– Почему вслепую? У него автопилот. С картой. Вовремя подскажет: свернуть влево, свернуть вправо…
   – А допустим, на красный свет?
   – Выдаст предупредиловку: «Стоп! Красный свет!»
   – А распознавалка?
   – И распознавалка встроена.
   – Нет уж! – капризно объявила обезьяноненавистница Лера. – Если смотреть фильм, то на диване, с комфортом, в кайф. А это, я не знаю…
   – А некогда с комфортом! – возразили ей. – Я вот в последнее время только аудиокниги и покупаю. Когда читать? А так: едешь – и слушаешь… между делом…
   – Да, но проводки! – сказал я. – Как вообще можно с проводками в глазах…
   – А у него что, линзы с проводками были?
   – Ну да!
   – Неолит, – вздохнул кто-то. – Сейчас уже таких не делают.
   – А может, это вообще был не бот, – задумчиво предположил адвокат.
   – Как это?!
   – Так. Прикидывался. Помните, когда только-только сотовики появились? Ну и кое-кто из лохов под крутизну косил. Подберёт сломанный телефон – и делает вид, что кому-то звонит. Чтоб люди завидовали. Потеха…
   – Неужели и такое было?
   – Было, было… А теперь вот ботов из себя корчат.
   – М-да… – скептически изрёк Труадий Петрович, и беседа прервалась. Гости и домочадцы ожидающе повернулись к хозяину.
 
   – Ты же всех задолбал! – кричала Ева, с яростью креня штурвал своей «мазды».
   На поворотах меня то вдавливало в дверцу, то прижимало к супруге.
   Спаси, сохрани и помилуй нас, Господи, от обезумевшей женщины за рулём! Хорошо ещё асфальты сухие, а то бы и вовсе беда.
   Сам я машину не вожу и вообще боюсь всего четырёхколёсного.
   – Я зачем тебя туда взяла?..
   Да. Кстати. Зачем?
   – Я хотела показать тебе порядочных людей! Ты же одичал за два года в этой своей богадельне! Среди недоумков! Среди неудачников! Среди всяких… бабулек-дедулек! Ты сам стал как старый дед! Ты – пенсионер, понимаешь? Пенсионер без пенсии!..
   Что ж, святые слова. Возразить мне было нечего. Но даже бы если было, поди возрази! Ещё взбеленится окончательно да врежется куда-нибудь!
   – Ты хоть на дорогу смотри… – взмолился я, но услышан не был.
   – Приколы эти насчёт крещения обезьян! Что за кощунство?..
   – Тоже, что ли, в «подсвечники» подалась? – опрометчиво спросил я.
   Скорость возросла. Вспомнилось, что место справа от водителя называется в просторечии сиденьем смертника.
   – При чём тут это? – кричала Ева. – Сейчас такое время, что приличный человек просто обязан быть верующим! Обязан! Если ты атеист, тебя ни одна солидная фирма на работу не примет!..
   Ну и глупо. Допустим, солидная фирма дорожит своей честью и не желает принимать на работу жуликов. Но в таком случае жулик должен быть идиотом, чтобы объявить себя атеистом! Так или нет?
   – Ты с кем говорил? – кричала Ева. – Ты хоть знаешь вообще, с кем ты говорил? Ты же ему весь вечер слова не давал сказать! А у него память, как у слона, он всё сто лет помнит!..
   В следующий поворот она вписалась, визжа покрышками.
   – Останови… – не выдержав, попросил я.
   – В чём дело?
   – Мне плохо…
   Мне уже действительно было плохо. Ева поспешно затормозила. То ли за меня испугалась, то ли за чистоту салона. Дождавшись полной остановки колёс, я отстегнул ремень безопасности и выбрался наружу. Постоял, успокаиваясь. В принципе мы находились уже в двух шагах от дома. Пересечь ночной пустырь – окажешься почти у подъезда.
   Я захлопнул дверцу и двинулся по извилистой, едва различимой тропинке.
   – Ты куда?!
   – Домой! – не останавливаясь, бросил я через плечо.
   В следующий миг нога моя ушла в пустоту, и я полетел в непроглядную бездонную тьму, впоследствии оказавшуюся довольно глубокой траншеей, по дну которой пролегала недавно отремонтированная труба.

Глава четвёртая

   Грянулся дурак оземь и обернулся инвалидом второй группы.
   Русская народная сказка.
   Нет, насчёт инвалидности я, конечно, малость загнул. За перелом руки, пусть даже и в двух местах, кто мне её даст, инвалидность?
   Всё-таки удивительная женщина Ева. А может быть, все они, женщины, в этом смысле удивительны. Целый вечер, вспомните, орала на меня и шипела из-за какой-то, прости господи, ерунды, а стоило мне сверзиться в траншею – будто подменили бабу! Стиснув зубы, ни разу не попрекнув, отвезла в больничный комплекс, подняла на уши всю травматологию (а час ночи, между прочим), чуть ли не профессора из дому вытребовала…
   А ещё говорят, каков в малом – таков и в большом! По моим наблюдениям, как раз наоборот.
   Зато теперь почти не навещает. Некогда, надо полагать. Дела.
   Меня это, если по-честному, устраивает. Во-первых, отсрочка. Не нужно дёргаться, не нужно суетиться. Мне, знаете, настолько дороги мои проблемы, что я их даже и решать не хочу.
   Во-вторых, есть возможность отдохнуть от этого вконец осточертевшего мира. Вернее, так мне поначалу казалось. Но в палате пять коек, три из них заняты такими же недоломками, как и я. Одна, слава богу, пустая. Не знаю, правда, надолго ли. И каждый из травмированных очень любит поговорить. Кем-то из них обо мне было сказано буквально так:
   – Сидит молчит – отдыхать мешает…
   Вчера принялись конаться, кто с какой высоты летел.
   – Со второго? Салага! Я с шестого навернулся! С шестого!
   – И всего один перелом?
   – Так я ж в расслабоне падал!
   Выпытав подробности моего увечья, пренебрежительно хмыкнули. Траншея! Ниже уровня земли.
   А руку жалко. Хорошая была рука. Теперь она уже, наверное, такой не будет.
 
   Что-то протухло в соседней тумбочке. Проснувшись утром, я с ужасом принюхался к собственной только что собранной и закованной в гипс конечности. Ни черта не понял. Пришлось встать и выйти в коридор.
   Нет, вроде не от меня.
   Успокоившись, вернулся в палату. Там уже просыпались. И первым делом, конечно, врубили репродуктор! Пока не втянули в неизбежный утренний трёп, одноруко умылся, почистил зубы – и на свежий воздух.
   Вышел. Огляделся.
   – Простите, пожалуйста. С вами можно поговорить?
   Прямо передо мной с вежливыми улыбками ожидали моего согласия две милые глупенькие девчушки, и у каждой в руках наготове кипа глянцевых душеспасительных журнальчиков.
   Иногда мне хочется всех поубивать. И даже не иногда.
   Моё молчание было воспринято неправильно.
   – Вы согласны с тем, что человек сейчас больше всего страдает от одиночества? – округляя от искренности глаза, спросила та, что повыше. – Даже находясь в толпе! Даже…
   – Нет, – тяжко изронил я. – Не согласен.
   Последовала секундная оторопь. К такому простому, напрашивающемуся ответу они почему-то готовы не были.
   – Какое одиночество, девушки? – процедил я. – Какое, к чертям, одиночество? Вот я вышел, чтобы побыть одному. И тут же подруливаете вы. Никуда не скроешься! Христос от вас в пустыню на сорок дней уходил – так и там достали!
   Как ветром сдуло. Испуганно извинились и пошли отлавливать другого увечного, благо прогуливалось нас возле корпуса более чем достаточно. Уж не знаю, поняли они намёк, не поняли. Насчёт Христа в пустыне и кто Его там доставал. Наверное, нет.
   Раздосадованный, я пересёк прогулочную площадку, где возле перил хмуро перекуривали две пижамы и один халат. Достал сигареты, стал рядом, оглядывая исподлобья больничный парк. Жаркий выпал июнь. Кое-где уже листья жухнут. Скучный пейзаж.
   Стоило мне так подумать, пейзаж повеселел.
 
   Джип ворвался на территорию комплекса, едва не снеся правую стойку ворот, и на хорошей скорости устремился в нашу сторону. Его болтало. Со скрежетом зацепив по дороге опрометчиво припаркованную у бровки легковушку, он едва не вмазался в парапет и затормозил как раз под нами.
   Курильщики, и я в их числе, легли животами на перила, ожидая продолжения.
   Распахнулась передняя дверца, и на асфальт выпало окровавленное тело. Полежав, оно поднялось на колени и потащило из недр джипа другое окровавленное тело. После чего оба тела поползли в сторону приёмного покоя. Вернее, ползло только первое, а второе оно за собой волочило.
   – С разборки, – понимающе заметил кто-то из старожилов и погасил окурок о край урны.
   Навстречу ползущим вышла тётенька в белом халате и, укоризненно покачав головой, ушла обратно. За подмогой.
 
   Самое жизнерадостное отделение – это травматология. Если сразу не убился, значит, починят. Именно починят, а не вылечат. Лечат в других отделениях. А здесь врачи, представьте, носят в карманах белых халатов слесарный инструмент. И когда кто-нибудь из них перекладывает мимоходом из правого в левый кусачки или пассатижи, больной понимает, что будет жить.
   Отремонтируют.
   И юморок здесь тоже своеобразный.
   Заведующий отделением совершает утренний обход. Берёт у меня градусник, смотрит. Далее благосклонный кивок.
   – Нормально. Остываешь… – И шествует к следующей койке.
   Где-нибудь в гастроэнтерологии после таких слов пациент мгновенно бы окочурился, а тут невольно начинаешь ржать.
   И всё же никто на моих глазах не воскресал с такой стремительностью, как этот, из джипа. Его, кстати, поместили в нашу палату, а того, которого он тащил (по слухам, главаря), подняли в нейрохирургию, где бедняга на следующий день и скончался. Пуля в голове. Без каких бы то ни было шуток.
   На этаже у нас пошли чудеса. Посреди холла поставили письменный стол и посадили за него мента с пистолетом. То ли для безопасности пострадавшего, то ли чтобы пострадавший не удрал. Видимо, с той же целью у новичка отобрали всё, включая трусы. Не помогло. Тут же обернул чресла простынкой и, кряхтя, заковылял по коридору в дальнюю палату, где, как выяснилось, лежал третий участник разборки, которого доставили отдельно и чуть позже.
   Доковылять, правда, не удалось – мент вернул.
   Весьма загадочный юноша. В палате он представился Сашей, в протокол был занесён как Николай Павлович, а пришедшая на свидание девушка называла его просто Эдиком.
   Ладно. Саша так Саша.
   Потерпев неудачу, Александр разжился у соседей клочком бумаги, нацарапал на нём что-то позаимствованной у меня гелевой ручкой и, сложив вдвое, попросил отнести сообщнику.
   Просьба его мне очень не понравилась, но отказать не повернулся язык. Крайне собой недовольный, я выглянул в коридор, прошёл мимо дремлющего за столом мента и, на фиг никому не нужный, достиг дальней палаты. Разворачивать и читать не стал. Меньше знаешь – крепче спишь.
   Загипсованный до тазобедренного мосла сообщник молча выхватил у меня бумажку. Слов благодарности я от него не услышал. Как, впрочем, и от Саши.
 
   А пару дней спустя направили меня на прогревание. Или на просвечивание. Вечно я путаю все эти процедуры. Возле дверей кабинета сидел и ждал своей очереди Александр (он же Николай, он же Эдуард). Вооружённой охраны поблизости не было. Видимо, считалось, что с прогревания не убежишь. Я сел рядом. Некоторое время сидели и молчали. Даже непривычно как-то. Потом сосед мой всё-таки заговорил.
   – Как с шоссе к комплексу сворачиваешь, там овражек, – сообщил он и снова замолчал. Надолго.
   Я уже решил, что продолжения не будет. Что ж, овражек так овражек. Будем знать.
   – Я туда упаковку сбросил, – сказал он. – Когда ехали. Всё равно бы менты забрали.
   – Так… – осторожно промолвил я.
   – Если никто ещё не нашёл, сходи возьми.
   Это называется: коготок увяз – всей птичке пропасть. Сначала записку, потом упаковку… Потом на стрёме постоять.
   – Кому передать? – хмуро спросил я.
   Он коротко на меня глянул.
   – Никому. Себе возьми. Хочешь – продай.
   Возможно, так на их языке звучало «спасибо».
   – Ну давай тебе и принесу. Если найду, конечно…
   Он усмехнулся и не ответил.
   А назавтра Александра-Николая-Эдуарда то ли увезли, то ли выписали – и больше я с ним не встретился ни разу. Надеюсь, дальнейшая его судьба сложилась удачно.
 
   Как и всякий человек бездействия, я мнителен. Упаковка. Что за упаковка? Сбросил в овражек, лишь бы не досталась ментам. Вёл машину, побитый, порезанный, и всё-таки нашёл возможность сбросить. Улика? Тогда бы он попросил уничтожить её, спрятать. А то – хочешь, себе возьми, хочешь, продай. Разве с уликами так поступают? Хотя… Если имелась в виду упаковка наркоты…
   Только этого мне ещё не хватало!
   Наверное, следовало вежливо поблагодарить и отказаться. Или соврать, будто ходил, да не нашёл. Кто-то, видать, подобрал. Но, пока я утверждался в мудром решении, стремительный Саша успел навсегда исчезнуть из моей жизни.
   Делать нечего: выйдя сразу после завтрака на прогулку, я покинул территорию больничного комплекса и направился по обочине к повороту.
   Овражек больше напоминал свалку. Упаковок там валялось в избытке, в том числе от презервативов. Все, естественно, вскрытые. Я хотел уже двинуться в обратный путь, повернулся – и едва не наступил на то, что искал. Это была плоская коробка размером чуть меньше словаря иностранных слов одна тысяча восемьсот восемьдесят восьмого года издания. Очень красивая.
   Я нагнулся за ней – и рука в лангетке загудела болью. Словно предупреждала: не бери. Взял. Коробка оказалась неожиданно лёгкой. На верхней её стороне сияли крупные косые буквы и цифры: «AUTO-700». И всё.
   Легонько встряхнул. Пожалуй, внутри содержались не ампулы и не порошки. Вскрывать её в овраге да ещё и одной рукой было бы неразумно. И стоит ли вообще вскрывать? Как её потом продашь, вскрытую? Ладно. Пусть пока полежит в тумбочке, а там посмотрим.
 
   Подходя к родному корпусу, я ещё издали углядел знакомую «мазду» молочной масти. Сама Ева Артамоновна гневно курила на скамеечке неподалёку. Увидев меня, встала и от избытка чувств метнула сигарету в урну.
   – Ты где был?
   – Гулял.
   – Где ты гулял?
   – За территорией.
   – Делать тебе больше нечего! Мандарины – в тумбочке.
   – Словарь принесла?
   – Словарь не нашла. Принесла Шванвича.
   Нужен мне этот Шванвич!
   – Как не нашла? Он в сумке лежит.
   – А я знаю, где она, твоя сумка?
   Затем взгляд её остановился на коробке с надписью «AUTO-700». Запнулась. Моргнула.
   – Откуда это у тебя?
   Сильно врать не имело смысла.
   – Да я, собственно, за этим и ходил. Просили достать…
   – Кто?!
   – Послушай, Ева, – сказал я. – Я же у тебя не спрашиваю, кто твои клиенты, правда?
   Супруга была потрясена. С такой растерянностью, с таким уважением она на меня ещё ни разу, клянусь, не глядела.
   – Ты… ты хоть знаешь, сколько это стоит?
   – А как ты думаешь? – надменно ответил я.
   Нокаут.
   – Хоть бы в пакет спрятал… – пробормотала она. – Несёт напоказ…
   Чёрт возьми! Что же там такое в этой коробке?
 
   Наверное, что-то медицинское. Почему медицинское? Не знаю. Просто ничего больше в голову не приходит. Видимо, обстановка навеяла. Вдобавок не оставляло меня ощущение, что где-то я уже видел этот брэнд – «AUTO-700». И не просто где-то, а именно в больничном комплексе.
   Возможно, ложная память. А возможно, и нет.
   Проводив Еву, я поднялся к себе и, выселив из пакета мандарины, поместил туда свою находку. От греха подальше. Потом снова покинул корпус и двинулся обычным прогулочным маршрутом.
   Пакет прихватил с собой. Не в палате же его теперь оставлять! Если уж Артамоновна оторопела настолько, что забыла напомнить о моих будущих обязанностях, значит, и впрямь ценность.
   Работа с партнёрами. С ними ведь, наверное, говорить придётся.
   Ну вот чем я ей, скажите, не угодил в качестве дармоеда? Знал своё место на коврике, сцен ревности не устраивал, безропотно и благодарно жрал что дают, выслушивал претензии…
   Ах, какие были претензии!
   – Да что ты за мужик? Ты даже футбол по телевизору не смотришь!
   Ничего себе обвинение, а?
   Или так:
   – Ты же презираешь людей! Ты любишь человечество в целом, а нас, отдельных людей, презираешь!..
   Грамотная… В Достоевского заглядывала.
   – Ева! Да я человечество терпеть не могу!
   – В том-то и дело! Человечество в целом любить просто, а вот нас, отдельных людей…
   – Ева! Я ненавижу человечество!
   – Но ты же не с человечеством, ты с людьми живёшь… Со мной, чёрт возьми!
   Нет, не докричишься. Не слышит. Придумала себе меня и со мной придуманным разговаривает. Точнее даже не так: вбила в голову, что все мужики одинаковы, а стало быть, и управляться с ними надо одинаково.
   Кто же тогда, спрашивается, любит мужичество в целом, а нас, отдельных мужиков, презирает?
   Будь у нас дети – по струнке бы ходили. Но Ева бесплодна. Тёща нас когда-то даже разводить собиралась – полагала, будто дело во мне. Страшно вспомнить, сколько было наездов, пока не пошли и не проверились. Может, потому Артамоновна меня и не бросает. Не положено бездетной. Бездетной положено за мужика цепляться.
   И ведь свято уверена, что, воспитай она из меня делового человека, стану такой же, как был, только деловой. Просто не видела себя со стороны, когда сама в бизнес врастала. Полностью характер изменился, на сто восемьдесят градусов. Даже Эдит Назаровна прижухла. Раньше, бывало, на дочку покрикивала, теперь – ни-ни…
   Я поднял глаза и обнаружил, что ноги вынесли меня к соседнему корпусу. Так называемая, вторая хирургия. Хотя имелись там и другие отделения. Мазнув рассеянным взглядом по многочисленным табличкам, я двинулся было дальше, как вдруг замер и обернулся.
   «AUTO-700». 2-й этаж».
   Вот оно! Стало быть, не мерещилось…
   И упаковка, главное, при себе.
 
   Поплутав по второму этажу, я набрёл на нужную дверь. После некоторого колебания постучал и, услышав гортанное «Да?..», вошёл.
   Кабинет был невелик. Должно быть, арендующая его фирма платила за каждый квадратный сантиметр пола. У окна стоял письменный стол, за которым сидела этакая глыба в белом халате. С виду моджахед моджахедом. Тяжеленные веки, неподвижное лицо ордынского хана. К нагрудному карману халата прицеплен бейджик, где было оттиснуто: «Олжас Умерович», – и невероятно длинная фамилия, оканчивающаяся на «…гельдыев». Ниже значилось ёмко и коротко: «Оператор».
   Больше всего из прочитанного мне понравилось отчество.
   Ещё в кабинете имелся стеллаж и почему-то стоматологическое кресло. Правда, без бормашины, что уже радовало.
   Иных приспособлений для сидения не наблюдалось.
   Огромный Олжас Умерович встретил меня радушно. Даже из-за стола поднялся.
   – Прошу, – указал он прямиком на кресло.
   – Спасибо, – поблагодарил я и остался стоять.
   – Слушаю вас.
   – Вот, – сказал я, бережно вынимая коробку из пакета. – Не могли бы вы мне объяснить…
   Олжас Умерович принял её, осмотрел, цокнул языком.
   – Прошу, – повторил он.
   Второй раз отказываться было невежливо, и я присел. Очень не люблю стоматологические кресла. Стоит мне в них оказаться, начинаю жалеть, что не знаю ни единой государственной тайны. Выдал бы на раз, лишь бы побыстрей отпустили.
   – Так что это? – спросил я.
   – Это вещь! – изрёк Олжас Умерович и далее, к моему ужасу, с треском взрезал оболочку широким ногтем большого пальца. Как скальпелем.
   – Позвольте! – вскинулся я. – Что вы делаете?
   – Вскрываю, – невозмутимо отозвался он.
   – Вы не поняли! Я только хотел узнать, сколько это может стоить…
   Ноготь приостановился. Оператор взглянул на меня с недоумением.
   – Нисколько. Всё оплачено при покупке.
   – Так я ж не покупал! Это подарок…
   Олжас Умерович понимающе склонил широкий лоб.
   – Крутой подарок, – произнёс он с уважением.
   – Погодите! Что хоть там внутри?
   – Э! – со скукой молвил он. – Чипы, дрипы… Что ещё может быть внутри?
   И ноготь завершил свою разрушительную работу.
   – Вот, – сказал Олжас Умерович, раскрывая коробку и предъявляя её содержимое.
   Я ничего не понял. Множество мелких отделений, в каждом лежит что-то крохотное и красиво упакованное.
   – А поближе можно?
   – Что значит можно? Нужно! – Громадный кочевник в белом халате вышел из-за стола и принялся раскладывать финтифлюшки на лотке, прикреплённом к подлокотнику. Самым крупным предметом оказалась полупрозрачная пластиковая плошка, размерами и формой напоминающая нищенски сложенную горсточку. Последней из коробки была извлечена книжица с бланками и печатями на последней странице.
   – Распишитесь, – повелел он. – Здесь… и здесь…
   Я как дурак расписался. Полностью теряю волю в стоматологическом кресле.
   – Ну вот… – несколько даже мечтательно произнёс Олжас Умерович.
   – Позвольте… – встрепенулся я. – Что вы собираетесь…
   – Да не волнуйся ты так, дорогой… – с нежностью успокоил он меня. – С жалобами пока никто ещё не обращался.
   Далее на мои дыхательные органы легла полупрозрачная пластиковая горсточка, что-то зашипело – и я поплыл.
 
   Чёрт его знает, что за наркоз он мне вкатил. Какой-нибудь веселящий газ, не иначе. Очнулся я словно бы вдребезги пьяный. Море по колено. Тянет на подвиги. И чувство юмора обострено до крайности.
   – Скажите, пожалуйста, это жизнь? – осведомился я первым делом. С этакой, знаете, великосветской небрежностью.
   – Жизнь, жизнь… – кивнул откуда-то с немыслимой высоты Олжас Умерович, имевший теперь прямо-таки планетарные размеры. – Ты минут десять посиди пока, подожди. Не вскакивай.
   Ну да, не вскакивай! Именно это я и собирался сделать. И сделал бы, не вдави он меня в кресло своей широченной ладонью. Не буду пересказывать всего, что я ему наговорил, пока пытался принять стоячее положение. Наиболее оригинально, на мой взгляд, прозвучала угроза взорвать к едрене фене весь этот их корпус, как я взорвал два небоскрёба в Нью-Йорке.
   Наконец дурман начал помаленьку рассеиваться. Окружающая действительность вернулась в привычные рамки и больше не гримасничала. В гортани легонько саднило. Во рту – тоже. Да и с глазами было явно не всё в порядке – такое ощущение, будто песком запорошены. Я хотел их протереть, но Олжас Умерович остановил меня властным жестом.
   – Не надо!
   Я подчинился.
   – Что это вы со мной сделали?
   Оператор всмотрелся в мои зрачки, убедился, что я уже вполне вменяем, и очертил толстым пальцем лежачий овал в непосредственной близости от моих губ.
   – Здесь у вас вживлён артикулятор. Здесь динамик. Остальное снимается. О правилах гигиены расскажу чуть позже. До ужина лучше ничего не кушать. А завтра обязательно придите провериться…
   – Провериться?..
   – В любое удобное для вас время. Я здесь буду постоянно. А сейчас пробное включение.
   Он что-то нажал на металлической коробочке, очень похожей на Евину распознавалку, и перед глазами у меня вспыхнула знакомая рамка. Тут-то я наконец всё и понял. Почти всё.
   – Бот? – сипло спросил я.
   Олжас Умерович довольно усмехнулся.
   – Не просто бот! – назидательно сообщил он. – Такой бот, что круче ещё не придумали.

Глава пятая

   К счастью, когда я выпал из лифта на родном этаже, никто из персонала в коридоре не маячил. От мента с пистолетом к тому времени тоже осталось одно воспоминание в виде пустого письменного стола, нелепо торчащего посреди холла. Веселящий газ ещё не совсем выветрился, и меня кренило настолько заметно, что в палате с восхищением привстали с коек.
   – Во даёт! – сказали не без зависти.
   Я запихнул пакет со вскрытой коробкой и бланками в тумбочку, выгреб оттуда цитрусы на лангетку и отнёс в общий котёл, половину рассыпав по дороге.
   – От нашего операционного стола – вашему операционному столу!
   Подобрал с пола оброненный мандарин и, рухнув на своё ложе, сожрал с кожурой. Утёрся. Слизистая во рту – взвыла. Будто йодом ранку помазали.
   – Бот! – выговорил я в больничный потолок и глупо загоготал.
   Через полчаса очухался окончательно.
 
   Что бы с тобой ни стряслось, главное – не жалей. Всё равно ничего не изменишь. Это правило я вывел примерно к тридцати годам и с тех пор только и делаю, что от него отступаю.
   Поэтому приходится себя утешать.
   Хотел распознавалку? Хотел. Ну вот есть у тебя распознавалка, причём крутизны – немеренной. Правда, там не только распознавалка, там наверняка ещё и уйма прочих наворотов, о которых ты, деревня, понятия не имеешь. А теперь будешь иметь. Не исключено, что многие из них окажутся весьма полезны. И покажи кого-либо другого, кому нечто подобное досталось бы на халяву! Да, разумеется, научно-технический прогресс – штука гибельная, но, с другой стороны, куда от него в наши дни денешься? Конечно, ты бы предпочёл взять деньгами. Но, положа руку на сердце, скажи: смог бы ты такое продать, не будучи при этом жестоко обутым? Или даже не так: смог ли бы ты вообще что-либо продать? С твоими деловыми способностями – никогда!
   Наконец, чёрт возьми, это в любой момент можно отключить.
   На следующий день я сходил проверился и получил от Олжаса Умеровича крепкий втык за сожранный с кожурой мандарин.
   – Маленький, да? – ворчал грозный оператор, осматривая с зеркальцем мою ротовую полость. – Русским языком было сказано: до ужина не кушать! Тц, э-э… Здесь – раздражение, здесь – раздражение… Артикулятор – штука нежная. А он – с кожурой! Вот придётся переделывать…
   К счастью, как выяснилось, особого вреда мандарин не причинил. Прижилось, как на собаке.
 
   Первой командой, которую я научился подавать артикулятору, была приветственная улыбка. Да там, собственно, и учиться-то нечему: расслабил мышцы рта, тронул кнопочку – и губы сами собой правильно раздвигаются.
   То и дело выходил в умывалку, где висело зеркальце, и развлекался, регулируя степень широты и лучезарности оскала. Кто-то, возможно, спросит: а самому улыбнуться слабо? Слабо. Моя настоящая улыбка смотрится жутковато и отпугивает людей. Потому что идёт от души – кривая и ехидная. Последние годы я по этой причине вообще старался поменьше лыбиться.