Страница:
Отчим цокал языком и тоже, кажется, был доволен сделанными покупками. На сей раз он не трогал ее, не касался развитой груди или ягодиц, но по взгляду его можно было судить о многом… К примеру, засмотревшись на Капу, примеривающую шляпку, он несколько раз шумно сглотнул. Глаза его блестели, и на верхней губе выступили бисеринки пота…
Вечером, находясь в своей спаленке, Капитолина еще раз примерила на себя покупки. Они ей так нравились, что она даже хотела спать прямо в платье и шляпке. Конечно же, укладываясь в кровать, она сняла с себя все и еще долго смотрела на новый наряд, который развесила на стуле. А затем тихо уснула…
Проснулась она от прикосновений.
Чья-то рука, проникнув под ткань рубашки, беззастенчиво трогала ее грудь. Капа замерла, не поняв вначале, что происходит. А ладонь, помяв грудь, стала спускаться по животу к сокровенному месту. Когда рука легла на низ живота, а пальцы принялись перебирать жесткую поросль волос, Капа вскрикнула и тут же услышала:
– Не бойся, это я, папа…
Она резко присела на постели:
– Что вы делаете?!
– Да ничего… это я так, – услышала она осипший голос отчима. – Ты не бойся.
После этих слов Герасим Пантелеевич, сопя, навалился на нее всем телом, запустив уже обе руки под рубашку. Капа попыталась оттолкнуть его, но он был намного сильнее и тяжелее, и у нее ничего не вышло.
– Что… вы… дела-е-те, – задыхаясь, еле вымолвила девушка, чувствуя, как что-то влажное и липкое ткнулось ей в ляжку, – не смейте…
В ответ на эти слова отчим просунул ладонь между ее сжатых ног и стал раздвигать их силой. Он сопел, дрожал всем телом и непрерывно бормотал, словно в забытьи:
– Не пугайся, Капочка, это… Это хорошо, это… сладко… Приятно будет… тебе… потом…
Нечто горячее и липкое коснулось низа живота. Уже понимая, что сейчас произойдет – а это она представляла в своих мечтаниях совершенно иначе (поромантичнее, что ли), – Капа схватила орган отчима, с силой сжала его, а потом резко дернула…
Герасим Пантелеевич громко взвыл, и хватка его тотчас ослабела. Воспользовавшись заминкой, Капа вывернулась из-под него и отбежала в дальний угол к столу с ночником.
– Уходите. Прошу вас, уходите.
Отчим выпрямился. В тусклом свете ночничка она увидела, что порты его до колен спущены, а взгляд приковал мужской орган, показавшийся ей неимоверно большим.
– Ну, уж нет… – услышала она зловещее шипение. – Щас я тебя, куколка моя, оприходую. Зазря, что ли, я на тебя столько денег потратил!
Герасим Пантелеевич осклабился и пошел на нее. Капа стала метаться, а он развел руки.
– Врешь… – шипел он. – Не уйдешь…
Когда отчим подошел совсем близко, Капа увидела его глаза с огромными зрачками, темными от залившей их похоти. «Все, – подумала она. – Теперь-то все и произойдет».
– Ну же, тебе не будет больно, – примирительно произнес Герасим Пантелеевич, остановившись в полуметре от нее. – Все это делают… И дамы, и барышни. Поверь, слаще этого нету ничего в жизни. А я тебе еще нарядов накуплю. Юбок, платьев, жакеток, блузонов разных… Будешь настоящей барышней, куколка моя…
С этими словами он подался вперед. Капитолина, не отдавая себе отчета, судорожно схватила со стола бронзовый подсвечник и что есть силы ударила отчима по голове. Удар пришелся сбоку, прямо в висок. Герасим Пантелеевич охнул, с каким-то тоскливым удивлением посмотрел на Капу и рухнул возле самых ее ног. Какое-то время он, видимо, силился что-то сказать, издавая при этом лишь короткие хрипы, затем задрыгал одной ногой, словно отбиваясь от назойливого щенка, и вскоре затих, расслабленно вытянувшись. Из виска на пол стекала струйка крови, образуя под головой отчима лужицу. Капа наблюдала за тем, как темно-красная лужица все более увеличивается, но не могла даже пошевелиться. Затем появились мысли. Вернее, одна: «Убила, убила, убила!».
Так продолжалось несколько минут. Потом Капа шумно вздохнула и осторожно переступила через покойника. Затем она еще с четверть часа просидела на кровати, после чего стала судорожно собираться, стараясь не смотреть на неподвижное тело отчима.
Скарб у нее был небольшой: всего-то пара нижнего белья, две юбки, простенькое платьице, которое она надела, душегрея, ботики и косынка. То, что она не надела на себя, сложила в широкий баул, стараясь не сильно помять платье и шляпку, купленные в Москве.
Нельзя сказать, что она не думала уйти от отчима. Подобные мысли в последнее время навещали её все чаще, но не успели оформиться в устойчивое решение, которое все время откладывалось «на потом». Хотя для такого случая были загодя приготовлены даже деньги: тридцать рублей и маменькин золотой перстенек с серебряной брошью, покрытой эмалью. Все нехитрое богатство лежало в небольшой шкатулке с пасхальными рисунками по бокам и на крышке. Ее она тоже положила в баул. Затем, оглядевшись и удостоверившись, что ничего не забыла, Капа тихо вышла из спаленки, бесшумно спустилась через заднюю дверь во двор и вышла через крохотную, в половину ее роста калитку, от которой у нее был ключ. Определившись, в какую сторону идти, Капа обогнула забор постоялого двора и ступила на тракт, прямиком ведший в Москву. Уже через четверть часа она споро шла по направлению к Первопрестольной. Барышня ни разу не оглянулась, строго уставившись прямо перед собой. Взгляд ее уже не ведал сомнений и отличался от прежнего, когда она пребывала еще в той жизни, где присутствовал отчим. Теперь началась новая жизнь. И она вступала в нее без всяких сожалений…
Глава 2
Вечером, находясь в своей спаленке, Капитолина еще раз примерила на себя покупки. Они ей так нравились, что она даже хотела спать прямо в платье и шляпке. Конечно же, укладываясь в кровать, она сняла с себя все и еще долго смотрела на новый наряд, который развесила на стуле. А затем тихо уснула…
Проснулась она от прикосновений.
Чья-то рука, проникнув под ткань рубашки, беззастенчиво трогала ее грудь. Капа замерла, не поняв вначале, что происходит. А ладонь, помяв грудь, стала спускаться по животу к сокровенному месту. Когда рука легла на низ живота, а пальцы принялись перебирать жесткую поросль волос, Капа вскрикнула и тут же услышала:
– Не бойся, это я, папа…
Она резко присела на постели:
– Что вы делаете?!
– Да ничего… это я так, – услышала она осипший голос отчима. – Ты не бойся.
После этих слов Герасим Пантелеевич, сопя, навалился на нее всем телом, запустив уже обе руки под рубашку. Капа попыталась оттолкнуть его, но он был намного сильнее и тяжелее, и у нее ничего не вышло.
– Что… вы… дела-е-те, – задыхаясь, еле вымолвила девушка, чувствуя, как что-то влажное и липкое ткнулось ей в ляжку, – не смейте…
В ответ на эти слова отчим просунул ладонь между ее сжатых ног и стал раздвигать их силой. Он сопел, дрожал всем телом и непрерывно бормотал, словно в забытьи:
– Не пугайся, Капочка, это… Это хорошо, это… сладко… Приятно будет… тебе… потом…
Нечто горячее и липкое коснулось низа живота. Уже понимая, что сейчас произойдет – а это она представляла в своих мечтаниях совершенно иначе (поромантичнее, что ли), – Капа схватила орган отчима, с силой сжала его, а потом резко дернула…
Герасим Пантелеевич громко взвыл, и хватка его тотчас ослабела. Воспользовавшись заминкой, Капа вывернулась из-под него и отбежала в дальний угол к столу с ночником.
– Уходите. Прошу вас, уходите.
Отчим выпрямился. В тусклом свете ночничка она увидела, что порты его до колен спущены, а взгляд приковал мужской орган, показавшийся ей неимоверно большим.
– Ну, уж нет… – услышала она зловещее шипение. – Щас я тебя, куколка моя, оприходую. Зазря, что ли, я на тебя столько денег потратил!
Герасим Пантелеевич осклабился и пошел на нее. Капа стала метаться, а он развел руки.
– Врешь… – шипел он. – Не уйдешь…
Когда отчим подошел совсем близко, Капа увидела его глаза с огромными зрачками, темными от залившей их похоти. «Все, – подумала она. – Теперь-то все и произойдет».
– Ну же, тебе не будет больно, – примирительно произнес Герасим Пантелеевич, остановившись в полуметре от нее. – Все это делают… И дамы, и барышни. Поверь, слаще этого нету ничего в жизни. А я тебе еще нарядов накуплю. Юбок, платьев, жакеток, блузонов разных… Будешь настоящей барышней, куколка моя…
С этими словами он подался вперед. Капитолина, не отдавая себе отчета, судорожно схватила со стола бронзовый подсвечник и что есть силы ударила отчима по голове. Удар пришелся сбоку, прямо в висок. Герасим Пантелеевич охнул, с каким-то тоскливым удивлением посмотрел на Капу и рухнул возле самых ее ног. Какое-то время он, видимо, силился что-то сказать, издавая при этом лишь короткие хрипы, затем задрыгал одной ногой, словно отбиваясь от назойливого щенка, и вскоре затих, расслабленно вытянувшись. Из виска на пол стекала струйка крови, образуя под головой отчима лужицу. Капа наблюдала за тем, как темно-красная лужица все более увеличивается, но не могла даже пошевелиться. Затем появились мысли. Вернее, одна: «Убила, убила, убила!».
Так продолжалось несколько минут. Потом Капа шумно вздохнула и осторожно переступила через покойника. Затем она еще с четверть часа просидела на кровати, после чего стала судорожно собираться, стараясь не смотреть на неподвижное тело отчима.
Скарб у нее был небольшой: всего-то пара нижнего белья, две юбки, простенькое платьице, которое она надела, душегрея, ботики и косынка. То, что она не надела на себя, сложила в широкий баул, стараясь не сильно помять платье и шляпку, купленные в Москве.
Нельзя сказать, что она не думала уйти от отчима. Подобные мысли в последнее время навещали её все чаще, но не успели оформиться в устойчивое решение, которое все время откладывалось «на потом». Хотя для такого случая были загодя приготовлены даже деньги: тридцать рублей и маменькин золотой перстенек с серебряной брошью, покрытой эмалью. Все нехитрое богатство лежало в небольшой шкатулке с пасхальными рисунками по бокам и на крышке. Ее она тоже положила в баул. Затем, оглядевшись и удостоверившись, что ничего не забыла, Капа тихо вышла из спаленки, бесшумно спустилась через заднюю дверь во двор и вышла через крохотную, в половину ее роста калитку, от которой у нее был ключ. Определившись, в какую сторону идти, Капа обогнула забор постоялого двора и ступила на тракт, прямиком ведший в Москву. Уже через четверть часа она споро шла по направлению к Первопрестольной. Барышня ни разу не оглянулась, строго уставившись прямо перед собой. Взгляд ее уже не ведал сомнений и отличался от прежнего, когда она пребывала еще в той жизни, где присутствовал отчим. Теперь началась новая жизнь. И она вступала в нее без всяких сожалений…
Глава 2
Первая афера
Москва далась не сразу.
Вначале надобно было миновать несколько деревень: Щербинку, Дрожжино, Бутово, Чертаново. Капитолина держалась Варшавской дороги, и когда она разошлась на две ветки, пошла по старому Варшавскому тракту. Она несколько раз останавливалась, чтобы передохнуть, хотя и не особенно устала, пройдя около четырех часов.
Уже совсем развиднелось, когда Варшавская дорога кончилась Павловской слободой. Это было уже Подмосковье. От Павловской слободы до угла Щипковского переулка и Серпуховской улицы оставалось всего ничего. Здесь, на небольшой базарной площади, образованной при слиянии пяти улиц, находилась некогда таможенная изба, возле которой скапливалась вереница подвод, которые прощупывались специальными щипками на предмет незаконно ввозимых в город товаров. К настоящему времени таможня за ненадобностью приказала долго жить, уступив место дешевой гостинице и двум монастырским подворьям. В этой гостинице, больше похожей на постоялый двор, всегда останавливались по приезде в Москву маменька и отчим. Здесь же они останавливались, когда ездили в Первопрестольную втроем, вместе с ней. И эта гостиница была конечным пунктом путешествия Капы – если, конечно, повезет…
Ее глаза были наполнены слезами, когда она, поздоровавшись с гостиничным служкой, парнем лет двадцати, спросила, не найдется ли здесь для нее какой-либо работы.
– Я согласна на любую, – взмолилась девушка.
– А ты откуда? – участливо спросил парень.
– Из-под Серпухова, – соврала, не моргнув глазом, Капа.
– А звать-то тебя как?
– Ксения Балабанова, – ответила Капа, глядя в пол.
– Работу, значит, ищешь? – продолжал допытываться парень.
– Ага, – она кивнула.
– А жить есть где?
Капа еще больше понурила голову и едва слышно призналась:
– Нет.
– Да ладно, чё ты, не кисни, – попытался успокоить ее парень. – Руки-ноги на месте, жива-здорова, что еще надобно?
– Надо еще кушать и иметь крышу над головой, – резонно ответила Капитолина.
– Сообразительная… – Парень пытливо посмотрел на нее. – Хорошо, я поговорю с дядей.
– А дядя – это кто? – несмело спросила «Ксения Балабанова».
– Дядя – это владелец нашего отеля, – с какой-то непонятной долей сарказма произнес парень. – Кстати, меня Генкой кличут. – Геннадием то есть, – поправился он. – Ты покудова посиди тут. Я – щас…
Когда парень ушел, Капа огляделась. «Отель», как назвал небольшую гостиницу Геннадий, почти ничем не отличался от их постоялого двора в Подольске. Ну, разве нумеров было немного поболее да вместо трактира – буфетная. А так – постоялый двор, и только.
Геннадий вернулся с черноглазым коренастым мужчиной годов под сорок. Тот окинул Капу взглядом и спросил парня:
– Она?
– Она самая, – ответил Геннадий, тоже поглядывая на Капитолину. – Ксенией зовут.
– Сирота, стало быть? – участливо спросил держатель гостиницы.
– Ага, – простодушно ответила Капа. – Папенька умер, когда я была еще совсем маленькой, а маменька…
Она всхлипнула, и слезы опять потекли по ее щекам.
– Ладно, ты здесь мне сырость-то не разводи, – требовательно произнес он. – Что умеешь делать?
– Все, – быстро ответила Капа. – Все, что скажете, то и буду делать.
– Дядь, может, ее раздатчицей в буфетную определить? – предложил парень. – А то Клавдея давно на сносях. Чай, родит скоро. А ежели за стойкой?
– А ты помолчи, покудова не спрашивают, – осадил Геннадия дядя. – Грамоту разумеешь?
– Да, – ответила Капа и с надеждой посмотрела на черноглазого.
– И считать можешь?
– Арифметику, все четыре действия, как и полагается, – смиренно отвечала Капа.
– Это хорошо, – заключил держатель «отеля». – Значитца, так: коли ты так грамотна, беру тебя… посудомойкой. Для начала буду платить в месяц три рубля плюс харчи и проживание. Согласна?
– Да, – ответила Капа, изобразив на лице радость.
– Вот и славно. А дальше – поглядим, как там сложится.
– Ну чё, – подмигнул Капе парень, когда дядя ушел. – Приглянулась ты ему. Ты не боись. Мой дядя только с виду такой суровый. А посудомойкой – это временно. Скоро Клавдею заменишь, точно тебе говорю…
– Благодарствуйте за заботу, – покорно произнесла девушка и подняла на Геннадия глаза. Очевидно, было в ее взгляде нечто такое, отчего парень замолчал и стушевался.
– Ты, это… – кажется, он не знал, что говорить дальше, – пойдем со мной. Покажу, где проживать будешь.
Они прошли коридором до самого конца. Затем Геннадий бряцнул связкой ключей, что висела у него на поясе, нашел нужный и отпер дверь.
– Вот, – произнес он, распахивая перед Капой дверь. – Здесь ты будешь жить…
Капа нерешительно ступила в комнату – скорее комнатенку, – не более чем в четыре квадратных сажени, переделанную из какого-нибудь чулана.
Единственное оконце выходило в стену из красного кирпича и света давало маловато. Зимой, поди, придется по целым дням жечь свечи. А так – железная кровать с высокой спинкой, платяной шкаф в две небольших узких створки, зеркало над рукомойником, вещевая тумбочка (она же и стол) с шандалом на две свечи и пара стульев с гнутыми спинками. Словом, могло быть и похуже.
– Ну, как? – спросил Геннадий после того, как Капа огляделась.
– Подойдет, – ответила она.
– Вот и славно. – Он переступил с ноги на ногу. – Ты покуда осваивайся тут, а завтра – на кухню. Подъем в пять утра.
Парень еще немного постоял, ожидая вопроса. Но Капа молчала.
– Разбудить? – нерешительно спросил он.
– Не надо, – ответила Капа. – Сама встану. – И добавила потом: – Я привычная…
Клавдея же, наоборот, не своевольничала, не наглела и всегда неукоснительно блюла несколько правил: в хозяйскую кассу не лезть, продукты из ледника не таскать, а желаемый навар делать на постояльцах гостиницы и на клиентах буфетной. К примеру, можно не долить пива; вместо полуфунта мяса подать кусок в четырнадцать, а то и в двенадцать лотов в зависимости от клиента. Ну, уварилось мясо… Ужарилось… Усохло, на худой конец!
Однако ежели можно приказать собаке, ребенку и даже мужу (такое на Руси изредка, но встречается), то времени не прикажешь. Пришло время рожать, а стало быть, и оставлять буфетную. К тому времени прослужившая в посудомойках Капа, она же Ксения или Ксюха, как звал ее Генка, зарекомендовала себя перед держателем «отеля» только с наилучшей стороны. И хоть на роль буфетчика претендовал еще какой-то дальний сродственник супруги Генкиного дяди, на место Клавдеи была взята именно Ксюха. Потому как сродственник, по слухам, изрядно выпивал и рассчитывал на приличное (по-родственному) жалованье, а Ксюха спиртного в рот не брала и, естественно, была согласна на любую сумму. Хозяин положил ей семь рублей в месяц, оставил бесплатный стол и проживание, после чего обе стороны занялись всяк свои делом, оставшись вполне довольные друг другом.
Когда Капитолине исполнилось пятнадцать лет, она уже около полугода работала в буфетной. Разносила еду и питие приезжим, стояла за стойкой, принимала деньги и расторопно отсчитывала сдачу. Не было случая, чтобы хозяин хоть раз не досчитался пятачка. Все у Капы-Ксюши было, как в аптеке. Или как в банке, как стали приговаривать москвичи.
Иногда Капе по ночам снился отчим. Он приходил в ее спаленку на постоялом дворе в Подольске в ночной рубахе и колпаке, садился у изголовья и немигающим взором смотрел на нее. Зрачки у него были черными и огромными.
– Что вам надо? – спрашивала Капа и в испуге натягивала одеяло до подбородка.
– Ничего, – голосом, будто доносившимся со дна колодца, отвечал Герасим Пантелеевич. – Я только хотел, чтобы нам было приятно.
С этими словами он щерился, и из уголка губы стекала на подбородок тягучая струйка слюны.
Иногда сновидения варьировались. Отчим приходил голый, также садился у изголовья и молчал, а Капа не могла оторвать взгляда от его восставшего естества, принимавшего иногда невероятные размеры.
– Видишь, что ты наделала? – наконец, спрашивал он и указывал взглядом на свою плоть.
– Я не виноватая! – вскрикивала Капа, стараясь не смотреть в огромные зрачки отчима.
– А кто виноват? – зловеще вопрошал трубным голосом Герасим Пантелеевич. – Может, Пушкин?
Капа просыпалась после таких снов встревоженная. Она помнила их до мельчайших подробностей, и сны эти в течение дня не раз всплывали в ее мыслях.
– Чего с тобой сегодня? – спрашивал Генка, но Капа отмалчивалась или отвечала односложно:
– Так, ничего.
Несколько раз она задавалась вопросом, а не ищут ли ее в Подольске как убивицу отчима. Вздрагивала и сжималась в комочек, когда в буфетную входил пропустить стопку-другую очищенной водки квартальный надзиратель Игнат Савич Свищев. В подобные минуты она всякий раз отвечала невпопад и глупо улыбалась, отчего у квартального сложилось впечатление, что ум у буфетчицы Ксюши короток и она немного не в себе. Впрочем, так, самую малость… А так, пригожая деваха!
– А вы славные ребята, – заметил как-то Генке с дядей Игнат Савич, махнув одну за другой две стопки «белоголовой». – Приютили убогую сиротку, пестуете ее… Бог вам воздаст за это благодеяние.
– Благодарствуйте, – отвечал Генкин дядя, в уме удивляясь, почему квартальный надзиратель все время называет их Ксюшу убогой, однако не споря и не переча (а перечить полициантам вредно для здоровья, как показывает практика). – Да и то: кто ж, как не мы, поможет сиротке? Верно ведь?
– Верно, очень даже верно, – удовлетворенно отвечал Игнат Савич, затем доброжелательно окидывал взглядом дядю и Генку и уходил, прихватив с собой балычка или зернистой икорки, за что, естественно, как и за принятую водочку, ни гроша не платил.
Впрочем, был полицейский надзиратель Игнат Савич Свищев человеком не из худших, ежели не сказать, из лучших, а что до того, что он не платил в буфетной за водку и закуску, так оно уж как-то повелось. Никто не платил за такие «мелочи», будучи в квартальных надзирателях и имея на «своей территории» гостиницу. Не платил Семен Андропович Сысоев, царствие ему небесное, не платил ушедший в отставку в чине надворного советника Альфред Хасанович Минибабаев. Не платил за сие даже предшественник Игната Савича на должности квартального надзирателя Зигмунд Карлович Шмальтцер. А человек этот, Зигмунд Карлович, надо сказать, был неподкупный и кристально честный. Однажды он отказался от взятки в триста рублей, отчего позже был награжден светлой медной медалью «За непорочную службу» и золотым портсигаром стоимостью в семьдесят пять рублей. О нем даже писали в «Московских губернских ведомостях» с присовокуплением фотографической карточки в парадном мундире и фуражке – о как! Что же касаемо Игната Савича, то он обещался со временем выправить Ксюше законный документ, чтобы жила она спокойно и была бы учтена государственными службами. Себя полицейский надзиратель Свищев числил, несомненно, в числе людей государственных, обремененных посильной властью.
Однажды Генка пришел в буфетную хмурый.
– Надоело, – с ходу буркнул он и в сердцах топнул ногой.
– Что надоело, Гена? – не поняла его настроения Ксения.
– Все!.. Все надоело! – Геннадий сел у стойки и уныло уставился в пол. – До чертиков! Надоело прислуживать всем, надоело выпрашивать у дядьки гроши; беспросвет полнейший надоел, от которого спасу нету. Ведь ничего не происходит, понимаешь? День похож на день, и завтрашний день будет такой же, как вчерашний…
– А что в этом плохого? – удивившись, спросила Ксения.
– А что же тут хорошего, – махнул рукой Геннадий. – Нет, может, кому-нибудь такой расклад жизни и нравится. Старичку какому-нибудь… Чтоб день за днем ничего не происходило. Но… Только не мне, – заключил он.
– Покушать хочешь? – спросила Ксения и участливо посмотрела на Генку. – Супчику, а?
– Да какого супчику! – вскричал уже Геннадий и зло посмотрел в глаза девушке. – Неужели ты не понимаешь, что это гибель! Для этого я заканчивал гимназию? Чтобы прислуживать потом проезжим крестьянам, торговцам и коммивояжерам, считающим копейки?!
– Ну-у, я не знаю…
– Вот именно! Ты не знаешь! И ни черта не узнаешь, если всю жизнь проведешь в этой буфетной… А я знаю, не для этого!
Генка встал и подошел к Ксении.
– А ведь где-то есть другая жизнь, – мечтательно и воодушевленно произнес он. – Там звучит музыка. Там люди ходят в театр… Веселятся… Влюбляются… Ты была хоть раз в театре?
– Нет, – ответила Ксения.
– И не будешь, ежели всю жизнь проторчишь здесь, – усмехнулся Геннадий. – А я был… – Он мечтательно закатил глаза. – Это незабываемо. Волшебно…
Ксения вдруг вспомнила графиню Головину, которую видела на постоялом дворе в Подольске, когда была еще Капой. Вспомнила, как она была одета, как мягко сползал по ступеням шлейф ее платья, как высоко и гордо держала голову… Графиня, в этом не было никакого сомнения, была из другой, волшебной жизни, которая есть и о которой сейчас и говорит Геннадий. Есть другая жизнь! Но ее, Капы, в этой жизни нет. Прав, тысячу раз прав Генка…
– И что же делать? – простодушно спросила Ксения.
Это вопрос был задан с каким-то необъяснимым оттенком отчаяния и безысходности, чего молодой человек совершенно не ожидал от девушки.
Генка поднял голову и понял, что говорил не в пустоту, и в лице Ксюхи нашел благодарную слушательницу и собеседницу. А возможно, и единомышленника…
– Пока не знаю, – не сразу ответил он. – Подумать надобно…
Генка думал два дня. На третий день ему пришла мысль о побеге.
Бежать!.. Но куда? И главное, с чем? Денег не было, и побег от дяди привел бы к тому, что Генке пришлось бы наниматься на работу. И стать тем же самым человеком на побегушках, прислугой, кем он был и при гостинице дяди. Это значило поменять «шило на мыло», иначе не заиметь от побега никаких радужных перспектив.
Пойти в полицейские? Это после гимназии-то, оконченной едва ли не с отличием? Нет уж, увольте.
Так что же делать?!
На четвертый день пришло отчаяние: состояние души было такое, что хоть волком вой. Мысли уже не приходили, хотя Генка и пытался их вызвать. И такое случается.
Работал он машинально и ни о чем не раздумывая. И, как это всегда бывает, когда уже опускаются руки и кажется, что спасения не существует, за вас вступается некая сила, которую вы не ждали и о которой не имеете ни малейшего представления, подбрасывает вам нечто такое, что решение находится как бы само собой. Неведомая сила, зачастую опекающая нас и вступающая в действие только в момент полнейшего отчаяния, подбросила Генке пистолет. Вернее, пугач с холостыми зарядами, исполненный как настоящий «Кухенрейтер», не отличить. Нашел Генка его в нумере господина Кислицкого, торговца скобяным товаром, разъезжающего по подмосковным слободам и селам, когда принимал от него комнату.
Кислицкий съехал, Генка еще раз осмотрел освободившийся нумер – все ли в нем в порядке и можно ли запускать в него очередного приезжего, как вдруг увидел часть рукояти пистолета, торчащую из-под кровати. Верно, постоялец держал пистолет под подушкой – на всякий случай (неплохая, надо признать, привычка для господ, мотающихся по слободам и весям), – и тот выпал, а потом Кислицкий нечаянно подопнул его под кровать, когда встал и принялся одеваться. Парень подошел к кровати, наклонился и достал пугач. И тут в его голову пришла мысль, поначалу показавшаяся безрассудной: использовать найденный пугач для добывания денег. Не для того, чтобы выходить с ним на большую дорогу и, приставив пистолет к виску жертвы, требовать у него кошелек (Генка не был столь глуп, чтобы приняться за разбой). Можно было ту же ситуацию с отбиранием денег представить так, чтобы жертва отдала их добровольно. Ну, или почти добровольно. От большого испуга.
План полностью оформился, когда Генка вспомнил, как его двоюродный брат застал однажды свою жену с хахалем. Для интимных встреч полюбовники снимали меблированную комнату, и кто-то из знакомых Генкиного кузена увидел его жену с франтом. Они входили в нумер меблирашки. Знакомый рассказал об этом, и кузен решил проследить за женой. И проследил. В смысле, выследил, когда она с любовником вошла в меблирашки. Малость подождав, он ворвался в комнату и увидел полураздетую супругу, сидящую у франта на коленях.
Франт был совершенно голый. Вид раздетого мужчины не оставлял сомнений относительно его дальнейших намерений. Завязалась драка, в результате которой любовник, прихватив портки, сбежал через окно, бросив все свои вещи, включая трость, часы и портмоне. Часы оказались серебряными, с музыкой; трость была весьма дорогой, с набалдашником из слоновой кости, а в портмоне лежало шестьдесят рублей с мелочью. Конечно, все это осталось у Генкиного кузена в качестве компенсации за поруганную честь. А со своей супружницей, проучив ее изрядно (после чего она пару недель остерегалась появляться на людях из-за синяков), он благополучно развелся, почти мгновенно получив разрешение Святейшего Синода, потому как обер-прокурор не терпел женских измен и к их проявлению был неизменно строг, ежели не сказать суров.
Вот и Генка задумал нечто подобное. А в случае ежели соперник окажется сильнее и станет сопротивляться, тут-то и пригодится липовый «Кухенрейтер». На роль несовершеннолетней сестры он наметил Ксюху.
А кого же еще?
– Только один раз, обещаешь? – сдалась Ксюша на уговоры парня, ранее принявшего в её судьбе столько участия.
Ее задача состояла в том, чтобы строить глазки и охмурять клиэнтов, собиравшихся остановиться на ночь. Конечно, не каждого, а только тех, кто мог поддаться чарам молодой барышни.
Вначале надобно было миновать несколько деревень: Щербинку, Дрожжино, Бутово, Чертаново. Капитолина держалась Варшавской дороги, и когда она разошлась на две ветки, пошла по старому Варшавскому тракту. Она несколько раз останавливалась, чтобы передохнуть, хотя и не особенно устала, пройдя около четырех часов.
Уже совсем развиднелось, когда Варшавская дорога кончилась Павловской слободой. Это было уже Подмосковье. От Павловской слободы до угла Щипковского переулка и Серпуховской улицы оставалось всего ничего. Здесь, на небольшой базарной площади, образованной при слиянии пяти улиц, находилась некогда таможенная изба, возле которой скапливалась вереница подвод, которые прощупывались специальными щипками на предмет незаконно ввозимых в город товаров. К настоящему времени таможня за ненадобностью приказала долго жить, уступив место дешевой гостинице и двум монастырским подворьям. В этой гостинице, больше похожей на постоялый двор, всегда останавливались по приезде в Москву маменька и отчим. Здесь же они останавливались, когда ездили в Первопрестольную втроем, вместе с ней. И эта гостиница была конечным пунктом путешествия Капы – если, конечно, повезет…
Ее глаза были наполнены слезами, когда она, поздоровавшись с гостиничным служкой, парнем лет двадцати, спросила, не найдется ли здесь для нее какой-либо работы.
– Я согласна на любую, – взмолилась девушка.
– А ты откуда? – участливо спросил парень.
– Из-под Серпухова, – соврала, не моргнув глазом, Капа.
– А звать-то тебя как?
– Ксения Балабанова, – ответила Капа, глядя в пол.
– Работу, значит, ищешь? – продолжал допытываться парень.
– Ага, – она кивнула.
– А жить есть где?
Капа еще больше понурила голову и едва слышно призналась:
– Нет.
– Да ладно, чё ты, не кисни, – попытался успокоить ее парень. – Руки-ноги на месте, жива-здорова, что еще надобно?
– Надо еще кушать и иметь крышу над головой, – резонно ответила Капитолина.
– Сообразительная… – Парень пытливо посмотрел на нее. – Хорошо, я поговорю с дядей.
– А дядя – это кто? – несмело спросила «Ксения Балабанова».
– Дядя – это владелец нашего отеля, – с какой-то непонятной долей сарказма произнес парень. – Кстати, меня Генкой кличут. – Геннадием то есть, – поправился он. – Ты покудова посиди тут. Я – щас…
Когда парень ушел, Капа огляделась. «Отель», как назвал небольшую гостиницу Геннадий, почти ничем не отличался от их постоялого двора в Подольске. Ну, разве нумеров было немного поболее да вместо трактира – буфетная. А так – постоялый двор, и только.
Геннадий вернулся с черноглазым коренастым мужчиной годов под сорок. Тот окинул Капу взглядом и спросил парня:
– Она?
– Она самая, – ответил Геннадий, тоже поглядывая на Капитолину. – Ксенией зовут.
– Сирота, стало быть? – участливо спросил держатель гостиницы.
– Ага, – простодушно ответила Капа. – Папенька умер, когда я была еще совсем маленькой, а маменька…
Она всхлипнула, и слезы опять потекли по ее щекам.
– Ладно, ты здесь мне сырость-то не разводи, – требовательно произнес он. – Что умеешь делать?
– Все, – быстро ответила Капа. – Все, что скажете, то и буду делать.
– Дядь, может, ее раздатчицей в буфетную определить? – предложил парень. – А то Клавдея давно на сносях. Чай, родит скоро. А ежели за стойкой?
– А ты помолчи, покудова не спрашивают, – осадил Геннадия дядя. – Грамоту разумеешь?
– Да, – ответила Капа и с надеждой посмотрела на черноглазого.
– И считать можешь?
– Арифметику, все четыре действия, как и полагается, – смиренно отвечала Капа.
– Это хорошо, – заключил держатель «отеля». – Значитца, так: коли ты так грамотна, беру тебя… посудомойкой. Для начала буду платить в месяц три рубля плюс харчи и проживание. Согласна?
– Да, – ответила Капа, изобразив на лице радость.
– Вот и славно. А дальше – поглядим, как там сложится.
– Ну чё, – подмигнул Капе парень, когда дядя ушел. – Приглянулась ты ему. Ты не боись. Мой дядя только с виду такой суровый. А посудомойкой – это временно. Скоро Клавдею заменишь, точно тебе говорю…
– Благодарствуйте за заботу, – покорно произнесла девушка и подняла на Геннадия глаза. Очевидно, было в ее взгляде нечто такое, отчего парень замолчал и стушевался.
– Ты, это… – кажется, он не знал, что говорить дальше, – пойдем со мной. Покажу, где проживать будешь.
Они прошли коридором до самого конца. Затем Геннадий бряцнул связкой ключей, что висела у него на поясе, нашел нужный и отпер дверь.
– Вот, – произнес он, распахивая перед Капой дверь. – Здесь ты будешь жить…
Капа нерешительно ступила в комнату – скорее комнатенку, – не более чем в четыре квадратных сажени, переделанную из какого-нибудь чулана.
Единственное оконце выходило в стену из красного кирпича и света давало маловато. Зимой, поди, придется по целым дням жечь свечи. А так – железная кровать с высокой спинкой, платяной шкаф в две небольших узких створки, зеркало над рукомойником, вещевая тумбочка (она же и стол) с шандалом на две свечи и пара стульев с гнутыми спинками. Словом, могло быть и похуже.
– Ну, как? – спросил Геннадий после того, как Капа огляделась.
– Подойдет, – ответила она.
– Вот и славно. – Он переступил с ноги на ногу. – Ты покуда осваивайся тут, а завтра – на кухню. Подъем в пять утра.
Парень еще немного постоял, ожидая вопроса. Но Капа молчала.
– Разбудить? – нерешительно спросил он.
– Не надо, – ответила Капа. – Сама встану. – И добавила потом: – Я привычная…
* * *
Клавдея стояла за буфетом до последнего. Жаль было терять такое сытное место. Ежели, конечно, занимать его с умом и не наглеть. До нее вот была буфетчицей некая Наталия. Так та и в кассу могла залезть, и продуктами не гнушалась, брала, что глянется. Вот и поплатилась: выгнал ее в шею Генкин дядя. Да еще с такой бумагой, что опосля ее никуда и не приняли. Тыкалась она туда, тыкалась сюда, – везде ей от ворот поворот. Ну кому, скажите на милость, надобны воровки? Да еще в том уличенные, то есть пойманные за руку. Так что кончила свои дни эта Наталия в каком-то приюте для неизлечимых венерических больных. Потому как, помимо того, что стала дешевой блудницей, так еще и попивать начала крепко. Где же водка – там жди большие неприятности, а то и беды-напасти. Вот и дождалась: подцепила сифилическую заразу, внимания не обращала, а когда начинало болеть, – заливала тревогу водкой. Болезнь развивалась и достигла последней, плохо поддающейся излечению стадии. У Наталии вскорости провалился нос, стали хрупкими кости, и кончила она свои дни в постели, не могущая ни подняться по неотложной нужде, ни сказать последнее слово.Клавдея же, наоборот, не своевольничала, не наглела и всегда неукоснительно блюла несколько правил: в хозяйскую кассу не лезть, продукты из ледника не таскать, а желаемый навар делать на постояльцах гостиницы и на клиентах буфетной. К примеру, можно не долить пива; вместо полуфунта мяса подать кусок в четырнадцать, а то и в двенадцать лотов в зависимости от клиента. Ну, уварилось мясо… Ужарилось… Усохло, на худой конец!
Однако ежели можно приказать собаке, ребенку и даже мужу (такое на Руси изредка, но встречается), то времени не прикажешь. Пришло время рожать, а стало быть, и оставлять буфетную. К тому времени прослужившая в посудомойках Капа, она же Ксения или Ксюха, как звал ее Генка, зарекомендовала себя перед держателем «отеля» только с наилучшей стороны. И хоть на роль буфетчика претендовал еще какой-то дальний сродственник супруги Генкиного дяди, на место Клавдеи была взята именно Ксюха. Потому как сродственник, по слухам, изрядно выпивал и рассчитывал на приличное (по-родственному) жалованье, а Ксюха спиртного в рот не брала и, естественно, была согласна на любую сумму. Хозяин положил ей семь рублей в месяц, оставил бесплатный стол и проживание, после чего обе стороны занялись всяк свои делом, оставшись вполне довольные друг другом.
Когда Капитолине исполнилось пятнадцать лет, она уже около полугода работала в буфетной. Разносила еду и питие приезжим, стояла за стойкой, принимала деньги и расторопно отсчитывала сдачу. Не было случая, чтобы хозяин хоть раз не досчитался пятачка. Все у Капы-Ксюши было, как в аптеке. Или как в банке, как стали приговаривать москвичи.
Иногда Капе по ночам снился отчим. Он приходил в ее спаленку на постоялом дворе в Подольске в ночной рубахе и колпаке, садился у изголовья и немигающим взором смотрел на нее. Зрачки у него были черными и огромными.
– Что вам надо? – спрашивала Капа и в испуге натягивала одеяло до подбородка.
– Ничего, – голосом, будто доносившимся со дна колодца, отвечал Герасим Пантелеевич. – Я только хотел, чтобы нам было приятно.
С этими словами он щерился, и из уголка губы стекала на подбородок тягучая струйка слюны.
Иногда сновидения варьировались. Отчим приходил голый, также садился у изголовья и молчал, а Капа не могла оторвать взгляда от его восставшего естества, принимавшего иногда невероятные размеры.
– Видишь, что ты наделала? – наконец, спрашивал он и указывал взглядом на свою плоть.
– Я не виноватая! – вскрикивала Капа, стараясь не смотреть в огромные зрачки отчима.
– А кто виноват? – зловеще вопрошал трубным голосом Герасим Пантелеевич. – Может, Пушкин?
Капа просыпалась после таких снов встревоженная. Она помнила их до мельчайших подробностей, и сны эти в течение дня не раз всплывали в ее мыслях.
– Чего с тобой сегодня? – спрашивал Генка, но Капа отмалчивалась или отвечала односложно:
– Так, ничего.
Несколько раз она задавалась вопросом, а не ищут ли ее в Подольске как убивицу отчима. Вздрагивала и сжималась в комочек, когда в буфетную входил пропустить стопку-другую очищенной водки квартальный надзиратель Игнат Савич Свищев. В подобные минуты она всякий раз отвечала невпопад и глупо улыбалась, отчего у квартального сложилось впечатление, что ум у буфетчицы Ксюши короток и она немного не в себе. Впрочем, так, самую малость… А так, пригожая деваха!
– А вы славные ребята, – заметил как-то Генке с дядей Игнат Савич, махнув одну за другой две стопки «белоголовой». – Приютили убогую сиротку, пестуете ее… Бог вам воздаст за это благодеяние.
– Благодарствуйте, – отвечал Генкин дядя, в уме удивляясь, почему квартальный надзиратель все время называет их Ксюшу убогой, однако не споря и не переча (а перечить полициантам вредно для здоровья, как показывает практика). – Да и то: кто ж, как не мы, поможет сиротке? Верно ведь?
– Верно, очень даже верно, – удовлетворенно отвечал Игнат Савич, затем доброжелательно окидывал взглядом дядю и Генку и уходил, прихватив с собой балычка или зернистой икорки, за что, естественно, как и за принятую водочку, ни гроша не платил.
Впрочем, был полицейский надзиратель Игнат Савич Свищев человеком не из худших, ежели не сказать, из лучших, а что до того, что он не платил в буфетной за водку и закуску, так оно уж как-то повелось. Никто не платил за такие «мелочи», будучи в квартальных надзирателях и имея на «своей территории» гостиницу. Не платил Семен Андропович Сысоев, царствие ему небесное, не платил ушедший в отставку в чине надворного советника Альфред Хасанович Минибабаев. Не платил за сие даже предшественник Игната Савича на должности квартального надзирателя Зигмунд Карлович Шмальтцер. А человек этот, Зигмунд Карлович, надо сказать, был неподкупный и кристально честный. Однажды он отказался от взятки в триста рублей, отчего позже был награжден светлой медной медалью «За непорочную службу» и золотым портсигаром стоимостью в семьдесят пять рублей. О нем даже писали в «Московских губернских ведомостях» с присовокуплением фотографической карточки в парадном мундире и фуражке – о как! Что же касаемо Игната Савича, то он обещался со временем выправить Ксюше законный документ, чтобы жила она спокойно и была бы учтена государственными службами. Себя полицейский надзиратель Свищев числил, несомненно, в числе людей государственных, обремененных посильной властью.
Однажды Генка пришел в буфетную хмурый.
– Надоело, – с ходу буркнул он и в сердцах топнул ногой.
– Что надоело, Гена? – не поняла его настроения Ксения.
– Все!.. Все надоело! – Геннадий сел у стойки и уныло уставился в пол. – До чертиков! Надоело прислуживать всем, надоело выпрашивать у дядьки гроши; беспросвет полнейший надоел, от которого спасу нету. Ведь ничего не происходит, понимаешь? День похож на день, и завтрашний день будет такой же, как вчерашний…
– А что в этом плохого? – удивившись, спросила Ксения.
– А что же тут хорошего, – махнул рукой Геннадий. – Нет, может, кому-нибудь такой расклад жизни и нравится. Старичку какому-нибудь… Чтоб день за днем ничего не происходило. Но… Только не мне, – заключил он.
– Покушать хочешь? – спросила Ксения и участливо посмотрела на Генку. – Супчику, а?
– Да какого супчику! – вскричал уже Геннадий и зло посмотрел в глаза девушке. – Неужели ты не понимаешь, что это гибель! Для этого я заканчивал гимназию? Чтобы прислуживать потом проезжим крестьянам, торговцам и коммивояжерам, считающим копейки?!
– Ну-у, я не знаю…
– Вот именно! Ты не знаешь! И ни черта не узнаешь, если всю жизнь проведешь в этой буфетной… А я знаю, не для этого!
Генка встал и подошел к Ксении.
– А ведь где-то есть другая жизнь, – мечтательно и воодушевленно произнес он. – Там звучит музыка. Там люди ходят в театр… Веселятся… Влюбляются… Ты была хоть раз в театре?
– Нет, – ответила Ксения.
– И не будешь, ежели всю жизнь проторчишь здесь, – усмехнулся Геннадий. – А я был… – Он мечтательно закатил глаза. – Это незабываемо. Волшебно…
Ксения вдруг вспомнила графиню Головину, которую видела на постоялом дворе в Подольске, когда была еще Капой. Вспомнила, как она была одета, как мягко сползал по ступеням шлейф ее платья, как высоко и гордо держала голову… Графиня, в этом не было никакого сомнения, была из другой, волшебной жизни, которая есть и о которой сейчас и говорит Геннадий. Есть другая жизнь! Но ее, Капы, в этой жизни нет. Прав, тысячу раз прав Генка…
– И что же делать? – простодушно спросила Ксения.
Это вопрос был задан с каким-то необъяснимым оттенком отчаяния и безысходности, чего молодой человек совершенно не ожидал от девушки.
Генка поднял голову и понял, что говорил не в пустоту, и в лице Ксюхи нашел благодарную слушательницу и собеседницу. А возможно, и единомышленника…
– Пока не знаю, – не сразу ответил он. – Подумать надобно…
* * *
Мысли – это, по сути, наши чаяния, надежды, ожидания. Оформленные, так сказать, в некие образы, которые потом будут озвучены в словах. Конечно, существует научное объяснение того, что такое размышление, возможно, прямо противоположно тому, что было высказано. Что, дескать, это какие-то химические и биологические процессы, происходящие в подкорке головного мозга, вызванные импульсами. И опять-таки, а откуда взялись эти импульсы? Кто их посылает? Человек или Бог? Наверное, все же не человек, поскольку мысли приходят совершенно без его участия. Стало быть, импульсы посылает Бог? Но если это Он, тогда отчего мысли иногда бывают столь, мягко говоря, паскудными, неприличными и откровенно грязными? Да-с…Генка думал два дня. На третий день ему пришла мысль о побеге.
Бежать!.. Но куда? И главное, с чем? Денег не было, и побег от дяди привел бы к тому, что Генке пришлось бы наниматься на работу. И стать тем же самым человеком на побегушках, прислугой, кем он был и при гостинице дяди. Это значило поменять «шило на мыло», иначе не заиметь от побега никаких радужных перспектив.
Пойти в полицейские? Это после гимназии-то, оконченной едва ли не с отличием? Нет уж, увольте.
Так что же делать?!
На четвертый день пришло отчаяние: состояние души было такое, что хоть волком вой. Мысли уже не приходили, хотя Генка и пытался их вызвать. И такое случается.
Работал он машинально и ни о чем не раздумывая. И, как это всегда бывает, когда уже опускаются руки и кажется, что спасения не существует, за вас вступается некая сила, которую вы не ждали и о которой не имеете ни малейшего представления, подбрасывает вам нечто такое, что решение находится как бы само собой. Неведомая сила, зачастую опекающая нас и вступающая в действие только в момент полнейшего отчаяния, подбросила Генке пистолет. Вернее, пугач с холостыми зарядами, исполненный как настоящий «Кухенрейтер», не отличить. Нашел Генка его в нумере господина Кислицкого, торговца скобяным товаром, разъезжающего по подмосковным слободам и селам, когда принимал от него комнату.
Кислицкий съехал, Генка еще раз осмотрел освободившийся нумер – все ли в нем в порядке и можно ли запускать в него очередного приезжего, как вдруг увидел часть рукояти пистолета, торчащую из-под кровати. Верно, постоялец держал пистолет под подушкой – на всякий случай (неплохая, надо признать, привычка для господ, мотающихся по слободам и весям), – и тот выпал, а потом Кислицкий нечаянно подопнул его под кровать, когда встал и принялся одеваться. Парень подошел к кровати, наклонился и достал пугач. И тут в его голову пришла мысль, поначалу показавшаяся безрассудной: использовать найденный пугач для добывания денег. Не для того, чтобы выходить с ним на большую дорогу и, приставив пистолет к виску жертвы, требовать у него кошелек (Генка не был столь глуп, чтобы приняться за разбой). Можно было ту же ситуацию с отбиранием денег представить так, чтобы жертва отдала их добровольно. Ну, или почти добровольно. От большого испуга.
План полностью оформился, когда Генка вспомнил, как его двоюродный брат застал однажды свою жену с хахалем. Для интимных встреч полюбовники снимали меблированную комнату, и кто-то из знакомых Генкиного кузена увидел его жену с франтом. Они входили в нумер меблирашки. Знакомый рассказал об этом, и кузен решил проследить за женой. И проследил. В смысле, выследил, когда она с любовником вошла в меблирашки. Малость подождав, он ворвался в комнату и увидел полураздетую супругу, сидящую у франта на коленях.
Франт был совершенно голый. Вид раздетого мужчины не оставлял сомнений относительно его дальнейших намерений. Завязалась драка, в результате которой любовник, прихватив портки, сбежал через окно, бросив все свои вещи, включая трость, часы и портмоне. Часы оказались серебряными, с музыкой; трость была весьма дорогой, с набалдашником из слоновой кости, а в портмоне лежало шестьдесят рублей с мелочью. Конечно, все это осталось у Генкиного кузена в качестве компенсации за поруганную честь. А со своей супружницей, проучив ее изрядно (после чего она пару недель остерегалась появляться на людях из-за синяков), он благополучно развелся, почти мгновенно получив разрешение Святейшего Синода, потому как обер-прокурор не терпел женских измен и к их проявлению был неизменно строг, ежели не сказать суров.
Вот и Генка задумал нечто подобное. А в случае ежели соперник окажется сильнее и станет сопротивляться, тут-то и пригодится липовый «Кухенрейтер». На роль несовершеннолетней сестры он наметил Ксюху.
А кого же еще?
* * *
С Ксюшей пришлось повозиться. Поначалу она ни в какую не желала изображать из себя рано созревшую легкомысленную девицу, про которых говорят «из молодых, да ранних». В конце концов, Генка упросил Ксюшу «попробовать один раз, и все».– Только один раз, обещаешь? – сдалась Ксюша на уговоры парня, ранее принявшего в её судьбе столько участия.
Ее задача состояла в том, чтобы строить глазки и охмурять клиэнтов, собиравшихся остановиться на ночь. Конечно, не каждого, а только тех, кто мог поддаться чарам молодой барышни.