Страница:
Зато всю свою любовь Прасковья перенесла на старшую дочь Екатерину (которую звала Катюшка-свет), держа ее при себе так долго, как это было возможно. В отличие от сестер и многих других москвичей, тосковавших на болотистых неприветливых берегах Невы по обжитой милой Москве, царевна Катюшка быстро приспособилась к стилю жизни молодого, продуваемого всеми ветрами города. Этому благоприятствовал характер царевны – девушки жизнерадостной и веселой, прямо скажем, даже до неумеренности. Ей, как, впрочем, и другим юным дамам российской столицы, новые порядки светской жизни, праздники и, конечно, моды были необычайно симпатичны и просто кружили голову.
А вообще же создается впечатление, что не очень уж подавленная Домостроем русская женщина ХVII века как будто только и ждала петровских реформ, чтобы вырваться на свободу. Этот порыв был столь стремителен, что авторы «Юности честного зерцала» – кодекса поведения молодежи, опубликованного в 1717 году, – были вынуждены предупреждать девицу, чтобы она, несмотря на открывшиеся перед ней возможности светского обхождения, соблюдала скромность и целомудрие, не носилась по горницам, не садилась к молодцам на колени, не напивалась бы допьяна, не скакала бы, наконец, по столам и скамьям и не давала бы себя тискать «яко стерву» по всем углам. Это было написано будто специально для излишне раскованной, бесшабашной Катюшки.
Особенно горячо она полюбила петровские ассамблеи, где до седьмого пота отплясывала с кавалерами. Маленькая, краснощекая, чрезмерно полная, но живая и энергичная, она каталась, как колобок, и ее смех и болтовня не умолкали весь вечер. Не изменился пылкий характер Екатерины и позже, когда на ее голову посыпались неприятности. «Герцогиня – женщина чрезвычайно веселая и всегда говорит прямо все, что ей придет в голову». Так писал о ней камер-юнкер голштинского герцога Карла Фридриха Берхгольца. Ему вторил испанский дипломат герцог де Лириа: «Герцогиня Мекленбургская – женщина с необыкновенно живым характером. В ней очень мало скромности, она ничем не затрудняется и болтает все, что ей приходит в голову. Она чрезвычайно толста и любит мужчин». Екатерина была совершенной противоположностью высокой и мрачной сестре Анне, и насколько не любила мать-царица Прасковья Федоровна среднюю дочь, настолько же она обожала старшую Катюшку-свет, которая всегда была рядом с матерью, потешая и веселя старую царицу. Но в 1716 году по воле царя ей пришлось отдать и Катерину в жены мекленбургскому герцогу Карлу Леопольду – субъекту странному, даже сумасшедшему, окончившему жизнь в тюрьме за преступления против своего дворянства. Когда стало ясно, что семейная жизнь дочери не сложилась, главной страстной целью жизни царицы Прасковьи стало стремление вытащить Катюшку из Мекленбурга домой. Сохранились десятки ее писем к царю и его жене Екатерине Алексеевне с уничижительными, слезными мольбами вызволить из-за моря свет-Катюшку. А когда стало известно, что в 1718 году Катерина родила девочку – Елизавету Екатерину Христину (будущую Анну Леопольдовну), Прасковья Федоровна удвоила свои старания. Малышка сразу – хотя и заочно – стала любимицей царицы. Здоровье внучки, ее образование, времяпрепровождение были предметами постоянных забот бабушки. Когда же Анне исполнилось три года, Прасковья стала писать письма уже самой внучке. Они до сих пор сохраняют человеческую теплоту и трогательность, которые часто возникают в отношениях старого и малого: «Пиши ко мне о своем здоровье и о здоровье батюшки и матушки своей рукою, да поцелуй за меня батюшку и матушку – батюшку в правой глазок, а матушку в левой. Да посылаю тебе, свет мой, гостинцы: кафтан теплой для того, чтоб тебе тепленько ко мне ехать. Утешай, свет мой, батюшку и матушку, чтобы они не надсаживались в своих печалях (а печали были действительно большие: Карл Леопольд так настроил против себя мекленбургское дворянство, что ему грозил имперский суд и отречение. – Е.А.), зови их ко мне в гости и сама с ними приезжай, и я думаю, что с тобой увижусь потому, что ты у меня в уме непрестанно. Да посылаю я тебе свои глаза старые (тут, в строчке, нарисованы два глаза. – Е.А.), уже чуть видят свет, бабушка твоя старенькая хочет тебя, внучку маленькую, видеть». Тема возможного приезда герцогской четы в Россию становится главной в письмах старой царицы к Петру и Екатерине. Прасковья Федоровна страстно хочет завлечь дочь с внучкой в Петербург и там оставить, благо дела Карла Леопольда идут все хуже и хуже: объединенные войска германских государств уже изгнали его из герцогства, и Карл Леопольд вместе с женой обивал имперские пороги в Вене. Помочь ему было трудно. Петр с раздражением писал племяннице весной 1721 года: «Сердечно соболезную, но не знаю, чем помочь. Ибо, ежели бы муж ваш слушался моего совета, ничего б сего не было, а ныне допустил до такой крайности, что уже делать стало нечего». К 1722 году письма царицы Прасковьи становятся просто отчаянными. Она, чувствуя приближение смерти, просит, умоляет, требует – во что бы то ни стало она хочет, чтобы дочь и внучка были возле нее. «Внучка, свет мой! Желаю тебе, друг сердечный, всего блага от всего моего сердца, да хочется, хочется, хочется тебя, друг мой, внучка, мне, бабушке старенькой, видеть тебя маленькую и подружиться с тобою: старая с малым очень дружно живут. Да позови ко мне батюшку и матушку в гости и поцелуй их за меня, и чтобы они привезли и тебя, а мне с тобой о некоторых нуждах самых тайных подумать и переговорить (необходимо)». Самой же Екатерине царица угрожала родительским проклятием, если та не приедет к больной матери. Вновь и вновь писала царица и Петру, прося его помочь непутевому зятю, а также вернуть ей Катюшку.
К лету 1722 года старая царица наконец добилась своего, и Петр потребовал, чтобы мекленбургская герцогская чета прибыла в Россию, в Ригу. Император писал в Росток, что если Карл Леопольд приехать не сможет, то герцогиня должна приехать одна, «так как невестка наша, а ваша мать, в болезни обретается и вас видеть желает».
Воля государя, как известно, закон, и Екатерина с дочерью, оставив супруга одного воевать с собственными вассалами, приезжает в Россию, в Москву, в Измайлово, где ее с нетерпением ждет царица Прасковья, посылая навстречу нарочных с записочками: «Долго вы не будете? Пришлите ведомость, где вы теперь? Еще тошно: ждем да не дождемся!» И когда 14 октября 1722 года голштинский герцог Карл Фридрих посетил Измайлово, то он увидел там довольную царицу Прасковью в кресле-каталке: «Она держала на коленях маленькую дочь герцогини Мекленбургской – очень веселенького ребенка лет четырех».
Уже из этого рассказа видно, что роль, которую играла вдовствующая царица Прасковья Федоровна при императорском дворе, была самой жалкой. Ни о каком царском достоинстве вдовствующей царицы даже речи не шло. Прасковья напоминала тех убогих вдов, старух-приживалок, которых бывало немало в домах богатых помещиков: их место – на дальнем конце барского стола, среди малопочтенной толпы таких же, как и она, полушутов и шутих, приживалок, компаньонок различного вида и рода. Если устраивал царь шутовской маскарад, то и царица выряжалась в «зазорный» для ее высокого статуса и почтенного возраста наряд фрисландской крестьянки и участвовала в шутовских шествиях и многодневных попойках, большим любителем которых был, как известно, великий преобразователь России. Но все-таки она больше жалась к жене Петра Екатерине Алексеевне. Вот ее-то, вчерашнюю портомою-простолюдинку, особенно старательно обхаживала старая царица из знатного рода. Она писала ей ласковые до приторности письма, спешила напомнить о себе приветами и подарками – ведь через «государыню матушку-невестушку» Екатерину был самый короткий путь к Петру и милостям его. Ублажала Прасковья униженными просьбишками и любовника императрицы – обер-камергера Виллима Монса. Да и денщикам Петра находился подарок у старой царицы – тоже ведь люди нужные…
Когда же в барском доме вдова-приживалка была не надобна, она скрывалась в своем ветхом флигеле. Там, на отшибе, после всех унижений, она отдыхала, тешилась с многочисленными карлами, дурками, приживалками, вымещая скверное настроение и злобу уже на подневольных и зависимых от нее людях. Так царица Прасковья укрывалась в своем неуютном петербургском доме, если не удавалось вырваться в родное Измайлово. Среди челяди она могла отдохнуть, сбросить опостылевшую новоманирную одежду и всласть покуражиться над холопами и холопками. Между прочим, в ее окружении состоял полупомешанный подьячий и юродивый Тимофей Архипыч – автор бессмертного афоризма: «Нам, русским людям, хлеб не надобен, мы друг друга ядим и тем сыты бываем!» Кто может эту сентенцию опровергнуть? Хотя Прасковья, по старой традиции, была богомольна, но далеко не безгрешна – кровь ее еще не остыла. В 1703 году писавший портреты ее дочерей австрийский художник и путешественник де Бруин наметанным взглядом ловеласа отметил, что царица-то еще ничего себе: бела, дородна, с гибким станом, обходительна и приветлива к мужчинам. Один из них долгие годы пользовался ее особым расположением. Это был стольник Василий Юшков. Случайно на глаза посторонних попало зашифрованное примитивным кодом письмецо Прасковьи к Юшкову, начинавшееся словами: «Радость, мой свет!» Обычно так обращались друг к другу люди, связанные интимными отношениями.
У Прасковьи, как и у каждой барской приживалки, были где-то далеко свои деревеньки, ими управлял наглый приказчик, который под рукой нещадно обворовывал старуху. Его звали Василий Деревнин, и когда в 1722 году он был уличен в злоупотреблениях, то по требованию царицы его доставили в московское отделение Тайной канцелярии, расположенное, между прочим, на Лубянской площади. Дворовые на руках отнесли к этому времени обезножевшую царицу в лубянский подвал и там в ее присутствии, по ее же приказу, жестоко пытали Деревнина. В конце пытки Прасковья приказала облить голову расхитителя царицыных доходов водкой и поджечь. Деревнин, получив страшные ожоги, еле выжил. Дело получило огласку, самим Петром было наряжено следствие, и все участники расправы были пороты батогами за самоуправство: виданное ли дело – такое нарушение законности в заведении на Лубянке, так сказать, в нашей святая святых! Но саму Прасковью царский гнев, разумеется, миновал – мы знаем, у кого трещат чубы!
В начале 1720-х годов Прасковья тяжело заболела, и эта болезнь в конечном счете свела царицу в могилу. Согласно легенде, перед самым концом она попросила зеркало и долго-долго всматривалась в свое лицо, пытаясь, может быть, разглядеть неуловимые черточки приближающейся смерти… А похороны ей действительно были устроены царские: балдахин из фиолетового бархата с вышитым на нем двуглавым орлом, изящная царская корона, желтое государственное знамя с крепом, печальный звон колоколов, гвардейцы, император со своей семьей, весь петербургский свет в трауре. Сигнал – и высокая черная колесница, запряженная шестеркой покрытых черными попонами лошадей, медленно поползла по улице, которую позже назовут Невским проспектом.
Александр Меншиков: проделки неверной фортуны
Весной 1728 года опальный светлейший князь, президент Военной коллегии, почетный академик Британской академии, кавалер множества российских и иностранных орденов, генералиссимус Александр Данилович Меншиков с семьей – женой, сыном и двумя дочерьми – был отправлен из своего липецкого поместья Раненбурга в вечную ссылку в Сибирь. Не успели ссыльные проехать и десяти верст, как их нагнал нарочный из Петербурга и остановил убогую повозку. Начался последний обыск. Таково было высочайшее предписание: не дать опальному князю увезти с собой ничего лишнего сверх положенного по инструкции. И действительно, «лишнее» тотчас нашли, отобрали и внесли в особый протокол: «шлафрок ношеный – 1», «чулки касторовые, ношеные – 1», «скатерти – 4». У женщин отняли нитки с иголками, лоскуты материи для шитья – не положено! Напоследок самого Меншикова обыскали и забрали у него ветхий кошелек, в котором лежали 59 копеек. Это были последние деньги еще вчера самого богатого человека России. Так, совершив головокружительный взлет к вершинам власти, богатства и могущества, Меншиков стремительно низринулся вниз.
Впервые имя Александра Меншикова упоминается в документах в 1698 году. Иностранцы писали о нем как о «царском фаворите Алексашке из низшего рода людей». Никто не может сказать точно, происходил ли светлейший из простолюдинов или из знатного польского рода Менжиков. Не будем рыться в родословных книгах, скажем прямо: человек в России независимо от происхождения обретает свое значение только тогда, когда он в фаворе. В конце 1680-х годов Алексашка приглянулся юному Петру I, и это решило судьбу будущего генералиссимуса – царь сделал его своим денщиком, привязался к нему.
Царский денщик – должность по тем временам исключительно важная. Это слуга, порученец, телохранитель, сподвижник, собутыльник. Но и среди денщиков Меншиков сразу же занял особое место при государе, который в письмах называл его ласково Алексашею, Mein Herzenkind («Дитя моего сердца»). Нет сомнений, Петр любил Меншикова, делил с ним стол, вечную свою дорогу, трудности и, чего греха таить, – постель. Об этом есть свидетельства документов.
Но не будем все сводить к постели. Меншиков был по-настоящему талантлив. Он оказался тем человеком, тип которого культивировал Петр: предан государю, усерден в учебе, отважен в бою, влюблен в море и корабли, неутомим в работе, стоек в беспрерывных попойках, покладист и необидчив в общении. Впрочем, и этого мало для подлинно успешной карьеры – нужны яркие поступки. И вот при взятии шведской крепости Нотебург (Орешек) осенью 1702 года Меншиков проявил себя как отчаянный смельчак. На глазах царя он в белой распахнутой на груди рубахе отважно лез в самый огонь. Так, в качестве трофея, Меншиков взял свое первое кресло – стал комендантом этой крепости, переименованной в Шлиссельбург, срочно ее отремонтировал, словом, доказал на деле, что не зря пользуется благосклонностью государя. В 1703 году он был назначен первым генерал-губернатором Санкт-Петербурга. Из писем Меншикова видно, что он на своем месте: умен, деловит, памятлив, инициативен, строг к подчиненным. Таких людей было мало, и Петр их особенно ценил, прощал им многие их прегрешения.
Ну а кто без греха! Выскочка Меншиков жадно искал людского признания, богатств, чинов, титулов и наград. Его драгоценную одежду (такие кафтаны носили только датский да английский короли!) буквально покрывал панцирь из сверкающих орденов и бриллиантов. А как он, умевший только расписываться большими и корявыми буквами, нахально выпросил у президента Британской академии Исаака Ньютона звание почетного академика?
Но не только гордыня сжигала Меншикова. Он был нечист на руку, оказался редкостным даже для России стяжателем и казнокрадом, благодаря чему скопил невероятные богатства. Много раз светлейшего специальные следственные комиссии ловили за руку, но от эшафота и кнута его спасали любовь царя и умение раскаяться, добровольно сдать в казну все, что было им наворовано. Впрочем, может быть, здесь была своеобразная игра. Некоторые считали, что, используя ненасытность Меншикова, Петр таким образом изымал дополнительные средства у своих подданных, одновременно делая Данилыча своеобразным громоотводом. Все были недовольны сановником-хапугой, а вот приходил царь, отбирал у него наворованное – и общество успокаивалось. Словом, как говорится, добро торжествует, порок наказан.
На поле боя Меншиков отличался не раз. Он обладал талантом полководца, был отличным кавалеристом – смелым, горячим. Это было как раз по нему: мчаться сломя голову вперед на врага и рубить его в капусту. Велика роль меншиковской кавалерии в победе над шведами в 1709 году под Полтавой и под Переволочной, куда бежали разбитые шведские полки. Именно там светлейший и пленил остатки армии Карла XII. Постигший воинское искусство из-за плеча склонившегося над картами царя, именно в тот момент Меншиков проявил себя отважным и хитрым одновременно. Чтобы обмануть шведов, превосходивших числом настигший их у Днепра русский отряд, он ссадил кавалеристов с лошадей. Издали врагу показалось, что их нагоняет не только русская кавалерия, но и пехота. В итоге 16 тысяч шведов сдались 10-тысячному корпусу Меншикова.
После Полтавы Меншиков воевал недолго: во время кампании в Германии, где он в союзе с датчанами и пруссаками выбивал шведов из их померанских крепостей, разразился грандиозный скандал. Заняв одну из важных шведских крепостей, Меншиков не передал ее, как было заранее оговорено, датчанам, а продал за миллион талеров прусскому королю – тот давно собирал под свою корону германские земли. Словом, в Копенгагене рвали и метали по поводу «коммерческого предприятия» русского командующего. Петр был вынужден отозвать светлейшего, наверняка и деньги у него отобрал! Возможно, это так и было задумано, но с тех пор Меншиков стал невыездным. Может, чтобы его датчане не обидели или Фридрих I Прусский не задушил своего благодетеля в объятиях.
Впрочем, сам светлейший за границу особенно не рвался – дел и на родине было много. Он осел в Петербурге, в своем роскошном дворце на берегу Невы. Каждое утро, еще в темноте, он, бессменный генерал-губернатор новой российской столицы, спешил на стройки, верфи – всюду был нужен его пригляд. Лучше Меншикова свой «парадиз» знал только сам государь. Вечером, возвращаясь домой, Меншиков с реки любовался своим дворцом, сверкавшим на закатном солнце множеством окон. Во всем облике этого стоявшего на самой кромке Васильевского острова дворца, с его видной издалека красной крышей, крытой железом, в роскошных празднествах, которые часто устраивал здесь светлейший, – словом, всюду была видна печать необыкновенной личности Меншикова. Это был человек яркий, амбициозный, живший щедро, с размахом, с демонстративным желанием поражать гостей своим богатством, шальным счастьем через край. Истинно «новый русский»!
В этом дворце на берегу Невы он и свил свое гнездо: женился по любви на дворянке Дарье Арсеньевой, нажил с нею троих детей и был здесь вполне счастлив. Уезжая в походы и странствия, в уютном доме Данилыча оставлял своих детей даже сам Петр. Он знал, что, бегая вместе с детьми Меншикова по просторным залам дворца, его наследники будут в полной безопасности, а если что случится с ним в походе, верный Данилыч не оставит царских детей в беде.
Но не всегда небо было безоблачно над княжеским гнездом. Порой Петр бывал суров к светлейшему, все аферы, «жульства» и махинации которого быстро становились ему известны, и в 1723 году Меншиков ощутил растущее раздражение государя, уставшего подтирать за непрерывно гадившим любимцем. Но на этот раз за Данилыча вступилась жена Петра, царица Екатерина – бывшая любовница Меншикова. Как уже сказано выше, их связывало нечто большее, чем память о поросшем быльем романе. Они, простолюдины, были одиноки в толпе родовитой знати, держались друг за друга, боясь пропасть поодиночке.
Когда в январе 1725 года Петр Великий умер, не оставив завещания, Меншиков отблагодарил свою «давнюю подругу сердца», помог ей стать императрицей Екатериной I. Но покоя светлейшему по-прежнему не было. Государыня много болела, и родовитая оппозиция, сгруппировавшаяся вокруг великого князя Петра, сына покойного царевича Алексея, нетерпеливо ждала своего часа. Весной 1727 года этот час приблизился – императрица уже не вставала с постели. Накануне смерти Екатерины I Меншиков опередил всех. По его настоянию государыня завещала престол Петру Алексеевичу, но при условии, что невестой царя станет дочь светлейшего – Мария. Так и вышло. Сразу после смерти Екатерины I семнадцатилетняя Мария и Петр II, которому не исполнилось еще и двенадцати, обручились. Это был триумф Меншикова. Пусть не он, но его дочь, кровь его, взойдет на российский трон, а он уж как-нибудь поможет на первых порах молодоженам управлять Россией!
Впрочем, Александр Данилович не спускал глаз с Петра II, держал мальчика при себе, даже поселил его в своем дворце. Неподалеку поспешно начинают строить императорский дворец. Меншиков мечтает, чтобы молодожены поселились в новых хоромах. Но неожиданно летом 1727 года Меншиков серьезно заболел и поневоле ослабил свой контроль за «карманным царем». Петр посидел раз-другой у постели будущего тестя, а за окном было прелестное лето… Словом, царь уехал за город на охоту. Там, на просторе, его окружение, в котором было немало тайных врагов временщика, сумело быстро настроить мальчика против надоедливого опекуна. Когда Меншиков поправился, то оказалось, что он проиграл.
В XVIII веке был популярен образ Фортуны, богини счастья, удачи. Она изображалась с повязкой на глазах, едущей на колесе (отсюда выражение «колесо Фортуны»). У сей девы была очень странная прическа – спереди длинный чуб, а темя и затылок лысы и гладки, как бильярдный шар. Схватить Фортуну за чуб – высшая доблесть для царедворца. Промедлить тут нельзя, иначе рука скользнет по лысине, и все пропало – укатит, хохоча, чертовка, не догонишь! Власть, как известно, любит только здоровых. Светлейший заболел, прозевал момент, словом, он промахнулся, и Фортуна укатила к другим, молодым и здоровым. Юный император не желал больше видеть своего опекуна и противную, старую (почти восемнадцатилетнюю!) невесту. И вмиг всех, кто подобострастно лебезил и заискивал перед могущественным временщиком, за честь почитая навестить его и сыграть у его постели партию-другую в шахматы или картишки, как ветром сдуло…
И Меншиков разом сник, сдался на милость победителей, этих пигмеев, окружавших царский трон. В чем тут дело? Почему он не прибег к помощи любимой им гвардии, не стукнул кулаком в Верховном тайном совете, не прикрикнул на членов Синода? Пожалуй, истинную причину произошедшего со светлейшим понял, глядя на толпу придворных, французский дипломат Шетарди: «Знатные только по имени, в действительности же они были рабы». Стоило мальчишке-царю – подлинному господину этой толпы рабов – топнуть ногой, нахмурить брови, и душа в пятки уходила даже у самых гордых вельмож. Словом, Меншикова лишили всех богатств, орденов, титулов и выслали в Раненбург, а потом в Сибирь. Александр Данилович не сопротивлялся – он сам без счета безжалостно топтал людей и знал повадки властителей. Только раз, во время начатого в Раненбурге следствия, он возмутился. Его, победителя в Северной войне, пытались обвинить в государственной измене, в связях со шведами в ущерб России. Но набрать компромата на героя войны со шведами ни следователям, ни русскому послу в Швеции Н.Головину все-таки не удалось. Впрочем, и такие обвинения у нас обычны. Так, совершив ошеломительный взлет из грязи в князи, Меншиков снова плюхнулся в грязь.
По дороге в Сибирь, не вынеся позора и горя, умерла его жена Дарья. Говорят, что Меншиков сам выкопал для нее могилу. А потом ссыльные приехали в Березов. Эти места теперь всем известны: примерно там находится «нефтяной Клондайк» – Сургут, куда «только самолетом можно долететь». Березов – заполярное место на берегу вечно холодной реки Сосьвы, глухое и печальное. Меншиков со слугами срубил себе дом. Он много молился в построенной им церкви и, наверное, как на известной картине Василия Сурикова, долгими вечерами сидел, кутаясь в халат, вспоминал прошлое, слушал, как дочери читают Библию.
В светлый праздник Рождества 1728 года, в самый день своего восемнадцатилетия, на руках у отца умерла Маша, «разрушенная невеста» Петра II, девочка, которой не суждено было стать царицей. Год спустя, в ноябре 1729 года, смерть пришла и за Александром Даниловичем. Он был похоронен возле своей церкви, в вечной мерзлоте. Сто лет спустя его могилу вскрыли – светлейший, покрытый тонкой коркой льда, лежал в гробу как живой. А потом тот берег реки Сосьвы, где стояла церковь, обрушился, и прах Меншикова унесло половодьем. Он уплыл от людей, будто по волнам Леты – реки времени и забвения.
Мария Гамильтон: прелестная головка в банке со спиртом
На иллюстрации – Ассамблея при Петре I. 1861. Неизвестный литограф по рисунку А.И.Шарлеманя. Фрагмент.
Согласно легенде, во время визита Петра Великого в Копенгаген в 1716 году датский король Фредерик IV, расслабившись после обильного обеда, спросил царя: «Ах, брат мой! Я слышал, что и у Вас есть любовница?» Петр помрачнел: «Брат мой! Мои потаскухи обходятся недорого, а Ваши стоят тысячи фунтов, лучше их на войну со шведами тратить…» Здесь, как во многом другом, Петр был последователен: интересы государства – прежде всего. Как вспоминал личный токарь царя Андрей Нартов: «Впущена была к Его Величеству в токарную присланная от императрицы комнатная ближняя девица Гамильтон, которую, обняв, потрепал рукою по плечу, сказал: “Любить девок хорошо, да не всегда, инако, Андрей, забудем ремесло”. После сел (за станок) и начал точить». Словом, как пели в советские времена: «Первым делом самолеты, ну а девушки, а девушки потом…»
А вообще же создается впечатление, что не очень уж подавленная Домостроем русская женщина ХVII века как будто только и ждала петровских реформ, чтобы вырваться на свободу. Этот порыв был столь стремителен, что авторы «Юности честного зерцала» – кодекса поведения молодежи, опубликованного в 1717 году, – были вынуждены предупреждать девицу, чтобы она, несмотря на открывшиеся перед ней возможности светского обхождения, соблюдала скромность и целомудрие, не носилась по горницам, не садилась к молодцам на колени, не напивалась бы допьяна, не скакала бы, наконец, по столам и скамьям и не давала бы себя тискать «яко стерву» по всем углам. Это было написано будто специально для излишне раскованной, бесшабашной Катюшки.
Особенно горячо она полюбила петровские ассамблеи, где до седьмого пота отплясывала с кавалерами. Маленькая, краснощекая, чрезмерно полная, но живая и энергичная, она каталась, как колобок, и ее смех и болтовня не умолкали весь вечер. Не изменился пылкий характер Екатерины и позже, когда на ее голову посыпались неприятности. «Герцогиня – женщина чрезвычайно веселая и всегда говорит прямо все, что ей придет в голову». Так писал о ней камер-юнкер голштинского герцога Карла Фридриха Берхгольца. Ему вторил испанский дипломат герцог де Лириа: «Герцогиня Мекленбургская – женщина с необыкновенно живым характером. В ней очень мало скромности, она ничем не затрудняется и болтает все, что ей приходит в голову. Она чрезвычайно толста и любит мужчин». Екатерина была совершенной противоположностью высокой и мрачной сестре Анне, и насколько не любила мать-царица Прасковья Федоровна среднюю дочь, настолько же она обожала старшую Катюшку-свет, которая всегда была рядом с матерью, потешая и веселя старую царицу. Но в 1716 году по воле царя ей пришлось отдать и Катерину в жены мекленбургскому герцогу Карлу Леопольду – субъекту странному, даже сумасшедшему, окончившему жизнь в тюрьме за преступления против своего дворянства. Когда стало ясно, что семейная жизнь дочери не сложилась, главной страстной целью жизни царицы Прасковьи стало стремление вытащить Катюшку из Мекленбурга домой. Сохранились десятки ее писем к царю и его жене Екатерине Алексеевне с уничижительными, слезными мольбами вызволить из-за моря свет-Катюшку. А когда стало известно, что в 1718 году Катерина родила девочку – Елизавету Екатерину Христину (будущую Анну Леопольдовну), Прасковья Федоровна удвоила свои старания. Малышка сразу – хотя и заочно – стала любимицей царицы. Здоровье внучки, ее образование, времяпрепровождение были предметами постоянных забот бабушки. Когда же Анне исполнилось три года, Прасковья стала писать письма уже самой внучке. Они до сих пор сохраняют человеческую теплоту и трогательность, которые часто возникают в отношениях старого и малого: «Пиши ко мне о своем здоровье и о здоровье батюшки и матушки своей рукою, да поцелуй за меня батюшку и матушку – батюшку в правой глазок, а матушку в левой. Да посылаю тебе, свет мой, гостинцы: кафтан теплой для того, чтоб тебе тепленько ко мне ехать. Утешай, свет мой, батюшку и матушку, чтобы они не надсаживались в своих печалях (а печали были действительно большие: Карл Леопольд так настроил против себя мекленбургское дворянство, что ему грозил имперский суд и отречение. – Е.А.), зови их ко мне в гости и сама с ними приезжай, и я думаю, что с тобой увижусь потому, что ты у меня в уме непрестанно. Да посылаю я тебе свои глаза старые (тут, в строчке, нарисованы два глаза. – Е.А.), уже чуть видят свет, бабушка твоя старенькая хочет тебя, внучку маленькую, видеть». Тема возможного приезда герцогской четы в Россию становится главной в письмах старой царицы к Петру и Екатерине. Прасковья Федоровна страстно хочет завлечь дочь с внучкой в Петербург и там оставить, благо дела Карла Леопольда идут все хуже и хуже: объединенные войска германских государств уже изгнали его из герцогства, и Карл Леопольд вместе с женой обивал имперские пороги в Вене. Помочь ему было трудно. Петр с раздражением писал племяннице весной 1721 года: «Сердечно соболезную, но не знаю, чем помочь. Ибо, ежели бы муж ваш слушался моего совета, ничего б сего не было, а ныне допустил до такой крайности, что уже делать стало нечего». К 1722 году письма царицы Прасковьи становятся просто отчаянными. Она, чувствуя приближение смерти, просит, умоляет, требует – во что бы то ни стало она хочет, чтобы дочь и внучка были возле нее. «Внучка, свет мой! Желаю тебе, друг сердечный, всего блага от всего моего сердца, да хочется, хочется, хочется тебя, друг мой, внучка, мне, бабушке старенькой, видеть тебя маленькую и подружиться с тобою: старая с малым очень дружно живут. Да позови ко мне батюшку и матушку в гости и поцелуй их за меня, и чтобы они привезли и тебя, а мне с тобой о некоторых нуждах самых тайных подумать и переговорить (необходимо)». Самой же Екатерине царица угрожала родительским проклятием, если та не приедет к больной матери. Вновь и вновь писала царица и Петру, прося его помочь непутевому зятю, а также вернуть ей Катюшку.
К лету 1722 года старая царица наконец добилась своего, и Петр потребовал, чтобы мекленбургская герцогская чета прибыла в Россию, в Ригу. Император писал в Росток, что если Карл Леопольд приехать не сможет, то герцогиня должна приехать одна, «так как невестка наша, а ваша мать, в болезни обретается и вас видеть желает».
Воля государя, как известно, закон, и Екатерина с дочерью, оставив супруга одного воевать с собственными вассалами, приезжает в Россию, в Москву, в Измайлово, где ее с нетерпением ждет царица Прасковья, посылая навстречу нарочных с записочками: «Долго вы не будете? Пришлите ведомость, где вы теперь? Еще тошно: ждем да не дождемся!» И когда 14 октября 1722 года голштинский герцог Карл Фридрих посетил Измайлово, то он увидел там довольную царицу Прасковью в кресле-каталке: «Она держала на коленях маленькую дочь герцогини Мекленбургской – очень веселенького ребенка лет четырех».
Уже из этого рассказа видно, что роль, которую играла вдовствующая царица Прасковья Федоровна при императорском дворе, была самой жалкой. Ни о каком царском достоинстве вдовствующей царицы даже речи не шло. Прасковья напоминала тех убогих вдов, старух-приживалок, которых бывало немало в домах богатых помещиков: их место – на дальнем конце барского стола, среди малопочтенной толпы таких же, как и она, полушутов и шутих, приживалок, компаньонок различного вида и рода. Если устраивал царь шутовской маскарад, то и царица выряжалась в «зазорный» для ее высокого статуса и почтенного возраста наряд фрисландской крестьянки и участвовала в шутовских шествиях и многодневных попойках, большим любителем которых был, как известно, великий преобразователь России. Но все-таки она больше жалась к жене Петра Екатерине Алексеевне. Вот ее-то, вчерашнюю портомою-простолюдинку, особенно старательно обхаживала старая царица из знатного рода. Она писала ей ласковые до приторности письма, спешила напомнить о себе приветами и подарками – ведь через «государыню матушку-невестушку» Екатерину был самый короткий путь к Петру и милостям его. Ублажала Прасковья униженными просьбишками и любовника императрицы – обер-камергера Виллима Монса. Да и денщикам Петра находился подарок у старой царицы – тоже ведь люди нужные…
Когда же в барском доме вдова-приживалка была не надобна, она скрывалась в своем ветхом флигеле. Там, на отшибе, после всех унижений, она отдыхала, тешилась с многочисленными карлами, дурками, приживалками, вымещая скверное настроение и злобу уже на подневольных и зависимых от нее людях. Так царица Прасковья укрывалась в своем неуютном петербургском доме, если не удавалось вырваться в родное Измайлово. Среди челяди она могла отдохнуть, сбросить опостылевшую новоманирную одежду и всласть покуражиться над холопами и холопками. Между прочим, в ее окружении состоял полупомешанный подьячий и юродивый Тимофей Архипыч – автор бессмертного афоризма: «Нам, русским людям, хлеб не надобен, мы друг друга ядим и тем сыты бываем!» Кто может эту сентенцию опровергнуть? Хотя Прасковья, по старой традиции, была богомольна, но далеко не безгрешна – кровь ее еще не остыла. В 1703 году писавший портреты ее дочерей австрийский художник и путешественник де Бруин наметанным взглядом ловеласа отметил, что царица-то еще ничего себе: бела, дородна, с гибким станом, обходительна и приветлива к мужчинам. Один из них долгие годы пользовался ее особым расположением. Это был стольник Василий Юшков. Случайно на глаза посторонних попало зашифрованное примитивным кодом письмецо Прасковьи к Юшкову, начинавшееся словами: «Радость, мой свет!» Обычно так обращались друг к другу люди, связанные интимными отношениями.
У Прасковьи, как и у каждой барской приживалки, были где-то далеко свои деревеньки, ими управлял наглый приказчик, который под рукой нещадно обворовывал старуху. Его звали Василий Деревнин, и когда в 1722 году он был уличен в злоупотреблениях, то по требованию царицы его доставили в московское отделение Тайной канцелярии, расположенное, между прочим, на Лубянской площади. Дворовые на руках отнесли к этому времени обезножевшую царицу в лубянский подвал и там в ее присутствии, по ее же приказу, жестоко пытали Деревнина. В конце пытки Прасковья приказала облить голову расхитителя царицыных доходов водкой и поджечь. Деревнин, получив страшные ожоги, еле выжил. Дело получило огласку, самим Петром было наряжено следствие, и все участники расправы были пороты батогами за самоуправство: виданное ли дело – такое нарушение законности в заведении на Лубянке, так сказать, в нашей святая святых! Но саму Прасковью царский гнев, разумеется, миновал – мы знаем, у кого трещат чубы!
В начале 1720-х годов Прасковья тяжело заболела, и эта болезнь в конечном счете свела царицу в могилу. Согласно легенде, перед самым концом она попросила зеркало и долго-долго всматривалась в свое лицо, пытаясь, может быть, разглядеть неуловимые черточки приближающейся смерти… А похороны ей действительно были устроены царские: балдахин из фиолетового бархата с вышитым на нем двуглавым орлом, изящная царская корона, желтое государственное знамя с крепом, печальный звон колоколов, гвардейцы, император со своей семьей, весь петербургский свет в трауре. Сигнал – и высокая черная колесница, запряженная шестеркой покрытых черными попонами лошадей, медленно поползла по улице, которую позже назовут Невским проспектом.
Александр Меншиков: проделки неверной фортуны
Весной 1728 года опальный светлейший князь, президент Военной коллегии, почетный академик Британской академии, кавалер множества российских и иностранных орденов, генералиссимус Александр Данилович Меншиков с семьей – женой, сыном и двумя дочерьми – был отправлен из своего липецкого поместья Раненбурга в вечную ссылку в Сибирь. Не успели ссыльные проехать и десяти верст, как их нагнал нарочный из Петербурга и остановил убогую повозку. Начался последний обыск. Таково было высочайшее предписание: не дать опальному князю увезти с собой ничего лишнего сверх положенного по инструкции. И действительно, «лишнее» тотчас нашли, отобрали и внесли в особый протокол: «шлафрок ношеный – 1», «чулки касторовые, ношеные – 1», «скатерти – 4». У женщин отняли нитки с иголками, лоскуты материи для шитья – не положено! Напоследок самого Меншикова обыскали и забрали у него ветхий кошелек, в котором лежали 59 копеек. Это были последние деньги еще вчера самого богатого человека России. Так, совершив головокружительный взлет к вершинам власти, богатства и могущества, Меншиков стремительно низринулся вниз.
Впервые имя Александра Меншикова упоминается в документах в 1698 году. Иностранцы писали о нем как о «царском фаворите Алексашке из низшего рода людей». Никто не может сказать точно, происходил ли светлейший из простолюдинов или из знатного польского рода Менжиков. Не будем рыться в родословных книгах, скажем прямо: человек в России независимо от происхождения обретает свое значение только тогда, когда он в фаворе. В конце 1680-х годов Алексашка приглянулся юному Петру I, и это решило судьбу будущего генералиссимуса – царь сделал его своим денщиком, привязался к нему.
Царский денщик – должность по тем временам исключительно важная. Это слуга, порученец, телохранитель, сподвижник, собутыльник. Но и среди денщиков Меншиков сразу же занял особое место при государе, который в письмах называл его ласково Алексашею, Mein Herzenkind («Дитя моего сердца»). Нет сомнений, Петр любил Меншикова, делил с ним стол, вечную свою дорогу, трудности и, чего греха таить, – постель. Об этом есть свидетельства документов.
Но не будем все сводить к постели. Меншиков был по-настоящему талантлив. Он оказался тем человеком, тип которого культивировал Петр: предан государю, усерден в учебе, отважен в бою, влюблен в море и корабли, неутомим в работе, стоек в беспрерывных попойках, покладист и необидчив в общении. Впрочем, и этого мало для подлинно успешной карьеры – нужны яркие поступки. И вот при взятии шведской крепости Нотебург (Орешек) осенью 1702 года Меншиков проявил себя как отчаянный смельчак. На глазах царя он в белой распахнутой на груди рубахе отважно лез в самый огонь. Так, в качестве трофея, Меншиков взял свое первое кресло – стал комендантом этой крепости, переименованной в Шлиссельбург, срочно ее отремонтировал, словом, доказал на деле, что не зря пользуется благосклонностью государя. В 1703 году он был назначен первым генерал-губернатором Санкт-Петербурга. Из писем Меншикова видно, что он на своем месте: умен, деловит, памятлив, инициативен, строг к подчиненным. Таких людей было мало, и Петр их особенно ценил, прощал им многие их прегрешения.
Ну а кто без греха! Выскочка Меншиков жадно искал людского признания, богатств, чинов, титулов и наград. Его драгоценную одежду (такие кафтаны носили только датский да английский короли!) буквально покрывал панцирь из сверкающих орденов и бриллиантов. А как он, умевший только расписываться большими и корявыми буквами, нахально выпросил у президента Британской академии Исаака Ньютона звание почетного академика?
Но не только гордыня сжигала Меншикова. Он был нечист на руку, оказался редкостным даже для России стяжателем и казнокрадом, благодаря чему скопил невероятные богатства. Много раз светлейшего специальные следственные комиссии ловили за руку, но от эшафота и кнута его спасали любовь царя и умение раскаяться, добровольно сдать в казну все, что было им наворовано. Впрочем, может быть, здесь была своеобразная игра. Некоторые считали, что, используя ненасытность Меншикова, Петр таким образом изымал дополнительные средства у своих подданных, одновременно делая Данилыча своеобразным громоотводом. Все были недовольны сановником-хапугой, а вот приходил царь, отбирал у него наворованное – и общество успокаивалось. Словом, как говорится, добро торжествует, порок наказан.
На поле боя Меншиков отличался не раз. Он обладал талантом полководца, был отличным кавалеристом – смелым, горячим. Это было как раз по нему: мчаться сломя голову вперед на врага и рубить его в капусту. Велика роль меншиковской кавалерии в победе над шведами в 1709 году под Полтавой и под Переволочной, куда бежали разбитые шведские полки. Именно там светлейший и пленил остатки армии Карла XII. Постигший воинское искусство из-за плеча склонившегося над картами царя, именно в тот момент Меншиков проявил себя отважным и хитрым одновременно. Чтобы обмануть шведов, превосходивших числом настигший их у Днепра русский отряд, он ссадил кавалеристов с лошадей. Издали врагу показалось, что их нагоняет не только русская кавалерия, но и пехота. В итоге 16 тысяч шведов сдались 10-тысячному корпусу Меншикова.
После Полтавы Меншиков воевал недолго: во время кампании в Германии, где он в союзе с датчанами и пруссаками выбивал шведов из их померанских крепостей, разразился грандиозный скандал. Заняв одну из важных шведских крепостей, Меншиков не передал ее, как было заранее оговорено, датчанам, а продал за миллион талеров прусскому королю – тот давно собирал под свою корону германские земли. Словом, в Копенгагене рвали и метали по поводу «коммерческого предприятия» русского командующего. Петр был вынужден отозвать светлейшего, наверняка и деньги у него отобрал! Возможно, это так и было задумано, но с тех пор Меншиков стал невыездным. Может, чтобы его датчане не обидели или Фридрих I Прусский не задушил своего благодетеля в объятиях.
Впрочем, сам светлейший за границу особенно не рвался – дел и на родине было много. Он осел в Петербурге, в своем роскошном дворце на берегу Невы. Каждое утро, еще в темноте, он, бессменный генерал-губернатор новой российской столицы, спешил на стройки, верфи – всюду был нужен его пригляд. Лучше Меншикова свой «парадиз» знал только сам государь. Вечером, возвращаясь домой, Меншиков с реки любовался своим дворцом, сверкавшим на закатном солнце множеством окон. Во всем облике этого стоявшего на самой кромке Васильевского острова дворца, с его видной издалека красной крышей, крытой железом, в роскошных празднествах, которые часто устраивал здесь светлейший, – словом, всюду была видна печать необыкновенной личности Меншикова. Это был человек яркий, амбициозный, живший щедро, с размахом, с демонстративным желанием поражать гостей своим богатством, шальным счастьем через край. Истинно «новый русский»!
В этом дворце на берегу Невы он и свил свое гнездо: женился по любви на дворянке Дарье Арсеньевой, нажил с нею троих детей и был здесь вполне счастлив. Уезжая в походы и странствия, в уютном доме Данилыча оставлял своих детей даже сам Петр. Он знал, что, бегая вместе с детьми Меншикова по просторным залам дворца, его наследники будут в полной безопасности, а если что случится с ним в походе, верный Данилыч не оставит царских детей в беде.
Но не всегда небо было безоблачно над княжеским гнездом. Порой Петр бывал суров к светлейшему, все аферы, «жульства» и махинации которого быстро становились ему известны, и в 1723 году Меншиков ощутил растущее раздражение государя, уставшего подтирать за непрерывно гадившим любимцем. Но на этот раз за Данилыча вступилась жена Петра, царица Екатерина – бывшая любовница Меншикова. Как уже сказано выше, их связывало нечто большее, чем память о поросшем быльем романе. Они, простолюдины, были одиноки в толпе родовитой знати, держались друг за друга, боясь пропасть поодиночке.
Когда в январе 1725 года Петр Великий умер, не оставив завещания, Меншиков отблагодарил свою «давнюю подругу сердца», помог ей стать императрицей Екатериной I. Но покоя светлейшему по-прежнему не было. Государыня много болела, и родовитая оппозиция, сгруппировавшаяся вокруг великого князя Петра, сына покойного царевича Алексея, нетерпеливо ждала своего часа. Весной 1727 года этот час приблизился – императрица уже не вставала с постели. Накануне смерти Екатерины I Меншиков опередил всех. По его настоянию государыня завещала престол Петру Алексеевичу, но при условии, что невестой царя станет дочь светлейшего – Мария. Так и вышло. Сразу после смерти Екатерины I семнадцатилетняя Мария и Петр II, которому не исполнилось еще и двенадцати, обручились. Это был триумф Меншикова. Пусть не он, но его дочь, кровь его, взойдет на российский трон, а он уж как-нибудь поможет на первых порах молодоженам управлять Россией!
Впрочем, Александр Данилович не спускал глаз с Петра II, держал мальчика при себе, даже поселил его в своем дворце. Неподалеку поспешно начинают строить императорский дворец. Меншиков мечтает, чтобы молодожены поселились в новых хоромах. Но неожиданно летом 1727 года Меншиков серьезно заболел и поневоле ослабил свой контроль за «карманным царем». Петр посидел раз-другой у постели будущего тестя, а за окном было прелестное лето… Словом, царь уехал за город на охоту. Там, на просторе, его окружение, в котором было немало тайных врагов временщика, сумело быстро настроить мальчика против надоедливого опекуна. Когда Меншиков поправился, то оказалось, что он проиграл.
В XVIII веке был популярен образ Фортуны, богини счастья, удачи. Она изображалась с повязкой на глазах, едущей на колесе (отсюда выражение «колесо Фортуны»). У сей девы была очень странная прическа – спереди длинный чуб, а темя и затылок лысы и гладки, как бильярдный шар. Схватить Фортуну за чуб – высшая доблесть для царедворца. Промедлить тут нельзя, иначе рука скользнет по лысине, и все пропало – укатит, хохоча, чертовка, не догонишь! Власть, как известно, любит только здоровых. Светлейший заболел, прозевал момент, словом, он промахнулся, и Фортуна укатила к другим, молодым и здоровым. Юный император не желал больше видеть своего опекуна и противную, старую (почти восемнадцатилетнюю!) невесту. И вмиг всех, кто подобострастно лебезил и заискивал перед могущественным временщиком, за честь почитая навестить его и сыграть у его постели партию-другую в шахматы или картишки, как ветром сдуло…
И Меншиков разом сник, сдался на милость победителей, этих пигмеев, окружавших царский трон. В чем тут дело? Почему он не прибег к помощи любимой им гвардии, не стукнул кулаком в Верховном тайном совете, не прикрикнул на членов Синода? Пожалуй, истинную причину произошедшего со светлейшим понял, глядя на толпу придворных, французский дипломат Шетарди: «Знатные только по имени, в действительности же они были рабы». Стоило мальчишке-царю – подлинному господину этой толпы рабов – топнуть ногой, нахмурить брови, и душа в пятки уходила даже у самых гордых вельмож. Словом, Меншикова лишили всех богатств, орденов, титулов и выслали в Раненбург, а потом в Сибирь. Александр Данилович не сопротивлялся – он сам без счета безжалостно топтал людей и знал повадки властителей. Только раз, во время начатого в Раненбурге следствия, он возмутился. Его, победителя в Северной войне, пытались обвинить в государственной измене, в связях со шведами в ущерб России. Но набрать компромата на героя войны со шведами ни следователям, ни русскому послу в Швеции Н.Головину все-таки не удалось. Впрочем, и такие обвинения у нас обычны. Так, совершив ошеломительный взлет из грязи в князи, Меншиков снова плюхнулся в грязь.
По дороге в Сибирь, не вынеся позора и горя, умерла его жена Дарья. Говорят, что Меншиков сам выкопал для нее могилу. А потом ссыльные приехали в Березов. Эти места теперь всем известны: примерно там находится «нефтяной Клондайк» – Сургут, куда «только самолетом можно долететь». Березов – заполярное место на берегу вечно холодной реки Сосьвы, глухое и печальное. Меншиков со слугами срубил себе дом. Он много молился в построенной им церкви и, наверное, как на известной картине Василия Сурикова, долгими вечерами сидел, кутаясь в халат, вспоминал прошлое, слушал, как дочери читают Библию.
В светлый праздник Рождества 1728 года, в самый день своего восемнадцатилетия, на руках у отца умерла Маша, «разрушенная невеста» Петра II, девочка, которой не суждено было стать царицей. Год спустя, в ноябре 1729 года, смерть пришла и за Александром Даниловичем. Он был похоронен возле своей церкви, в вечной мерзлоте. Сто лет спустя его могилу вскрыли – светлейший, покрытый тонкой коркой льда, лежал в гробу как живой. А потом тот берег реки Сосьвы, где стояла церковь, обрушился, и прах Меншикова унесло половодьем. Он уплыл от людей, будто по волнам Леты – реки времени и забвения.
Мария Гамильтон: прелестная головка в банке со спиртом
На иллюстрации – Ассамблея при Петре I. 1861. Неизвестный литограф по рисунку А.И.Шарлеманя. Фрагмент.
Согласно легенде, во время визита Петра Великого в Копенгаген в 1716 году датский король Фредерик IV, расслабившись после обильного обеда, спросил царя: «Ах, брат мой! Я слышал, что и у Вас есть любовница?» Петр помрачнел: «Брат мой! Мои потаскухи обходятся недорого, а Ваши стоят тысячи фунтов, лучше их на войну со шведами тратить…» Здесь, как во многом другом, Петр был последователен: интересы государства – прежде всего. Как вспоминал личный токарь царя Андрей Нартов: «Впущена была к Его Величеству в токарную присланная от императрицы комнатная ближняя девица Гамильтон, которую, обняв, потрепал рукою по плечу, сказал: “Любить девок хорошо, да не всегда, инако, Андрей, забудем ремесло”. После сел (за станок) и начал точить». Словом, как пели в советские времена: «Первым делом самолеты, ну а девушки, а девушки потом…»