый из них в отдельности.
Поселился здесь вечером. Распаковал себе свои корзины, расположился, как мог, и улегся в постель. Спал великолепно, било ровно девять, когда меня разбудил стук в дверь. Это была хозяйка. Она сама принесла мне завтрак. Она обо мне очень заботится, доказательство тому – яйца, ветчина и изумительный кофе. Я умылся, оделся, а потом, покуривая трубку, наблюдал, как слуга прибирает в комнате. Итак, я здесь. Прекрасно понимаю, что ввязался в опасную историю, но при этом уверен, что, если сумею разгадать, в чем тут дело, выигрыш падет на мой номер. Я получил какой-никакой, а шанс. Ну что же, попробую им воспользоваться.
Собственно, и другие были достаточно сообразительными, чтобы сориентироваться в ситуации. Уже двадцать семь человек, в том числе две женщины, обращались или в полицию, или непосредственно к хозяйке. Так что конкуренция была дай Бог. Все наверняка такие же, как я, голодранцы.
«Пост», однако, получил именно я. Почему? Ах, видно, я был единственным, кто сумел преподнести полицейским умникам своего рода «замысел». Да еще какой! Блеф, само собой.
Этот отчет предназначен также и для полиции. Что за радость для меня иметь возможность с самого начала поведать этим господам, что я обвел их вокруг пальца! Если у комиссара голова не только для того, чтобы носить шляпу, он скажет: «Хм, именно поэтому Бракемонт показался мне самым достойным!» Да пусть себе потом говорит, что ему заблагорассудится. Сейчас я сижу тут и считаю добрым знаком, что для начала надул полицию. Правда, сперва я нанес визит мадам Дюбонье, но та отправила меня в комиссариат. Я таскался туда целую неделю, все время мое предложение «принимали во внимание» и всякий раз откладывали решение на завтра. Большинство моих соперников махнули на это дело рукой, имея, очевидно, занятия получше, чем сидеть часами в душной приемной комиссариата, тем самым приводя комиссара в дурное расположение духа. Наконец он категорически дал мне понять, что мне там больше появляться незачем. Он благодарен мне, как в равной степени и другим, за добрые и благородные побуждения, но возможности использовать некомпетентных дилетантов не видит. Так что если я не располагаю готовым планом действий…
Тогда я заявил, что такой план давно подготовил.
Разумеется, ничем подобным я не думал заниматься и сказать по этому вопросу мне было нечего. Все же пришлось заливать, что мой план – очень хороший, хотя, конечно, слишком опасный, могущий привести к той же трагедии, что и действия сержанта. И что я изложу его лишь при условии, что комиссар даст мне слово чести приняться за его осуществление лично. Этого предложения полицейский не принял, сославшись на нехватку времени. Несколько раз он пытался подступиться ко мне, не смогу ли я рассказать свой проект хотя бы в общих чертах…
Я это сделал. Нес чистейшей воды околесицу. Еще секунду назад у меня не было никаких идей. Сам не знаю, что это вдруг на меня наехало. Я заявил, что среди часов недели есть один особенный час. Это время, когда Христос исчез из гроба, чтобы сойти в ад, – шестой час вечера последнего дня еврейской недели. А господин комиссар, наверное, помнит, что все три убийства были совершены в пятницу между пятым и шестым часом пополудни. Только я пока не могу сказать, в чем тут дело, разве что посоветую почитать «Откровение святого Иоанна».
Комиссар сделал такую мину, будто все отлично понял. Поблагодарил и пригласил зайти вечером. Точно в назначенное время я уже был в его кабинете, где на столе увидел раскрытый Новый Завет. Прежде чем явиться сюда, я занимался тем же – читал «Апокалипсис» и ничего не понял. Надо полагать, комиссар был умнее меня, во всяком случае, он очень вежливо сообщил, что хоть я и ограничился крайне смутными намеками, ему удалось уловить нить моих рассуждений. Он готов принять мое предложение и помочь мне в его реализации.
Должен признать, что комиссар и в самом деле на помощь не поскупился. Он заключил с хозяйкой контракт, который обеспечил мне на все время пребывания в гостинице первоклассный уход. Меня снабдили прекрасным револьвером и полицейским свистком, а полицейским патрулям было отдано распоряжение почаще заглядывать на улицу Альфреда Стивенса и по первому моему знаку спешить мне на помощь. Но важнее всего было то обстоятельство, что комиссар приказал установить в моей комнате телефон, который обеспечивал прямую связь с комиссариатом. Поскольку комиссариат находился в четырех минутах ходьбы отсюда, я в любой момент могу рассчитывать на немедленную помощь. Трудно представить, чего можно бояться в таких условиях.
ВТОРНИК, 1 марта.
Ни вчера, ни сегодня ничего не происходило. Госпожа Дюбонье принесла шнур для установки шторки, который сняла в другой комнате – сколько их теперь пустует! Хозяйка не упускает ни одного случая зайти ко мне и всякий раз что-нибудь приносит. Я склонил ее еще раз со всеми подробностями описать все предшествующие случаи, но не узнал ничего нового для себя. Что касается причин для повешения, то госпожа Дюбонье имеет на этот счет свое мнение. В случае с акробатом поводом послужила несчастная любовь: когда он жил в отеле в прошлом году, его часто навещала молодая дама, которая теперь не пришла ни разу. Что толкнуло на роковой поступок господина из Швейцарии, ей неизвестно. Ну да ведь все знать и невозможно. А вот сержант совершил самоубийство только затем, чтобы досадить ей лично.
Должен признать, что теория мадам Дюбонье не показалась мне слишком убедительной. Все же я спокойно выслушивал ее болтовню. Как-никак хоть какое-то разнообразие.
ЧЕТВЕРГ, 3 марта.
Все еще ничего не происходит. Комиссар звонит по нескольку раз в день, а я уверяю, что у меня все в наилучшем виде. Эти сведения его, однако, не успокаивают. Достал сбои учебники и принялся за науку, так что, что бы ни случилось, мой добровольный арест не будет совершенно бесполезным.
ПЯТНИЦА, 4 марта, 14 часов.
Съел отменный обед, к которому хозяйка подала полбутылки шампанского. Это был настоящий пир приговоренного к казни. Мадам Дюбонье смотрела так, будто я на четверть уже был покойником. Прежде чем уйти, она со слезами на глазах умоляла пойти с ней, наверное опасалась, что я повешусь, «лишь бы ей досадить».
Внимательно осмотрел шнур для занавески. Вешаться на такой штуковине? Хм, не имею никакого желания. К тому же шнур шершавый и негибкий, так что петлю из него трудно было бы затянуть. Если бы мне пришло в голову последовать примеру своих предшественников, пришлось бы проявить много доброй воли. В настоящее время сижу за столом, слева телефон, справа револьвер. Никаких опасений, только любопытство.
6 часов вечера.
Ничего не случилось, едва не написал – «к сожалению»! Роковой час настал и прошел так же, как и другие. Не могу, правда, отрицать, что временами испытывал желание подойти к окну – да! Только совсем по другой причине. Комиссар между пятью и шестью звонил раз десять. Переживал, наверно, не меньше моего. Зато госпожа Дюбонье просто счастлива – человек неделю жил в «семерке» и, несмотря на это, не удавился. Кто бы мог подумать!
ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 марта.
Теперь я уверен, что ничего выяснить не сумею, и все больше утверждаюсь в том, что самоубийства моих предшественников свелись друг с другом лишь редкой игрой случая. Я просил комиссара, чтобы он во всех трех случаях повторно провел немедленное расследование, и уверен, что, в конце концов, ему удастся дойти до сути. Что касается меня, то я буду сидеть здесь, сколько получится. Слава моя не покорит Париж, но как бы там ни было, а я живу здесь, и на дармовщинку! Кроме того, я принялся за зубрежку, и дело идет все лучше. Ну и, сверх того, есть нечто такое, что удерживает меня здесь.
СРЕДА, 9 марта.
Так что ставлю точку над «i». Кларимонда…[1]
Ах, я, правда, еще ничего не сказал о Кларимонде. Это и есть та самая третья причина, по которой я хочу остаться здесь, и именно из-за нее мне хотелось в течение «рокового» часа подойти к окну – хотя и не затем, чтобы повеситься, само собой. Кларимонда – почему я ее так называю? Понятия не имею, как звучит ее настоящее имя, но чувствую, что называть ее должен именно так.
Готов поклясться, что, если мне когда-нибудь представится случай спросить ее имя, девушка обязательно назовется Кларимондой.
Я увидел ее вскоре после вселения в номер. Она живет на другой стороне узенькой улочки, а ее окно находится напротив моего. Обычно она сидит у него, скрывшись за занавесками. Должен, правда, отметить, что она стала наблюдать за мной раньше, чем я за нею, и явно выразила интерес к моей особе. В общем-то, здесь нет ничего необычного. Вся улица знает, где и за какой надобностью я поселился. Уж мадам Дюбонье об этом побеспокоилась.
Я по природе своей не влюбчив и редко имею дело с женщинами. Если человек приехал из Вердена в Париж, чтобы учиться медицине, а денег у него хватает лишь на то, чтобы раз в три дня досыта поесть, у него найдется о чем думать и помимо любви. Так что опыт у меня был небольшой, и за дело я взялся, вероятно, не самым лучшим образом. Но и тем, как развиваются события в данный момент, я вполне удовлетворен.
Сначала мне и в голову не приходила мысль, будто что-то может связать меня с той, что живет напротив. Я только подумал, что раз уж оказался здесь, чтобы вести наблюдения, и до сих пор, несмотря на все старания, не высмотрел ничего интересного, то может мне попробовать понаблюдать за соседкой? Трудно же весь день-деньской сидеть над книгами. Тогда я установил, что Кларимонда живет на третьем этаже одна. В комнате три окна, однако она сидит всегда у того, которое находится как раз напротив моего. Сидит и прядет на маленькой старомодной прялке. Когда-то я видел такую у своей бабки, которая никогда ею не пользовалась, а просто получила в наследство от какой-то своей пратетушки. Я не подозревал, что сейчас кто-то может использовать такой антиквариат. Между прочим, прялка Кларимонды – это маленькая изящная штучка, белая, словно выточенная из слоновой кости; нити, которые девушка прядет с ее помощью, должно быть, исключительно тонкие. Весь день она, укрывшись за занавесками, сидит и работает без устали, прерывая свое занятие только с наступлением сумерек. Правда теперь, в эти туманные дни, на нашей узкой улице смеркается рано, и в пять уже совсем темно. В комнате Кларимонды я ни разу не видел света.
Как она выглядит? Этого я точно не знаю. У нее бледное лицо, и черные волосы ниспадают волнистыми локонами. Под тоненьким носиком с подвижными крыльями – бледные губы. Мелкие зубки кажутся остренькими, словно у хищной зверушки. Ресницы обычно опущены, но стоит им вспорхнуть, как из-под них сверкает взгляд больших темных глаз. Все это я, однако, скорее чувствую, чем знаю наверняка. Трудно что-то отчетливо рассмотреть сквозь занавески.
И еще одна деталь: Кларимонда всегда носит черное, застегнутое до самого подбородка платье с крупными фиолетовыми горошинами.
Она также никогда не снимает длинных черных перчаток, вероятно, не хочет, чтобы работа портила ей руки. Это очень запоминающееся зрелище: быстрые, словно хаотические движения, изящные черные пальцы ловят и тянут нить, будто лапки насекомого.
А наши взаимоотношения? Что ж, они очень поверхностны, но я испытываю такое чувство, что они гораздо глубже, чем кажется.
Все началось с того, что она посмотрела в мое, а я взглянул в ее окно. Она наблюдала за мной, а я присматривался к ней. Ну и, видимо, произвел приятное впечатление, потому что как-то раз, когда я опять глядел на Кларимонду, она улыбнулась. Я, конечно, ответил тем же. Так пролетели два дня, и мы все чаще и чаще улыбались друг другу. А позднее, раз за разом, я стал готовиться к тому, чтобы кивнуть ей. Сам не знаю, что меня постоянно от этого удерживало.
Все-таки наконец я собрался с духом: сегодня после полудня. И Кларимонда ответила мне. Очень, правда, легко, но кивнула мне головой. Я это видел очень отчетливо.
ЧЕТВЕРГ, 10 марта.
Вчера я долго сидел над книгами и все же не могу сказать, что много выучил, ибо витал в облаках и думал о Кларимонде. А после долго засыпал и наконец забылся беспокойным сном.
Когда я утром подошел к окну, Кларимонда уже сидела на обычном месте. Я кивнул, она ответила тем же и долго смотрела на меня.
Собирался приняться за дело, но не мог побороть волнение, сел у окна и загляделся на Кларимонду. Вдруг я заметил, что и она сидит, отложив пряжу. Потянув за шнур, я отодвинул белую занавеску, и – почти одновременно со мной – девушка сделала то же самое. Мы обменялись улыбками и засмотрелись друг на друга.
Так мы сидели почти целый час.
Потом Кларимонда снова взялась за пряжу.
СУББОТА, 12 марта.
Идут дни, я ем, сплю, сижу за столом, курю трубку и склоняюсь над книгами. Не могу прочесть ни слова. Я предпринимаю все новые попытки, но заранее знаю, что они обречены на провал, тогда встаю и подхожу к окну. Я киваю головой, а Кларимонда отвечает мне таким же кивком. Мы улыбаемся и смотрим друг на друга долгие часы. Вчера около шести пополудни я испытал легкую тревогу. Сумерки наступили очень рано, и меня охватило ощущение неопределенного страха. Я сидел за столом и ждал. Что-то буквально тянуло меня к окну. Не для того, разумеется, чтобы лезть в петлю, а чтобы увидеть Кларимонду.
Я вскочил и замер у занавески. Кажется, никогда еще я не видел девушку так отчетливо, хотя было уже совсем темно. Она пряла, но смотрела в мою сторону. Меня охватила смесь чувства удивительного умиротворения с легким беспокойством.
Зазвонил телефон. Я был вне себя от злости на этого дурака комиссара, который своими глупыми вопросами распугал мои мысли.
Сегодня утром он заявился ко мне в компании мадам Дюбонье. Она вполне мной довольна. Ей достаточно сознавать, что я жив, хотя уже две недели, как занимаю комнату номер семь. А вот комиссар хочет получить какой-то конкретный результат. Я туманно намекнул, что ухватил нить одного очень необычного дела, и этот осел с аппетитом проглотил такую чушь. Будь что будет, а я останусь здесь еще на неделю, чего желаю со всей страстью. Не из-за кухни госпожи Дюбонье или ее подвалов. (Боже, какой чепухой кажутся такие вещи постоянно сытому человеку!) Но из-за окна, которое хозяйка так ненавидит и боится и которое я так люблю, поскольку вижу через него Кларимонду.
Стоит зажечь лампу – и девушку уже не разглядеть. Я проглядел все глаза, стараясь уловить момент, когда она выходит в город, но ни разу не видел, чтобы Кларимонда хотя бы на шаг ступила за порог.
Сейчас сижу в большом удобном кресле у лампы с зеленым абажуром, от которой исходит теплое сияние. Комиссар оставил мне большую пачку табака (такого хорошего ни разу курить не доводилось). Работать все равно не могу. Прочту две-три страницы и ловлю себя на том, что ничего из прочитанного не понял. Глаза видят буквы, а мозг не воспринимает смысла слов. Забавно! Будто на него повесили табличку с надписью «Вход воспрещен!». Словно бы мозг не в состоянии реагировать ни на что, кроме одного слова – Кларимонда.
В конце концов я отпихиваю книги, удобно разваливаюсь в кресле и погружаюсь в грезы.
ВОСКРЕСЕНЬЕ, 13 марта.
Сегодня утром я стал свидетелем своего рода драмы. Пока слуга прибирал в комнате, я прохаживался по коридору. Перед выходящим на двор окошком натянута паучья сеть, которую стережет жирный паук-крестоносец. Госпожа Дюбонье не позволяет трогать эту паутину: пауки приносят счастье, с нее уже довольно трагедий.
Вдруг я увидел, как другой паук, гораздо меньших размеров, с оглядкой ступил на одну из нитей. Это был самец. Он осторожно двигался по дрожащей нити к центру, но тут же отступал, стоило самке чуть пошевелиться. Тогда он перебегал к другому концу сети и снова пытался приблизиться. В конце концов, мощная самка будто уступила его ухаживаниям и неподвижно замерла на своем месте. Самец подтянул нить, сперва легонько, потом дернул сильнее, так что качнулась вся паутина. Его возлюбленная вела себя спокойно. Тогда паук приблизился к ней, соблюдая при этом крайнюю осторожность. Самка приняла его, не сопротивляясь, и покорно отдалась в ласковые объятия. Оба в течение долгих минут неподвижно висели в центре большой сети.
Потом я заметил, как самец осторожно, одну за другой, разжимает лапки. Это выглядело так, будто паук намеревался незаметно уползти, оставив свою подружку в состоянии любовной одури. Он наконец освободился и что было сил сбежал с паутины, но в то же время в паучихе пробудилась яростная энергия, и она понеслась следом за ним. Несчастный самец выпустил из брюшка нить и съехал вниз, однако таким же акробатическим приемом воспользовалась и его любимая. Пауки оказались на подоконнике. Самец, напрягая все силы, стремился уйти от преследования, но было поздно. Подруга уже вцепилась в него мертвой хваткой и поволокла назад, в самый центр сети. И на том же самом месте, где только что было ложе освободившейся страсти, открылась совсем иная картина. Напрасно бился любовник, вытягивая слабые ножки, стараясь вырваться из жестких тисков: подруга больше не отпускала его. В какую-то пару минут она так опутала беднягу паутиной, что тот уже не мог шевельнуться. А потом самка вонзила острые жала в его тело и принялась торопливо сосать молодую кровь своего любовника. Я видел, как она наконец освободила жалкий, потерявший форму комок – лапки, кожу, нити – и с презрением сбросила его со своей паутины.
Вот, значит, как выглядит любовь у этих тварей. Благодарю Бога, что я не паук-самец.
ПОНЕДЕЛЬНИК, 14 марта.
Книг я больше не касаюсь, все дни провожу у окна. Не покидаю своего поста, даже когда наступает вечер. Различить ее нельзя, но вот закрываю глаза – и все-таки ее вижу!
Хм… Этот дневник стал совсем не таким, как я себе представлял. Тут говорится о мадам Дюбонье и о комиссаре, о пауках и о Кларимонде. Зато в нем нет ни слова о следствия, которое я собираюсь вести. Моя ли в этом вина?
ВТОРНИК, 15 марта.
Мы – Кларимонда и я – придумали особую игру, которая заполняет собой целые дни. Я киваю ей, и она мне немедленно кивает в ответ. Потом я касаюсь ладонью стекла, а она, едва увидев это, тут же делает то же самое. Я даю знак рукой – Кларимонда его повторяет; шевелю губами, будто разговаривая с ней, – Кларимонда в ответ тоже имитирует разговор. Я убираю волосы с виска – и вот ее ладонь уже касается лба. Совсем детское занятие, над которым мы оба смеемся. То есть она не смеется, это скорее улыбка, тихая, полная преданности. По-моему, я тоже улыбаюсь, как она.
Вообще-то, это вовсе не так глупо, как кажется на первый взгляд. Похоже, это не обычная имитация движений, которая вскоре наскучила бы нам обоим. Здесь дело, видно, в своего рода телепатии. Ведь Кларимонда повторяет мои действия почти одновременно со мной. Стоит ей только заметить движение, как она тут же выполняет его до конца. У меня часто возникает впечатление, что все происходит одновременно. Именно это и побуждает меня каждый раз показывать новый жест, который нельзя будет предугадать, и, просто уму непостижимо, как молниеносно она его повторяет! Я часто пытаюсь ее обмануть. Быстро выполняю целую серию жестов, а потом уже ту же серию в обратном порядке и еще раз – в прямом. Наконец, при четвертом повторе, я или меняю порядок движений, или какое-то из них делаю иначе, а то и вовсе опускаю его. Не перестаю удивляться тому, что Кларимонда ни разу не совершила ошибки, хотя жесты следуют один за другим так быстро, что их трудно разглядеть сериями, не то что каждый из них в отдельности.