Страница:
Я оказался тогда единственным ковбоем на празднике. Я полагал тогда, что все зайцы и медведи, а также белки и снежинки смотрят на меня, восхищаются и завидуют. Вот только приз за лучший костюм мне не достался даже близко. Да и Дед Мороз удивил, когда позвал меня к себе для чтения стихотворения и чтобы выдать мне подарок. Он сказал: «А вот мальчик в шляпе сейчас почитает нам стишок». Я удивился. Я не был мальчиком в шляпе, я был ковбоем.
Но я не помню, чтобы слово «ковбой» и сам образ ковбоя в моём тогдашнем сознании как-то были соотнесены с Америкой. Смотрел ли я к своим пяти-шести годам фильмы про ковбоев? Видел ли я хоть один такой фильм тогда? Увлёк ли меня он, понравился ли? Не помню! Совсем не помню. Но то, что быть ковбоем – это здорово, я знал. И само слово знал откуда-то. Откуда? Как оно стало мне известно? Вот это вопрос! На него у меня нет ответа.
Про мушкетёров мне рассказывала бабушка. Она любила книги про мушкетёров, показывала мне сами эти книги, картинки в них показывала и говорила: «Подожди, потом сам будешь эти книги читать. Да так будешь читать, что за уши не оттянешь». То есть как я узнал про мушкетёров и что они были французами, я помню, и помню отчётливо. К тому же на каждом детском костюмированном празднике парочка разного качества мушкетёров всегда попадалась.
А откуда я узнал про ковбоев? Не врождённое же это было знание! Да и все дети моего возраста, увидев мой костюм, знали, что это костюм ковбоя. Дед Мороз тоже наверняка знал, просто сделал вид, что не знает.
Не припомню также, что я сам попросил или хотя бы изъявил желание нарядиться ковбоем. Думаю, что это папа воплотил какое-то своё желание. А как ещё объяснить то, что он долго вырезал из картона и клеил шляпу, кроил из сапог и кропотливо шил две кобуры, то, что вытачивал напильником железную пряжку для ковбойского ремня? Папе это было явно важно, и даже важнее, чем мне. Почему? Почему именно ковбой? Пират, Кот в сапогах, русский богатырь и даже космонавт были бы понятнее и, наверное, легче воплотимы. Про моряка и лётчика я даже не говорю.
То есть в возрасте около шести лет я уже был ковбоем, но про Америку ещё не думал и никак её себе не представлял. Ковбои для меня существовали, а Америка ещё нет.
А папа после того карнавала был какой-то грустный. Сейчас я думаю, что он хотел успеха и триумфа сделанного им костюма. А этого триумфа не случилось. Лучшими были признаны снежинка лет четырёх и толстый Кот в сапогах.
А мне не хотелось переодеваться после праздника. Я готов был идти домой по морозу ковбоем. Я хотел восхищённых взглядов, я хотел зависти. Но мороз был нешуточный. Пришлось снять и шляпу, и ремень, и пистолеты. Да и мамин платочек с шеи тоже. Нужно было надеть скучную шапку, пальто, шарф и тёплые скучные ботинки.
Когда я снимал с шеи пахнущий мамиными духами платочек, я спросил папу, носят ли ковбои такие платки и зачем они их носят на шее? Папа ответил не сразу. Он ответил, когда мы шли домой и хрустели снегом. Папа, как только мы вышли на улицу, жадно, сосредоточенно и задумчиво закурил. Он шёл, нёс в пакете ковбойский костюм и курил. Шёл папа быстро, я всё время отставал и догонял его короткими перебежками. Так папа ходил, когда о чём-то думал, забывая о том, что я рядом и не могу поддерживать взрослую скорость.
– Платки они носят, – неожиданно сбавив шаг, сказал папа, – чтобы закрывать нос и рот от пыли. Понимаешь, там, где ковбои живут, случаются настоящие пыльные бури, и тогда совершенно нечем дышать.
А когда ковбои скачут на лошадях, из-под копыт тоже летит такая пылища! Вот они платок с шеи и повязывают на лицо. Ниже глаз повяжут и дышат сквозь него. Но у мамы платок шёлковый, сквозь него не подышишь. А другого не нашлось. Но всё равно получилось похоже.
Я семенил рядом с папой, слушал его и фантазировал какие-то просторы, пыль, всадников в шляпах, но Америки для меня ещё не было. А вот для папы была.
Где-то в том же возрасте, или чуть позже, мне читали книгу «Волшебник Изумрудного города». Там девочка Элли… Ой! Нет смысла пересказывать эту книгу. Те, с кем в детстве эта книга случилась, и так её помнят, а с кем не случилась, тем нет смысла её пересказывать. А книга была любимая, родная и перечитанная в детстве много раз.
Иллюстрации в ней были не просто засмотрены до дыр, они были детально изучены и до сих пор накрепко уложены и закреплены в памяти. Сама история и картинки вызывали самые сладкие фантазии и желания.
Как же хотелось иметь таких, как у героини, друзей, такие же волшебные предметы, а главное – приключения! Все имена, все названия из этой книги были приятны слуху. Все они запомнились.
Именно по этой причине я, не заглядывая в книгу и не притрагиваясь к ней, вот уже несколько десятков лет отлично помню, что девочка Элли жила с родителями в маленьком временном домике в Канзасе. А папа Элли был фермер по имени Джон.
На картинках была изображена совсем пустынная местность без деревьев, только покрытая травой. Дом, в котором жила Элли с родителями, весьма сильно напоминал вагончик, какие привозят откуда-то и устанавливают на строительных площадках для бытовых нужд строителей или для пристанища сторожей. Отечественный художник-иллюстратор так его нарисовал. Возле этого домика были нарисованы какие-то столбы, между которыми, на натянутой верёвке, сушилась вся залатанная одежда, которую трепал ветер. Вот такой там был Канзас, так я его себе и представлял.
А ещё в книге было написано, что папа Элли, который, как я уже говорил, был фермером, выкопал возле домика большую яму, куда можно было бы спрятаться в случае урагана, которые в том книжном Канзасе случались частенько и были очень сильными.
Исходя из всей этой информации, содержащейся в тексте и в иллюстрациях, моё воображение рисовало мне пыльную, сухую и малопригодную для жизни местность, где добрая, воспитанная, с очень хорошей речью и даже манерами девочка жила с мамой и папой весьма скромно, если не сказать бедно. Жили они в строительном вагончике. Про ближайшую деревню, город, про какую-нибудь дорогу, про школу, в которой бы Элли училась, про магазин или какие-то другие признаки устройства страны и цивилизации в книге не говорилось. Во всяком случае, я этого не помню. Элли жила в Канзасе и всё. Коротко и ясно.
Если героиню звали бы не Элли, папу не звали бы Джоном и он не был бы фермером, а был бы пастухом, конюхом или шофёром, то можно было бы подумать, что Канзас – это сказочно-литературное название Казахстана. Уж очень там, у них в Канзасе, всё было какое-то привычное. Да и маму Элли звали Анна.
Слово «фермер» запомнилось мне сразу. Папа Элли был фермером, и он занимался каким-то сельским хозяйством. Его крестьянином в книге никто ни разу не назвал. И хоть про него почти ничего не говорилось, и ни на одной картинке фермер Джон не фигурировал, как-то было понятно, что он не похож на тех мужиков, которых я видел, когда гостил у бабушки в деревне.
Бабушкины соседи и другие деревенские жители занимались разнообразным сельским хозяйством, но ни одного никто и никогда не называл фермером. А значит, семья Элли жила бедно не потому, что папа Джон пропивал заработанные тяжёлым трудом деньги. Вряд ли фермер Джон матерился и вряд ли в пьяном угаре бил или гонял по канзасской степи жену Анну и свою маленькую дочь.
А у Элли была такая грамотная речь и такое хорошее воспитание, что, конечно же, Джон был не крестьянин, а именно некий фермер. Мне это было ясно уже в шесть-семь лет.
Но главное – это то, что Канзас было первое географическое название, долетевшее до меня из Америки и запомнившееся крепко и на всю жизнь. Хотя я и знать не знал, что это слово имеет конкретное и определённое значение, что это не выдуманная, несуществующая страна, а что это название одного из американских штатов. Я тогда ни про какие штаты и понятия не имел. Но слово «Канзас» забито было в память, как гвоздь. Оно было первым сугубо американским словом в моей жизни.
И вот что забавно… Теперь-то я знаю, что Америка, точнее, страна Соединённые Штаты Америки, состоит из штатов, и один из них называется Канзас. Это совсем не сказочная страна. Но когда я слышу или читаю слово «Канзас», для меня это всегда и прежде всего пыльная степь, ветер и маленький домик, похожий на вагончик. А ещё я теперь знаю, что есть штат Арканзас. Это разные штаты. Но про Арканзас я в детстве не слышал. С ним у меня нет никаких ассоциаций.
Со следующим американским географическим названием я познакомился немного позже, чем с Канзасом. Точнее, я узнал слово, пользовался им, но не знал, что оно связано с Америкой.
Одна моя бабушка жила неподалёку в деревне, а другая далеко от моего Родного города. С бабушками такое бывает. У многих моих знакомых, а значит, у многих людей вообще бабушки живут или жили в каких-то отдалённых и, как правило, приятных местах. Так что поездка «к бабушке» для многих и многих – это что-то радостное, счастливое и чаще всего летнее. Так было и в моём случае. Моя бабушка жила, как говорится, на Юге. Да ещё и на берегу Азовского моря, в приморском городе. Она переехала туда из родных суровых мест, когда мне не было и пяти лет.
С середины июня или с середины августа меня отправляли к бабушке на Юг. Я этого всегда ждал и любил такие летние каникулы. У бабушки был свой небольшой домик с участком. Этот дом находился в районе порта, так что весь тот околоток называли просто «Гавань». «На Гавани» (так там говорили) жили тётки, торговавшие на рынке свежей рыбой. Ночью они скупали улов у браконьеров прямо на берегу, куда те приплывали на своих лодках. Ещё на Гавани жили сами браконьеры. Кроме них там хватало другого разного люду. Домики у всех были небольшие, огородики тоже. Всюду через заборы свешивались ветки фруктовых деревьев. Местные жители, кажется, с ума сходили от цветов. Над буйными цветниками кружилось множество бабочек, пчёл и других летучих тварей, которые для меня, привыкшего к холодам и короткому лету, были в радость и диковинку.
Огородики тоже были у всех. Помню, бабушка и все её соседки очень много трудились на этих своих маленьких огородиках. Бабушка жаловалась на солёную и трудную приморскую землю, на жару и на редкость дождей. В июле она каждый день поливала свой огород, таская воду вёдрами. Уж очень для неё было важно и азартно вырастить хоть немного своей редиски, картошки, огурцов, помидоров и всякой зелени. Хоть немного, но своей!
Помимо соли в почве, зноя и засухи, бабушкин урожай постоянно норовили сожрать или хотя бы попортить разные зловредные твари. Птиц вяло отпугивало настоящее огородное пугало. Отпугивало не очень эффективно, но хоть как-то. А вот с насекомыми надо было бороться всерьёз. И насекомых было много и разных. Я таких в родных краях и не видывал.
Помню, приехал я к бабушке после первого своего школьного года. На второй или на третий день пребывания на Юге сидел я во дворике возле дома, маялся на солнцепёке и вдруг увидел ползущего по земле жука. Жук был на вид неопасный, очевидно, некусачий, небольшой, симпатичный, полз медленно. Разумеется, я его тут же схватил и стал рассматривать. А жук был классный! Такого я до сих пор не встречал. Это было первое моё посещение Юга.
Пойманный мною жук формой напоминал божью коровку, но был существенно крупнее. У него были оранжевые лапки, оранжевое брюшко, а сам он был такой бежевый, в чёрную продольную полоску. Сейчас я понимаю, что это чертовски нарядное и даже элегантное сочетание цветов. А тогда жук мне просто понравился. Да к тому же он вёл себя неагрессивно, подолгу мёртвого из себя не изображал, а также и не убегал. Он не укусил меня, не напускал на пальцы и ладонь резко пахнущей жёлтой жидкости, как это обычно делали пойманные божьи коровки, не навонял, как остромордый клоп-вонючка. Один раз он, правда, расправил крылышки и попытался улететь, но я пресёк эту его попытку.
Я без всяких опасений зажал жука в кулаке и пошёл искать какую-нибудь банку или коробку, чтобы там своего жука разместить. Ничего подходящего не нашёл, потому что у бабушки во дворе и доме царил идеальный порядок. Тогда я отправился на огород. Бабушка согнувшись возилась там с каким-то растением.
– Баба! Дай мне баночку какую-нибудь, – издалека крикнул я.
– А зачем тебе? – спросила она, не разгибаясь.
– Жука туда надо посадить.
– Какого такого жука? – сказала бабушка и выпрямилась. – Ну-ка, неси его сюда, показывай.
Я нехотя побрёл к бабушке. К тому возрасту я уже хорошо знал нелояльное отношение взрослых к насекомым и не раз убедился в том, что они не разделяют детской к ним симпатии и интереса. Но реакция бабушки на того моего жука была слишком резкая. Когда я подошёл к бабушке и, протянув вперёд руку, разжав пальцы, продемонстрировал ей лежащее на ладони насекомое, моя любимая бабушка резко ударила меня по руке, жук упал на землю, а бабушка немедленно и сильно на него наступила. Она даже несколько раз подвигала и покрутила ногой, чтобы наверняка убить, раздавить, уничтожить моего жука. Её реакция была для меня такой неожиданной и обидной, что подбородок мой задёргался, а на глаза накатили быстрые слёзы. Я бы понял, если бы так бабушка отреагировала на крысу, ядовитую змею или страшную, мерзкую многоножку. Но жук-то был безобидный и даже милый.
– Чтобы я не видела больше, что ты эту мерзость тащишь на мой огород, – сказала бабушка очень строго, – и в дом не смей её тащить!.. И в руки брать не смей! Выдумал тоже! Колорадского жука в банку сажать?! Вот догадался-то!.. – не унималась она. – И запомни, где бы ты эту дрянь не увидел, дави немедленно! Это самый страшный паразит! Самый злостный вредитель. Спасу от него нет!
Потом, разглядев мои слёзы и испуг, бабушка уже спокойно объяснила мне, что это был колорадский жук, что он беда, бич, ночной кошмар любого огородника и сельского хозяйства в целом. Сказала, что с ним очень трудно бороться, потому что живуч и ненасытен колорадский жук.
Колорадский?! Я тут же вспомнил песенку, которую мы пели в детском саду.
Помню, однажды, находясь в любознательном среднем школьном возрасте, смотрел я передачу, в которой рассказывалось о том, как колорадский жук попал из Америки в Европу на корабле. Это показано было при помощи простенького мультфильма. По карте мира плыл из Европы в Америку кораблик, а по Америке ползал колорадский жук. Он был огромным в масштабе карты мира. Кораблик доплыл до Америки, развернулся и поплыл обратно. Но жук успел забраться на него и, добравшись до Европы, сразу же направился через Европу к нам.
За первое моё лето на Юге у бабушки я убил много колорадских жуков. Тогда же я видел и плачевные последствия их деятельности на бабушкином огороде. Я убедился, что жук действительно вредный и ненасытный, что он уничтожает результаты бабушкиного тяжёлого и кропотливого труда. Но когда я давил очередное полосатое насекомое, я не мог не признаться себе, что мне жалко ломать, портить и убивать такое красивое существо. Первое благоприятное впечатление не покидало. И до сих пор я считаю и берусь утверждать, что колорадский жук выглядит симпатично, нарядно, он безобидно себя ведёт с детьми и его можно даже назвать красивым.
Забавно, не правда ли, что колорадский жук был первым сугубо американским предметом, привезённым из Америки через океан, который я держал в руках. У него на брюшке вполне уместно смотрелась бы гордая надпись маленькими буквами: «Made in USA».
Но я тогда об этом не знал. Не знал, что в слове «колорадский» содержалось название американского штата Колорадо. Понятное дело, что название этого штата, для меня и очень многих, навсегда и накрепко связано с этим полосатым жуком. Целый штат для меня в моём сознании связан с жуком, а не жук со штатом.
А вот любопытно, в штате Колорадо есть эти жуки? И если они там есть, то как их там называют – «Наш жук», что ли? Интересно было бы узнать.
Меня ужасно удивило и даже поразило, когда я узнал, что в Америке аттракцион «американские горки» называют «русские горки». У меня эта информация не укладывается в голове. Неужели американцы могут думать, что это развлечение придумали у нас? Не могу в это поверить! Это же настолько не наша штука! Ну совсем не наша.
В первый раз я увидел американские горки в маленьком перевозном парке аттракционов, который привозили в наш город летом. Там были разные качели, карусели для маленьких детей, к каковым я себя тогда уже не причислял. Был тир с воздушными ружьями, комната страха с нестрашными чучелами и ещё какие-то радости. Но над всем этим возвышалась конструкция, по которой вверх и вниз с грохотом и с немыслимой скоростью катились красные, синие и жёлтые вагончики, в которых сидели люди. Люди орали и визжали от восторга и страха.
Когда мы ходил с папой в этот парк, я подолгу простаивал, глядя на ту конструкцию. По возрасту, а главное – по росту, мне ещё нельзя было испытать это приключение, а мне и очень хотелось, и было очень страшно. Всё вместе. В какие-то моменты, когда женский визг звучал из летящего по рельсам вниз вагончика особенно отчаянно, я даже был рад тому, что мне не продают билет на этот аттракцион, а то пришлось бы пережить то, что заставляло кого-то так визжать. Папа вместе со мной стоял и смотрел. Ему очень хотелось, это было ясно. Но он не шёл прокатиться из солидарности со мной. А я хотел, чтобы он это сделал. Я был уверен, что мой папа проедет быстрее и лучше всех и уж точно не станет кричать от страха и вообще бояться.
Возле этого аттракциона громко играла музыка, видимо, для того чтобы заглушить грохот и вопли. Музыка была очень энергичная, лихая, весёлая, какая-то дребезжащая и очень уж не наша. Это сильно потом я узнал, что такая музыка называется «кантри», дребезжит инструмент банджо и что это американская музыка. А тогда я этого не знал. Зато на кассе, перед входом на тот аттракцион, был нарисован человек в шляпе, платке на шее и с пистолетами. Один пистолет он держал в руке и стрелял куда-то вверх, второй же торчал у него из кобуры. Мне приятно было видеть это изображение. Это же был мой коллега-ковбой. Я был рад ему как старому приятелю, но билет мне всё равно не продали.
Нигде на этом аттракционе не было написано, что это «американские горки». Но все это знали. И мой папа знал. Именно он сказал мне: «Посмотри! Это американские горки». Но тогда я тоже не ощутил в этом названии отголоска некой реальной Америки, и уж тем более страны США. Просто вся та сложная и большая металлическая конструкция, снующие яркие, блестящие вагончики и вопли радостного ужаса были очень не местными и не нашими. Вот и всё.
Однако что же получается? При первом же моём знакомстве с чем-то «американским» я сразу же испытал любопытство, сильное притяжение, страх, возможность попробовать что-то непробованное, опасное и в то же время манящее, но главное – недоступное мне совершенно. Подобные чувства я переживал потом долгие годы по отношению ко многому американскому. Да и сейчас, наверное, переживаю.
Когда-то самыми высокими строениями в городе моего детства были два стоящих рядом шестнадцатиэтажных дома. Они стояли не в центре, но их было видно из разных районов города и даже при выходе из здания вокзала на привокзальную площадь. Эти две шестнадцатиэтажки построили на холме, и поэтому они возвышались над городом.
Были они одинаковые, стояли рядом друг с другом, и поэтому многие называли их «близняшками».
– До «близняшек» подбросишь? – можно было сказать таксисту, и он знал, о чём шла речь.
Какие-то народные имена были и у других зданий и строений в нашем городе. Например, три стоящих друг за другом общежития для рабочих одного из заводов назывались в народе «три поросёнка». Так их прозвали, видимо, потому, что сами здания общежитий были грязными и вокруг них всегда было грязно. Любой длинный, многоподъездный дом называли горожане «китайской стеной».
Думаю, что в каждом городе нашей огромной страны, да и не только нашей, в маленьком или большом городе, обязательно найдётся строение, которое местные жители называют «белый дом». Это обычно какое-нибудь белое, почти белое или просто светлое здание, хотя бы с парой колонн при выходе или на фасаде. Но белым домом могут назвать и дом совсем без колонн, и совсем даже не белый. Это может быть и серый и коричневый дом, который некогда был белым. Просто его перекрасили. Но народная память и молва сохранили старое прозвище. Однако здание, называемое горожанами «белым домом», могло с самого начала быть не белым, а просто административным, в котором находилось и работало местное руководство. Дачу или особняк какого-нибудь крупного начальника районного или областного масштаба тоже могли прозвать «белым домом».
В нашем городе общественный туалет в центральном городском парке также называли «белым домом». Туалет этот каждое лето белили, и вход в него украшала колоннада.
Когда папа смотрел или слушал новости, которые меня в детстве не интересовали совершенно, и до меня долетали слова диктора, типа: «…сегодня в Белом доме состоялось…» или «в Белом доме не намерены…», мне было смешно. Для меня-то «белый дом» – было окружённое кустарником небольшое сооружение в городском парке. Этот «белый дом» можно было отыскать даже с закрытыми глазами, исключительно по запаху. А зайти в него можно было, только предварительно глубоко вдохнув в себя свежего воздуха, и потом, войдя внутрь, постараться успеть справить малую нужду, не вдыхая жгучую и крепкую вонь, от которой глаза резало до слёз. Вот только вдохнуть свежего воздуха возле нашего «белого дома» было практически невозможно. Так как многие и многие не решались, не могли себя пересилить и не заходили внутрь, а делали то, для чего к «белому дому» спешили, в близлежащих кустах или вдоль белёных стен.
Далеко не сразу американский Белый дом в Вашингтоне был мною понят как первоисточник всех других «белых домов». Это понимание пришло постепенно, с годами и с информацией. А знание о том, что Белый дом – это резиденция президента Соединённых Штатов Америки, пришло ещё позже. Долгие годы, уже не ассоциируя словосочетание «белый дом» с вонючим туалетом из моего детства, я не имел представления о том, как этот настоящий дом выглядит. Единственно только я не сомневался, что он белого цвета.
Когда же я наконец увидел его на какой-то фотографии в журнале, прочитал под фотографией, что это именно тот самый Белый дом, от которого все остальные взяли своё название, я очень сильно удивился. Удивился прежде всего потому, что он был маленький. Я-то представлял себе нечто большое и фундаментальное.
Помню, какое-то время Белым домом я считал, например, американский Капитолий, когда видел его в каких-то новостях. А что? Я видел большое величественное здание, с колоннами и с куполом, белое. Оно находилось в Америке, и в нём что-то происходило такое, из-за чего его показывали в новостях. Чем тебе не Белый дом? Очень даже! Но настоящий оказался маленьким и каким-то некрасивым, что ли. У нас в южных и приморских городах южные и восточные люди делали и делают себе дома и побольше, и поизобретательнее.
А как, интересно, резиденция президента Соединённых Штатов приобрела это название? Может быть, какой-нибудь поэт его так назвал? Или этим названием президент хотел сообщить нации о чистоте своих замыслов?
Хотя, наверное, всё было проще. Этот вашингтонский Белый дом такой невыразительный, что про него, видимо, говорили так: «Тут недалеко дом построили». А кто-то спрашивал: «Да? Интересно! И какой же дом получился?» – «Какой? Да как вам сказать?.. Белый». Или можно представить себе такой диалог: «Будете идти, идти, а потом справа увидите дом, вы его пройдёте…» – «А какой дом?» – «Какой? А действительно какой? Как бы вам сказать?.. Да белый дом, вот и всё. Не ошибётесь».
Я был удивлён тем, что самый главный белый дом такой, какой он есть. В стране небоскрёбов, в стране гигантских зданий – и вдруг такой маленький дом. При этом название этого небольшого и невыразительного строения знают все жители планеты, у которых есть телевизор, радио или хотя бы возможность читать газеты. Любые газеты. Потому что в любой газете нет-нет, да и напишут что-нибудь про Белый дом. И не про местный, а про тот самый.
Когда же в Нью-Йорке самолёты врезались в два одинаковых огромных здания и все новости были только об этом, я не отрывался сначала от радио, а потом от телевизора, я слушал репортаж за репортажем, а следом смотрел и смотрел выпуск за выпуском. Репортёры, журналисты и дикторы то называли эти здания Всемирным торговым центром, то Башнями-близнецами. Как только я услышал название «Башни-близнецы», я тут же вспомнил две шестнадцатиэтажки, возвышавшиеся над в основном пятиэтажным городом моего детства. Пока я слушал новости о той трагедии по радио, два шестнадцатиэтажных дома так и вставали в моём воображении. Для меня именно они были атакованы, пока я не увидел по телевизору кадры произошедшего.
Но я не помню, чтобы слово «ковбой» и сам образ ковбоя в моём тогдашнем сознании как-то были соотнесены с Америкой. Смотрел ли я к своим пяти-шести годам фильмы про ковбоев? Видел ли я хоть один такой фильм тогда? Увлёк ли меня он, понравился ли? Не помню! Совсем не помню. Но то, что быть ковбоем – это здорово, я знал. И само слово знал откуда-то. Откуда? Как оно стало мне известно? Вот это вопрос! На него у меня нет ответа.
Про мушкетёров мне рассказывала бабушка. Она любила книги про мушкетёров, показывала мне сами эти книги, картинки в них показывала и говорила: «Подожди, потом сам будешь эти книги читать. Да так будешь читать, что за уши не оттянешь». То есть как я узнал про мушкетёров и что они были французами, я помню, и помню отчётливо. К тому же на каждом детском костюмированном празднике парочка разного качества мушкетёров всегда попадалась.
А откуда я узнал про ковбоев? Не врождённое же это было знание! Да и все дети моего возраста, увидев мой костюм, знали, что это костюм ковбоя. Дед Мороз тоже наверняка знал, просто сделал вид, что не знает.
Не припомню также, что я сам попросил или хотя бы изъявил желание нарядиться ковбоем. Думаю, что это папа воплотил какое-то своё желание. А как ещё объяснить то, что он долго вырезал из картона и клеил шляпу, кроил из сапог и кропотливо шил две кобуры, то, что вытачивал напильником железную пряжку для ковбойского ремня? Папе это было явно важно, и даже важнее, чем мне. Почему? Почему именно ковбой? Пират, Кот в сапогах, русский богатырь и даже космонавт были бы понятнее и, наверное, легче воплотимы. Про моряка и лётчика я даже не говорю.
То есть в возрасте около шести лет я уже был ковбоем, но про Америку ещё не думал и никак её себе не представлял. Ковбои для меня существовали, а Америка ещё нет.
А папа после того карнавала был какой-то грустный. Сейчас я думаю, что он хотел успеха и триумфа сделанного им костюма. А этого триумфа не случилось. Лучшими были признаны снежинка лет четырёх и толстый Кот в сапогах.
А мне не хотелось переодеваться после праздника. Я готов был идти домой по морозу ковбоем. Я хотел восхищённых взглядов, я хотел зависти. Но мороз был нешуточный. Пришлось снять и шляпу, и ремень, и пистолеты. Да и мамин платочек с шеи тоже. Нужно было надеть скучную шапку, пальто, шарф и тёплые скучные ботинки.
Когда я снимал с шеи пахнущий мамиными духами платочек, я спросил папу, носят ли ковбои такие платки и зачем они их носят на шее? Папа ответил не сразу. Он ответил, когда мы шли домой и хрустели снегом. Папа, как только мы вышли на улицу, жадно, сосредоточенно и задумчиво закурил. Он шёл, нёс в пакете ковбойский костюм и курил. Шёл папа быстро, я всё время отставал и догонял его короткими перебежками. Так папа ходил, когда о чём-то думал, забывая о том, что я рядом и не могу поддерживать взрослую скорость.
– Платки они носят, – неожиданно сбавив шаг, сказал папа, – чтобы закрывать нос и рот от пыли. Понимаешь, там, где ковбои живут, случаются настоящие пыльные бури, и тогда совершенно нечем дышать.
А когда ковбои скачут на лошадях, из-под копыт тоже летит такая пылища! Вот они платок с шеи и повязывают на лицо. Ниже глаз повяжут и дышат сквозь него. Но у мамы платок шёлковый, сквозь него не подышишь. А другого не нашлось. Но всё равно получилось похоже.
Я семенил рядом с папой, слушал его и фантазировал какие-то просторы, пыль, всадников в шляпах, но Америки для меня ещё не было. А вот для папы была.
Где-то в том же возрасте, или чуть позже, мне читали книгу «Волшебник Изумрудного города». Там девочка Элли… Ой! Нет смысла пересказывать эту книгу. Те, с кем в детстве эта книга случилась, и так её помнят, а с кем не случилась, тем нет смысла её пересказывать. А книга была любимая, родная и перечитанная в детстве много раз.
Иллюстрации в ней были не просто засмотрены до дыр, они были детально изучены и до сих пор накрепко уложены и закреплены в памяти. Сама история и картинки вызывали самые сладкие фантазии и желания.
Как же хотелось иметь таких, как у героини, друзей, такие же волшебные предметы, а главное – приключения! Все имена, все названия из этой книги были приятны слуху. Все они запомнились.
Именно по этой причине я, не заглядывая в книгу и не притрагиваясь к ней, вот уже несколько десятков лет отлично помню, что девочка Элли жила с родителями в маленьком временном домике в Канзасе. А папа Элли был фермер по имени Джон.
На картинках была изображена совсем пустынная местность без деревьев, только покрытая травой. Дом, в котором жила Элли с родителями, весьма сильно напоминал вагончик, какие привозят откуда-то и устанавливают на строительных площадках для бытовых нужд строителей или для пристанища сторожей. Отечественный художник-иллюстратор так его нарисовал. Возле этого домика были нарисованы какие-то столбы, между которыми, на натянутой верёвке, сушилась вся залатанная одежда, которую трепал ветер. Вот такой там был Канзас, так я его себе и представлял.
А ещё в книге было написано, что папа Элли, который, как я уже говорил, был фермером, выкопал возле домика большую яму, куда можно было бы спрятаться в случае урагана, которые в том книжном Канзасе случались частенько и были очень сильными.
Исходя из всей этой информации, содержащейся в тексте и в иллюстрациях, моё воображение рисовало мне пыльную, сухую и малопригодную для жизни местность, где добрая, воспитанная, с очень хорошей речью и даже манерами девочка жила с мамой и папой весьма скромно, если не сказать бедно. Жили они в строительном вагончике. Про ближайшую деревню, город, про какую-нибудь дорогу, про школу, в которой бы Элли училась, про магазин или какие-то другие признаки устройства страны и цивилизации в книге не говорилось. Во всяком случае, я этого не помню. Элли жила в Канзасе и всё. Коротко и ясно.
Если героиню звали бы не Элли, папу не звали бы Джоном и он не был бы фермером, а был бы пастухом, конюхом или шофёром, то можно было бы подумать, что Канзас – это сказочно-литературное название Казахстана. Уж очень там, у них в Канзасе, всё было какое-то привычное. Да и маму Элли звали Анна.
Слово «фермер» запомнилось мне сразу. Папа Элли был фермером, и он занимался каким-то сельским хозяйством. Его крестьянином в книге никто ни разу не назвал. И хоть про него почти ничего не говорилось, и ни на одной картинке фермер Джон не фигурировал, как-то было понятно, что он не похож на тех мужиков, которых я видел, когда гостил у бабушки в деревне.
Бабушкины соседи и другие деревенские жители занимались разнообразным сельским хозяйством, но ни одного никто и никогда не называл фермером. А значит, семья Элли жила бедно не потому, что папа Джон пропивал заработанные тяжёлым трудом деньги. Вряд ли фермер Джон матерился и вряд ли в пьяном угаре бил или гонял по канзасской степи жену Анну и свою маленькую дочь.
А у Элли была такая грамотная речь и такое хорошее воспитание, что, конечно же, Джон был не крестьянин, а именно некий фермер. Мне это было ясно уже в шесть-семь лет.
Но главное – это то, что Канзас было первое географическое название, долетевшее до меня из Америки и запомнившееся крепко и на всю жизнь. Хотя я и знать не знал, что это слово имеет конкретное и определённое значение, что это не выдуманная, несуществующая страна, а что это название одного из американских штатов. Я тогда ни про какие штаты и понятия не имел. Но слово «Канзас» забито было в память, как гвоздь. Оно было первым сугубо американским словом в моей жизни.
И вот что забавно… Теперь-то я знаю, что Америка, точнее, страна Соединённые Штаты Америки, состоит из штатов, и один из них называется Канзас. Это совсем не сказочная страна. Но когда я слышу или читаю слово «Канзас», для меня это всегда и прежде всего пыльная степь, ветер и маленький домик, похожий на вагончик. А ещё я теперь знаю, что есть штат Арканзас. Это разные штаты. Но про Арканзас я в детстве не слышал. С ним у меня нет никаких ассоциаций.
Со следующим американским географическим названием я познакомился немного позже, чем с Канзасом. Точнее, я узнал слово, пользовался им, но не знал, что оно связано с Америкой.
Одна моя бабушка жила неподалёку в деревне, а другая далеко от моего Родного города. С бабушками такое бывает. У многих моих знакомых, а значит, у многих людей вообще бабушки живут или жили в каких-то отдалённых и, как правило, приятных местах. Так что поездка «к бабушке» для многих и многих – это что-то радостное, счастливое и чаще всего летнее. Так было и в моём случае. Моя бабушка жила, как говорится, на Юге. Да ещё и на берегу Азовского моря, в приморском городе. Она переехала туда из родных суровых мест, когда мне не было и пяти лет.
С середины июня или с середины августа меня отправляли к бабушке на Юг. Я этого всегда ждал и любил такие летние каникулы. У бабушки был свой небольшой домик с участком. Этот дом находился в районе порта, так что весь тот околоток называли просто «Гавань». «На Гавани» (так там говорили) жили тётки, торговавшие на рынке свежей рыбой. Ночью они скупали улов у браконьеров прямо на берегу, куда те приплывали на своих лодках. Ещё на Гавани жили сами браконьеры. Кроме них там хватало другого разного люду. Домики у всех были небольшие, огородики тоже. Всюду через заборы свешивались ветки фруктовых деревьев. Местные жители, кажется, с ума сходили от цветов. Над буйными цветниками кружилось множество бабочек, пчёл и других летучих тварей, которые для меня, привыкшего к холодам и короткому лету, были в радость и диковинку.
Огородики тоже были у всех. Помню, бабушка и все её соседки очень много трудились на этих своих маленьких огородиках. Бабушка жаловалась на солёную и трудную приморскую землю, на жару и на редкость дождей. В июле она каждый день поливала свой огород, таская воду вёдрами. Уж очень для неё было важно и азартно вырастить хоть немного своей редиски, картошки, огурцов, помидоров и всякой зелени. Хоть немного, но своей!
Помимо соли в почве, зноя и засухи, бабушкин урожай постоянно норовили сожрать или хотя бы попортить разные зловредные твари. Птиц вяло отпугивало настоящее огородное пугало. Отпугивало не очень эффективно, но хоть как-то. А вот с насекомыми надо было бороться всерьёз. И насекомых было много и разных. Я таких в родных краях и не видывал.
Помню, приехал я к бабушке после первого своего школьного года. На второй или на третий день пребывания на Юге сидел я во дворике возле дома, маялся на солнцепёке и вдруг увидел ползущего по земле жука. Жук был на вид неопасный, очевидно, некусачий, небольшой, симпатичный, полз медленно. Разумеется, я его тут же схватил и стал рассматривать. А жук был классный! Такого я до сих пор не встречал. Это было первое моё посещение Юга.
Пойманный мною жук формой напоминал божью коровку, но был существенно крупнее. У него были оранжевые лапки, оранжевое брюшко, а сам он был такой бежевый, в чёрную продольную полоску. Сейчас я понимаю, что это чертовски нарядное и даже элегантное сочетание цветов. А тогда жук мне просто понравился. Да к тому же он вёл себя неагрессивно, подолгу мёртвого из себя не изображал, а также и не убегал. Он не укусил меня, не напускал на пальцы и ладонь резко пахнущей жёлтой жидкости, как это обычно делали пойманные божьи коровки, не навонял, как остромордый клоп-вонючка. Один раз он, правда, расправил крылышки и попытался улететь, но я пресёк эту его попытку.
Я без всяких опасений зажал жука в кулаке и пошёл искать какую-нибудь банку или коробку, чтобы там своего жука разместить. Ничего подходящего не нашёл, потому что у бабушки во дворе и доме царил идеальный порядок. Тогда я отправился на огород. Бабушка согнувшись возилась там с каким-то растением.
– Баба! Дай мне баночку какую-нибудь, – издалека крикнул я.
– А зачем тебе? – спросила она, не разгибаясь.
– Жука туда надо посадить.
– Какого такого жука? – сказала бабушка и выпрямилась. – Ну-ка, неси его сюда, показывай.
Я нехотя побрёл к бабушке. К тому возрасту я уже хорошо знал нелояльное отношение взрослых к насекомым и не раз убедился в том, что они не разделяют детской к ним симпатии и интереса. Но реакция бабушки на того моего жука была слишком резкая. Когда я подошёл к бабушке и, протянув вперёд руку, разжав пальцы, продемонстрировал ей лежащее на ладони насекомое, моя любимая бабушка резко ударила меня по руке, жук упал на землю, а бабушка немедленно и сильно на него наступила. Она даже несколько раз подвигала и покрутила ногой, чтобы наверняка убить, раздавить, уничтожить моего жука. Её реакция была для меня такой неожиданной и обидной, что подбородок мой задёргался, а на глаза накатили быстрые слёзы. Я бы понял, если бы так бабушка отреагировала на крысу, ядовитую змею или страшную, мерзкую многоножку. Но жук-то был безобидный и даже милый.
– Чтобы я не видела больше, что ты эту мерзость тащишь на мой огород, – сказала бабушка очень строго, – и в дом не смей её тащить!.. И в руки брать не смей! Выдумал тоже! Колорадского жука в банку сажать?! Вот догадался-то!.. – не унималась она. – И запомни, где бы ты эту дрянь не увидел, дави немедленно! Это самый страшный паразит! Самый злостный вредитель. Спасу от него нет!
Потом, разглядев мои слёзы и испуг, бабушка уже спокойно объяснила мне, что это был колорадский жук, что он беда, бич, ночной кошмар любого огородника и сельского хозяйства в целом. Сказала, что с ним очень трудно бороться, потому что живуч и ненасытен колорадский жук.
Колорадский?! Я тут же вспомнил песенку, которую мы пели в детском саду.
Песня эта напевалась на лихой мотивчик. Я представлял себе большого весёлого жука, этакого хулигана, который топчет посевы, тем и заслуживает смерти. Слово «колорадский» звучало непонятно, но звонко и радостно. Мне казалось, что это такое странное и непонятное слово, которое как раз и означает – большой, весёлый, хулиганистый. Жук этот рисовался в моём воображении, как персонаж мультфильма. Я не знал тогда, что это название реального насекомого. (Дело в том, что тогда, когда я был ребёнком, колорадский жук не забрался ещё так далеко на восток, не достиг Родных моих мест. Но он уже тогда медленно продвигался, привыкая к новым климатическим условиям. И он дошёл-таки и пополз дальше. Когда-то не знавшие этого полосатого вредителя люди теперь прекрасно его знают, изучили его повадки и борются с ним как могут. Но колорадского жука не остановить. Теперь он медленно осваивает северные широты.)
Зацвела картошка, зеленеет лук,
По полю шагает колорадский жук.
Он ещё не знает, не ведает о том,
Что его поймает сельский агроном,
Крылышки отрежет, ноги оторвёт,
Голову открутит, и жучок умрёт.
Помню, однажды, находясь в любознательном среднем школьном возрасте, смотрел я передачу, в которой рассказывалось о том, как колорадский жук попал из Америки в Европу на корабле. Это показано было при помощи простенького мультфильма. По карте мира плыл из Европы в Америку кораблик, а по Америке ползал колорадский жук. Он был огромным в масштабе карты мира. Кораблик доплыл до Америки, развернулся и поплыл обратно. Но жук успел забраться на него и, добравшись до Европы, сразу же направился через Европу к нам.
За первое моё лето на Юге у бабушки я убил много колорадских жуков. Тогда же я видел и плачевные последствия их деятельности на бабушкином огороде. Я убедился, что жук действительно вредный и ненасытный, что он уничтожает результаты бабушкиного тяжёлого и кропотливого труда. Но когда я давил очередное полосатое насекомое, я не мог не признаться себе, что мне жалко ломать, портить и убивать такое красивое существо. Первое благоприятное впечатление не покидало. И до сих пор я считаю и берусь утверждать, что колорадский жук выглядит симпатично, нарядно, он безобидно себя ведёт с детьми и его можно даже назвать красивым.
Забавно, не правда ли, что колорадский жук был первым сугубо американским предметом, привезённым из Америки через океан, который я держал в руках. У него на брюшке вполне уместно смотрелась бы гордая надпись маленькими буквами: «Made in USA».
Но я тогда об этом не знал. Не знал, что в слове «колорадский» содержалось название американского штата Колорадо. Понятное дело, что название этого штата, для меня и очень многих, навсегда и накрепко связано с этим полосатым жуком. Целый штат для меня в моём сознании связан с жуком, а не жук со штатом.
А вот любопытно, в штате Колорадо есть эти жуки? И если они там есть, то как их там называют – «Наш жук», что ли? Интересно было бы узнать.
Меня ужасно удивило и даже поразило, когда я узнал, что в Америке аттракцион «американские горки» называют «русские горки». У меня эта информация не укладывается в голове. Неужели американцы могут думать, что это развлечение придумали у нас? Не могу в это поверить! Это же настолько не наша штука! Ну совсем не наша.
В первый раз я увидел американские горки в маленьком перевозном парке аттракционов, который привозили в наш город летом. Там были разные качели, карусели для маленьких детей, к каковым я себя тогда уже не причислял. Был тир с воздушными ружьями, комната страха с нестрашными чучелами и ещё какие-то радости. Но над всем этим возвышалась конструкция, по которой вверх и вниз с грохотом и с немыслимой скоростью катились красные, синие и жёлтые вагончики, в которых сидели люди. Люди орали и визжали от восторга и страха.
Когда мы ходил с папой в этот парк, я подолгу простаивал, глядя на ту конструкцию. По возрасту, а главное – по росту, мне ещё нельзя было испытать это приключение, а мне и очень хотелось, и было очень страшно. Всё вместе. В какие-то моменты, когда женский визг звучал из летящего по рельсам вниз вагончика особенно отчаянно, я даже был рад тому, что мне не продают билет на этот аттракцион, а то пришлось бы пережить то, что заставляло кого-то так визжать. Папа вместе со мной стоял и смотрел. Ему очень хотелось, это было ясно. Но он не шёл прокатиться из солидарности со мной. А я хотел, чтобы он это сделал. Я был уверен, что мой папа проедет быстрее и лучше всех и уж точно не станет кричать от страха и вообще бояться.
Возле этого аттракциона громко играла музыка, видимо, для того чтобы заглушить грохот и вопли. Музыка была очень энергичная, лихая, весёлая, какая-то дребезжащая и очень уж не наша. Это сильно потом я узнал, что такая музыка называется «кантри», дребезжит инструмент банджо и что это американская музыка. А тогда я этого не знал. Зато на кассе, перед входом на тот аттракцион, был нарисован человек в шляпе, платке на шее и с пистолетами. Один пистолет он держал в руке и стрелял куда-то вверх, второй же торчал у него из кобуры. Мне приятно было видеть это изображение. Это же был мой коллега-ковбой. Я был рад ему как старому приятелю, но билет мне всё равно не продали.
Нигде на этом аттракционе не было написано, что это «американские горки». Но все это знали. И мой папа знал. Именно он сказал мне: «Посмотри! Это американские горки». Но тогда я тоже не ощутил в этом названии отголоска некой реальной Америки, и уж тем более страны США. Просто вся та сложная и большая металлическая конструкция, снующие яркие, блестящие вагончики и вопли радостного ужаса были очень не местными и не нашими. Вот и всё.
Однако что же получается? При первом же моём знакомстве с чем-то «американским» я сразу же испытал любопытство, сильное притяжение, страх, возможность попробовать что-то непробованное, опасное и в то же время манящее, но главное – недоступное мне совершенно. Подобные чувства я переживал потом долгие годы по отношению ко многому американскому. Да и сейчас, наверное, переживаю.
Когда-то самыми высокими строениями в городе моего детства были два стоящих рядом шестнадцатиэтажных дома. Они стояли не в центре, но их было видно из разных районов города и даже при выходе из здания вокзала на привокзальную площадь. Эти две шестнадцатиэтажки построили на холме, и поэтому они возвышались над городом.
Были они одинаковые, стояли рядом друг с другом, и поэтому многие называли их «близняшками».
– До «близняшек» подбросишь? – можно было сказать таксисту, и он знал, о чём шла речь.
Какие-то народные имена были и у других зданий и строений в нашем городе. Например, три стоящих друг за другом общежития для рабочих одного из заводов назывались в народе «три поросёнка». Так их прозвали, видимо, потому, что сами здания общежитий были грязными и вокруг них всегда было грязно. Любой длинный, многоподъездный дом называли горожане «китайской стеной».
Думаю, что в каждом городе нашей огромной страны, да и не только нашей, в маленьком или большом городе, обязательно найдётся строение, которое местные жители называют «белый дом». Это обычно какое-нибудь белое, почти белое или просто светлое здание, хотя бы с парой колонн при выходе или на фасаде. Но белым домом могут назвать и дом совсем без колонн, и совсем даже не белый. Это может быть и серый и коричневый дом, который некогда был белым. Просто его перекрасили. Но народная память и молва сохранили старое прозвище. Однако здание, называемое горожанами «белым домом», могло с самого начала быть не белым, а просто административным, в котором находилось и работало местное руководство. Дачу или особняк какого-нибудь крупного начальника районного или областного масштаба тоже могли прозвать «белым домом».
В нашем городе общественный туалет в центральном городском парке также называли «белым домом». Туалет этот каждое лето белили, и вход в него украшала колоннада.
Когда папа смотрел или слушал новости, которые меня в детстве не интересовали совершенно, и до меня долетали слова диктора, типа: «…сегодня в Белом доме состоялось…» или «в Белом доме не намерены…», мне было смешно. Для меня-то «белый дом» – было окружённое кустарником небольшое сооружение в городском парке. Этот «белый дом» можно было отыскать даже с закрытыми глазами, исключительно по запаху. А зайти в него можно было, только предварительно глубоко вдохнув в себя свежего воздуха, и потом, войдя внутрь, постараться успеть справить малую нужду, не вдыхая жгучую и крепкую вонь, от которой глаза резало до слёз. Вот только вдохнуть свежего воздуха возле нашего «белого дома» было практически невозможно. Так как многие и многие не решались, не могли себя пересилить и не заходили внутрь, а делали то, для чего к «белому дому» спешили, в близлежащих кустах или вдоль белёных стен.
Далеко не сразу американский Белый дом в Вашингтоне был мною понят как первоисточник всех других «белых домов». Это понимание пришло постепенно, с годами и с информацией. А знание о том, что Белый дом – это резиденция президента Соединённых Штатов Америки, пришло ещё позже. Долгие годы, уже не ассоциируя словосочетание «белый дом» с вонючим туалетом из моего детства, я не имел представления о том, как этот настоящий дом выглядит. Единственно только я не сомневался, что он белого цвета.
Когда же я наконец увидел его на какой-то фотографии в журнале, прочитал под фотографией, что это именно тот самый Белый дом, от которого все остальные взяли своё название, я очень сильно удивился. Удивился прежде всего потому, что он был маленький. Я-то представлял себе нечто большое и фундаментальное.
Помню, какое-то время Белым домом я считал, например, американский Капитолий, когда видел его в каких-то новостях. А что? Я видел большое величественное здание, с колоннами и с куполом, белое. Оно находилось в Америке, и в нём что-то происходило такое, из-за чего его показывали в новостях. Чем тебе не Белый дом? Очень даже! Но настоящий оказался маленьким и каким-то некрасивым, что ли. У нас в южных и приморских городах южные и восточные люди делали и делают себе дома и побольше, и поизобретательнее.
А как, интересно, резиденция президента Соединённых Штатов приобрела это название? Может быть, какой-нибудь поэт его так назвал? Или этим названием президент хотел сообщить нации о чистоте своих замыслов?
Хотя, наверное, всё было проще. Этот вашингтонский Белый дом такой невыразительный, что про него, видимо, говорили так: «Тут недалеко дом построили». А кто-то спрашивал: «Да? Интересно! И какой же дом получился?» – «Какой? Да как вам сказать?.. Белый». Или можно представить себе такой диалог: «Будете идти, идти, а потом справа увидите дом, вы его пройдёте…» – «А какой дом?» – «Какой? А действительно какой? Как бы вам сказать?.. Да белый дом, вот и всё. Не ошибётесь».
Я был удивлён тем, что самый главный белый дом такой, какой он есть. В стране небоскрёбов, в стране гигантских зданий – и вдруг такой маленький дом. При этом название этого небольшого и невыразительного строения знают все жители планеты, у которых есть телевизор, радио или хотя бы возможность читать газеты. Любые газеты. Потому что в любой газете нет-нет, да и напишут что-нибудь про Белый дом. И не про местный, а про тот самый.
Когда же в Нью-Йорке самолёты врезались в два одинаковых огромных здания и все новости были только об этом, я не отрывался сначала от радио, а потом от телевизора, я слушал репортаж за репортажем, а следом смотрел и смотрел выпуск за выпуском. Репортёры, журналисты и дикторы то называли эти здания Всемирным торговым центром, то Башнями-близнецами. Как только я услышал название «Башни-близнецы», я тут же вспомнил две шестнадцатиэтажки, возвышавшиеся над в основном пятиэтажным городом моего детства. Пока я слушал новости о той трагедии по радио, два шестнадцатиэтажных дома так и вставали в моём воображении. Для меня именно они были атакованы, пока я не увидел по телевизору кадры произошедшего.