Страница:
Епископ покачал головою и своими тонкими злыми губами усмехнулся.
– Вы сами лучше меня понимаете, моя милая, что это невозможно. Вы – свидетельница, соучастница, одним словом, вы знаете если не всю тайну, то знаете кое-что о рождении ребенка. Я не думаю, чтобы тот, кто приедет, согласился взять с собою в лице вашем обузу и неудобного свидетеля того, что там, в их стране, пожелают скрыть. Нет, моя милая, на это вы не надейтесь.
И с этого дня Тантина ходила темнее ночи и в течение следующего месяца даже постарела немного.
И старушке все чаще и чаще приходило на ум безумное намерение тайно бежать с этим ребенком из родной страны, захватить с собою небольшой капитал, собранный в торговле на постоялом дворе, и, поселившись в глуши другого кантона, прожить остаток дней своих счастливо.
Но честная старуха чувствовала, что этого сделать она не вправе. Почем знать, что готовит будущее этому младенцу? Почем знает она, чего лишит ребенка: быть может, богатства, славы, роскоши. Там, на родине, она сделается аристократкой, выйдет когда-нибудь блестящим образом замуж за какого-нибудь барона, а здесь, в горах Швейцарии, что может дать она девочке? Какую долю? Жизнь и обстановку простой поселянки, которая должна будет сама готовить себе кушанья и стирать белье. Украсть ребенка, особенно при таких обстоятельствах, казалось Тантине таким великим и тяжким грехом, на который, конечно, она не могла решиться. И старушка готовилась получить в сердце последний удар, то есть отпустить малютку с тем, кто приедет за ней, и затем, вероятно, вскоре умереть и самой.
С последнего посещения епископа прошло около месяца.
Уже наступила ясная, но свежая по ночам осень. Горы снова стали покрываться снеговыми шапками, и эти белые серебристые шапки все более и более надвигались и спускались ближе к долинам. После каждого осеннего свежего дождя на горах увеличивались снеговые глыбы.
Однажды в пасмурный, сырой день явился от епископа посланный за Тантиной.
Сердце дрогнуло у нее. С полгода епископ всегда сам заезжал к ней, а теперь если он требовал ее к себе, то, очевидно, предстояло последнее объяснение и передача ребенка с рук на руки.
Тантина, более смущенная, чем когда-то в день смерти чужеземки, оделась поприличнее, дрожащими руками повязала свой вечный черный чепец и в первый раз в жизни переступила порог дома епископа и кардинала.
Долго заставил прелат дожидаться старушку и наконец позвал к себе.
– Ну, моя милая, – сказал он, не подымаясь с кресла, на котором сидел перед своим столом, заваленным книгами. – Дело с вашей маленькой пришло к неожиданному для меня концу. За ней никто не приедет. Ее там бессердечные и гордые люди знать не хотят.
Тантина вскрикнула и, готовая упасть, невольно схватилась рукою за край письменного стола, около которого стояла.
– Да, ее не желает принять семья. Она обречена сделаться вольной гражданкой Сиона. Я завтра же буду просить кого-нибудь из здешних богатых граждан удочерить ее.
Старушка ахнула, и речь ее полилась потоком страшным и красноречивым. Она стала умолять его преосвященство не делать ее несчастною, дозволить ей взять ребенка к себе и передать ему со временем все свое маленькое состояние.
– Положим, что она будет немного богаче, если кто-либо из здешних граждан примет ее к себе, но зато, поверьте, она не будет счастливее, так как никто никогда не будет ее любить, как я.
Епископ молчал. Тантина была слишком добра и наивна, чтобы заметить ту лукавую улыбку, которая бродила на лице прелата.
– Я, право, не знаю, моя милая, как это сделать. Это почти невозможно.
Тантина обошла большой письменный стол и упала к ногам епископа. Она рыдала и не могла произнести ни одного слова.
– Не убивайте меня! согласитесь! – вымолвила она наконец, целуя полу длинного кафтана, подбитого лиловой тафтой.
– Перестаньте! – сухо выговорил прелат, – успокойтесь! Я не люблю слез и… всего этого… Возьмите стул, сядьте, успокойтесь и выслушайте меня.
VIII
IX
X
– Вы сами лучше меня понимаете, моя милая, что это невозможно. Вы – свидетельница, соучастница, одним словом, вы знаете если не всю тайну, то знаете кое-что о рождении ребенка. Я не думаю, чтобы тот, кто приедет, согласился взять с собою в лице вашем обузу и неудобного свидетеля того, что там, в их стране, пожелают скрыть. Нет, моя милая, на это вы не надейтесь.
И с этого дня Тантина ходила темнее ночи и в течение следующего месяца даже постарела немного.
И старушке все чаще и чаще приходило на ум безумное намерение тайно бежать с этим ребенком из родной страны, захватить с собою небольшой капитал, собранный в торговле на постоялом дворе, и, поселившись в глуши другого кантона, прожить остаток дней своих счастливо.
Но честная старуха чувствовала, что этого сделать она не вправе. Почем знать, что готовит будущее этому младенцу? Почем знает она, чего лишит ребенка: быть может, богатства, славы, роскоши. Там, на родине, она сделается аристократкой, выйдет когда-нибудь блестящим образом замуж за какого-нибудь барона, а здесь, в горах Швейцарии, что может дать она девочке? Какую долю? Жизнь и обстановку простой поселянки, которая должна будет сама готовить себе кушанья и стирать белье. Украсть ребенка, особенно при таких обстоятельствах, казалось Тантине таким великим и тяжким грехом, на который, конечно, она не могла решиться. И старушка готовилась получить в сердце последний удар, то есть отпустить малютку с тем, кто приедет за ней, и затем, вероятно, вскоре умереть и самой.
С последнего посещения епископа прошло около месяца.
Уже наступила ясная, но свежая по ночам осень. Горы снова стали покрываться снеговыми шапками, и эти белые серебристые шапки все более и более надвигались и спускались ближе к долинам. После каждого осеннего свежего дождя на горах увеличивались снеговые глыбы.
Однажды в пасмурный, сырой день явился от епископа посланный за Тантиной.
Сердце дрогнуло у нее. С полгода епископ всегда сам заезжал к ней, а теперь если он требовал ее к себе, то, очевидно, предстояло последнее объяснение и передача ребенка с рук на руки.
Тантина, более смущенная, чем когда-то в день смерти чужеземки, оделась поприличнее, дрожащими руками повязала свой вечный черный чепец и в первый раз в жизни переступила порог дома епископа и кардинала.
Долго заставил прелат дожидаться старушку и наконец позвал к себе.
– Ну, моя милая, – сказал он, не подымаясь с кресла, на котором сидел перед своим столом, заваленным книгами. – Дело с вашей маленькой пришло к неожиданному для меня концу. За ней никто не приедет. Ее там бессердечные и гордые люди знать не хотят.
Тантина вскрикнула и, готовая упасть, невольно схватилась рукою за край письменного стола, около которого стояла.
– Да, ее не желает принять семья. Она обречена сделаться вольной гражданкой Сиона. Я завтра же буду просить кого-нибудь из здешних богатых граждан удочерить ее.
Старушка ахнула, и речь ее полилась потоком страшным и красноречивым. Она стала умолять его преосвященство не делать ее несчастною, дозволить ей взять ребенка к себе и передать ему со временем все свое маленькое состояние.
– Положим, что она будет немного богаче, если кто-либо из здешних граждан примет ее к себе, но зато, поверьте, она не будет счастливее, так как никто никогда не будет ее любить, как я.
Епископ молчал. Тантина была слишком добра и наивна, чтобы заметить ту лукавую улыбку, которая бродила на лице прелата.
– Я, право, не знаю, моя милая, как это сделать. Это почти невозможно.
Тантина обошла большой письменный стол и упала к ногам епископа. Она рыдала и не могла произнести ни одного слова.
– Не убивайте меня! согласитесь! – вымолвила она наконец, целуя полу длинного кафтана, подбитого лиловой тафтой.
– Перестаньте! – сухо выговорил прелат, – успокойтесь! Я не люблю слез и… всего этого… Возьмите стул, сядьте, успокойтесь и выслушайте меня.
VIII
Через несколько мгновений старушка, чувствовавшая, что она от тревоги совершенно не может оставаться на ногах, уже сидела на ближайшем стуле с глазами, полными страха, впивалась в гладко выбритое и лукавое лицо говорившего епископа. От него теперь зависело все!
Прелат тонко объяснил кроткой и наивной старушке, что, конечно, он может отдать ребенка и ей, но что он опасается, не вышло бы тут какой-либо путаницы. Тут остались вещи покойной и кое-какие деньги, конечно, немного, наконец, кое-какие бумаги и документы. Передать ребенка ей вместе со всем, что осталось после покойной, невозможно, это произведет со временем всякие недоразумения.
Епископ говорил долго, подробно, но Тантина, слушая всеми своими чувствами, прислушиваясь и разумом и сердцем к каждому слову прелата, все-таки ничего не поняла из всей его длинной речи.
Епископ, очевидно, сам не знал, что хотел сказать, или, вернее говоря, путал и не хотел сказать самого главного.
– Но, наконец, что же нужно сделать? – произнесла Тантина с такою энергией, что даже сама себе удивилась. – Я на все согласна, что вы прикажете, только отдайте мне девочку. Я – признаюсь вам – ничего не поняла из всего вами сказанного. Что нужно – приказывайте, я все исполню.
– Нужно, моя милая, – как-то нерешительно заговорил епископ, – взять девочку и больше ничего не брать. Все остальное я пошлю туда, к ним, далеко: вы даже не знаете и не слыхали, быть может, о той стране, куда это все поедет. Понимаете ли вы? Вы возьмете ребенка, но ничего не возьмете из вещей.
– И только-то? – воскликнула старушка, и лицо ее просияло.
– Нет, это не все. Если вы хотите сохранить ребенка, не лишиться его когда-либо, то вы должны вместе с ним покинуть вашу деревушку и постоялый двор и уехать далеко отсюда. Я не требую, чтобы вы уезжали в другую страну, в Германию или Италию, где вы, не зная языка, совершенно пропадете, но я требую, чтобы вы переехали в другой кантон, хотя бы соседний, и чтобы никто из ваших знакомых, никто из здешних жителей не знал места нового вашего жительства. Понимаете? Чтобы ваши следы исчезли и чтобы, кроме меня, никто не знал, где вы. Вот главные условия.
Тантина с сияющим лицом искренно созналась епископу, что это сделать даже нетрудно, так как еще недавно у нее была именно эта греховная мысль: украсть ребенка и бежать с ним. Но тогда она не могла решиться на это; теперь же она сделает это по приказанию его преосвященства и, следовательно, исполнит это свято, не считая грехом.
– Очень рад, что вы соглашаетесь, – вымолвил едва слышно епископ своими тонкими губами, – но еще одно условие, и самое трудное или самое легкое, смотря по тому, что вы за женщина. Я вам даю слово, которое свято сдержу, что эта девочка останется у вас на вечные времена, по крайней мере, на столько лет, сколько вы еще проживете на свете, если вы сохраните свое местожительство в тайне от всех. Наоборот, если кто-либо в Сионе или долине, помимо меня одного, узнает, где вы живете, то я немедленно собственною властью отниму у вас ребенка и передам в другие руки. Если вы не болтливы и женщина серьезная и умная, то вам легко будет исполнить это условие.
– О, об этом не беспокойтесь! – воскликнула Тантина таким голосом, каким, быть может, говорила, когда ей было двадцать лет.
Действительно, старушка теперь преобразилась, помолодела, ее глаза, голос и жесты были другие.
Епископ встал со своего кресла, подошел к большому бюро, вынул оттуда небольшой крест на цепочке и вернулся к старушке.
– Вот единственная вещь, которую вы получите, будете беречь и передадите когда-нибудь девочке на память о матери, которую она не знала. Тут буква, которую я советовал бы вам стереть чем-нибудь; даже и этого маленького следа не надо оставлять. Эта буква когда-нибудь будет только смущать будущую девушку. Затем я мог бы, конечно, отдать вам кое-что из разных тряпок, но – посудите сами – зачем вам эти разные бархатные и атласные платья? для чего? Вы их носить не станете. Если бы вы когда-нибудь в горах надели такое платье, – усмехнулся епископ, – то, конечно, вас сочли бы за безумную. А когда девочка вырастет и ей будет двадцать лет, то и ей в том положении, которое судил ей рок, тоже нельзя будет носить этих платьев.
Затем, повторив снова строго и подробно все, что было уже сказано, взяв снова клятву от старушки исполнить все условия, прелат отпустил ее.
И Тантина, взяв полученный золотой крест, который она видела на покойной еще в тот день, когда та останавливалась у нее на постоялом дворе, сжимая его в руке, молодой, бодрой походкой, чуть не бегом спустилась по крутым лестницам епископского замка, пробежала, задыхаясь от радости, через внутренний двор и, не помня себя, плача от восторга, побежала домой.
Ребенок был в люльке и крепко спал. Но Тантина взяла крошку на руки, разбудила и покрыла поцелуями, а затем с ребенком на руках прослезилась и долго плакала.
Нет, не в наказание послал Господь ей встретиться с этой чужеземкой, присутствовать при ее кончине и наследовать от нее то, что составит теперь счастье ее жизни. Сколько раз повторяла она, что ей нечего больше ждать от жизни, и сколько раз в молитве ее слышался грешный укор Провидению, а между тем Господь готовил ей счастье на остаток дней.
Покуда Тантина покрывала малютку слезами и поцелуями, епископ ходил из угла в угол по своему кабинету и ухмылялся.
Он исполнил свой долг: он написал куда следовало, прося приехать за ребенком, за вещами и деньгами, но получил оттуда отказ и просьбу поместить куда-нибудь малютку на воспитание, скрыв все следы, позорные для знатной семьи; а деньги, какие найдутся, отдать тем, кто примет девочку к себе.
Денег этих, чего и Тантина не знала, было, быть может, немного для покойной, но было бы огромной суммой для Тантины, если бы епископ свято исполнил долг свой. Денег этих было десять тысяч, светленькими новыми луидорами, которые получила на дорогу в Париж несчастная женщина, покоящаяся теперь на кладбище чужого города.
Решив мысленно, к кому перейдут красивые платья и дорогие вещи умершей чужеземки, епископ подошел снова к бюро и достал пакет, который когда-то передала ему приезжая молодая женщина. Этот пакет был уже давно распечатан епископом. Он знал содержание нескольких бумаг, данных ему на хранение на случай смерти, которой так мало ожидала молодая женщина. Он знал все о ней из этих бумаг, из устного признания, из того ответа, который получен из далекой земли. Он знал все до мелочей. Но как было все это не важно, не любопытно для сионского епископа и для всякого сионского жителя! Целая драма там, в далекой стране, при пышном дворе блестящего короля, здесь была маленьким происшествием, годным только для болтовни соседок, для беседы кое о чем в часы досуга.
Епископ взял пакет, вынул из него несколько бумаг, пересмотрел их вновь равнодушным оком и затем, подойдя к камину, поднял было руку, чтобы бросить все в огонь, но вдруг остановился. Что-то ему непонятное остановило его руку. Быть может, тень этой бедной женщины, схороненной на сионском кладбище, остановила поднятую руку епископа. Быть может, душа матери явилась заступницей за несчастного ребенка, отданного доброй и любящей ее старушке, но все-таки брошенного на произвол судьбы.
Епископ постоял несколько мгновений и выговорил будто в ответ своим мыслям:
– Конечно, что ж с ними делать? Зачем я их буду хранить? Никому они не нужны. А если бы когда кто-нибудь из них захотел взять девочку, то они и без документов знают, кто она. А я могу указать всегда, где ее найти.
И епископ небрежным движением руки швырнул бумаги в огонь.
Синий дымок заструился над придавленным огнем, потом вдруг вспыхнуло большое, яркое, колеблющееся пламя, и через мгновение только тонкие, легкие, черные, покрытые пеплом паутинки заколыхались среди углей.
И в этот миг решена была судьба целой жизни человеческой. Если бы себялюбивый, с холодным разумом и черствым сердцем прелат знал, что он делает, то, конечно, рука его не поднялась бы.
Впрочем, какое-то странное чувство овладело им, когда он увидел черный пепел, колыхающийся в камине. Ему как-то стало скучно, он огляделся в своем кабинете, отыскал свою шляпу, взял высокую кардинальскую трость и вышел прогуляться во двор замка под вековые дубы.
И странное чувство выгнало его из дому. И впрямь, быть может, тень этой бедной женщины, назвавшейся Людовикой, теперь бродила по этому замку и томилась тем, что не дано было ей остановить руку злого человека; не дано было спасти оставленную на произвол судьбы сироту от той участи, странной и горькой, которая ее теперь постигнет.
Прелат тонко объяснил кроткой и наивной старушке, что, конечно, он может отдать ребенка и ей, но что он опасается, не вышло бы тут какой-либо путаницы. Тут остались вещи покойной и кое-какие деньги, конечно, немного, наконец, кое-какие бумаги и документы. Передать ребенка ей вместе со всем, что осталось после покойной, невозможно, это произведет со временем всякие недоразумения.
Епископ говорил долго, подробно, но Тантина, слушая всеми своими чувствами, прислушиваясь и разумом и сердцем к каждому слову прелата, все-таки ничего не поняла из всей его длинной речи.
Епископ, очевидно, сам не знал, что хотел сказать, или, вернее говоря, путал и не хотел сказать самого главного.
– Но, наконец, что же нужно сделать? – произнесла Тантина с такою энергией, что даже сама себе удивилась. – Я на все согласна, что вы прикажете, только отдайте мне девочку. Я – признаюсь вам – ничего не поняла из всего вами сказанного. Что нужно – приказывайте, я все исполню.
– Нужно, моя милая, – как-то нерешительно заговорил епископ, – взять девочку и больше ничего не брать. Все остальное я пошлю туда, к ним, далеко: вы даже не знаете и не слыхали, быть может, о той стране, куда это все поедет. Понимаете ли вы? Вы возьмете ребенка, но ничего не возьмете из вещей.
– И только-то? – воскликнула старушка, и лицо ее просияло.
– Нет, это не все. Если вы хотите сохранить ребенка, не лишиться его когда-либо, то вы должны вместе с ним покинуть вашу деревушку и постоялый двор и уехать далеко отсюда. Я не требую, чтобы вы уезжали в другую страну, в Германию или Италию, где вы, не зная языка, совершенно пропадете, но я требую, чтобы вы переехали в другой кантон, хотя бы соседний, и чтобы никто из ваших знакомых, никто из здешних жителей не знал места нового вашего жительства. Понимаете? Чтобы ваши следы исчезли и чтобы, кроме меня, никто не знал, где вы. Вот главные условия.
Тантина с сияющим лицом искренно созналась епископу, что это сделать даже нетрудно, так как еще недавно у нее была именно эта греховная мысль: украсть ребенка и бежать с ним. Но тогда она не могла решиться на это; теперь же она сделает это по приказанию его преосвященства и, следовательно, исполнит это свято, не считая грехом.
– Очень рад, что вы соглашаетесь, – вымолвил едва слышно епископ своими тонкими губами, – но еще одно условие, и самое трудное или самое легкое, смотря по тому, что вы за женщина. Я вам даю слово, которое свято сдержу, что эта девочка останется у вас на вечные времена, по крайней мере, на столько лет, сколько вы еще проживете на свете, если вы сохраните свое местожительство в тайне от всех. Наоборот, если кто-либо в Сионе или долине, помимо меня одного, узнает, где вы живете, то я немедленно собственною властью отниму у вас ребенка и передам в другие руки. Если вы не болтливы и женщина серьезная и умная, то вам легко будет исполнить это условие.
– О, об этом не беспокойтесь! – воскликнула Тантина таким голосом, каким, быть может, говорила, когда ей было двадцать лет.
Действительно, старушка теперь преобразилась, помолодела, ее глаза, голос и жесты были другие.
Епископ встал со своего кресла, подошел к большому бюро, вынул оттуда небольшой крест на цепочке и вернулся к старушке.
– Вот единственная вещь, которую вы получите, будете беречь и передадите когда-нибудь девочке на память о матери, которую она не знала. Тут буква, которую я советовал бы вам стереть чем-нибудь; даже и этого маленького следа не надо оставлять. Эта буква когда-нибудь будет только смущать будущую девушку. Затем я мог бы, конечно, отдать вам кое-что из разных тряпок, но – посудите сами – зачем вам эти разные бархатные и атласные платья? для чего? Вы их носить не станете. Если бы вы когда-нибудь в горах надели такое платье, – усмехнулся епископ, – то, конечно, вас сочли бы за безумную. А когда девочка вырастет и ей будет двадцать лет, то и ей в том положении, которое судил ей рок, тоже нельзя будет носить этих платьев.
Затем, повторив снова строго и подробно все, что было уже сказано, взяв снова клятву от старушки исполнить все условия, прелат отпустил ее.
И Тантина, взяв полученный золотой крест, который она видела на покойной еще в тот день, когда та останавливалась у нее на постоялом дворе, сжимая его в руке, молодой, бодрой походкой, чуть не бегом спустилась по крутым лестницам епископского замка, пробежала, задыхаясь от радости, через внутренний двор и, не помня себя, плача от восторга, побежала домой.
Ребенок был в люльке и крепко спал. Но Тантина взяла крошку на руки, разбудила и покрыла поцелуями, а затем с ребенком на руках прослезилась и долго плакала.
Нет, не в наказание послал Господь ей встретиться с этой чужеземкой, присутствовать при ее кончине и наследовать от нее то, что составит теперь счастье ее жизни. Сколько раз повторяла она, что ей нечего больше ждать от жизни, и сколько раз в молитве ее слышался грешный укор Провидению, а между тем Господь готовил ей счастье на остаток дней.
Покуда Тантина покрывала малютку слезами и поцелуями, епископ ходил из угла в угол по своему кабинету и ухмылялся.
Он исполнил свой долг: он написал куда следовало, прося приехать за ребенком, за вещами и деньгами, но получил оттуда отказ и просьбу поместить куда-нибудь малютку на воспитание, скрыв все следы, позорные для знатной семьи; а деньги, какие найдутся, отдать тем, кто примет девочку к себе.
Денег этих, чего и Тантина не знала, было, быть может, немного для покойной, но было бы огромной суммой для Тантины, если бы епископ свято исполнил долг свой. Денег этих было десять тысяч, светленькими новыми луидорами, которые получила на дорогу в Париж несчастная женщина, покоящаяся теперь на кладбище чужого города.
Решив мысленно, к кому перейдут красивые платья и дорогие вещи умершей чужеземки, епископ подошел снова к бюро и достал пакет, который когда-то передала ему приезжая молодая женщина. Этот пакет был уже давно распечатан епископом. Он знал содержание нескольких бумаг, данных ему на хранение на случай смерти, которой так мало ожидала молодая женщина. Он знал все о ней из этих бумаг, из устного признания, из того ответа, который получен из далекой земли. Он знал все до мелочей. Но как было все это не важно, не любопытно для сионского епископа и для всякого сионского жителя! Целая драма там, в далекой стране, при пышном дворе блестящего короля, здесь была маленьким происшествием, годным только для болтовни соседок, для беседы кое о чем в часы досуга.
Епископ взял пакет, вынул из него несколько бумаг, пересмотрел их вновь равнодушным оком и затем, подойдя к камину, поднял было руку, чтобы бросить все в огонь, но вдруг остановился. Что-то ему непонятное остановило его руку. Быть может, тень этой бедной женщины, схороненной на сионском кладбище, остановила поднятую руку епископа. Быть может, душа матери явилась заступницей за несчастного ребенка, отданного доброй и любящей ее старушке, но все-таки брошенного на произвол судьбы.
Епископ постоял несколько мгновений и выговорил будто в ответ своим мыслям:
– Конечно, что ж с ними делать? Зачем я их буду хранить? Никому они не нужны. А если бы когда кто-нибудь из них захотел взять девочку, то они и без документов знают, кто она. А я могу указать всегда, где ее найти.
И епископ небрежным движением руки швырнул бумаги в огонь.
Синий дымок заструился над придавленным огнем, потом вдруг вспыхнуло большое, яркое, колеблющееся пламя, и через мгновение только тонкие, легкие, черные, покрытые пеплом паутинки заколыхались среди углей.
И в этот миг решена была судьба целой жизни человеческой. Если бы себялюбивый, с холодным разумом и черствым сердцем прелат знал, что он делает, то, конечно, рука его не поднялась бы.
Впрочем, какое-то странное чувство овладело им, когда он увидел черный пепел, колыхающийся в камине. Ему как-то стало скучно, он огляделся в своем кабинете, отыскал свою шляпу, взял высокую кардинальскую трость и вышел прогуляться во двор замка под вековые дубы.
И странное чувство выгнало его из дому. И впрямь, быть может, тень этой бедной женщины, назвавшейся Людовикой, теперь бродила по этому замку и томилась тем, что не дано было ей остановить руку злого человека; не дано было спасти оставленную на произвол судьбы сироту от той участи, странной и горькой, которая ее теперь постигнет.
IX
Прошло более четырех лет.
Около устья Роны, там, где вливается она в Женевское озеро, между зеленой долиной и синеватым Леманом, на высоком холму стоит, как часовой над всею окрестностью, старинная развалина, остатки высокой башни Святого Трифона. Несколько домиков, составляющих деревушку, носят имя башни.
Именно здесь в одном из домиков поселилась около четырех лет тому назад покинувшая родину старушка Тантина.
Но за это время старушка скорей помолодела, чем постарела. При ней милый ребенок, ее сокровище.
Маленькая Катерина, или, как зовут ее по местному обычаю, Катрина, известна всей деревушке и в околотке как замечательно красивый, замечательно живой и умный ребенок.
Таинственность, которою окружает себя старушка, разумеется, с самого начала привлекла к ним общее внимание.
Тантина не умеет и не хочет лгать. Она не сказала, поселившись здесь, откуда она, но она знает наречие гор и, стало быть, происхождением швейцарка. Тантина не называлась бабушкой этого ребенка, а созналась, что крошка ей чужая.
Впрочем, это мог бы заметить всякий внимательный взгляд. Четырехлетняя девочка чем-то неуловимым для глаза простолюдина отличается от всех соседских детей. Звук ее голоса особенно гармоничен, черные как смоль волосы, черные большие блестящие глаза напоминают скорей тех итальянцев, которые часто пешком пробираются через Швейцарию. Живой ребенок особенно смышлен для своих лет: поражает и ставит в тупик не только старушку, но и соседей. Она знает всех детей деревушки и домиков, разбросанных по долине. Она часто играет с ними, и, несмотря на то, что некоторые на два, на три года старше ее, она, незаметно для себя и для них, повелевает ими во всех играх, и главная роль принадлежит ей. Иногда она командует и ослушников наказывает и идет жаловаться Тантине, что нет никакого слада с детьми. Ее зовут в шутку поселяне la petite duchesse[4]. Тантина, да и соседи, конечно, без ума балуют девочку.
Когда-то, исполняя охотно и даже с восторгом приказание епископа сионского, старушка продала все свое имущество, перебралась через горы и, спустившись в другую долину, стала искать места, где купить клочок земли и поселиться.
Холм Святого Трифона и эта развалина напоминали ей немножко Сион, и она решилась поселиться тут.
Теперь между нею и Сионом были высокие горы и, между прочим, горы Дьяблере. Дня два пути по горным тропинкам было достаточной охраной. Она считала, что достаточно исполнила волю епископа, хотя все-таки схитрила и не сказала ему выбранного местожительства.
Сначала Тантина была вполне счастлива. День и ночь, ежечасно и ежеминутно она была около маленькой Катрины и, выходив ее, могла радоваться теперь на здоровенькую, сильную и живую девочку, которая при этом была еще вдобавок очень красива.
Но теперь старушка часто задумывалась. Она с каждым днем все более и более замечала в этом ребенке нечто такое, чего не видала никогда ни в своих внучатах, ни в детях соседей. Это не был ребенок их среды. В нем являлись, бог весть откуда, замашки, привычки, склонности, в которых, конечно, ее воспитательница не была виновата. Да и никто не был виноват, кроме породистой крови, которая текла в ее жилах. Недаром звали ее маленькой герцогиней.
Ребенок, которому было уже около пяти лет, был счастлив только тогда, когда Тантина, при своих скудных средствах, покупала у проезжего купца с товаром какой-нибудь клочок яркой материи и затем надевала на Катрину новенькое платьице. В этот день Катрина не резвилась, не каталась кубарем в траве, не играла и не бегала, а важно выступала своими маленькими ножками, вскидывала головку и с достоинством оглядывала всякого проходящего если не с высоты своего крошечного роста, то с высоты своего внутреннего величия.
Ни один прохожий не удалялся, не подивясь на эту крошку и не вымолвив местного восклицания:
– О боже мой!
Это восклицание у жителей долин Роны и Сионны означает многое. Тут и изумление, и радость, и иногда нетерпение; чаще же это непременный атрибут всякой беседы. Глянув на красивую крошку, всегда восклицали добродушные поселяне свое:
– О боже мой!
Помимо того что девочка уж очень обожала наряды, она постоянно находила возможность и иначе украшать себя. Она заплетала венки своими маленькими ручонками, делала букеты из полевых трав и все это нацепляла на себя или на черные как смоль волосы или прикалывала на грудь, на плечи. Иногда она набирала ягоды рябины, заставляла Тантину нанизывать их на ниточки и украшала себя пунцовым ожерельем.
Однажды, найдя на берегу Роны красивый, ярко-желтенький камушек, она, никогда отроду не видавшая женских украшений из золота и драгоценных камней, сама догадалась, как нацепить на себя этот камушек. Она заставила соседа-старика, тоже баловавшего ее, просверлить камушек, продеть в него шнурочек и затем прицепила его на пуговку своего платья.
Все это забавляло всех в деревушке Святого Трифона и заставляло вздыхать только одну Тантину. Старушка не дальнего ума, но благодаря чуткому сердцу понимала, что этот ребенок, выброшенный судьбой из той колеи жизни, в которой должен был жить, не будет счастлив в той обстановке и той среде, которую Тантина готовила ей. Добрая старушка начинала раскаиваться, что когда-то воспрепятствовала епископу отдать ребенка на воспитание кому-нибудь из богатых граждан Сиона.
Девочка, очевидно, со временем будет замечательной красавицей. Оставаясь в таком городе, как Сион, она могла бы выйти замуж за самого богатого и знатного сионского жителя. Теперь здесь, в деревушке, у ног развалин башни Святого Трифона, какая может быть ее судьба? Она не может быть счастлива здесь. Когда она вырастет, ей понравятся те же украшения, но она уже не удовольствуется бусами из рябины и венками из полевых цветов, она захочет достать их, а как? Вдобавок, когда она станет молодой девушкой-красавицей, она уже будет сиротой. Тантина не может дожить до того времени, когда ей будет восемнадцать лет. На кого же она останется? На попечение обитателей бедной деревушки. Но разве она будет любить их и повиноваться им? Она уже теперь, четырех-пяти лет, командует всеми, даже взрослыми.
– Что же будет с ней! – думала и повторяла ежедневно без конца, смущаясь все более, кроткая Тантина.
Наконец, за последнее время случилось новое маленькое происшествие, которое обрадовало, но и смутило Тантину.
Один из торговцев, купец, раз в месяц объезжавший все деревушки и местечки долины, шутливо побеседовав с красивой и бойкой девочкой, заметил, что это замечательный ребенок. Затем болтливый купец, кстати, рассказал Тантине, что он слышал с месяц назад в Сионе, что какие-то важные господа разыскивают пропавшую девочку и говорят, что эта девочка была тоже замечательная и что ее, вероятно, украли цыгане.
Сердце дрогнуло в Тантине. То, о чем она так часто думала и чего боялась, так походило на рассказанное купцом. Но ведь ту девочку знал целый Сион и думают, что украли ее цыгане, а ведь Катрину она увезла шестимесячную. Но если купец перепутал, если в Сион приехали они с дальнего севера и ищут теперь ее Катрину, чтобы отнять ее и увезти? Если бы старушка сказала епископу, где она поселится, и не обманула его, то, быть может, теперь этой дорогой крошки уже не было бы при ней…
Болтун купец уехал, а Тантина призадумалась.
Около устья Роны, там, где вливается она в Женевское озеро, между зеленой долиной и синеватым Леманом, на высоком холму стоит, как часовой над всею окрестностью, старинная развалина, остатки высокой башни Святого Трифона. Несколько домиков, составляющих деревушку, носят имя башни.
Именно здесь в одном из домиков поселилась около четырех лет тому назад покинувшая родину старушка Тантина.
Но за это время старушка скорей помолодела, чем постарела. При ней милый ребенок, ее сокровище.
Маленькая Катерина, или, как зовут ее по местному обычаю, Катрина, известна всей деревушке и в околотке как замечательно красивый, замечательно живой и умный ребенок.
Таинственность, которою окружает себя старушка, разумеется, с самого начала привлекла к ним общее внимание.
Тантина не умеет и не хочет лгать. Она не сказала, поселившись здесь, откуда она, но она знает наречие гор и, стало быть, происхождением швейцарка. Тантина не называлась бабушкой этого ребенка, а созналась, что крошка ей чужая.
Впрочем, это мог бы заметить всякий внимательный взгляд. Четырехлетняя девочка чем-то неуловимым для глаза простолюдина отличается от всех соседских детей. Звук ее голоса особенно гармоничен, черные как смоль волосы, черные большие блестящие глаза напоминают скорей тех итальянцев, которые часто пешком пробираются через Швейцарию. Живой ребенок особенно смышлен для своих лет: поражает и ставит в тупик не только старушку, но и соседей. Она знает всех детей деревушки и домиков, разбросанных по долине. Она часто играет с ними, и, несмотря на то, что некоторые на два, на три года старше ее, она, незаметно для себя и для них, повелевает ими во всех играх, и главная роль принадлежит ей. Иногда она командует и ослушников наказывает и идет жаловаться Тантине, что нет никакого слада с детьми. Ее зовут в шутку поселяне la petite duchesse[4]. Тантина, да и соседи, конечно, без ума балуют девочку.
Когда-то, исполняя охотно и даже с восторгом приказание епископа сионского, старушка продала все свое имущество, перебралась через горы и, спустившись в другую долину, стала искать места, где купить клочок земли и поселиться.
Холм Святого Трифона и эта развалина напоминали ей немножко Сион, и она решилась поселиться тут.
Теперь между нею и Сионом были высокие горы и, между прочим, горы Дьяблере. Дня два пути по горным тропинкам было достаточной охраной. Она считала, что достаточно исполнила волю епископа, хотя все-таки схитрила и не сказала ему выбранного местожительства.
Сначала Тантина была вполне счастлива. День и ночь, ежечасно и ежеминутно она была около маленькой Катрины и, выходив ее, могла радоваться теперь на здоровенькую, сильную и живую девочку, которая при этом была еще вдобавок очень красива.
Но теперь старушка часто задумывалась. Она с каждым днем все более и более замечала в этом ребенке нечто такое, чего не видала никогда ни в своих внучатах, ни в детях соседей. Это не был ребенок их среды. В нем являлись, бог весть откуда, замашки, привычки, склонности, в которых, конечно, ее воспитательница не была виновата. Да и никто не был виноват, кроме породистой крови, которая текла в ее жилах. Недаром звали ее маленькой герцогиней.
Ребенок, которому было уже около пяти лет, был счастлив только тогда, когда Тантина, при своих скудных средствах, покупала у проезжего купца с товаром какой-нибудь клочок яркой материи и затем надевала на Катрину новенькое платьице. В этот день Катрина не резвилась, не каталась кубарем в траве, не играла и не бегала, а важно выступала своими маленькими ножками, вскидывала головку и с достоинством оглядывала всякого проходящего если не с высоты своего крошечного роста, то с высоты своего внутреннего величия.
Ни один прохожий не удалялся, не подивясь на эту крошку и не вымолвив местного восклицания:
– О боже мой!
Это восклицание у жителей долин Роны и Сионны означает многое. Тут и изумление, и радость, и иногда нетерпение; чаще же это непременный атрибут всякой беседы. Глянув на красивую крошку, всегда восклицали добродушные поселяне свое:
– О боже мой!
Помимо того что девочка уж очень обожала наряды, она постоянно находила возможность и иначе украшать себя. Она заплетала венки своими маленькими ручонками, делала букеты из полевых трав и все это нацепляла на себя или на черные как смоль волосы или прикалывала на грудь, на плечи. Иногда она набирала ягоды рябины, заставляла Тантину нанизывать их на ниточки и украшала себя пунцовым ожерельем.
Однажды, найдя на берегу Роны красивый, ярко-желтенький камушек, она, никогда отроду не видавшая женских украшений из золота и драгоценных камней, сама догадалась, как нацепить на себя этот камушек. Она заставила соседа-старика, тоже баловавшего ее, просверлить камушек, продеть в него шнурочек и затем прицепила его на пуговку своего платья.
Все это забавляло всех в деревушке Святого Трифона и заставляло вздыхать только одну Тантину. Старушка не дальнего ума, но благодаря чуткому сердцу понимала, что этот ребенок, выброшенный судьбой из той колеи жизни, в которой должен был жить, не будет счастлив в той обстановке и той среде, которую Тантина готовила ей. Добрая старушка начинала раскаиваться, что когда-то воспрепятствовала епископу отдать ребенка на воспитание кому-нибудь из богатых граждан Сиона.
Девочка, очевидно, со временем будет замечательной красавицей. Оставаясь в таком городе, как Сион, она могла бы выйти замуж за самого богатого и знатного сионского жителя. Теперь здесь, в деревушке, у ног развалин башни Святого Трифона, какая может быть ее судьба? Она не может быть счастлива здесь. Когда она вырастет, ей понравятся те же украшения, но она уже не удовольствуется бусами из рябины и венками из полевых цветов, она захочет достать их, а как? Вдобавок, когда она станет молодой девушкой-красавицей, она уже будет сиротой. Тантина не может дожить до того времени, когда ей будет восемнадцать лет. На кого же она останется? На попечение обитателей бедной деревушки. Но разве она будет любить их и повиноваться им? Она уже теперь, четырех-пяти лет, командует всеми, даже взрослыми.
– Что же будет с ней! – думала и повторяла ежедневно без конца, смущаясь все более, кроткая Тантина.
Наконец, за последнее время случилось новое маленькое происшествие, которое обрадовало, но и смутило Тантину.
Один из торговцев, купец, раз в месяц объезжавший все деревушки и местечки долины, шутливо побеседовав с красивой и бойкой девочкой, заметил, что это замечательный ребенок. Затем болтливый купец, кстати, рассказал Тантине, что он слышал с месяц назад в Сионе, что какие-то важные господа разыскивают пропавшую девочку и говорят, что эта девочка была тоже замечательная и что ее, вероятно, украли цыгане.
Сердце дрогнуло в Тантине. То, о чем она так часто думала и чего боялась, так походило на рассказанное купцом. Но ведь ту девочку знал целый Сион и думают, что украли ее цыгане, а ведь Катрину она увезла шестимесячную. Но если купец перепутал, если в Сион приехали они с дальнего севера и ищут теперь ее Катрину, чтобы отнять ее и увезти? Если бы старушка сказала епископу, где она поселится, и не обманула его, то, быть может, теперь этой дорогой крошки уже не было бы при ней…
Болтун купец уехал, а Тантина призадумалась.
X
Прошло месяца два… Тантина уже отпраздновала давно день рождения своей Катрины, созвала соседей, угостила их хорошим и дорогим невшательским вином и давно забыла и думать о рассказе болтуна купца.
Однажды в июньский жаркий день у одной из хижин остановился всадник, слез с лошади и, войдя в небольшую хижину беднейшего из поселян, попросил напиться воды.
Хозяин хижины поспешил исполнить просьбу. Незнакомый проезжий был, очевидно, важный барин, красивый лицом, с горделивой осанкой. Вдобавок его французский язык отличался чужеземным акцентом.
Напившись воды, он присел отдохнуть на скамейку около крылечка и стал равнодушно беседовать со стариком.
Вопрос следовал за вопросом: много ли хижин разбросано вокруг развалин Святого Трифона, много ли поселян и все ли они родом отсюда или есть и переселенцы, и, наконец, после пяти-шести вопросов, на один из ответов поселянина, незнакомец пристально, сверкнув глазами, глянул в лицо его и повторил ответ.
– Вы говорите, что она, эта старушка, нездешняя?
– Нет, сударь, она года с три или четыре поселилась у нас, а откуда, право, не знаю. Да, кажется, это и неизвестно… А что с ней маленькая девочка, так вы ее даже можете видеть. Вон, смотрите направо от развалин, где раскинулась большущая ракита. Видите вы красное пятнышко?
Незнакомец встал со скамейки быстрым движением и пристально стал смотреть вверх на высокий холм, на котором, венцом обхватив вершину, рисовались отчетливо на синем небе живописные развалины старинного векового замка. Среди зелени действительно двигалось красное пятнышко.
– Вижу, – выговорил незнакомец.
– Ну, вот это она, эта девочка. Она почти всегда в красных платьицах ходит. Балует ее старушка.
Проезжий снова сел на лавку, но перестал расспрашивать… Он изредка взглядывал вверх, в ту зеленую чащу, сплетающуюся у подножья полуразрушенной башни, и следил глазами за мелькавшим маленьким пятнышком.
Затем, попросив еще стакан воды, он поблагодарил хозяина, попросил его поберечь лошадь, покормить, а сам выразил желание побродить немножко ради прогулки.
– Да вы бы пошли в развалины, – сказал старик. – Стоит взлезть, хотя и высоко. Оттуда такой вид на всю долину Роны и на все Женевское озеро, какого вы никогда во всем мире не найдете.
– Да, пожалуй. Увижу, может быть, и пройду, – нерешительно и рассеянно проговорил красивый незнакомец и размеренным шагом отошел от хижины, повернул на горную тропу и скрылся из глаз старика.
– Чужестранец, а между тем, вероятно, не издалека, – подумал старик. – При седле его нет дорожных мешков, он не в дороге, а будто на прогулке. Вероятно, из какого-нибудь соседнего городка, может быть, из Лозанны. Может быть, ищет себе землю купить. Может быть, о ценах на вино справляется, – болтал сам про себя старик, расседлывая красивую лошадь.
Между тем проезжий, скрывшись из глаз старика, уже не медленно, а особенно быстрой походкой двигался по каменистым тропинкам, взлезал на холмы и, не зная дороги, пролезал через ограды, а сам не спускал глаз с развалины, рисовавшейся теперь высоко над его головою. Он, очевидно, не шел прогуляться. Он шел именно к этой башне, и спешил.
Через несколько минут крутого подъема незнакомцу показалось, что тропинка снова спускается и удаляется в сторону, тогда как башня остается над головою его справа.
Недолго думая, он решился и вступил в густую чащу, намереваясь лезть напрямик. Оборвавшись два раза, расцарапав себе руки в кровь о терновые кусты, он наконец очутился в нескольких шагах от серых, зеленью и мхом покрытых стен крайней башни.
Он огляделся кругом. Но не цветущая долина, расчеркнутая пополам синей Роной, не дальние зубцы гор, подпирающие небо, не голубое озеро, развернувшееся вдали перед его глазами, привлекли его внимание. Он озирался кругом себя на ближайшем расстоянии. По его соображению, именно здесь… мелькало это красное пятнышко.
Тяжело переводя дыхание, вероятно, от усталости, а быть может, и от внутренней дрожи в сердце, незнакомец, не найдя ничего на вершине холма, тревожно прислушался. Детский голосок, напевавший какую-то песенку, слышался из развалин.
Он быстро двинулся, взлез на веками наслоившиеся гранитные глыбы и вступил в середину развалины. Прохладой, сыростью, мхом пахнуло на него.
В полусумраке одной большой башни, будто изорванной веками на клочки и превращенной в какие-то тяжелые гранитные лохмотья, он увидел двух девочек. Одна девочка в пестром платье лежала на земле и дремала. Другая, в красном платьице, крошечная, красивая, что-то делала крошечными пальчиками и пискливо, но верно, гармонично напевала свою песенку.
Появление незнакомого господина испугало ее. Она вскрикнула и вскочила. Девочка уже лет двенадцати проснулась и тоже вскочила, и обе они перепуганно смотрели во все глаза, как на привидение.
Однажды в июньский жаркий день у одной из хижин остановился всадник, слез с лошади и, войдя в небольшую хижину беднейшего из поселян, попросил напиться воды.
Хозяин хижины поспешил исполнить просьбу. Незнакомый проезжий был, очевидно, важный барин, красивый лицом, с горделивой осанкой. Вдобавок его французский язык отличался чужеземным акцентом.
Напившись воды, он присел отдохнуть на скамейку около крылечка и стал равнодушно беседовать со стариком.
Вопрос следовал за вопросом: много ли хижин разбросано вокруг развалин Святого Трифона, много ли поселян и все ли они родом отсюда или есть и переселенцы, и, наконец, после пяти-шести вопросов, на один из ответов поселянина, незнакомец пристально, сверкнув глазами, глянул в лицо его и повторил ответ.
– Вы говорите, что она, эта старушка, нездешняя?
– Нет, сударь, она года с три или четыре поселилась у нас, а откуда, право, не знаю. Да, кажется, это и неизвестно… А что с ней маленькая девочка, так вы ее даже можете видеть. Вон, смотрите направо от развалин, где раскинулась большущая ракита. Видите вы красное пятнышко?
Незнакомец встал со скамейки быстрым движением и пристально стал смотреть вверх на высокий холм, на котором, венцом обхватив вершину, рисовались отчетливо на синем небе живописные развалины старинного векового замка. Среди зелени действительно двигалось красное пятнышко.
– Вижу, – выговорил незнакомец.
– Ну, вот это она, эта девочка. Она почти всегда в красных платьицах ходит. Балует ее старушка.
Проезжий снова сел на лавку, но перестал расспрашивать… Он изредка взглядывал вверх, в ту зеленую чащу, сплетающуюся у подножья полуразрушенной башни, и следил глазами за мелькавшим маленьким пятнышком.
Затем, попросив еще стакан воды, он поблагодарил хозяина, попросил его поберечь лошадь, покормить, а сам выразил желание побродить немножко ради прогулки.
– Да вы бы пошли в развалины, – сказал старик. – Стоит взлезть, хотя и высоко. Оттуда такой вид на всю долину Роны и на все Женевское озеро, какого вы никогда во всем мире не найдете.
– Да, пожалуй. Увижу, может быть, и пройду, – нерешительно и рассеянно проговорил красивый незнакомец и размеренным шагом отошел от хижины, повернул на горную тропу и скрылся из глаз старика.
– Чужестранец, а между тем, вероятно, не издалека, – подумал старик. – При седле его нет дорожных мешков, он не в дороге, а будто на прогулке. Вероятно, из какого-нибудь соседнего городка, может быть, из Лозанны. Может быть, ищет себе землю купить. Может быть, о ценах на вино справляется, – болтал сам про себя старик, расседлывая красивую лошадь.
Между тем проезжий, скрывшись из глаз старика, уже не медленно, а особенно быстрой походкой двигался по каменистым тропинкам, взлезал на холмы и, не зная дороги, пролезал через ограды, а сам не спускал глаз с развалины, рисовавшейся теперь высоко над его головою. Он, очевидно, не шел прогуляться. Он шел именно к этой башне, и спешил.
Через несколько минут крутого подъема незнакомцу показалось, что тропинка снова спускается и удаляется в сторону, тогда как башня остается над головою его справа.
Недолго думая, он решился и вступил в густую чащу, намереваясь лезть напрямик. Оборвавшись два раза, расцарапав себе руки в кровь о терновые кусты, он наконец очутился в нескольких шагах от серых, зеленью и мхом покрытых стен крайней башни.
Он огляделся кругом. Но не цветущая долина, расчеркнутая пополам синей Роной, не дальние зубцы гор, подпирающие небо, не голубое озеро, развернувшееся вдали перед его глазами, привлекли его внимание. Он озирался кругом себя на ближайшем расстоянии. По его соображению, именно здесь… мелькало это красное пятнышко.
Тяжело переводя дыхание, вероятно, от усталости, а быть может, и от внутренней дрожи в сердце, незнакомец, не найдя ничего на вершине холма, тревожно прислушался. Детский голосок, напевавший какую-то песенку, слышался из развалин.
Он быстро двинулся, взлез на веками наслоившиеся гранитные глыбы и вступил в середину развалины. Прохладой, сыростью, мхом пахнуло на него.
В полусумраке одной большой башни, будто изорванной веками на клочки и превращенной в какие-то тяжелые гранитные лохмотья, он увидел двух девочек. Одна девочка в пестром платье лежала на земле и дремала. Другая, в красном платьице, крошечная, красивая, что-то делала крошечными пальчиками и пискливо, но верно, гармонично напевала свою песенку.
Появление незнакомого господина испугало ее. Она вскрикнула и вскочила. Девочка уже лет двенадцати проснулась и тоже вскочила, и обе они перепуганно смотрели во все глаза, как на привидение.