Страница:
Встречаются и такие, совсем уж курьезные определения: «Измерение – способ изучения социальных явлений, процессов, систем, их свойств и отношений с помощью количественных оценок[3].
Несмотря на некоторую (в целом, декларативную) мягкость в подходе к результатам измерения, которая обнаруживается в дефинициях отечественных авторов, «при всех подходах к проблеме измерения остается неизменным тот факт, что измеряемое свойство описывается числом»[4].
Эта тенденция не так уж и безобидна, хотя и выглядит, на первый взгляд, весьма камерной, академической, далекой от реальной жизни. Однако это только на первый взгляд. Обратимся к примеру. Он важен своей доходчивостью: общеизвестны те сокрушительные последствия, к которым привела безусловная вера в возможность исчерпывающего количественного отображения лишь одной из сторон реальной жизни – трудовой деятельности.
Как известно, принцип распределения для первой фазы коммунистического общества – социализма – был сформулирован К. Марксом так: «Право производителей (на получение предметов потребления – Е.Т.) пропорционально доставляемому ими труду»[5]. Этот принцип полностью разделялся В.И. Лениным и лег в основу второй части известной сталинской формулы: «от каждого – по способностям, каждому – по труду» (у К. Маркса: «каждый – по способностям»).
Реализация этого весьма соблазнительного принципа натолкнулась на такие препятствия, преодолеть которые ни в нашем отечестве, ни в какой-либо другой стране не удалось. Главное из них – невозможность практического достижения невинного академического постулата о «точном» (числовом!) измерении количества труда.
К. Маркс и Ф. Энгельс надеялись измерять труд с помощью количества рабочего времени и теоретически не видели здесь никаких проблем. Однако они возникли сразу же на практике. Все попытки преодолеть практическую несостоятельность времени как единицы количества труда (за полтора века их было несчетное множество), дополнить его механизмами, учитывающими важнейшие характеристики труда – его интенсивность, сложность и т.п., успеха не имели, а нарастающая динамика роста номенклатуры видов товаров и услуг, профессий, усложнение труда, его интеллектуализация и т.д. не оставляют никаких надежд на успех этого предприятия когда-либо в будущем.
Бесплодными оказались попытки измерять трудовые затраты по результатам. Во-первых, индивидуальные результаты труда многих категорий работников вообще трудно однозначно отобразить каким-либо показателем (медсестра, учитель, сантехник, наладчик и т.п.). Во-вторых, даже измеримые результаты труда невозможно перевести в эквивалентную форму (токарь – 80 деталей, врач – 20 зубов и т.п.).
Таким образом, привлекательное и, на первый взгляд, очевидное утверждение, вошедшее в фундамент теоретической схемы радикального преобразования общества как инструментальная аксиома, оказалось практически не осуществимым и играло всегда исключительно идеологическую роль да к тому же, как выяснилось, вредную. Его сокрушительное деструктивное влияние оказалось многогранным и всепроникающим: вместо производства материальных благ оно ориентировало на создание различных форм и гигантских бюрократических структур учета и контроля. В результате идея распределения вытеснила идею производства, структура массового сознания приняла уродливую форму, а реальная жизнь стала развиваться по прямо противоположным законам: распределение по труду стало заменяться распределением по занимаемой должности и т.д.
Последствия установки на числовое измерение в социологии, конечно же, не столь апокалиптичны, так как ее роль и претензии на преобразование общества гораздо скромнее. Однако негативные тенденции принятия этой установки несомненны.
Установка на преимущественно числовое представление результата социологического измерения привела к тому, что весь комплекс чрезвычайно сложных социальных проблем, связанный с оценкой значений свойств социальных процессов, рассматривается главным образом с формально-логических позиций. По этой причине вопросы методологии и методики социологического измерения разрабатываются как проблемы сугубо математические и занимаются ими, как правило, профессиональные математики. Благодаря их усилиям разработана (а социологами принята) классификация шкал по «уровню измерения», который определяется не степенью адекватности (достоверности) отображения ею измеряемого объекта, а диапазоном возможностей, который открывает шкала перед методами математики. Нелепость такой классификации измерительных шкал для социального мира проявляется уже в том, что номинальной шкале, с помощью которой измеряется подавляющее большинство свойств социальных явлений (социальные нормы, вербальные и невербальные установки, ценностные ориентации, мотивации людей и т.д., т.е. практически все!), отводится самый низкий уровень измерения, в то время как шкалам отношений, степень использования которых в социологии исчезающе мала, – самый высокий.
Фундаментальное понятие всех неклассических теорий измерения – шкала – также получает числовую трактовку: «Шкала – алгоритм, с помощью которого осуществляется измерение в тех случаях, когда оно является отображением изучаемых объектов в числовую математическую систему»[6].
Необходимо заметить, что разработку числовых шкал конечно можно рассматривать как шаг в направлении формализации оценки величины свойств, не имеющих естественной числовой меры. Тем более, что на первый взгляд создание определенной числовой шкалы для какого-то свойства представляется сравнительно простой задачей. Однако даже в случае числового шкалирования только одного свойства можно усмотреть основные принципиальные трудности подобной формализации вообще.
Дело в том, что существует множество интеллектуальных факторов, побуждающих исследователя принять одну теоретическую конструкцию и отбросить одну или несколько других, вполне равноценных. И далеко не всегда в этом случае решающее слово остается за рационально обоснованным экспериментальным или каким-либо формально-логическим аргументом: здесь работают и интуиция, и эстетизм исследователя, и тот неуловимый «дух времени», на который любят ссылаться, но который трудно выразить в точных понятиях. Оказывается, что никакими самыми доскональными (но неизбежно конечными) описаниями различных мыслимых комбинаций признаков, описывающих данное свойство, нельзя однозначно определить критерии, в соответствии с которыми та или иная величина свойства идентифицируется с определенной точкой шкалы (числом). Остается только признать, что на надежную работу любой числовой шкалы при измерении свойств социальных явлений можно полагаться лишь в том случае, если у социологов-исследователей и респондентов имеются тождественные интеллектуальные, этические, психологические, идеологические, эстетические и т.п. нормативы. Таким образом, стремление к применению числовых шкал для измерения свойств социальных явлений основывается на неявно предполагаемом единстве интуитивных подсознательных процессов, например, у опрашиваемых и анкетера.
Преодолеть это вполне фантастическое условие социологи, как правило, надеются с помощью тщательной разработки правил и детального нормирования самой процедуры измерения. Наиболее простой и верный выход (по традиции!) видится в обращении к тем соблазнительным совершенствам измерительной техники, которая сформировалась в недрах естествознания и получила воплощение в науке об измерениях – метрологии[7]. Основывается эта приверженность на убеждении в том, что поскольку измерение – общенаучная процедура в познавательной деятельности, то она должна быть инвариантна относительно содержания, специфики задачи, при решении которой она применяется. В результате уникальная, подвижная, переменчивая процедура возникновения первичных социологических данных в процессе диалога между живыми людьми заменяется мертвой, но «строго научной» схемой, состоящей из абстрактных объекта и субъекта измерения и помещенных между ними «измерительных приборов».
Попытки применить естественнонаучные подходы для конкретной процедуры – социологического измерения, конечно же, можно объяснить. В основе этих попыток – желание иметь однозначные, формализованные описания социальных явлений, позволяющие в дальнейшем применять формальные методы преобразования и анализа получаемой эмпирии. При этом исходят из убеждения, что с помощью «строгих» процедур и методов, их неустанного совершенствования удастся в конце концов избавиться от ошибок измерения или свести их к численно определенному и приемлемому минимуму.
Устойчивая вера в существование особого «научного» метода, позволяющего всякий раз разрабатывать определенную и единственную совокупность правил и процедур, следование которым неминуемо приводит к достоверному или точному результату измерения (в терминологии приверженцев метрологии – «надежному»), наталкивается на противоречие. С одной стороны, все без исключения социологи признают принципиальную неопределенность социальных явлений, невозможность их исчерпывающего и однозначного описания с помощью сколь угодно сложных и детализированных объяснительных конструкций. С другой стороны, направляя свои усилия на поиски и внедрение в социологию формально-логических методов и процедур, они фактически исходят из прямо противоположных представлений. Неопределенность социологической информации рассматривается как досадная, но временная ее характеристика, от которой в дальнейшем, когда будут разработаны «строго научные» методы социологического измерения, удастся избавиться.
В целом можно заключить, что стратегия на обязательность числового представления результата измерительной процедуры оказалась, мягко говоря, мало плодотворной.
В этой связи нельзя не вспомнить и не согласиться с В.П. Визгиным, который пишет: «Представление о качественных определениях предмета познания как о неопределенных, неточных, приблизительных и грубых, то есть представление их как «предколичество», представление, истолковывающее качество как недовыявленное количество, как низшую ступень полноценного, то есть количественного знания, не отвечает науке сегодняшнего дня»[8]. Крупнейший специалист в области искусственного интеллекта, известный своими разработками проблем представления знаний для компьютерных систем Д.А. Поспелов весьма аргументированно отвергает традиционное положение, согласно которому наука начинается с измерения и вычисления. Он пишет: «Эта традиция идет от физики. В действительности наука начинается с классификации, но огромный авторитет физики и ее исключительное положение среди других наук содействовали тому, что принцип количественного измерения стал господствующим в умах исследователей… Управление сложными объектами принципиально невозможно без привлечения информации, которая не может быть выражена количественно»[9].
Действительно, ни подавляющее большинство свойств социальных явлений, ни основанные на них социологические понятия, по существу, не обладают возможностью числовой измеримости.
Сами социологи определяют долю свойств, поддающихся числовому измерению, не более чем в 5—8% от общего их количества. Статичность и логическая однозначность числовых измерительных конструкций превращают их в совершенно неприемлемый инструмент для измерения подвижных и многозначных социальных процессов. Избирая в качестве измерительного инструмента числовые шкалы, социолог всякий раз вынужден произвольно устанавливать жесткую связь между многомерностью смыслов социального явления и точкой числовой шкалы, приписывая ей некоторое гипотетическое содержание. Эффективная, на первый взгляд, точность и строгость использования числовых шкал достигается, как видно, путем так называемого «волевого измерения».
Нельзя не остановиться более подробно на цели столь упорного внедрения в социологию числовых методов измерения. Цель эта – создание формализованных информационных моделей социальных процессов как основы широкого использования формальнологических, математических средств анализа материалов массовых социологических исследований. Таким образом, процедура формализации исходных информационных материалов представляет собой важнейший необходимый этап, обеспечивающий возможность применения математических методов и реализующего эти методы программного обеспечения компьютерной техники.
Сама установка на математизацию познавательных средств науки и автоматизацию связанных с ней информационных процедур является закономерным и объективно неизбежным следствием развития цивилизации на научно-технической основе. Однако для социологии в силу специфики ее предметной сферы названная установка актуализирует проблему диалектики взаимосвязи между существенно различными группами методов – содержательными и формальными. Суть проблемы состоит в том, что вместо ориентации на оптимальное сочетание указанных групп методов в исследовательском процессе современное направление математизации в социологии основывается преимущественно на формально-логических методах анализа исходной эмпирической фактуры, доводя его фактически до уровня манипулирования ее знаковым представлением. Этим и обусловлены столь жесткие требования к форме представления исходных данных и определенная абсолютизация формальных методов, пренебрежение той частью содержания исследуемых явлений, которая остается за пределами возможностей числовых шкал.
Каковы же предпосылки абсолютизации и недостаточности формальных методов анализа в социологии?
Слово «форма», когда оно используется как философский термин, означает внешнюю определенность предмета.
В философии форма выступает как относительно прочный, устойчивый результат развития материального содержания, поскольку она фиксирует и закрепляет достигнутый уровень развития.
Между формой и содержанием есть определенное «разделение функций»: если форма выступает как организующее начало, то содержание оказывается движущей силой развития. Форма способна лишь фиксировать определенный результат развития содержания, и поэтому в ней неизбежно представлена лишь часть этого содержания. Отсюда, в частности, следует, что внешняя форма может быть источником познания лишь тогда, когда она в своих особенностях более или менее адекватно воспроизводит внутреннее содержание, наиболее важную часть его сущности.
Под формализацией (в широком смысле) понимается всякое представление внутреннего содержания во внешней форме. Формализация осуществляется только человеком. При этом происходит целенаправленное «оформление» содержания, придание ему определенности с точки зрения заданного критерия или их группы. Совершается это в два этапа. На первом в рамках полного содержания выделяется какая-то его часть, удовлетворяющая критерию. Затем, на втором этапе, за этой частью содержания закрепляется определенный знак или их сочетание. Полученная таким образом знаковая форма в дальнейшем представляет – не воплощает, а именно представляет – выделенную часть содержания.
Суть формализации состоит в том, что реальные отношения, свойственные одному субстрату (содержанию), переносятся с некоторой степенью приближения (гомоморфно, изоморфно и т.д.) на другой. Поэтому в результате формализации форма не освобождается от субстрата вообще, а освобождается лишь от жесткой привязанности к изначальному субстрату, свойственному конкретному содержанию. Таким образом, в ходе формализации предопределяется, во-первых, «условность» связи содержания с формой его выражения, поскольку исходное содержание заменяется другим, символическим и, во-вторых, появляется соблазн довести формализацию до такого совершенства, чтобы в дальнейшем проводить рассуждения, не обращаясь ни к какому содержанию, а просто следя за внешним видом знаков и их сочетаниями и следуя логике формального языка. Чрезмерные упования именно на эту возможность и заложены в основу абсолютизации формальных методов анализа внутреннего содержания. Однако вполне очевидно, что эта возможность существенно ограничена допустимым уровнем «замещения» внутреннего содержания его знаковой формой. И если в исследованиях природного мира этот уровень можно определить (что очень важно) и он часто оказывается достаточно приемлемым, что и обусловливает широкое использование здесь формальных методов познания, то применение этих же методов в социальной сфере и, в частности, в социологии наталкивается на весьма существенные принципиальные трудности.
Дело в том, что объектом формализации в социологии является, как правило, идеальное содержание, которое существует внутри сознания респондента. Одна из характерных особенностей идеального содержания состоит в том, что оно, обладая внутренней формой, не имеет собственной внешней формы. Важнейшим и, в сущности, единственным средством проявления внешнего оформления идеального содержания сознания является естественный язык. И именно с помощью этого, сугубо утилитарного – постоянно искажаемого, засоренного, привычного к любой работе средства, каким является живой разговорный язык, социолог и получает большую часть сведений об изучаемых явлениях.
Использование естественного языка в современной социологии основывается на неявных постулатах.
1. Реальное явление и его словесное описание находятся в отношении строгой взаимной предопределенности.
2. Языковые знаки (слова, выражения) поддаются одинаковой интерпретации со стороны всех членов данного «языкового сообщества», что и обеспечивает их лингвистическое тождество.
3. Сам язык является упорядоченной системой знаковых средств, пригодных для выражения любых мыслей, одинаково и безразлично обслуживающих все группы общества.
Однако при более внимательном рассмотрении картина оказывается существенно более сложной.
Поскольку мышление может происходить как на речевом, так и на неречевом уровне, постольку между мышлением, составляющим идеальное содержание сознания, и его языковой формой нет взаимно однозначного соответствия. Поэтому в формализующую способность естественного языка изначально заложена возможность отделения мысли от ее предмета.
Выполняя свою важнейшую – коммуникативную – функцию, язык способствует дальнейшему отделению мышления от предметного содержания, так как прежде, чем что-либо узнать о содержании, необходимо опознать внешнюю форму выражения этого содержания. Восприятие же языкового оформления идеального содержания – процесс далеко не однозначный, чреватый множеством семантических аберраций.
Первая (отнюдь не самая важная, но предельно очевидная) возможность искажения смысла обусловлена тем, что знаки (буквы, звуки), являющиеся материальным носителем языкового сообщения, лишь условно связаны с тем, к чему они относятся, и могут быть заменены любыми другими знаками (например, содержание можно передать на русском или английском языке, средствами музыки, хореографии и т.д.).
Вторая возможность связана с тем, что понимание языка происходит через слова и закрепленные за ними значения. В связи с этим нельзя не обратить внимание на принципиальные особенности смысла и значения передаваемого языкового сообщения. Смысл близок к личностному, образно-эмоциональному уровню отражения мира, значение же представляет собой уже социально-обобщенное содержание сообщения. Переход от смысла к значению – это переход от индивидуального опыта к социальному, выражение индивидуального опыта через социально общезначимые понятия.
Еще М.М. Бахтин показал, что каждое конкретное языковое высказывание причастно не только к централизующей тенденции лингвистического универсализма, но и к децентрализующим тенденциям общественно-исторического «разноречия», что «социальные языки» суть воплощенные «идеологические кругозоры» определенных социальных коллективов, что будучи «идеологически наполнен», такой язык образует упругую смысловую среду, через которую индивид должен с усилием «пробиться к своему смыслу, к своей экспрессии».
Таким образом, уже в процессе языковой формализации происходит трансформация идеального содержания мышления: оно заменяется другим, символическим, значение которого отличается от первоначального смысла. До известной степени язык оказывается «шаблоном», форму которого вынуждена принимать мысль. Он понуждает нас не воспринимать (и не воспроизводить) всего того, что не имеет социально общезначимого имени. Он принципиально не может воспроизводить всей полноты идеального содержания.
Можно утверждать, что в речевом общении уже сам язык навязывает говорящему независимо от его воли чужую мысль. Он, как говорил П. Валери, есть «наиболее могущественное орудие Другого, пребывающее в нас самих». В результате, когда мы хотим сформулировать и передать собеседнику свое внутреннее, неповторимо уникальное состояние или ощущение, мы по необходимости выражаем это общезначимыми, готовыми словесными конструкциями, не принадлежащими, в сущности, никому. Пытаясь выразить это ощущение или мысль для себя («про себя») и выйти за рамки «речевого автоматизма» мы почти всегда чувствуем, что нам не хватает слов.
Слова живого разговорного языка отнюдь не созданы для однозначной логики: в постоянстве и универсальности их значений никогда нельзя быть уверенным.
О размытости значений слов естественного языка, о его нелогичности написано немало. В самом деле! Ведь каждый из нас, отнюдь не первый и далеко не последний, пользуется словами, оборотами, синтаксическими конструкциями, даже целыми фразами, а также лексикой профессиональных жаргонов, слэнгов, хранящихся в «системе языка», которая напоминает не столько «сокровищницу», предназначенную для нашего индивидуального употребления, сколько пункт проката: задолго до нас все эти единицы и словесные конструкции прошли через множество употреблений, через множество рук, оставивших на них различные следы: вмятины, трещины, пятна, запахи и т.п. Эти следы – не что иное как отпечатки тех смысловых контекстов, в которых побывало «общенародное слово» прежде, чем попало в наше распоряжение.
Это значит, что всякое слово пропитано множеством текучих, изменчивых идеологических смыслов, которые оно приобретает в контексте своих употреблений. Подлинная задача говорящего (пишущего) состоит вовсе не в том, чтобы узнать, а затем правильно употребить ту или иную языковую конструкцию, а в том, чтобы разглядеть наполняющие ее смыслы и определиться по отношению к ним.
Резко возрос интерес к проблеме смысла и значения слов естественного языка в связи с попытками создания систем машинного перевода, экспертных систем, автоматизированных обучающих систем и других, входящих в проблематику научных направлений, объединяемых общей целью создания так называемого «искусственного интеллекта».
Множество логических парадоксов естественного языка рассматривается, например, в книге И.Н. Горелова. Он, в частности, обращает внимание на то, почему, например, «ударить по рукам – это хорошо, а ударить по ногам – это плохо. Если над столом или над крышей – логично, то как можно представить себе жену, работающую над собой? И если крепкими могут быть и старик, и чай, и орешек, то почему взгляд может быть только твердым, а не крепким (характер же может быть и крепким и твердым)»[10].
Слова могут иметь любое из мыслимых значений, благодаря использованию интонации, ударения, акцентировки, контекста, ситуации и т.п. Огромнейший вес приобретают ничтожнейшие слова, малейшие паузы их разделяющие. Язык, по выражению А.Ф. Лосева, «кишит» бесконечными семантическими валентностями[11].
Языковое сообщение, таким образом, представляет собой как бы каркас, окруженный множеством потенциально возможных содержательных смыслов. И это не только подтекст. За пределами текста (но неуловимо связанные с ним) встают вещи и покрупнее подтекста: это не то, что – под, а что-то вроде надтекста. Надтекст – нечто, превышающее текст, из него никак не вычитаемое и не вычитываемое, но каким-то непонятным образом с ним скрепленное.
Несмотря на некоторую (в целом, декларативную) мягкость в подходе к результатам измерения, которая обнаруживается в дефинициях отечественных авторов, «при всех подходах к проблеме измерения остается неизменным тот факт, что измеряемое свойство описывается числом»[4].
Эта тенденция не так уж и безобидна, хотя и выглядит, на первый взгляд, весьма камерной, академической, далекой от реальной жизни. Однако это только на первый взгляд. Обратимся к примеру. Он важен своей доходчивостью: общеизвестны те сокрушительные последствия, к которым привела безусловная вера в возможность исчерпывающего количественного отображения лишь одной из сторон реальной жизни – трудовой деятельности.
Как известно, принцип распределения для первой фазы коммунистического общества – социализма – был сформулирован К. Марксом так: «Право производителей (на получение предметов потребления – Е.Т.) пропорционально доставляемому ими труду»[5]. Этот принцип полностью разделялся В.И. Лениным и лег в основу второй части известной сталинской формулы: «от каждого – по способностям, каждому – по труду» (у К. Маркса: «каждый – по способностям»).
Реализация этого весьма соблазнительного принципа натолкнулась на такие препятствия, преодолеть которые ни в нашем отечестве, ни в какой-либо другой стране не удалось. Главное из них – невозможность практического достижения невинного академического постулата о «точном» (числовом!) измерении количества труда.
К. Маркс и Ф. Энгельс надеялись измерять труд с помощью количества рабочего времени и теоретически не видели здесь никаких проблем. Однако они возникли сразу же на практике. Все попытки преодолеть практическую несостоятельность времени как единицы количества труда (за полтора века их было несчетное множество), дополнить его механизмами, учитывающими важнейшие характеристики труда – его интенсивность, сложность и т.п., успеха не имели, а нарастающая динамика роста номенклатуры видов товаров и услуг, профессий, усложнение труда, его интеллектуализация и т.д. не оставляют никаких надежд на успех этого предприятия когда-либо в будущем.
Бесплодными оказались попытки измерять трудовые затраты по результатам. Во-первых, индивидуальные результаты труда многих категорий работников вообще трудно однозначно отобразить каким-либо показателем (медсестра, учитель, сантехник, наладчик и т.п.). Во-вторых, даже измеримые результаты труда невозможно перевести в эквивалентную форму (токарь – 80 деталей, врач – 20 зубов и т.п.).
Таким образом, привлекательное и, на первый взгляд, очевидное утверждение, вошедшее в фундамент теоретической схемы радикального преобразования общества как инструментальная аксиома, оказалось практически не осуществимым и играло всегда исключительно идеологическую роль да к тому же, как выяснилось, вредную. Его сокрушительное деструктивное влияние оказалось многогранным и всепроникающим: вместо производства материальных благ оно ориентировало на создание различных форм и гигантских бюрократических структур учета и контроля. В результате идея распределения вытеснила идею производства, структура массового сознания приняла уродливую форму, а реальная жизнь стала развиваться по прямо противоположным законам: распределение по труду стало заменяться распределением по занимаемой должности и т.д.
Последствия установки на числовое измерение в социологии, конечно же, не столь апокалиптичны, так как ее роль и претензии на преобразование общества гораздо скромнее. Однако негативные тенденции принятия этой установки несомненны.
Установка на преимущественно числовое представление результата социологического измерения привела к тому, что весь комплекс чрезвычайно сложных социальных проблем, связанный с оценкой значений свойств социальных процессов, рассматривается главным образом с формально-логических позиций. По этой причине вопросы методологии и методики социологического измерения разрабатываются как проблемы сугубо математические и занимаются ими, как правило, профессиональные математики. Благодаря их усилиям разработана (а социологами принята) классификация шкал по «уровню измерения», который определяется не степенью адекватности (достоверности) отображения ею измеряемого объекта, а диапазоном возможностей, который открывает шкала перед методами математики. Нелепость такой классификации измерительных шкал для социального мира проявляется уже в том, что номинальной шкале, с помощью которой измеряется подавляющее большинство свойств социальных явлений (социальные нормы, вербальные и невербальные установки, ценностные ориентации, мотивации людей и т.д., т.е. практически все!), отводится самый низкий уровень измерения, в то время как шкалам отношений, степень использования которых в социологии исчезающе мала, – самый высокий.
Фундаментальное понятие всех неклассических теорий измерения – шкала – также получает числовую трактовку: «Шкала – алгоритм, с помощью которого осуществляется измерение в тех случаях, когда оно является отображением изучаемых объектов в числовую математическую систему»[6].
Необходимо заметить, что разработку числовых шкал конечно можно рассматривать как шаг в направлении формализации оценки величины свойств, не имеющих естественной числовой меры. Тем более, что на первый взгляд создание определенной числовой шкалы для какого-то свойства представляется сравнительно простой задачей. Однако даже в случае числового шкалирования только одного свойства можно усмотреть основные принципиальные трудности подобной формализации вообще.
Дело в том, что существует множество интеллектуальных факторов, побуждающих исследователя принять одну теоретическую конструкцию и отбросить одну или несколько других, вполне равноценных. И далеко не всегда в этом случае решающее слово остается за рационально обоснованным экспериментальным или каким-либо формально-логическим аргументом: здесь работают и интуиция, и эстетизм исследователя, и тот неуловимый «дух времени», на который любят ссылаться, но который трудно выразить в точных понятиях. Оказывается, что никакими самыми доскональными (но неизбежно конечными) описаниями различных мыслимых комбинаций признаков, описывающих данное свойство, нельзя однозначно определить критерии, в соответствии с которыми та или иная величина свойства идентифицируется с определенной точкой шкалы (числом). Остается только признать, что на надежную работу любой числовой шкалы при измерении свойств социальных явлений можно полагаться лишь в том случае, если у социологов-исследователей и респондентов имеются тождественные интеллектуальные, этические, психологические, идеологические, эстетические и т.п. нормативы. Таким образом, стремление к применению числовых шкал для измерения свойств социальных явлений основывается на неявно предполагаемом единстве интуитивных подсознательных процессов, например, у опрашиваемых и анкетера.
Преодолеть это вполне фантастическое условие социологи, как правило, надеются с помощью тщательной разработки правил и детального нормирования самой процедуры измерения. Наиболее простой и верный выход (по традиции!) видится в обращении к тем соблазнительным совершенствам измерительной техники, которая сформировалась в недрах естествознания и получила воплощение в науке об измерениях – метрологии[7]. Основывается эта приверженность на убеждении в том, что поскольку измерение – общенаучная процедура в познавательной деятельности, то она должна быть инвариантна относительно содержания, специфики задачи, при решении которой она применяется. В результате уникальная, подвижная, переменчивая процедура возникновения первичных социологических данных в процессе диалога между живыми людьми заменяется мертвой, но «строго научной» схемой, состоящей из абстрактных объекта и субъекта измерения и помещенных между ними «измерительных приборов».
Попытки применить естественнонаучные подходы для конкретной процедуры – социологического измерения, конечно же, можно объяснить. В основе этих попыток – желание иметь однозначные, формализованные описания социальных явлений, позволяющие в дальнейшем применять формальные методы преобразования и анализа получаемой эмпирии. При этом исходят из убеждения, что с помощью «строгих» процедур и методов, их неустанного совершенствования удастся в конце концов избавиться от ошибок измерения или свести их к численно определенному и приемлемому минимуму.
Устойчивая вера в существование особого «научного» метода, позволяющего всякий раз разрабатывать определенную и единственную совокупность правил и процедур, следование которым неминуемо приводит к достоверному или точному результату измерения (в терминологии приверженцев метрологии – «надежному»), наталкивается на противоречие. С одной стороны, все без исключения социологи признают принципиальную неопределенность социальных явлений, невозможность их исчерпывающего и однозначного описания с помощью сколь угодно сложных и детализированных объяснительных конструкций. С другой стороны, направляя свои усилия на поиски и внедрение в социологию формально-логических методов и процедур, они фактически исходят из прямо противоположных представлений. Неопределенность социологической информации рассматривается как досадная, но временная ее характеристика, от которой в дальнейшем, когда будут разработаны «строго научные» методы социологического измерения, удастся избавиться.
В целом можно заключить, что стратегия на обязательность числового представления результата измерительной процедуры оказалась, мягко говоря, мало плодотворной.
В этой связи нельзя не вспомнить и не согласиться с В.П. Визгиным, который пишет: «Представление о качественных определениях предмета познания как о неопределенных, неточных, приблизительных и грубых, то есть представление их как «предколичество», представление, истолковывающее качество как недовыявленное количество, как низшую ступень полноценного, то есть количественного знания, не отвечает науке сегодняшнего дня»[8]. Крупнейший специалист в области искусственного интеллекта, известный своими разработками проблем представления знаний для компьютерных систем Д.А. Поспелов весьма аргументированно отвергает традиционное положение, согласно которому наука начинается с измерения и вычисления. Он пишет: «Эта традиция идет от физики. В действительности наука начинается с классификации, но огромный авторитет физики и ее исключительное положение среди других наук содействовали тому, что принцип количественного измерения стал господствующим в умах исследователей… Управление сложными объектами принципиально невозможно без привлечения информации, которая не может быть выражена количественно»[9].
Действительно, ни подавляющее большинство свойств социальных явлений, ни основанные на них социологические понятия, по существу, не обладают возможностью числовой измеримости.
Сами социологи определяют долю свойств, поддающихся числовому измерению, не более чем в 5—8% от общего их количества. Статичность и логическая однозначность числовых измерительных конструкций превращают их в совершенно неприемлемый инструмент для измерения подвижных и многозначных социальных процессов. Избирая в качестве измерительного инструмента числовые шкалы, социолог всякий раз вынужден произвольно устанавливать жесткую связь между многомерностью смыслов социального явления и точкой числовой шкалы, приписывая ей некоторое гипотетическое содержание. Эффективная, на первый взгляд, точность и строгость использования числовых шкал достигается, как видно, путем так называемого «волевого измерения».
Нельзя не остановиться более подробно на цели столь упорного внедрения в социологию числовых методов измерения. Цель эта – создание формализованных информационных моделей социальных процессов как основы широкого использования формальнологических, математических средств анализа материалов массовых социологических исследований. Таким образом, процедура формализации исходных информационных материалов представляет собой важнейший необходимый этап, обеспечивающий возможность применения математических методов и реализующего эти методы программного обеспечения компьютерной техники.
Сама установка на математизацию познавательных средств науки и автоматизацию связанных с ней информационных процедур является закономерным и объективно неизбежным следствием развития цивилизации на научно-технической основе. Однако для социологии в силу специфики ее предметной сферы названная установка актуализирует проблему диалектики взаимосвязи между существенно различными группами методов – содержательными и формальными. Суть проблемы состоит в том, что вместо ориентации на оптимальное сочетание указанных групп методов в исследовательском процессе современное направление математизации в социологии основывается преимущественно на формально-логических методах анализа исходной эмпирической фактуры, доводя его фактически до уровня манипулирования ее знаковым представлением. Этим и обусловлены столь жесткие требования к форме представления исходных данных и определенная абсолютизация формальных методов, пренебрежение той частью содержания исследуемых явлений, которая остается за пределами возможностей числовых шкал.
Каковы же предпосылки абсолютизации и недостаточности формальных методов анализа в социологии?
Слово «форма», когда оно используется как философский термин, означает внешнюю определенность предмета.
В философии форма выступает как относительно прочный, устойчивый результат развития материального содержания, поскольку она фиксирует и закрепляет достигнутый уровень развития.
Между формой и содержанием есть определенное «разделение функций»: если форма выступает как организующее начало, то содержание оказывается движущей силой развития. Форма способна лишь фиксировать определенный результат развития содержания, и поэтому в ней неизбежно представлена лишь часть этого содержания. Отсюда, в частности, следует, что внешняя форма может быть источником познания лишь тогда, когда она в своих особенностях более или менее адекватно воспроизводит внутреннее содержание, наиболее важную часть его сущности.
Под формализацией (в широком смысле) понимается всякое представление внутреннего содержания во внешней форме. Формализация осуществляется только человеком. При этом происходит целенаправленное «оформление» содержания, придание ему определенности с точки зрения заданного критерия или их группы. Совершается это в два этапа. На первом в рамках полного содержания выделяется какая-то его часть, удовлетворяющая критерию. Затем, на втором этапе, за этой частью содержания закрепляется определенный знак или их сочетание. Полученная таким образом знаковая форма в дальнейшем представляет – не воплощает, а именно представляет – выделенную часть содержания.
Суть формализации состоит в том, что реальные отношения, свойственные одному субстрату (содержанию), переносятся с некоторой степенью приближения (гомоморфно, изоморфно и т.д.) на другой. Поэтому в результате формализации форма не освобождается от субстрата вообще, а освобождается лишь от жесткой привязанности к изначальному субстрату, свойственному конкретному содержанию. Таким образом, в ходе формализации предопределяется, во-первых, «условность» связи содержания с формой его выражения, поскольку исходное содержание заменяется другим, символическим и, во-вторых, появляется соблазн довести формализацию до такого совершенства, чтобы в дальнейшем проводить рассуждения, не обращаясь ни к какому содержанию, а просто следя за внешним видом знаков и их сочетаниями и следуя логике формального языка. Чрезмерные упования именно на эту возможность и заложены в основу абсолютизации формальных методов анализа внутреннего содержания. Однако вполне очевидно, что эта возможность существенно ограничена допустимым уровнем «замещения» внутреннего содержания его знаковой формой. И если в исследованиях природного мира этот уровень можно определить (что очень важно) и он часто оказывается достаточно приемлемым, что и обусловливает широкое использование здесь формальных методов познания, то применение этих же методов в социальной сфере и, в частности, в социологии наталкивается на весьма существенные принципиальные трудности.
Дело в том, что объектом формализации в социологии является, как правило, идеальное содержание, которое существует внутри сознания респондента. Одна из характерных особенностей идеального содержания состоит в том, что оно, обладая внутренней формой, не имеет собственной внешней формы. Важнейшим и, в сущности, единственным средством проявления внешнего оформления идеального содержания сознания является естественный язык. И именно с помощью этого, сугубо утилитарного – постоянно искажаемого, засоренного, привычного к любой работе средства, каким является живой разговорный язык, социолог и получает большую часть сведений об изучаемых явлениях.
Использование естественного языка в современной социологии основывается на неявных постулатах.
1. Реальное явление и его словесное описание находятся в отношении строгой взаимной предопределенности.
2. Языковые знаки (слова, выражения) поддаются одинаковой интерпретации со стороны всех членов данного «языкового сообщества», что и обеспечивает их лингвистическое тождество.
3. Сам язык является упорядоченной системой знаковых средств, пригодных для выражения любых мыслей, одинаково и безразлично обслуживающих все группы общества.
Однако при более внимательном рассмотрении картина оказывается существенно более сложной.
Поскольку мышление может происходить как на речевом, так и на неречевом уровне, постольку между мышлением, составляющим идеальное содержание сознания, и его языковой формой нет взаимно однозначного соответствия. Поэтому в формализующую способность естественного языка изначально заложена возможность отделения мысли от ее предмета.
Выполняя свою важнейшую – коммуникативную – функцию, язык способствует дальнейшему отделению мышления от предметного содержания, так как прежде, чем что-либо узнать о содержании, необходимо опознать внешнюю форму выражения этого содержания. Восприятие же языкового оформления идеального содержания – процесс далеко не однозначный, чреватый множеством семантических аберраций.
Первая (отнюдь не самая важная, но предельно очевидная) возможность искажения смысла обусловлена тем, что знаки (буквы, звуки), являющиеся материальным носителем языкового сообщения, лишь условно связаны с тем, к чему они относятся, и могут быть заменены любыми другими знаками (например, содержание можно передать на русском или английском языке, средствами музыки, хореографии и т.д.).
Вторая возможность связана с тем, что понимание языка происходит через слова и закрепленные за ними значения. В связи с этим нельзя не обратить внимание на принципиальные особенности смысла и значения передаваемого языкового сообщения. Смысл близок к личностному, образно-эмоциональному уровню отражения мира, значение же представляет собой уже социально-обобщенное содержание сообщения. Переход от смысла к значению – это переход от индивидуального опыта к социальному, выражение индивидуального опыта через социально общезначимые понятия.
Еще М.М. Бахтин показал, что каждое конкретное языковое высказывание причастно не только к централизующей тенденции лингвистического универсализма, но и к децентрализующим тенденциям общественно-исторического «разноречия», что «социальные языки» суть воплощенные «идеологические кругозоры» определенных социальных коллективов, что будучи «идеологически наполнен», такой язык образует упругую смысловую среду, через которую индивид должен с усилием «пробиться к своему смыслу, к своей экспрессии».
Таким образом, уже в процессе языковой формализации происходит трансформация идеального содержания мышления: оно заменяется другим, символическим, значение которого отличается от первоначального смысла. До известной степени язык оказывается «шаблоном», форму которого вынуждена принимать мысль. Он понуждает нас не воспринимать (и не воспроизводить) всего того, что не имеет социально общезначимого имени. Он принципиально не может воспроизводить всей полноты идеального содержания.
Можно утверждать, что в речевом общении уже сам язык навязывает говорящему независимо от его воли чужую мысль. Он, как говорил П. Валери, есть «наиболее могущественное орудие Другого, пребывающее в нас самих». В результате, когда мы хотим сформулировать и передать собеседнику свое внутреннее, неповторимо уникальное состояние или ощущение, мы по необходимости выражаем это общезначимыми, готовыми словесными конструкциями, не принадлежащими, в сущности, никому. Пытаясь выразить это ощущение или мысль для себя («про себя») и выйти за рамки «речевого автоматизма» мы почти всегда чувствуем, что нам не хватает слов.
Слова живого разговорного языка отнюдь не созданы для однозначной логики: в постоянстве и универсальности их значений никогда нельзя быть уверенным.
О размытости значений слов естественного языка, о его нелогичности написано немало. В самом деле! Ведь каждый из нас, отнюдь не первый и далеко не последний, пользуется словами, оборотами, синтаксическими конструкциями, даже целыми фразами, а также лексикой профессиональных жаргонов, слэнгов, хранящихся в «системе языка», которая напоминает не столько «сокровищницу», предназначенную для нашего индивидуального употребления, сколько пункт проката: задолго до нас все эти единицы и словесные конструкции прошли через множество употреблений, через множество рук, оставивших на них различные следы: вмятины, трещины, пятна, запахи и т.п. Эти следы – не что иное как отпечатки тех смысловых контекстов, в которых побывало «общенародное слово» прежде, чем попало в наше распоряжение.
Это значит, что всякое слово пропитано множеством текучих, изменчивых идеологических смыслов, которые оно приобретает в контексте своих употреблений. Подлинная задача говорящего (пишущего) состоит вовсе не в том, чтобы узнать, а затем правильно употребить ту или иную языковую конструкцию, а в том, чтобы разглядеть наполняющие ее смыслы и определиться по отношению к ним.
Резко возрос интерес к проблеме смысла и значения слов естественного языка в связи с попытками создания систем машинного перевода, экспертных систем, автоматизированных обучающих систем и других, входящих в проблематику научных направлений, объединяемых общей целью создания так называемого «искусственного интеллекта».
Множество логических парадоксов естественного языка рассматривается, например, в книге И.Н. Горелова. Он, в частности, обращает внимание на то, почему, например, «ударить по рукам – это хорошо, а ударить по ногам – это плохо. Если над столом или над крышей – логично, то как можно представить себе жену, работающую над собой? И если крепкими могут быть и старик, и чай, и орешек, то почему взгляд может быть только твердым, а не крепким (характер же может быть и крепким и твердым)»[10].
Слова могут иметь любое из мыслимых значений, благодаря использованию интонации, ударения, акцентировки, контекста, ситуации и т.п. Огромнейший вес приобретают ничтожнейшие слова, малейшие паузы их разделяющие. Язык, по выражению А.Ф. Лосева, «кишит» бесконечными семантическими валентностями[11].
Языковое сообщение, таким образом, представляет собой как бы каркас, окруженный множеством потенциально возможных содержательных смыслов. И это не только подтекст. За пределами текста (но неуловимо связанные с ним) встают вещи и покрупнее подтекста: это не то, что – под, а что-то вроде надтекста. Надтекст – нечто, превышающее текст, из него никак не вычитаемое и не вычитываемое, но каким-то непонятным образом с ним скрепленное.