Страница:
Разбойники ухватили старика под мышки, задрали ему рясу и сунули босые пятки в костер. Священник закричал так страшно, что атаман едва не заткнул уши руками.
Тощий мужик, принюхавшись, мечтательно произнес:
– Пахнет-то как скусно! А мы со вчерашнего дня не жрамши. Щас бы мяцка жареного…
– Будит тоби мясцо, – пообещал запорожец, успокаивая соратника. – Щас тильки з дида гроши выбьем и усе. Ну, уде гроши? Ах ты… Вмер, паскуда!
– Старый был поп, не сдюжил, – с сожалением сказал один из хлопцев.
– Та може, у нехо и грошей-то ни было? – предположил запорожец, почесав густую щетину на подбородке.
– Наверно, не было, – согласился пан Казимир.
– Но поспрошать надобно было! – ухмыльнулся казак и гаркнул на подручных: – Шо – дохлохо попа не видалы? Пишлы добро хрузить, да пийдим отседа…
С погрузкой добра пришлось немножко повременить, потому что на вопли старого попа сбежались люди. Откуда и взялись? Не иначе, с окраин, до которых руки не дошли.
В стычке потеряли человек десять, а казаку едва не выбили поленом последний глаз. Все могло бы кончиться много хуже, если бы не херр Брюкман. Разбойники, поставленные в караул, разбрелись по деревне, оставив мушкеты. Немец, злой и неопохмеленный, но, в отличие от остальных, дисциплинированный, не бросил своего поста. Завидев крестьян с дрекольем, встретил их выстрелами из всех мушкетов, что лежали рядом. Оставшихся в живых загнали в церковь, ворота заложили жердями. Казак, поминутно трогая наливавшуюся дулю, хотел спалить этот сарай с крестом к бисовой матери! Черкас уже вытаскивал огниво, но херр Брюкман решительно взялся за мушкет, заявив, что «воевать с безоружными – не есть гут!» Неожиданно с ним согласился и сам атаман, решив, что оставлять село без мужиков никак нельзя. Иначе, кто будет пахать и сеять? А сельцо еще может пригодиться…
Половину дня Казимир собирал соратников – кого снимал с бабы, кого отдирал от бочонка. Пан понимал, что после доброй драки хочется выпить, поесть и переспать с женщиной! Но атаман для того и нужен, чтобы заставлять подчиненных делать не то, что хочется, а то, что нужно! Перекинувшись парой слов с одноглазым помощником, атаман решил, что задерживаться для копки могил не будут – селяне, когда будут погребать своих мертвецов, позаботятся о чужих. На кладбище, ясен пень, не понесут. Выкопают яму где-нибудь подальше – на поскотине или в лесу… Но какая, к чертям собачьим, разница, где лежать?
Бенда выехала только к ночи. Может, стоило заночевать, но атаман не рискнул оставаться на ночь в разграбленном селе. Вдруг какой-нибудь хлоп успел сбежать и идет подмога – окрестные мужики или вчерашний соратник, что взял село под свою руку? Или отряд стрельцов под командой воеводы – из тех, кто пытаются навести порядок в государстве, не понимая, что это уже часть Великой Польши!
Три десятка телег, груженных мешками с зерном и мукой, горшками с постным маслом, корчагами с медом, кусками холста, прошлогодней копченой рыбой, посудой. В деревне обнаружилась домница, потому один из возов был загружен железными крицами. Местное железо из болотной руды – худое железо, но в последние годы кузнецы и оружейники были и такому рады. Если со стороны посмотреть – купеческий поезд. Конечно, знающий человек определил бы, что что-то не так с этим обозом. И охраны много (у купца на такую ораву денег не хватит), товары разномастные. Купец везет какой-то один товар: зерно – так зерно, горшки – так горшки. А был товар, за который с купца спустили бы шкуру – на телеге тряслись шесть связанных девок. Хотел было Казимир запретить, но махнул рукой. В деревне не все успели отведать женщину – пусть в лагере потешатся. Добраться бы до лагеря, а там, передохнув недельку-другую, можно поискать новой добычи. Пан Казимир прикидывал, что если взять по деревням хотя бы вполовину того, что добыли в Кроминском, то можно ехать на торжище в Ярославль. Цены на зерно там раза в три выше, нежели у проезжих маркитантов или в Рыбной слободе. Если мешок с зерном весил два пуда (ох уж эти русские меры!), а в каждой телеге мешков по тридцать, то это будет… Кругленькая сумма, едва ли не в тысячу талеров. Ну, атаману положена десятая доля. М-да, сто талеров – очень неплохо. За сто талеров можно набрать небольшой отряд. В Кракове или Щецине «дикий пес» стоит пять талеров в месяц, а казаки на Московии дороже – три рубля. «А если продать пуд по два талера, да добавить выручку с холста да с церковного серебра, да присовокупить то, что в корчаге, то будет… ну, если хотя бы полтысячи…»
Атаман повеселел. Похоже, мечта о собственном замке на берегу Шехони скоро станет явью! Посмотрев на солнце, что кренилось к закату, Казимир велел съехать с дороги и углубиться в лес. Мало ли…
Полянка, выбранная для ночлега, быстро расцветала огнями костров. Кто варил кашу из проса, кто предпочитал жарить на углях курочек, прихваченных в Кроминском. После трудного дня душа требовала отдыха, потому пан атаман не стал возражать, когда парни вытащили бочонок пива.
– Вудку не пить! – пристрожил он хлопцев.
– Да мы-то не будем, а вон, херр-то наш, – усмехнулся один из разбойников. – Глянь туды, пан атаман…
Брюкман, уютно привалившись к муравейнику, мурлыкал что-то, поминая мутер, прикладываясь к горлышку огромного жбана. А еще утром твердил, что пить никогда не будет – ну, как та ворона, что зарекалась клевать дерьмо… Впрочем, сегодня он честно заработал свою вудку…
В походах Казимир делил бивак с казаком. Давно бы следовало обзавестись хлопом, что вечером начищает пану сапоги, а утром подает завтрак. Присмотрел как-то одного, так он, собака, ночью едва не прирезал своего господина…
– Ты, пане атаман, за костерком последи, – попросил казак, сгребая ветки в кучу. – Я до дивок сбигаю. Вернусь – порося сжарю!
– Сходите, пан Янош, – доброжелательно разрешил атаман, прислушиваясь к хохоту парней. Верно, перекусив да пригубив пива, восхотели женского тела. Перепуганные до полусмерти, измученные путами, девки не могли даже плакать.
– Я михом, – пообещал Янош-Иван. Отойдя с пару шагов, спохватился: – А сам-то, пане атаман, нэ трэба? – удивился казак, но сообразил: – А, так ти вже вуспел? Скорый ты, пане атаман…
Казимир, засмотревшись на огонь, задремал. Спохватившись, собрал немного дров и снова прилег. Все же бессонная ночь давала о себе знать. Атаман, положив под голову заветный мешок, заснул.
В крошечной часовне, перед образом Богоматери, стоит на коленях старый монах. Закончив молитву и трижды повторив «Аминь», старец медленно встает, опираясь на костыль. Казимир не может рассмотреть лица – мешает густая борода и куколь схимника, но явственно видит глубокую рану на виске…
Сколько он спал? Костер не успел прогореть, а казалось – прошла вечность. Не было ни холодного пота, ни страха. Скорее досада. Казимир убил столько людей, что пугаться или кричать во сне из-за одного мертвеца, даже монаха, было бы нелепо. На Череповеси, где он собирался ставить замок, сожгли живьем целый десяток (или больше?) монахов, которые не хотели отдать золото. И пока ни один не пришел и не приснился. Этого монаха он отчего-то запомнил. Откуда-то всплыло замысловатое имя – «Евфросин». Он подарил ему легкую смерть – удар в висок был точен, и старик умер сразу. Почему же именно он снится каждую ночь?
На Устюжну их отправил царь Димитрий, что был еще жив и сидел в Тушине. Устюжане, дав клятву верности «тушинскому вору», перекинулись обратно к Шуйскому. Стало быть, требовалось их примерно наказать!
Город обещал богатую добычу, потому к пану Касаковскому, что был назначен воеводою, прибилось много «солдат удачи». Не смущало ни расстояние, ни трескучий февральский мороз. По слухам, в Устюжне не было ни стен, ни воинов… Казимир почувствовал личное оскорбление, когда увидел деревянные стены, бревенчатые башни и стволы затинных пищалей… Первый штурм горожане отбили играючи – лили кипяток и смолу, бросали бревна и камни, а штурмовые лестницы спихивали не только мужики, но и бабы. Касаковский, потеряв добрую треть войска, приказал взорвать деревянные ворота.
Первыми в пролом ринулись татары, которых вел Маметкуля, гордившийся, что он прямой потомок Чингисхана. Обидно, что лучшую добычу получат кумысники. Но на войне – кто успел, тот и съел! Добыча оказалась такой тяжелой, что потомок Чингисхана не смог увезти – получив в грудь кусок свинца, вылетел из седла. Защитники почему-то не дрогнули, а пошли в атаку…
Бежали по льду реки. Часа через два сумели оторваться и перевести дух. От трех тысяч, что вышли из Тушина, уцелело не больше пятисот человек. Воевода уже открыл рот, чтобы что-то скомандовать, но не успел – сел на лед со стрелой в горле… И сразу же сверху, с сугробов, прилетело еще дюжины две стрел, каждая из которых нашла цель. А когда сверху последовал еще один залп, тушинцы вновь побежали. Скакать и бежать по руслу замерзшей реки было трудно, а вдоль берегов скользили треклятые лыжники, разившие из луков! И уже стало неважно, что лучников раз в двадцать меньше. Лыжники прекратили погоню только в сумерках. В живых осталось не больше сотни. Пока дошли до ближайшего села, где удалось раздобыть лошадей и еду, осталась половина.
Отряд в полсотни сабель – немалая сила, если ею толком распорядиться. На одном из озер («Синее? Синичье!» – вспомнил атаман) они наткнулись на маленький монастырь (пустынь!). Зацные паны оглядели часовню – иконы простые, без окладов. В жилище отшельника, земляной норе, которой побрезговал бы последний нищий, была лишь лежанка, ветхая книга да старый котелок. Хозяйственный запорожец – Матвей Тянитолкайко, полистав книгу, отбросил ее в сторону, прихватив котелок… Пан Олишевский, ставший предводителем отряда, плюнул в сердцах. Ему было стыдно.
– Можа, поспрошаем? – предложил Казимир и, не дожидаясь ответа начальника, тронул монаха за плечо: – Старый, добро е? – Старик даже не шелохнулся, а продолжал творить молитву. Разозлившись на нищего попа, Казимир вытащил клевец и ударил инока в висок.
«Ну, ладно! – решил пан Казимир. – Нехай грех. Грехом больше – грехом меньше… Только бы до костела дойти! А там – все грехи разом откуплю!»
Если быть откровенным – пан Казимир был и не пан вовсе (даже не из загоновой шляхты!), а бывший холоп Казька из-под Белостока. Не было никакой романтической истории – ни соблазненной дочери магната, ни убитого управляющего. Не было даже пропитой в шинке барской посуды. Его бы воля – жил бы у пана Браницкого, на охоту ездил, ел-спал в свое удовольствие, потому что был Казька не простым дворовым холопом, а егерем. Но угораздило пана проиграть фольварк, вкупе с холопами и постельными девками. Новый хозяин, не жаловавший охоты, продал егерей, доезжачих и прочих псарей пану Вишневецкому, нуждавшемуся в военных людях. Не для себя. Позарез были нужны люди в войско беглого монаха Гришки, коего мацные и зацные паны решили сделать москальским царем. Поперву все было прекрасно! Русские города открывали ворота, а девки стелили цветы под копыта коней, а сами стелились под героев, что вели на Москву законного царя… Потом стало хуже. Златые горы, что были обещаны, оказались кучкой серебряных чешуек. Кое-что удавалось заполучить из сундуков москалей, из богатых церквей. Казька уже прикидывал, как прикупит в Замосце гостиницу. Ну, на худой конец, постоялый двор. Но когда клятые москали убили Димитрия, пришлось уносить ноги, бросив добычу. Ладно, что русские бояре не позволили перебить всех ляхов, а то пришлось бы кормить налимов в Яузе… Потом был еще один Димитриус, разрешивший отряду именоваться шляхтичами. Без грамот, но кто спрашивает грамоты у благородного пана? Жаль только, что второй Димитриус кончил так же, как первый. И вот черт его дернул наслушаться россказней, что если ехать на север, там будет много монастырей, которые великие богатства имеют! Такие, что даже крыши церквей кроют серебром!
На поверку оказалось, что крыши кроют осиновыми дощечками – лемехом, а в монастырях если и есть богатства, то не те, о каких мечталось. Да и сами русские обители вызывали смех – деревянные изгороди вместо каменных стен, деревянные костелы, деревянные кельи монахов. У аббатов кресты из меди. В Польше такого не уважал бы и последний холоп. У истинного служителя веры крест должен гореть золотом, переливаться драгоценными камнями, а пальцы унизаны перстнями!
Были на Московии и богатые монастыри, но они оказывались не по зубам. Попробовали как-то захватить обитель, стоявшую меж двух озер, где русские цари хранили свое богатство! Но лодки были встречены предательским огнем. Пищали били крупной картечью, дерево разлеталось в щепу, а люди, искромсанные свинцом, падали в воду… Казимир сумел уцепиться за кусок скамейки и выплыть. Во второй раз они пришли в этот монастырь зимой. Но опять не повезло. Хитрые монахи вбили в дно озера бревна, куда уперлось все войско… Жаль соратников, зато не осталось тех, кто помнил Казимира бесфамильным холопом. Может, стоит именовать себя паном Белозерским? Нет, не стоит. Кажется, у москалей уже есть такой род.
После боя под Устюжной Казимир уже не захотел возвращаться ни к царям (сколько их у москалей перебывало), ни к законному королю. Коли вернешься, так в лучшем случае станешь сотником. А тут – сам себе хозяин. Только надобно успеть отхватить побольше земли. Самозваного пана не смущали доходившие до него слухи о войске, что вел на Москву какой-то князь Пожарский. Вроде уже из Ярославля выступил? Но слышал еще и о том, что из Речи Посполитой идет сам Ходкевич – коронный гетман с отборным войском. Гетману такой Пожарский на один зуб!
Установится власть, появится на Белоозере королевский подскарбий, заявлять права на землю и замок будет поздно. Нужно спешить! Будет у него замок да хлопы – кто слово против скажет? Пан Казимир уже подобрал место для родового замка – на высоком холме, что москали именовали Черепом, при слиянии двух рек, где стоял деревянный монастырь. Там обитали упрямые монахи, не захотевшие отдать добрым католикам злато. Ну – сами виноваты. Отдали бы добром – остались живы. Так и сгорели живьем, со своим аббатом. Крест у него, помнится, был из дерева – пфеннига не дадут. Крест этот Казимир выкинул. Или в костер бросил?
От здешней худородной земли прибыли не будет. Зато много рыбы! Неподалеку болота, где добывают железо! Благородному пану, конечно, самому торговать неможно, но всегда найдутся управляющие. А самое главное – по реке Шехони ходят туда-сюда купцы, с которых можно брать пошлину! «О! – пронеслось вдруг в голове у Казимира. – А фамилия родовая будет – пан Шехоньский!» Потом можно поручить ловкому писарчуку провернуть дело о дворянстве[5]. А грехи? Ну, для этого ксендзы есть, было бы злато. Все справедливо – ты отдаешь ксендзу злато, а он тебе отпускает грехи.
В бытность свою егерем по приказу пана они затравили собаками старого нищего, что забрел в лес. С дичью не повезло, и егеря уже смирились, что сегодня их будут пороть, но – пронесло. Пан Браницкий изволил хохотать до упаду! Как-то всем гуртом изнасиловали крестьянскую девку, что не хотела отдавать свою девственность пану. Твердила, что девичий венок отдаст только жениху. Простая мужичка, а туда же… Пан, конечно же, был первым (девку пришлось держать за ноги и за руки), а потом они… После шестого испустила дух. Были жиды-музыканты, которых пан встретил в корчме, приказал раздеть донага и выгнать на улицу, чтобы играли на лютом морозе. Ни сейчас, ни тогда Казька-Казимир не считал, что совершил большой грех. Девка сама виновата – дала бы пану, так еще бы и злотый в приданое получила. А кто просил нищего соваться в лес, принадлежащий пану? Шел бы другой дорогой. И жиды, не пожелавшие уважить пана Браницкого, что от щедрот своих прислал им жареного поросенка? С него, подневольного человека, какой спрос? Пан приказал – он исполнил. Да и теперь, разве он виноват, что москаль не захотел добровольно отдать добро? Отдал бы – никто бы не мучил его жену, и сам был бы цел, и звереныши живы…
Кажется, вечность минула, пока не вернулся казак.
– Гарны дивчины. Можа, живыми до стана довезем, таки не побрезгуй – спробуй, – посоветовал Янош.
– Порося жарьте, пан Янош, – перебил проголодавшийся атаман.
Как же, будет он «пробовать», если их уже «спробовали» не по одному разу! Хотя, может, и будет… Казак, мурлыкая под нос песню про Днiпр, шо красивее да ширшее всяких рiк, нанизал на ветку ольхи прихваченного в Кроминском поросенка и поворачивал его над углями, то так, то эдак. От тушки, покрывшейся ароматной красно-коричневой корочкой, шел одуряющий запах…
– Скоро? – нетерпеливо спросил атаман.
– Ещэ трохи, – сказал казак, потыкав ножом в зажаристый бочок. – Ща силью та перчиком…
Наконец-то поросенок был признан годным. Запорожец выложил мясо на свежие лопухи, достал каравай хлеба, пару головок чеснока и, хитро прищурившись, вытащил кожаную флягу:
– Ты, пане атаман, можа горилки хлебнешь?
Казимир побаивался пить русскую вудку. Знал, что бывает с теми, кто чрезмерно увлекается питием. А пили все, с кем он вышел из Польши. Ну, где они теперь? Кто зарублен, кто застрелен. А кто ушел под лед или сдох с голода. Но сегодня на душе было так пакостно, что он молча подставил кружку.
– О, цэ дило! – одобрительно сказал запорожец.
– Джекую бардзо, – поблагодарил Казимир, опрокидывая вудку в рот.
Поморщившись, пожалел, что не запасся водой – запить бы пойло, отдающее гнилым овсом, но перетерпел. Посидел с минуту, пока гадливость во рту не прошла, и, почувствовав, как по жилочкам разбегается долгожданное тепло и начинает спадать напряжение, атаман принялся за еду.
– М-м, – промычал Казимир, пробуя нежное мясо, таявшее во рту. Покрутив головой, одобрительно кивнул: – Бардзо смачно!
Запорожец удовлетворенно блеснул глазом. Очистив пару зубчиков чеснока, заботливо протянул атаману.
– З чисночком та з хлибом трэба исть, – наставительно произнес казак, который до сих пор не мог привыкнуть, что атаман не заедает хлебом еду.
Наколов на кончик ножа очередной кусок и отправляя его в рот, пан Казимир выругался:
– Холера ясна!
– Це ше тэке, пане атаман? – вытаращился Янош, едва не пролив драгоценную влагу. Но, конечно же, не пролил ни капли.
Казимир вздохнул, показывая обнаруженное на клинке бурое пятно. Когда добивал Сергуню, забыл почистить. Оставив кружку, Казимир вытащил оселок и, только убедившись, что пятнышко исчезло, выпил.
– Ну, теперя можна и люльку запыжить! – изрек казак, вытаскивая из-за пояса деревянную трубку.
Сам Казимир не одобрял курения. Пробовал пару раз, но никакого удовольствия, кроме головной боли и тошноты, не получил. Чего хорошего в глотании дыма?
– Чуял, пане атаман, шо ув Андомских весках стряслось? – поинтересовался казак, выпустив такую струю дыма, что жужжавшие комары в испуге разлетелись в стороны.
– Слыхал, пан Янош, слыхал, – кивнул атаман, отваливаясь к стволу дерева. – Обнаглели хлопы.
В Андомских селах мужики подрубили деревья и уронили их на плоты, на которых переправлялись поляки. Тех, кто сумел выплыть, добили.
– Тэк пойдэ, пане атаман, то останимся мы з тобой вдвоим, – грустно сказал Янош, разливая вудку из второй фляги.
– Это вы правильно сказали, – вздохнул атаман.
Вспомнилось, сколько погибло «первопроходцев», что пришли на Московию вместе Димитриусом Первым (ну, нехай, с Лжедмитрием)… Сколько добрых ляхов сложило голову в этой клятой Московии! Эх, а какие хлопцы были! А если вместо замка на Шехони ему тоже суждено сложить голову? И его, такого молодого и красивого, не будет! Казимиру стало так грустно, что он запел песню боевых холопов, которой его научили в лагере Яна Болотникова:
Битва за Москву
Тощий мужик, принюхавшись, мечтательно произнес:
– Пахнет-то как скусно! А мы со вчерашнего дня не жрамши. Щас бы мяцка жареного…
– Будит тоби мясцо, – пообещал запорожец, успокаивая соратника. – Щас тильки з дида гроши выбьем и усе. Ну, уде гроши? Ах ты… Вмер, паскуда!
– Старый был поп, не сдюжил, – с сожалением сказал один из хлопцев.
– Та може, у нехо и грошей-то ни было? – предположил запорожец, почесав густую щетину на подбородке.
– Наверно, не было, – согласился пан Казимир.
– Но поспрошать надобно было! – ухмыльнулся казак и гаркнул на подручных: – Шо – дохлохо попа не видалы? Пишлы добро хрузить, да пийдим отседа…
С погрузкой добра пришлось немножко повременить, потому что на вопли старого попа сбежались люди. Откуда и взялись? Не иначе, с окраин, до которых руки не дошли.
В стычке потеряли человек десять, а казаку едва не выбили поленом последний глаз. Все могло бы кончиться много хуже, если бы не херр Брюкман. Разбойники, поставленные в караул, разбрелись по деревне, оставив мушкеты. Немец, злой и неопохмеленный, но, в отличие от остальных, дисциплинированный, не бросил своего поста. Завидев крестьян с дрекольем, встретил их выстрелами из всех мушкетов, что лежали рядом. Оставшихся в живых загнали в церковь, ворота заложили жердями. Казак, поминутно трогая наливавшуюся дулю, хотел спалить этот сарай с крестом к бисовой матери! Черкас уже вытаскивал огниво, но херр Брюкман решительно взялся за мушкет, заявив, что «воевать с безоружными – не есть гут!» Неожиданно с ним согласился и сам атаман, решив, что оставлять село без мужиков никак нельзя. Иначе, кто будет пахать и сеять? А сельцо еще может пригодиться…
Половину дня Казимир собирал соратников – кого снимал с бабы, кого отдирал от бочонка. Пан понимал, что после доброй драки хочется выпить, поесть и переспать с женщиной! Но атаман для того и нужен, чтобы заставлять подчиненных делать не то, что хочется, а то, что нужно! Перекинувшись парой слов с одноглазым помощником, атаман решил, что задерживаться для копки могил не будут – селяне, когда будут погребать своих мертвецов, позаботятся о чужих. На кладбище, ясен пень, не понесут. Выкопают яму где-нибудь подальше – на поскотине или в лесу… Но какая, к чертям собачьим, разница, где лежать?
Бенда выехала только к ночи. Может, стоило заночевать, но атаман не рискнул оставаться на ночь в разграбленном селе. Вдруг какой-нибудь хлоп успел сбежать и идет подмога – окрестные мужики или вчерашний соратник, что взял село под свою руку? Или отряд стрельцов под командой воеводы – из тех, кто пытаются навести порядок в государстве, не понимая, что это уже часть Великой Польши!
Три десятка телег, груженных мешками с зерном и мукой, горшками с постным маслом, корчагами с медом, кусками холста, прошлогодней копченой рыбой, посудой. В деревне обнаружилась домница, потому один из возов был загружен железными крицами. Местное железо из болотной руды – худое железо, но в последние годы кузнецы и оружейники были и такому рады. Если со стороны посмотреть – купеческий поезд. Конечно, знающий человек определил бы, что что-то не так с этим обозом. И охраны много (у купца на такую ораву денег не хватит), товары разномастные. Купец везет какой-то один товар: зерно – так зерно, горшки – так горшки. А был товар, за который с купца спустили бы шкуру – на телеге тряслись шесть связанных девок. Хотел было Казимир запретить, но махнул рукой. В деревне не все успели отведать женщину – пусть в лагере потешатся. Добраться бы до лагеря, а там, передохнув недельку-другую, можно поискать новой добычи. Пан Казимир прикидывал, что если взять по деревням хотя бы вполовину того, что добыли в Кроминском, то можно ехать на торжище в Ярославль. Цены на зерно там раза в три выше, нежели у проезжих маркитантов или в Рыбной слободе. Если мешок с зерном весил два пуда (ох уж эти русские меры!), а в каждой телеге мешков по тридцать, то это будет… Кругленькая сумма, едва ли не в тысячу талеров. Ну, атаману положена десятая доля. М-да, сто талеров – очень неплохо. За сто талеров можно набрать небольшой отряд. В Кракове или Щецине «дикий пес» стоит пять талеров в месяц, а казаки на Московии дороже – три рубля. «А если продать пуд по два талера, да добавить выручку с холста да с церковного серебра, да присовокупить то, что в корчаге, то будет… ну, если хотя бы полтысячи…»
Атаман повеселел. Похоже, мечта о собственном замке на берегу Шехони скоро станет явью! Посмотрев на солнце, что кренилось к закату, Казимир велел съехать с дороги и углубиться в лес. Мало ли…
Полянка, выбранная для ночлега, быстро расцветала огнями костров. Кто варил кашу из проса, кто предпочитал жарить на углях курочек, прихваченных в Кроминском. После трудного дня душа требовала отдыха, потому пан атаман не стал возражать, когда парни вытащили бочонок пива.
– Вудку не пить! – пристрожил он хлопцев.
– Да мы-то не будем, а вон, херр-то наш, – усмехнулся один из разбойников. – Глянь туды, пан атаман…
Брюкман, уютно привалившись к муравейнику, мурлыкал что-то, поминая мутер, прикладываясь к горлышку огромного жбана. А еще утром твердил, что пить никогда не будет – ну, как та ворона, что зарекалась клевать дерьмо… Впрочем, сегодня он честно заработал свою вудку…
В походах Казимир делил бивак с казаком. Давно бы следовало обзавестись хлопом, что вечером начищает пану сапоги, а утром подает завтрак. Присмотрел как-то одного, так он, собака, ночью едва не прирезал своего господина…
– Ты, пане атаман, за костерком последи, – попросил казак, сгребая ветки в кучу. – Я до дивок сбигаю. Вернусь – порося сжарю!
– Сходите, пан Янош, – доброжелательно разрешил атаман, прислушиваясь к хохоту парней. Верно, перекусив да пригубив пива, восхотели женского тела. Перепуганные до полусмерти, измученные путами, девки не могли даже плакать.
– Я михом, – пообещал Янош-Иван. Отойдя с пару шагов, спохватился: – А сам-то, пане атаман, нэ трэба? – удивился казак, но сообразил: – А, так ти вже вуспел? Скорый ты, пане атаман…
Казимир, засмотревшись на огонь, задремал. Спохватившись, собрал немного дров и снова прилег. Все же бессонная ночь давала о себе знать. Атаман, положив под голову заветный мешок, заснул.
В крошечной часовне, перед образом Богоматери, стоит на коленях старый монах. Закончив молитву и трижды повторив «Аминь», старец медленно встает, опираясь на костыль. Казимир не может рассмотреть лица – мешает густая борода и куколь схимника, но явственно видит глубокую рану на виске…
Сколько он спал? Костер не успел прогореть, а казалось – прошла вечность. Не было ни холодного пота, ни страха. Скорее досада. Казимир убил столько людей, что пугаться или кричать во сне из-за одного мертвеца, даже монаха, было бы нелепо. На Череповеси, где он собирался ставить замок, сожгли живьем целый десяток (или больше?) монахов, которые не хотели отдать золото. И пока ни один не пришел и не приснился. Этого монаха он отчего-то запомнил. Откуда-то всплыло замысловатое имя – «Евфросин». Он подарил ему легкую смерть – удар в висок был точен, и старик умер сразу. Почему же именно он снится каждую ночь?
На Устюжну их отправил царь Димитрий, что был еще жив и сидел в Тушине. Устюжане, дав клятву верности «тушинскому вору», перекинулись обратно к Шуйскому. Стало быть, требовалось их примерно наказать!
Город обещал богатую добычу, потому к пану Касаковскому, что был назначен воеводою, прибилось много «солдат удачи». Не смущало ни расстояние, ни трескучий февральский мороз. По слухам, в Устюжне не было ни стен, ни воинов… Казимир почувствовал личное оскорбление, когда увидел деревянные стены, бревенчатые башни и стволы затинных пищалей… Первый штурм горожане отбили играючи – лили кипяток и смолу, бросали бревна и камни, а штурмовые лестницы спихивали не только мужики, но и бабы. Касаковский, потеряв добрую треть войска, приказал взорвать деревянные ворота.
Первыми в пролом ринулись татары, которых вел Маметкуля, гордившийся, что он прямой потомок Чингисхана. Обидно, что лучшую добычу получат кумысники. Но на войне – кто успел, тот и съел! Добыча оказалась такой тяжелой, что потомок Чингисхана не смог увезти – получив в грудь кусок свинца, вылетел из седла. Защитники почему-то не дрогнули, а пошли в атаку…
Бежали по льду реки. Часа через два сумели оторваться и перевести дух. От трех тысяч, что вышли из Тушина, уцелело не больше пятисот человек. Воевода уже открыл рот, чтобы что-то скомандовать, но не успел – сел на лед со стрелой в горле… И сразу же сверху, с сугробов, прилетело еще дюжины две стрел, каждая из которых нашла цель. А когда сверху последовал еще один залп, тушинцы вновь побежали. Скакать и бежать по руслу замерзшей реки было трудно, а вдоль берегов скользили треклятые лыжники, разившие из луков! И уже стало неважно, что лучников раз в двадцать меньше. Лыжники прекратили погоню только в сумерках. В живых осталось не больше сотни. Пока дошли до ближайшего села, где удалось раздобыть лошадей и еду, осталась половина.
Отряд в полсотни сабель – немалая сила, если ею толком распорядиться. На одном из озер («Синее? Синичье!» – вспомнил атаман) они наткнулись на маленький монастырь (пустынь!). Зацные паны оглядели часовню – иконы простые, без окладов. В жилище отшельника, земляной норе, которой побрезговал бы последний нищий, была лишь лежанка, ветхая книга да старый котелок. Хозяйственный запорожец – Матвей Тянитолкайко, полистав книгу, отбросил ее в сторону, прихватив котелок… Пан Олишевский, ставший предводителем отряда, плюнул в сердцах. Ему было стыдно.
– Можа, поспрошаем? – предложил Казимир и, не дожидаясь ответа начальника, тронул монаха за плечо: – Старый, добро е? – Старик даже не шелохнулся, а продолжал творить молитву. Разозлившись на нищего попа, Казимир вытащил клевец и ударил инока в висок.
«Ну, ладно! – решил пан Казимир. – Нехай грех. Грехом больше – грехом меньше… Только бы до костела дойти! А там – все грехи разом откуплю!»
Если быть откровенным – пан Казимир был и не пан вовсе (даже не из загоновой шляхты!), а бывший холоп Казька из-под Белостока. Не было никакой романтической истории – ни соблазненной дочери магната, ни убитого управляющего. Не было даже пропитой в шинке барской посуды. Его бы воля – жил бы у пана Браницкого, на охоту ездил, ел-спал в свое удовольствие, потому что был Казька не простым дворовым холопом, а егерем. Но угораздило пана проиграть фольварк, вкупе с холопами и постельными девками. Новый хозяин, не жаловавший охоты, продал егерей, доезжачих и прочих псарей пану Вишневецкому, нуждавшемуся в военных людях. Не для себя. Позарез были нужны люди в войско беглого монаха Гришки, коего мацные и зацные паны решили сделать москальским царем. Поперву все было прекрасно! Русские города открывали ворота, а девки стелили цветы под копыта коней, а сами стелились под героев, что вели на Москву законного царя… Потом стало хуже. Златые горы, что были обещаны, оказались кучкой серебряных чешуек. Кое-что удавалось заполучить из сундуков москалей, из богатых церквей. Казька уже прикидывал, как прикупит в Замосце гостиницу. Ну, на худой конец, постоялый двор. Но когда клятые москали убили Димитрия, пришлось уносить ноги, бросив добычу. Ладно, что русские бояре не позволили перебить всех ляхов, а то пришлось бы кормить налимов в Яузе… Потом был еще один Димитриус, разрешивший отряду именоваться шляхтичами. Без грамот, но кто спрашивает грамоты у благородного пана? Жаль только, что второй Димитриус кончил так же, как первый. И вот черт его дернул наслушаться россказней, что если ехать на север, там будет много монастырей, которые великие богатства имеют! Такие, что даже крыши церквей кроют серебром!
На поверку оказалось, что крыши кроют осиновыми дощечками – лемехом, а в монастырях если и есть богатства, то не те, о каких мечталось. Да и сами русские обители вызывали смех – деревянные изгороди вместо каменных стен, деревянные костелы, деревянные кельи монахов. У аббатов кресты из меди. В Польше такого не уважал бы и последний холоп. У истинного служителя веры крест должен гореть золотом, переливаться драгоценными камнями, а пальцы унизаны перстнями!
Были на Московии и богатые монастыри, но они оказывались не по зубам. Попробовали как-то захватить обитель, стоявшую меж двух озер, где русские цари хранили свое богатство! Но лодки были встречены предательским огнем. Пищали били крупной картечью, дерево разлеталось в щепу, а люди, искромсанные свинцом, падали в воду… Казимир сумел уцепиться за кусок скамейки и выплыть. Во второй раз они пришли в этот монастырь зимой. Но опять не повезло. Хитрые монахи вбили в дно озера бревна, куда уперлось все войско… Жаль соратников, зато не осталось тех, кто помнил Казимира бесфамильным холопом. Может, стоит именовать себя паном Белозерским? Нет, не стоит. Кажется, у москалей уже есть такой род.
После боя под Устюжной Казимир уже не захотел возвращаться ни к царям (сколько их у москалей перебывало), ни к законному королю. Коли вернешься, так в лучшем случае станешь сотником. А тут – сам себе хозяин. Только надобно успеть отхватить побольше земли. Самозваного пана не смущали доходившие до него слухи о войске, что вел на Москву какой-то князь Пожарский. Вроде уже из Ярославля выступил? Но слышал еще и о том, что из Речи Посполитой идет сам Ходкевич – коронный гетман с отборным войском. Гетману такой Пожарский на один зуб!
Установится власть, появится на Белоозере королевский подскарбий, заявлять права на землю и замок будет поздно. Нужно спешить! Будет у него замок да хлопы – кто слово против скажет? Пан Казимир уже подобрал место для родового замка – на высоком холме, что москали именовали Черепом, при слиянии двух рек, где стоял деревянный монастырь. Там обитали упрямые монахи, не захотевшие отдать добрым католикам злато. Ну – сами виноваты. Отдали бы добром – остались живы. Так и сгорели живьем, со своим аббатом. Крест у него, помнится, был из дерева – пфеннига не дадут. Крест этот Казимир выкинул. Или в костер бросил?
От здешней худородной земли прибыли не будет. Зато много рыбы! Неподалеку болота, где добывают железо! Благородному пану, конечно, самому торговать неможно, но всегда найдутся управляющие. А самое главное – по реке Шехони ходят туда-сюда купцы, с которых можно брать пошлину! «О! – пронеслось вдруг в голове у Казимира. – А фамилия родовая будет – пан Шехоньский!» Потом можно поручить ловкому писарчуку провернуть дело о дворянстве[5]. А грехи? Ну, для этого ксендзы есть, было бы злато. Все справедливо – ты отдаешь ксендзу злато, а он тебе отпускает грехи.
В бытность свою егерем по приказу пана они затравили собаками старого нищего, что забрел в лес. С дичью не повезло, и егеря уже смирились, что сегодня их будут пороть, но – пронесло. Пан Браницкий изволил хохотать до упаду! Как-то всем гуртом изнасиловали крестьянскую девку, что не хотела отдавать свою девственность пану. Твердила, что девичий венок отдаст только жениху. Простая мужичка, а туда же… Пан, конечно же, был первым (девку пришлось держать за ноги и за руки), а потом они… После шестого испустила дух. Были жиды-музыканты, которых пан встретил в корчме, приказал раздеть донага и выгнать на улицу, чтобы играли на лютом морозе. Ни сейчас, ни тогда Казька-Казимир не считал, что совершил большой грех. Девка сама виновата – дала бы пану, так еще бы и злотый в приданое получила. А кто просил нищего соваться в лес, принадлежащий пану? Шел бы другой дорогой. И жиды, не пожелавшие уважить пана Браницкого, что от щедрот своих прислал им жареного поросенка? С него, подневольного человека, какой спрос? Пан приказал – он исполнил. Да и теперь, разве он виноват, что москаль не захотел добровольно отдать добро? Отдал бы – никто бы не мучил его жену, и сам был бы цел, и звереныши живы…
Кажется, вечность минула, пока не вернулся казак.
– Гарны дивчины. Можа, живыми до стана довезем, таки не побрезгуй – спробуй, – посоветовал Янош.
– Порося жарьте, пан Янош, – перебил проголодавшийся атаман.
Как же, будет он «пробовать», если их уже «спробовали» не по одному разу! Хотя, может, и будет… Казак, мурлыкая под нос песню про Днiпр, шо красивее да ширшее всяких рiк, нанизал на ветку ольхи прихваченного в Кроминском поросенка и поворачивал его над углями, то так, то эдак. От тушки, покрывшейся ароматной красно-коричневой корочкой, шел одуряющий запах…
– Скоро? – нетерпеливо спросил атаман.
– Ещэ трохи, – сказал казак, потыкав ножом в зажаристый бочок. – Ща силью та перчиком…
Наконец-то поросенок был признан годным. Запорожец выложил мясо на свежие лопухи, достал каравай хлеба, пару головок чеснока и, хитро прищурившись, вытащил кожаную флягу:
– Ты, пане атаман, можа горилки хлебнешь?
Казимир побаивался пить русскую вудку. Знал, что бывает с теми, кто чрезмерно увлекается питием. А пили все, с кем он вышел из Польши. Ну, где они теперь? Кто зарублен, кто застрелен. А кто ушел под лед или сдох с голода. Но сегодня на душе было так пакостно, что он молча подставил кружку.
– О, цэ дило! – одобрительно сказал запорожец.
– Джекую бардзо, – поблагодарил Казимир, опрокидывая вудку в рот.
Поморщившись, пожалел, что не запасся водой – запить бы пойло, отдающее гнилым овсом, но перетерпел. Посидел с минуту, пока гадливость во рту не прошла, и, почувствовав, как по жилочкам разбегается долгожданное тепло и начинает спадать напряжение, атаман принялся за еду.
– М-м, – промычал Казимир, пробуя нежное мясо, таявшее во рту. Покрутив головой, одобрительно кивнул: – Бардзо смачно!
Запорожец удовлетворенно блеснул глазом. Очистив пару зубчиков чеснока, заботливо протянул атаману.
– З чисночком та з хлибом трэба исть, – наставительно произнес казак, который до сих пор не мог привыкнуть, что атаман не заедает хлебом еду.
Наколов на кончик ножа очередной кусок и отправляя его в рот, пан Казимир выругался:
– Холера ясна!
– Це ше тэке, пане атаман? – вытаращился Янош, едва не пролив драгоценную влагу. Но, конечно же, не пролил ни капли.
Казимир вздохнул, показывая обнаруженное на клинке бурое пятно. Когда добивал Сергуню, забыл почистить. Оставив кружку, Казимир вытащил оселок и, только убедившись, что пятнышко исчезло, выпил.
– Ну, теперя можна и люльку запыжить! – изрек казак, вытаскивая из-за пояса деревянную трубку.
Сам Казимир не одобрял курения. Пробовал пару раз, но никакого удовольствия, кроме головной боли и тошноты, не получил. Чего хорошего в глотании дыма?
– Чуял, пане атаман, шо ув Андомских весках стряслось? – поинтересовался казак, выпустив такую струю дыма, что жужжавшие комары в испуге разлетелись в стороны.
– Слыхал, пан Янош, слыхал, – кивнул атаман, отваливаясь к стволу дерева. – Обнаглели хлопы.
В Андомских селах мужики подрубили деревья и уронили их на плоты, на которых переправлялись поляки. Тех, кто сумел выплыть, добили.
– Тэк пойдэ, пане атаман, то останимся мы з тобой вдвоим, – грустно сказал Янош, разливая вудку из второй фляги.
– Это вы правильно сказали, – вздохнул атаман.
Вспомнилось, сколько погибло «первопроходцев», что пришли на Московию вместе Димитриусом Первым (ну, нехай, с Лжедмитрием)… Сколько добрых ляхов сложило голову в этой клятой Московии! Эх, а какие хлопцы были! А если вместо замка на Шехони ему тоже суждено сложить голову? И его, такого молодого и красивого, не будет! Казимиру стало так грустно, что он запел песню боевых холопов, которой его научили в лагере Яна Болотникова:
– Э, пане атаман, це ни дило, таки писни спивать – тильки беду накличите! – укоризненно причмокнул языком казак, пытавшийся встать на ноги. С первого раза не получилось, но отчаянный запорожец не сдавался. Для начала, утвердившись на четвереньках, Янош помотал башкой и с восхищением сказал: – Ох, добра горилка! Надо бы ишшо выпить… – Постояв немного, махнул рукой и сел рядом с паном. Вскоре они уже на два голоса выводили:
Когда меня убьют на сече,
А коршун будет глаз клевать,
Мне будет, братцы дорогие,
Уже на это наплевать!
Когда я буду гнить в канаве,
А черви будут печень жрать,
Мне будет, братцы дорогие,
Уже на это наплевать!
Не обессудь меня боярин,
Не выйду нынче я на рать,
Теперь мне, братцы дорогие,
Уже на это наплевать!
Не будет у меня могилы,
И не оплачет меня мать,
Но верьте, братцы дорогие,
На это тоже наплевать!
Битва за Москву
Дорога от Ярославля до Москвы заняла больше трех недель. Кованая поместная конница прошла бы этот путь и в неделю, но пешие мужики, а тем паче обозы двигались медленно.
Земское войско[6] неспешно выходило к Яузе, когда князь-воевода Пожарский отдал приказ становиться. До Москвы осталось всего ничего – верст пять, но никто не роптал и не торопился. Пять верст! Пройди-ка их, когда в спину дышит Ходкевич с отборным польским войском и немецкими и угорскими наемниками, а впереди ляхи, укрывшиеся в стенах Кремля. Старосты и десятники, сбегав до воевод, возвращались довольные – узнали, что будет не просто ночлег, а дневка, дня на два. После долгой дороги люди бы выдержали еще день-два пути (а то и больше), но надо дать роздых лошадям.
Ополченцы, радуясь отдыху, обустраивались. Ставили шатры, разбивали палатки, а неимущие ладили шалаши. Пусть и ненадолго, но заночевать надобно как людям, а не как зверю в лесу. Даточные люди[7] из белозерских, колмогорских, смоленских, нижегородских земель, крестьяне, отправившиеся на войну добровольно, ставили копья и бердыши в стожок, подвешивали на деревья саадаки с луками (у кого они были), разводили костры, варили кашу, мылись в мутноватой воде Яузы, стирали исподнее, чтобы идти в бой в чистом. Ветки деревьев вокруг стана сразу же изукрасились мокрыми рубахами и подштанниками, сушившимися на августовском ветерке. Мужики стирали неумело, зато – старательно. Конечно, хотелось надеть на себя исподнее, выстиранное в горячей воде со щелоком и выглаженное вальком. Но баб-портомоек и щелока в лагере не водилось, а до собственной бабы далеко. Да и когда последний раз видели супружницу? Кое-кто с полгода, а кто и дольше. Одна надежда – вон она, Москва-матушка. Дойти бы до нее, ляхов из стен выгнать – и все! Ни денег не надо, ни славы ратной. Лишь бы домой возвернуться, к бабе под бок, к детям, да к привычному труду. Земля по весне непахана, как там жена – дети?
Стрельцы, по въевшейся в кровь привычке, вначале придирчиво осматривали пищали – не запылились ли, не попало ли что внутрь? Не поменять ли фитиль? Не дожидаясь команды, чистили стволы, трясли пороховницами – не слипся ли порох? – а уж потом начинали обихаживаться сами. Дворяне отдавали поводья в руки холопам, а у кого оных не было, сами вели лошадей к реке. Коней нынче не гнали, можно сразу поить, не запалишь.
Простые ратники могли позволить себе отдохнуть, а вот воеводы потянулись к голове войска, где трепеталась на слабом ветру хоругвь с образом Христа Спасителя.
В шатре Земского воеводы (если можно назвать шатром татарскую юрту) собрались командиры отрядов и полков. И хотя места было немного, но из-за малочисленности воинского начальства поместились все, да еще и место осталось.
Воеводы пришли налегке. Ну, чего в такую жару в латах да кольчугах париться? Да и не станешь их носить без стеганых поддоспешников. Случись чего, успеют до возов добежать, в железо облачиться. Один лишь Кузьма Акундинович Минин-Сухоруков, староста Земского войска, был в колонтаре. Так полюбилась торговому человеку ратная справа, что он даже шелома не снял. Беда только, что доспехи на бывшем мяснике из Нижнего Новгорода сидели, как на корове седло. Прежде воеводы хихикали (в кулак, из уважения к должности старосты), а теперь попривыкли. Ну, таскает Кузьма Акундинович доспехи и днем и ночью, так что поделать, коли нравится человеку? Будет нужда – нижегородский старшина и рать в бой вести сумеет, и сам не оплошает. А вот за версту видать – не воинский человек, хоть и в воинской справе!
– Что, господа воеводы? – вышел к народу Пожарский. – Бой будем принимать али как?
Воеводы полезли чесать бороды. Переглядывались, силясь понять – в шутку князь-воевода спрашивает али всерьез? Когда такое было, чтобы Пожарский интересовался – давать ли бой? Обычно Дмитрий Михалыч говорил – мол, ударим тут и тогда, а потом только шестопером тыкал – ты со своими дворянами сюда иди, тут пушки выставим, а ты тут стой и никуда не лезь, пока гонца не прислал! Наконец Иван Андреевич князь Хованский, по прозвищу Большой, по родовитости не ниже, чем главный воевода, да еще и приходившийся тому свояком, не удержался:
Земское войско[6] неспешно выходило к Яузе, когда князь-воевода Пожарский отдал приказ становиться. До Москвы осталось всего ничего – верст пять, но никто не роптал и не торопился. Пять верст! Пройди-ка их, когда в спину дышит Ходкевич с отборным польским войском и немецкими и угорскими наемниками, а впереди ляхи, укрывшиеся в стенах Кремля. Старосты и десятники, сбегав до воевод, возвращались довольные – узнали, что будет не просто ночлег, а дневка, дня на два. После долгой дороги люди бы выдержали еще день-два пути (а то и больше), но надо дать роздых лошадям.
Ополченцы, радуясь отдыху, обустраивались. Ставили шатры, разбивали палатки, а неимущие ладили шалаши. Пусть и ненадолго, но заночевать надобно как людям, а не как зверю в лесу. Даточные люди[7] из белозерских, колмогорских, смоленских, нижегородских земель, крестьяне, отправившиеся на войну добровольно, ставили копья и бердыши в стожок, подвешивали на деревья саадаки с луками (у кого они были), разводили костры, варили кашу, мылись в мутноватой воде Яузы, стирали исподнее, чтобы идти в бой в чистом. Ветки деревьев вокруг стана сразу же изукрасились мокрыми рубахами и подштанниками, сушившимися на августовском ветерке. Мужики стирали неумело, зато – старательно. Конечно, хотелось надеть на себя исподнее, выстиранное в горячей воде со щелоком и выглаженное вальком. Но баб-портомоек и щелока в лагере не водилось, а до собственной бабы далеко. Да и когда последний раз видели супружницу? Кое-кто с полгода, а кто и дольше. Одна надежда – вон она, Москва-матушка. Дойти бы до нее, ляхов из стен выгнать – и все! Ни денег не надо, ни славы ратной. Лишь бы домой возвернуться, к бабе под бок, к детям, да к привычному труду. Земля по весне непахана, как там жена – дети?
Стрельцы, по въевшейся в кровь привычке, вначале придирчиво осматривали пищали – не запылились ли, не попало ли что внутрь? Не поменять ли фитиль? Не дожидаясь команды, чистили стволы, трясли пороховницами – не слипся ли порох? – а уж потом начинали обихаживаться сами. Дворяне отдавали поводья в руки холопам, а у кого оных не было, сами вели лошадей к реке. Коней нынче не гнали, можно сразу поить, не запалишь.
Простые ратники могли позволить себе отдохнуть, а вот воеводы потянулись к голове войска, где трепеталась на слабом ветру хоругвь с образом Христа Спасителя.
В шатре Земского воеводы (если можно назвать шатром татарскую юрту) собрались командиры отрядов и полков. И хотя места было немного, но из-за малочисленности воинского начальства поместились все, да еще и место осталось.
Воеводы пришли налегке. Ну, чего в такую жару в латах да кольчугах париться? Да и не станешь их носить без стеганых поддоспешников. Случись чего, успеют до возов добежать, в железо облачиться. Один лишь Кузьма Акундинович Минин-Сухоруков, староста Земского войска, был в колонтаре. Так полюбилась торговому человеку ратная справа, что он даже шелома не снял. Беда только, что доспехи на бывшем мяснике из Нижнего Новгорода сидели, как на корове седло. Прежде воеводы хихикали (в кулак, из уважения к должности старосты), а теперь попривыкли. Ну, таскает Кузьма Акундинович доспехи и днем и ночью, так что поделать, коли нравится человеку? Будет нужда – нижегородский старшина и рать в бой вести сумеет, и сам не оплошает. А вот за версту видать – не воинский человек, хоть и в воинской справе!
– Что, господа воеводы? – вышел к народу Пожарский. – Бой будем принимать али как?
Воеводы полезли чесать бороды. Переглядывались, силясь понять – в шутку князь-воевода спрашивает али всерьез? Когда такое было, чтобы Пожарский интересовался – давать ли бой? Обычно Дмитрий Михалыч говорил – мол, ударим тут и тогда, а потом только шестопером тыкал – ты со своими дворянами сюда иди, тут пушки выставим, а ты тут стой и никуда не лезь, пока гонца не прислал! Наконец Иван Андреевич князь Хованский, по прозвищу Большой, по родовитости не ниже, чем главный воевода, да еще и приходившийся тому свояком, не удержался: