Евгений Чириков. Юность

   Я припал к ней на грудь и не хотел оторваться…
   – Ты как… ребенок у матери… Я тебе говорю, что осталась бы еще, но где…
   – Я поеду с тобой… Ты смеешься?
   – Нет… Этого не могу… Нельзя.
   – Ты кого-нибудь любишь?
   – Меньше, чем тебя… Не делай мне больно.
   – Я мог бы убить тебя, Калерия!..
   – За что?
   – Не знаю… не знаю…
   – Негде… Негде спрятать наш грех… Ведь люди это называют грехом…
   – Если бы ты… Нет, тебе это покажется смешным…
   – Ну, говори!..
   – Мне хочется быть с тобой… только с тобой… Я унес бы тебя на край света, на необитаемый остров, и не знаю – куда… Тебе смешно…
   – Какой ты милый… Я смеюсь потому, что твои слова пробуждают во мне детскую радость… Я смеюсь от восторга… Говори же!
   – В старом бору, на берегу озера, живет лесник. Старик. Он рыбак и охотник… Мы друзья… Ты смеешься?..
   – Ах, капризник! Я слушаю, слушаю… И, кажется, немного понимаю… Ты хочешь, чтобы там, в лесу, был наш «Край света»? Да?
   – Да. Там есть домик. Старик живет летом в землянке, а мы… Ты не захочешь…
   – Хочу! Это мне страшно нравится… Почему ты не веришь?… Тише, тише, ты задушишь меня… Ну, пусти же!..
   Взошло солнце.
   Яркая полоса золотисто-розового света ударила вдруг в окно и вместе с улыбкой заиграла на смуглом лице Калерии…
   Где-то далеко играл на свирели деревенский пастух. Калерия прислушалась.
   – Как хорошо… Можно снова поверить в счастье…
   Обернулась, ласково посмотрела мне в глаза:
   – Помнишь, в «Евгении Онегине»?
   И, грустно, качая головой, потихоньку пропела:

 
«Пастух играет… А я-то, я-то»…
 

XIII

   Яркозеленый, с белыми, красными, желтыми и голубыми цветочками, лужок. Кругом – старые сосны. Только с одной стороны – голубой просвет: там, под горой – круглое притаившееся озеро, как огромное овальное зеркало в рамке из камышей и кустов: в неподвижных глубинах его – голубое небо, с повисшими в нем белоснежными облачками. С горы – бесконечный синеватый туман далеких лесов… Молодые елки и сосенки, выбежав из старого хмурого бора, словно малые дети, побежали под гору и, рассыпавшись по склону до самого озера, остановились в изумлении пред ярким светом и далеким горизонтом… На краю бора, под соснами, стоит и смотрит двумя окошечками на озеро новая смолистая избушка лесника, а пониже, на спуске – зеленый холм, с темной обросшей плесенью дверкой и крошечным окошечком. Это – землянка, первоначальное жилище старика, где он скрывался и зимой, и летом, пока не выстроил, наконец, избушки. Бережет он ее… Для кого? Бог его знает. А, может-быть, просто привык к своей землянке и жалеет бросить ее. В землянке – все немудреное его хозяйство; там пахнет овчиной, дымом, печеным хлебом и кислым квасом, а в избушке – все новенькое: золотятся свежеструганной сосной стены, лавки, косяки, скамейки, божница, а на полу – половичок из золотой соломы; печка выбелена, жерло ее прикрыто пестрядинной занавесочкой… На полке – самоварчик и тоже точно сейчас из лавки: блестит, словно золотой. Сизый глиняный рукомойник на веревочке. Крылечко с перильцами – на лужок. Нет двора, нет забора, загородки… Зачем? Всё – Божие и всё – твое… И небеса, и сосны, и вода в озере, и лужок с цветочками, и грибы, и ягоды, и дикая птица, укрывающаяся в лесных трущобах…
   Благодарной примиренностью и безмятежным покоем наполняется душа от уединенной близости к земле и к небу. Чисто так и ясно и в голове, и в сердце, и всё думаешь: зачем люди хоронят себя и свои души в каменных мешках, ограждаются стенами, решетками, запорами, занавешиваются от солнца и друг от друга и всю жизнь боятся жизни и портят ее себе и другим?..
   Как удивительно приятно, мелодично позванивают здесь колокольчики; пара лошадок, поматывая мордами, стоит под соснами и оглядывается: что там замешкался ямщик, привезший нас с Калерией?
   – Тпру, милые лошадки! Ваш ямщик пошел искупаться в озере…
   Глубокую благодарность чувствовал я и к лошадкам, и к тарантасу, в котором мы приехали, к желтому чемодану и к картонкам Калерии.
   – Ба! Джальма! И ты здесь? Ведь я тебе не позволил!..
   Джальма припала к земле и виновато смотрит на меня умными глазами.
   – Ну, ладно уж, прощаю… Ах, ты шатущая! Пронюхала-таки…
   Ружье и гитара. Гитару захотела Калерия.
   – Геня! Как здесь дивно хорошо! – кричит с крылечка Калерия, – что-то напевает и бежит помогать.
   – Я сам, сам…
   Оглянулась, схватила за шею, поцеловала крепко-крепко и, откинув голову, побежала в бор. Там она пела, и голос ее уносился под гору к сизым туманам далеких лесов:

 
«Нас венчали не в церкви, не в венцах, не с свечами»…
 

   Вернулся ямщик. Это – тот же самый мужик, который вез меня домой.
   – Разгуляться приехал?..
   – Да.
   – Эхе-хе… дела, дела! Голосистая… На весь лес беспорядку наделала…
   – Никому не говори, что я здесь…
   – А что мне… говорить-то?!. Не махонький… Сам понимаешь…
   – Матери не говори, что оба здесь слезли…
   – Понимаю… Ну, надо ехать… Хороша бабеночка… Прощай! В среду приеду…
   – Рано в среду… Приезжай в пятницу или в субботу…
   – Она наказала в среду… к вечеру. Она, брат, не похвалит за это…
   Зазвенели колокольчики и рассыпались по лесу, словно засмеялись… Куковала где-то кукушка и всё дальше смеялись колокольчики. Кружились над цветами бабочки. Трещали в траве кузнечики. Тихо, как далекое море, шумел старый бор вершинами, а внизу под горой, пела моя Калерия… Неизъяснимая благодать ворвалась в душу, и, упав на траву, я стал смеяться и целовать землю…
   – Господи, благодарю Тебя… Как я счастлив… как бесконечно счастлив!.. Джальма, ты не понимаешь отчего эти слезы… Ты лижешь мне руку, думая, что я несчастлив? Дурочка! Я теперь самый счастливый человек на всем свете!..
   – Женился, что ли?
   – А-а, дедушка! Откуда ты взялся?..
   Я отвернулся и отер слезы счастья.
   – Я из-под земли… Пришел узнать, не наладить ли вам самоварчик… Сижу в своей норе, как крот, услыхал – поет твоя-то и вспомнил: не надо ли чего…
   – Хорошую избу ты поставил.
   – Ничего… Всю жизнь копил на нее: не доедал, не допивал. Сам-то не наживу, а внучке пойдет. Мне и землянка хороша, перед могилой-то.
   – Хорошо здесь!
   – Плохо ли! Благодать Божия… Карасиков не сварить ли? Живые, только сегодня пымал… молодуху-то покормить надо. Вишь, как она разливается… Эх, молодое-то дело!.. Всё с песней: и горе, и радость… Когда женился?
   – Недавно.
   – То-то не слыхать было… Господа больше под старость женятся, а вот ты по нашему… Да ведь пока молод – только и погулять с красивенькой бабочкой, а там «бери – не надо»…
   – Не стесним мы тебя – в избе-то поживем?
   – Что ты! Живите!.. От вас только радость одна в избе останется… Давно я тебя не видал… Отколь взял жену-то?
   – В городе… Нравится?
   – Не вредная… Для вас ведь не бабу, а пичужку нужно: не в работу, не в заботу, а чтобы пожарче приголубить да песенку спеть… За охотой-то ходишь, аль бросил? Не до охоты, поди, с молодой бабочкой-то?
   – Нет, не бросил, и ружье привез.
   – То-то! На озере выводки есть, летные уж. Как заря – все на родину слетаются. А собачка всё та же у тебя.
   – Та же. Джальма.
   Джальма подняла голову и вопросительно посмотрела сперва на меня, потом на старика, хлопнула по земле хвостом.
   – Спать-то вам будет неладно, пойду травки накошу. Что твоя пуховая постелька… У меня в избе чисто: ни блохи, ни таракана, ни какой этой погани… Где у меня коса-то… Покричи меня, коли что. Я недалечко буду. Вон там, под горкой, околь озера…
   – Ладно. Спасибо, старик!
   Ушел. Добрый старик, с синеватыми, уже выцветшими глазами. Всех любит, весь мир. Приручил зайца: с ним в землянке живет вместе с ежом, – «нас трое» – говорит – «я, еж да заяц».
   Где же Калерия?.. Не могу без нее так долго…
   – Калерия!
   – А-у!
   Зачем ты, голубка, уходишь так далеко?.. Заблудишься в темном бору. Беспокоится за тебя сердце. Иду в ту сторону, где прозвучала валторна. Выхожу на круглую лесную полянку, пеструю от цветов, звонкую от гудящих насекомых… Здесь! Как огромный красный мак – голова в красном знакомом шарфе… Присела, ползает по траве.
   – Ты?.. Здесь много земляники: давай рот!