– Как же – неуютно мне… Это ты смотри, будь осторожна рядом со мной. А то растаешь, как Снегурочка.
Она смеется:
– Почему Снегурочка? Ты и вчера меня так назвал.
Я мучительно краснею, но врать ей не могу – мне остается только признаться, до какой степени она занимает мои мысли, как часто я о ней мечтаю.
– Потому, что я думал… ну раньше… Я помнил, какие у тебя холодные пальцы, и все время задавался вопросом: а холодные ли у тебя щеки? Потому что хотел сделать вот так… – Я беру ее лицо в ладони, как вчера в прихожей. – Хотел так сделать, и все думал – какой будет твоя кожа. И думал, что холодной. И называл тебя мысленно Снегурочкой. И был прав, оказывается.
Она хмурится в притворном замешательстве – включается в игру:
– Хм… Если я Снегурочка, то кто же ты? Юный пастушок Лель?
Я качаю головой:
– Нет. Он противный инфантильный хмырь. И он ее не любил. Очевидно, я Мизгирь – горячий и страстный мужчина.
Она вскидывает брови:
– Не подходит. Снегурочка его не любила… И он умер. – Марина передергивает плечами, словно стряхивая неприятную ассоциацию. – Нет, это противная сказка, где никому не досталось ничего хорошего. А быть Снегурочкой при Деде Морозе я не хочу – у нее нет личной жизни. И таять над костром не хочу. Нам надо найти другую сказку.
Я пожимаю плечами:
– Снежная королева? Я, конечно, староват для Кая, но мы можем считать, что мальчик вырос. За время пути собачка могла подрасти.
– Я не отдам тебя какой-то занудной и правильной Герде. – В эту секунду она очень серьезна.
Я смотрю ей в глаза и отвечаю тоже совсем нешутливо:
– Я не уйду. Мне не нужна никакая Герда. У тебя есть лед в холодильнике? Давай сюда – я сложу тебе слово «вечность».
– И ты будешь сам себе господин, и я буду должна подарить тебе весь свет и новые коньки? – Она улыбается какой-то особенной, мудрой и тихой улыбкой.
– Весь свет и новые коньки – это отличная идея. Но ту часть насчет «сам себе господин» можешь забыть. Это мне не надо.
Зачем мне быть самому себе господином, если мне нравится принадлежать ей? Что я буду делать со своей свободой, если вдруг ее обрету – если она вдруг меня прогонит?
Она смотрит мне в глаза и повторяет – будто переспрашивая:
– Вечность?..
Я не понимаю, что означает выражение ее лица. По нему снова как будто проскальзывает боль. Я только киваю:
– Вечность.
Она закрывает глаза и наклоняется ко мне. Я прижимаюсь губами к ее лбу; моя рука лежит на ее волосах. Мы сидим так в постели, не шевелясь, очень долго. Будь моя воля, я бы вообще с места не двигался.
Но ее настроение уже изменилось – она мягко отстраняется от меня и соскакивает с кровати:
– Кстати, о холодильнике. Ты, надо думать, умираешь с голода. Пойдем, я тебе приготовлю завтрак.
Она удаляется своей характерной танцующей походкой – предположительно, в сторону кухни. Она ослепительно красива: тонкая, точеная обнаженная фигура, словно вырезанная из слоновой кости или какого-то особенно гладкого, лишенного прожилок мрамора. Ее нет рядом всего-то пять секунд, но я уже ощущаю пустоту и сиротское одиночество. Быть вдали от нее – невыносимо, пусть даже эта «даль» измеряется тремя метрами пола, покрытого пушистым белым ковром.
Марина замечает мой взгляд и грозит мне пальцем:
– Я знаю, о чем ты думаешь. У тебя голодные глаза. Но поверь мне: сначала тебе лучше утолить настоящий голод.
Я, конечно, повинуюсь ей и тоже поднимаюсь с постели. Но бормочу очень тихо:
– Мне лучше знать, какой голод – настоящий.
Она отвечает мне с порога комнаты, не оборачиваясь, и в голосе ее звучит смех:
– Я тебя слышала… И ты все равно не прав. Я хорошо знаю людей! Давай ты подождешь с такими безапелляционными утверждениями, пока не попробуешь мой фирменный омлет с сыром. Кстати, ванная – через левую дверь, сразу за гардеробной.
Мне определенно нужно в ванную, и я следую ее указаниям, заодно пользуясь случаем изучить квартиру, которую вчера вечером, естественно, не разглядел, – я вообще ничего вокруг себя не видел, не то что красот интерьера. Судя по высоте потолков, это старая квартира – дом, очевидно, «сталинский», из довоенных: мои родители-архитекторы научили меня распознавать подобные тонкости. И Марина мало что в ней изменила: двери, лепнина, паркет выглядят подлинными – хотя, конечно, отреставрированными. Это мне нравится – терпеть не могу, когда хорошие квартиры покупают ради места или вида из окна, а потом потрошат, лишая какой-либо индивидуальности, и набивают холодной угловатой белой мебелью.
Мебель у Марины, правда, тоже белая – в основном, хотя в наличии множество оттенков от слоновой кости до туманно-серого. Даже деревянные части вроде подлокотников кресел или книжного шкафа побелены. Но стиль у вещей очень правильный – спокойно-консервативный. Словно это «бабушкины» вещи, только чуть обновленные, перетянутые модным холстом вместо протертого старого бархата. Может быть, кстати, так оно и есть – может, здесь и жила когда-то ее бабушка. Я не знаю этого – я вообще, в сущности, очень мало о ней знаю.
Через ее гардеробную я прохожу зажмурившись. Не хочу знать, как много у нее дизайнерских шмоток, и не позволю царящему там идеальному порядку заставить меня мысленно устыдиться собственной квартиры, где мятые джинсы и майки разбросаны по всей мебели, книжки и диски лежат где попало и все покрыто шерстью вечно линяющего престарелого кота Баюна – к которому мне, кстати, нужно бы сегодня попасть, чтобы подсыпать еды в миску и несколько развеять его сонное одиночество.
Интересный у меня ход мыслей – «надо бы попасть домой»… С чего я взял, что у меня будут с этим трудности? Вероятнее всего, она меня сейчас накормит и выставит. Это моя проблема, что я совершенно не хочу уходить, что в моем мозгу одна за другой проносятся увлекательные картины того, как можно провести нынешнюю субботу, вообще выходные… Разные есть способы – главное, что все они для меня завязаны на желании быть с ней рядом. А в том, что она это желание разделяет, никакой уверенности нет.
Ее ванная похожа на спальню – тоже вся в оттенках белого. И тоже уютная. На видном месте на столешнице матовой фарфоровой раковины я обнаруживаю запечатанную зубную щетку. Интересно, когда она успела ее тут положить? Меня как-то неприятно поражает мысль, что, пока я валялся в отключке на ее кровати и невежливо дрых, она вставала, ходила по квартире без меня, принимала душ и доставала эту зубную щетку. Кстати, очень предусмотрительно иметь в хозяйстве запасные гигиенические принадлежности для случайных гостей. Моя щетка, между прочим, синяя. Из запасов для гостей-мужчин, надо думать.
О – ну конечно. Она и свежее полотенце тоже положила на видном месте. Очень гостеприимная девушка.
Я принимаю душ, в очередной раз за это утро поражаясь тому, каким чужим мне кажется собственное тело. Словно соприкосновение с ней что-то во мне изменило. Фарш невозможно провернуть назад… Все правильно, мое тело больше – не мое. Оно принадлежит ей.
Господи, какой же я сентиментальный кретин!
Собственная физиономия в зеркале меня не вдохновляет. Влажные волосы стоят дыбом – ну это как всегда. Я делаю попытку несколько причесать их пальцами – без какого-либо успеха. Остается надеяться, что Марине действительно нравится моя растрепанная шевелюра. Выражение глаз у меня какое-то дикое – словно я чем-то потрясен и напуган. Впрочем, так ведь оно на самом деле и есть, и удивляться тут нечему. На шее у меня засос. Это хорошо, это приятно. Плохо то, что я здорово оброс, – у Марины такая нежная кожа: наверное, ей неприятно прикосновение рыжей щетины на моем подбородке. Бритвы, однако, нигде не видно – бритвы ее стратегические запасы для приходящих мужчин не предусматривают. И на том спасибо. Бриться ее станком Venus я, пожалуй, все-таки не буду.
Самое обескураживающее в моем положении, конечно, то, что я голый. Сюда я пришел, как-то об этом не подумав. Но выходить голым из ванной… по-моему, несколько самонадеянно.
Я нервно оглядываюсь по сторонам в поисках выхода из положения. Я могу, конечно, обернуться полотенцем и пуститься на поиски своих штанов. Но я понятия не имею, где их искать, и это тоже может оказаться неловким ходом…
И тут я вижу на двери заботливо приготовленный для меня мужской халат – атласный, прости господи. Приятного темно-серого цвета.
Черт возьми, лучше бы у нее была наготове бритва.
Несколько секунд я провожу в каком-то очень противном разделе своего мозга – там, где перед моими глазами стоит образ расслабленного и самовлюбленного арткритика Холодова, одетого в халат, который теперь приготовлен для меня.
Но потом я замечаю то, что хотя бы отчасти примиряет меня с действительностью. На воротнике халата имеется магазинная бирка. Он совершенно новый, этот халат, – никакой Холодов его не надевал. Просто опять стратегические запасы.
Я улыбаюсь, вертя бирку в руках, а потом обвязываюсь полотенцем. Я вполне способен отыскать свои джинсы и в таком виде. Ничего со мной страшного не случится.
Мои джинсы, кстати, оказываются тоже на видном месте – на стуле возле кровати. Марина – очень вдумчивый, предусмотрительный и заботливый человек. Я натягиваю джинсы и иду в кухню – направление мне указывает запах свежего кофе.
Она права, конечно, – я действительно, оказывается, голоден как волк. А ее омлет в самом деле великолепен. Она сидит напротив меня за кухонным столом (благослови ее небеса, она добрая женщина – жалеет мою нервную систему и потому надела халат, шелковый, такого же бордово-кровавого цвета, что и ее вчерашнее платье). Облокотилась на стол, подперла щеку рукой и завороженно смотрит, как я ем. Ей-богу, я не понимаю, что она видит во мне такого, отчего у нее глаза затуманиваются и на губах блуждает тихая улыбка.
Под ее взглядом я в очередной раз краснею. Заметив это, она поясняет, неопределенно помахав в воздухе свободной рукой:
– Ты очень аппетитно ешь. Очень заразительно.
– Видимо, недостаточно заразительно. Ты сама-то почему не ешь?
Перед ней стоит стакан с какой-то загадочной красноватой бурдой, которую она приготовила себе в блендере, пока жарился мой омлет. Марина пьет ее через соломинку. В ответ на мой вопросительный взгляд она корчит одну из своих забавных гримас:
– Особая диета. Это биологически активный коктейль. Очень полезно.
– Дашь попробовать? – Мне интересно все, что связано с ней. И, конечно, я хочу знать, ради чего она в это чудесное утро отказывается от своего дивного омлета.
Марина очень решительно трясет головой:
– Ни в коем случае. Это гадость страшная. Ты же знаешь – все, что полезно, невкусно. И вообще, это только для девочек. Влияет на кожу, нормализует гормоны, все такое. Тебе это не нужно.
Я смотрю на нее в недоумении:
– Как можно делать мужской журнал, будучи до такой степени женщиной?
– Странно, что ты так говоришь. Я сама себе иногда кажусь мужиком в юбке. Мне кажется, у меня вполне мужское устройство мозга.
Я смеюсь:
– Поверь мне, пить противный биологический коктейль, потому что он полезен для кожи, – это не по-мужски.
Марина встает из-за стола, ставит передо мной пепельницу (она определенно идеальная женщина, если понимает, что без утренней сигареты и кофе – не кофе!), а потом убирает свой пустой стакан и мою тарелку в посудомоечную машину.
– Наверное, ты прав. Ну тогда будем считать, что я делаю хороший мужской журнал именно потому, что женщина до мозга костей и знаю, каким должен быть настоящий мужчина.
– Я помню – он должен быть манекеном без головы. Чтобы к нему можно было приставить любую – по желанию… Скажи мне, гражданка начальница, ты специально вчера одела меня, как в той съемке?
Она смотрит на меня с непередаваемым лукавством:
– Конечно. Нужно же было дать тебе понять, что я о тебе думаю.
Мое сердце начинает биться быстрее. Я, наверное, опять покраснел.
Марина поясняет мягко:
– Я же сказала тебе, что манекены в съемке и правда похожи на мужчину моей мечты. Неужели ты не видел, что одел их… собой? В самом деле нет? Как странно. Ты просто не видишь себя со стороны. Но, может быть, это и хорошо. Иначе ты бы зазнался.
Мне остается только молча разглядывать столешницу – из кремового мрамора, между прочим. Кем вообще надо быть, чтобы иметь кухонный стол из белого мрамора? Я кое в чем все-таки был прав в те невообразимо далекие времена, когда считал ее балованной сучкой: у нее все, от одежды до кухонного стола, неприлично, невыносимо дорогое.
Но теперь мне не до этого. Теперь я сижу и предаюсь самоедству. Я не понимаю, как такое может быть, чтобы она – ОНА – видела во мне что-то особенное. И до сих пор не верю, что она не шутит, не преувеличивает, не жалеет меня – со снисходительностью, которая подобает высшему существу, благорасположенному к простым смертным.
Я и не заметил, как она оказалась рядом со мной и ее прохладная ладонь легла на мое голое плечо. Я поднимаю глаза, и у меня в очередной раз перехватывает дыхание от того, как она красива.
Она улыбается, но голос ее звучит серьезно:
– Влад… Очень важно, чтобы ты понял одну вещь. Сейчас, в спальне… Что я сказала тебе, когда ты утром открыл глаза?
– Что любишь меня. – Хотелось бы знать, какое у меня сейчас лицо?..
Она кивает:
– Верно. И я сказала это не просто в ответ тебе. Я сказала так, потому что это правда. И – слушай внимательно, это тоже важно: я никогда – никогда – не говорила такого, ни одному человеку. Ни одному живому существу. Я не бросаюсь красивыми словами после хорошего секса, никого не утешаю, никому не хочу сделать приятное. Это не в моей природе. Я – очень эгоистичное существо, я точно знаю, чего хочу, и никогда от этого не откажусь. Тебе нужно это знать – тебе нужно понимать меня, для твоей же пользы. В моей любви нет ничего особенно хорошего, и тебе, на самом-то деле, стоило бы держаться от меня подальше. Правда, теперь уже все равно поздно – я тебя не отпущу. Я хочу тебя, я тебя получила, и теперь ты всегда будешь рядом. Потому что такая, как есть, – я люблю тебя. И не смей в этом сомневаться. Никогда.
Она говорит с такой убежденностью, с такой внутренней силой – даже как будто с гневом. Остатки моего вынесенного мозга шепчут мне, очень издалека и едва слышно: к ее предупреждениям стоило бы прислушаться. Что-то в них, наверное, есть. Я ведь и сам чувствую, что она необычная женщина, что рядом с ней со мной происходит нечто странное – какой-то распад личности. Словно, обретая ее, я теряю себя.
Но мне важнее та, другая часть ее тирады – про любовь и про то, что она меня не отпустит, поскольку хочет меня и хочет, чтобы я был рядом. Все это внушает мне такую эйфорию, что я не могу сосредоточиться на неприятном. Мне слишком хочется верить именно этим словам.
Маринина рука все еще лежит у меня на плече, и я склоняю голову, чтобы поцеловать ее запястье. А потом обнимаю за талию, чтобы привлечь к себе.
Ее глаза полуприкрыты, а дыхание прерывисто. Ее губы – ее холодные, как металл на морозе, обжигающие губы – кажутся такими яркими на бледном лице. Я целую ее.
Не сон. Ее короткие вздохи, мое ошеломленное молчание, наши прикосновения, выражение ее глаз, и ее древняя как мир и непонятная мне печаль – все это правда.
Я держу ее в кольце своих рук, и ей это нравится. И это не сон…
Глава 8
Она смеется:
– Почему Снегурочка? Ты и вчера меня так назвал.
Я мучительно краснею, но врать ей не могу – мне остается только признаться, до какой степени она занимает мои мысли, как часто я о ней мечтаю.
– Потому, что я думал… ну раньше… Я помнил, какие у тебя холодные пальцы, и все время задавался вопросом: а холодные ли у тебя щеки? Потому что хотел сделать вот так… – Я беру ее лицо в ладони, как вчера в прихожей. – Хотел так сделать, и все думал – какой будет твоя кожа. И думал, что холодной. И называл тебя мысленно Снегурочкой. И был прав, оказывается.
Она хмурится в притворном замешательстве – включается в игру:
– Хм… Если я Снегурочка, то кто же ты? Юный пастушок Лель?
Я качаю головой:
– Нет. Он противный инфантильный хмырь. И он ее не любил. Очевидно, я Мизгирь – горячий и страстный мужчина.
Она вскидывает брови:
– Не подходит. Снегурочка его не любила… И он умер. – Марина передергивает плечами, словно стряхивая неприятную ассоциацию. – Нет, это противная сказка, где никому не досталось ничего хорошего. А быть Снегурочкой при Деде Морозе я не хочу – у нее нет личной жизни. И таять над костром не хочу. Нам надо найти другую сказку.
Я пожимаю плечами:
– Снежная королева? Я, конечно, староват для Кая, но мы можем считать, что мальчик вырос. За время пути собачка могла подрасти.
– Я не отдам тебя какой-то занудной и правильной Герде. – В эту секунду она очень серьезна.
Я смотрю ей в глаза и отвечаю тоже совсем нешутливо:
– Я не уйду. Мне не нужна никакая Герда. У тебя есть лед в холодильнике? Давай сюда – я сложу тебе слово «вечность».
– И ты будешь сам себе господин, и я буду должна подарить тебе весь свет и новые коньки? – Она улыбается какой-то особенной, мудрой и тихой улыбкой.
– Весь свет и новые коньки – это отличная идея. Но ту часть насчет «сам себе господин» можешь забыть. Это мне не надо.
Зачем мне быть самому себе господином, если мне нравится принадлежать ей? Что я буду делать со своей свободой, если вдруг ее обрету – если она вдруг меня прогонит?
Она смотрит мне в глаза и повторяет – будто переспрашивая:
– Вечность?..
Я не понимаю, что означает выражение ее лица. По нему снова как будто проскальзывает боль. Я только киваю:
– Вечность.
Она закрывает глаза и наклоняется ко мне. Я прижимаюсь губами к ее лбу; моя рука лежит на ее волосах. Мы сидим так в постели, не шевелясь, очень долго. Будь моя воля, я бы вообще с места не двигался.
Но ее настроение уже изменилось – она мягко отстраняется от меня и соскакивает с кровати:
– Кстати, о холодильнике. Ты, надо думать, умираешь с голода. Пойдем, я тебе приготовлю завтрак.
Она удаляется своей характерной танцующей походкой – предположительно, в сторону кухни. Она ослепительно красива: тонкая, точеная обнаженная фигура, словно вырезанная из слоновой кости или какого-то особенно гладкого, лишенного прожилок мрамора. Ее нет рядом всего-то пять секунд, но я уже ощущаю пустоту и сиротское одиночество. Быть вдали от нее – невыносимо, пусть даже эта «даль» измеряется тремя метрами пола, покрытого пушистым белым ковром.
Марина замечает мой взгляд и грозит мне пальцем:
– Я знаю, о чем ты думаешь. У тебя голодные глаза. Но поверь мне: сначала тебе лучше утолить настоящий голод.
Я, конечно, повинуюсь ей и тоже поднимаюсь с постели. Но бормочу очень тихо:
– Мне лучше знать, какой голод – настоящий.
Она отвечает мне с порога комнаты, не оборачиваясь, и в голосе ее звучит смех:
– Я тебя слышала… И ты все равно не прав. Я хорошо знаю людей! Давай ты подождешь с такими безапелляционными утверждениями, пока не попробуешь мой фирменный омлет с сыром. Кстати, ванная – через левую дверь, сразу за гардеробной.
Мне определенно нужно в ванную, и я следую ее указаниям, заодно пользуясь случаем изучить квартиру, которую вчера вечером, естественно, не разглядел, – я вообще ничего вокруг себя не видел, не то что красот интерьера. Судя по высоте потолков, это старая квартира – дом, очевидно, «сталинский», из довоенных: мои родители-архитекторы научили меня распознавать подобные тонкости. И Марина мало что в ней изменила: двери, лепнина, паркет выглядят подлинными – хотя, конечно, отреставрированными. Это мне нравится – терпеть не могу, когда хорошие квартиры покупают ради места или вида из окна, а потом потрошат, лишая какой-либо индивидуальности, и набивают холодной угловатой белой мебелью.
Мебель у Марины, правда, тоже белая – в основном, хотя в наличии множество оттенков от слоновой кости до туманно-серого. Даже деревянные части вроде подлокотников кресел или книжного шкафа побелены. Но стиль у вещей очень правильный – спокойно-консервативный. Словно это «бабушкины» вещи, только чуть обновленные, перетянутые модным холстом вместо протертого старого бархата. Может быть, кстати, так оно и есть – может, здесь и жила когда-то ее бабушка. Я не знаю этого – я вообще, в сущности, очень мало о ней знаю.
Через ее гардеробную я прохожу зажмурившись. Не хочу знать, как много у нее дизайнерских шмоток, и не позволю царящему там идеальному порядку заставить меня мысленно устыдиться собственной квартиры, где мятые джинсы и майки разбросаны по всей мебели, книжки и диски лежат где попало и все покрыто шерстью вечно линяющего престарелого кота Баюна – к которому мне, кстати, нужно бы сегодня попасть, чтобы подсыпать еды в миску и несколько развеять его сонное одиночество.
Интересный у меня ход мыслей – «надо бы попасть домой»… С чего я взял, что у меня будут с этим трудности? Вероятнее всего, она меня сейчас накормит и выставит. Это моя проблема, что я совершенно не хочу уходить, что в моем мозгу одна за другой проносятся увлекательные картины того, как можно провести нынешнюю субботу, вообще выходные… Разные есть способы – главное, что все они для меня завязаны на желании быть с ней рядом. А в том, что она это желание разделяет, никакой уверенности нет.
Ее ванная похожа на спальню – тоже вся в оттенках белого. И тоже уютная. На видном месте на столешнице матовой фарфоровой раковины я обнаруживаю запечатанную зубную щетку. Интересно, когда она успела ее тут положить? Меня как-то неприятно поражает мысль, что, пока я валялся в отключке на ее кровати и невежливо дрых, она вставала, ходила по квартире без меня, принимала душ и доставала эту зубную щетку. Кстати, очень предусмотрительно иметь в хозяйстве запасные гигиенические принадлежности для случайных гостей. Моя щетка, между прочим, синяя. Из запасов для гостей-мужчин, надо думать.
О – ну конечно. Она и свежее полотенце тоже положила на видном месте. Очень гостеприимная девушка.
Я принимаю душ, в очередной раз за это утро поражаясь тому, каким чужим мне кажется собственное тело. Словно соприкосновение с ней что-то во мне изменило. Фарш невозможно провернуть назад… Все правильно, мое тело больше – не мое. Оно принадлежит ей.
Господи, какой же я сентиментальный кретин!
Собственная физиономия в зеркале меня не вдохновляет. Влажные волосы стоят дыбом – ну это как всегда. Я делаю попытку несколько причесать их пальцами – без какого-либо успеха. Остается надеяться, что Марине действительно нравится моя растрепанная шевелюра. Выражение глаз у меня какое-то дикое – словно я чем-то потрясен и напуган. Впрочем, так ведь оно на самом деле и есть, и удивляться тут нечему. На шее у меня засос. Это хорошо, это приятно. Плохо то, что я здорово оброс, – у Марины такая нежная кожа: наверное, ей неприятно прикосновение рыжей щетины на моем подбородке. Бритвы, однако, нигде не видно – бритвы ее стратегические запасы для приходящих мужчин не предусматривают. И на том спасибо. Бриться ее станком Venus я, пожалуй, все-таки не буду.
Самое обескураживающее в моем положении, конечно, то, что я голый. Сюда я пришел, как-то об этом не подумав. Но выходить голым из ванной… по-моему, несколько самонадеянно.
Я нервно оглядываюсь по сторонам в поисках выхода из положения. Я могу, конечно, обернуться полотенцем и пуститься на поиски своих штанов. Но я понятия не имею, где их искать, и это тоже может оказаться неловким ходом…
И тут я вижу на двери заботливо приготовленный для меня мужской халат – атласный, прости господи. Приятного темно-серого цвета.
Черт возьми, лучше бы у нее была наготове бритва.
Несколько секунд я провожу в каком-то очень противном разделе своего мозга – там, где перед моими глазами стоит образ расслабленного и самовлюбленного арткритика Холодова, одетого в халат, который теперь приготовлен для меня.
Но потом я замечаю то, что хотя бы отчасти примиряет меня с действительностью. На воротнике халата имеется магазинная бирка. Он совершенно новый, этот халат, – никакой Холодов его не надевал. Просто опять стратегические запасы.
Я улыбаюсь, вертя бирку в руках, а потом обвязываюсь полотенцем. Я вполне способен отыскать свои джинсы и в таком виде. Ничего со мной страшного не случится.
Мои джинсы, кстати, оказываются тоже на видном месте – на стуле возле кровати. Марина – очень вдумчивый, предусмотрительный и заботливый человек. Я натягиваю джинсы и иду в кухню – направление мне указывает запах свежего кофе.
Она права, конечно, – я действительно, оказывается, голоден как волк. А ее омлет в самом деле великолепен. Она сидит напротив меня за кухонным столом (благослови ее небеса, она добрая женщина – жалеет мою нервную систему и потому надела халат, шелковый, такого же бордово-кровавого цвета, что и ее вчерашнее платье). Облокотилась на стол, подперла щеку рукой и завороженно смотрит, как я ем. Ей-богу, я не понимаю, что она видит во мне такого, отчего у нее глаза затуманиваются и на губах блуждает тихая улыбка.
Под ее взглядом я в очередной раз краснею. Заметив это, она поясняет, неопределенно помахав в воздухе свободной рукой:
– Ты очень аппетитно ешь. Очень заразительно.
– Видимо, недостаточно заразительно. Ты сама-то почему не ешь?
Перед ней стоит стакан с какой-то загадочной красноватой бурдой, которую она приготовила себе в блендере, пока жарился мой омлет. Марина пьет ее через соломинку. В ответ на мой вопросительный взгляд она корчит одну из своих забавных гримас:
– Особая диета. Это биологически активный коктейль. Очень полезно.
– Дашь попробовать? – Мне интересно все, что связано с ней. И, конечно, я хочу знать, ради чего она в это чудесное утро отказывается от своего дивного омлета.
Марина очень решительно трясет головой:
– Ни в коем случае. Это гадость страшная. Ты же знаешь – все, что полезно, невкусно. И вообще, это только для девочек. Влияет на кожу, нормализует гормоны, все такое. Тебе это не нужно.
Я смотрю на нее в недоумении:
– Как можно делать мужской журнал, будучи до такой степени женщиной?
– Странно, что ты так говоришь. Я сама себе иногда кажусь мужиком в юбке. Мне кажется, у меня вполне мужское устройство мозга.
Я смеюсь:
– Поверь мне, пить противный биологический коктейль, потому что он полезен для кожи, – это не по-мужски.
Марина встает из-за стола, ставит передо мной пепельницу (она определенно идеальная женщина, если понимает, что без утренней сигареты и кофе – не кофе!), а потом убирает свой пустой стакан и мою тарелку в посудомоечную машину.
– Наверное, ты прав. Ну тогда будем считать, что я делаю хороший мужской журнал именно потому, что женщина до мозга костей и знаю, каким должен быть настоящий мужчина.
– Я помню – он должен быть манекеном без головы. Чтобы к нему можно было приставить любую – по желанию… Скажи мне, гражданка начальница, ты специально вчера одела меня, как в той съемке?
Она смотрит на меня с непередаваемым лукавством:
– Конечно. Нужно же было дать тебе понять, что я о тебе думаю.
Мое сердце начинает биться быстрее. Я, наверное, опять покраснел.
Марина поясняет мягко:
– Я же сказала тебе, что манекены в съемке и правда похожи на мужчину моей мечты. Неужели ты не видел, что одел их… собой? В самом деле нет? Как странно. Ты просто не видишь себя со стороны. Но, может быть, это и хорошо. Иначе ты бы зазнался.
Мне остается только молча разглядывать столешницу – из кремового мрамора, между прочим. Кем вообще надо быть, чтобы иметь кухонный стол из белого мрамора? Я кое в чем все-таки был прав в те невообразимо далекие времена, когда считал ее балованной сучкой: у нее все, от одежды до кухонного стола, неприлично, невыносимо дорогое.
Но теперь мне не до этого. Теперь я сижу и предаюсь самоедству. Я не понимаю, как такое может быть, чтобы она – ОНА – видела во мне что-то особенное. И до сих пор не верю, что она не шутит, не преувеличивает, не жалеет меня – со снисходительностью, которая подобает высшему существу, благорасположенному к простым смертным.
Я и не заметил, как она оказалась рядом со мной и ее прохладная ладонь легла на мое голое плечо. Я поднимаю глаза, и у меня в очередной раз перехватывает дыхание от того, как она красива.
Она улыбается, но голос ее звучит серьезно:
– Влад… Очень важно, чтобы ты понял одну вещь. Сейчас, в спальне… Что я сказала тебе, когда ты утром открыл глаза?
– Что любишь меня. – Хотелось бы знать, какое у меня сейчас лицо?..
Она кивает:
– Верно. И я сказала это не просто в ответ тебе. Я сказала так, потому что это правда. И – слушай внимательно, это тоже важно: я никогда – никогда – не говорила такого, ни одному человеку. Ни одному живому существу. Я не бросаюсь красивыми словами после хорошего секса, никого не утешаю, никому не хочу сделать приятное. Это не в моей природе. Я – очень эгоистичное существо, я точно знаю, чего хочу, и никогда от этого не откажусь. Тебе нужно это знать – тебе нужно понимать меня, для твоей же пользы. В моей любви нет ничего особенно хорошего, и тебе, на самом-то деле, стоило бы держаться от меня подальше. Правда, теперь уже все равно поздно – я тебя не отпущу. Я хочу тебя, я тебя получила, и теперь ты всегда будешь рядом. Потому что такая, как есть, – я люблю тебя. И не смей в этом сомневаться. Никогда.
Она говорит с такой убежденностью, с такой внутренней силой – даже как будто с гневом. Остатки моего вынесенного мозга шепчут мне, очень издалека и едва слышно: к ее предупреждениям стоило бы прислушаться. Что-то в них, наверное, есть. Я ведь и сам чувствую, что она необычная женщина, что рядом с ней со мной происходит нечто странное – какой-то распад личности. Словно, обретая ее, я теряю себя.
Но мне важнее та, другая часть ее тирады – про любовь и про то, что она меня не отпустит, поскольку хочет меня и хочет, чтобы я был рядом. Все это внушает мне такую эйфорию, что я не могу сосредоточиться на неприятном. Мне слишком хочется верить именно этим словам.
Маринина рука все еще лежит у меня на плече, и я склоняю голову, чтобы поцеловать ее запястье. А потом обнимаю за талию, чтобы привлечь к себе.
Ее глаза полуприкрыты, а дыхание прерывисто. Ее губы – ее холодные, как металл на морозе, обжигающие губы – кажутся такими яркими на бледном лице. Я целую ее.
Не сон. Ее короткие вздохи, мое ошеломленное молчание, наши прикосновения, выражение ее глаз, и ее древняя как мир и непонятная мне печаль – все это правда.
Я держу ее в кольце своих рук, и ей это нравится. И это не сон…
Глава 8
Я сижу за компьютером в своем кабинете. За окном – темный январский вечер. Мой кабинет на верхнем этаже, и я слышу, как за окном воет ветер. Странный, тоскливый и первобытный звук, будто мы в деревне, а не в центре мегаполиса. Кажется, вот-вот к стонам ветра добавится волчий вой.
На экране передо мной мерцает заходная страничка новостного сайта. Я быстро просматриваю свежие ссылки, ища подтверждения своим смутным догадкам. И меня душит страх. Я хочу понять, права ли я. Но одновременно все мое существо восстает против того, что с каждой минутой кажется мне все более очевидным. Невозможно, чтобы реальность так скоро нарушила то почти идиллическое существование, которое я вела в последние недели. Хотя бы не сейчас. Желательно – никогда. Ну почему годами не бывает никаких происшествий, так что даже скучно становится, а в тот момент, когда это совсем некстати, начинает происходить что-то крайне неприятное – тайные стороны моей жизни словно бы выползают из тени, грозя нарушить хрупкое равновесие? За что мне такое?
До сих пор все складывалось довольно гармонично.
Я не просто получила Влада – не просто добилась того, что хорошо для меня. Я если и не сделала чего-то, что было бы действительно хорошо для него, то по крайней мере еще не причинила ему никакого вреда. Я ничем его не ранила. Не сделала больно – ни физически, ни душевно. Мы вместе уже больше месяца, а он до сих пор жив, здоров, весел и счастлив. Он больше не страдает – не так, как прежде. И он все еще видит во мне… Интересно, что он, собственно, во мне видит? Хотелось бы мне сказать просто – «любимую женщину». Но я не могу – это будет не совсем верно. Я не знаю, что за мысли проносятся в его лохматой голове, когда он смотрит на меня не отрываясь и следует за мной взглядом, куда бы я ни пошла, – как… как подсолнух за светом. Но я понимаю, что в его глазах я – нечто особенное. Что он мысленно наделяет меня какими-то нечеловеческими, мистическими качествами – недаром, говоря со мной, он так часто сбивается на образы из сказок. Но не обычных, а несколько зловещих – о таинственной и холодной деве, которая будто околдовала бедного юношу. Как «прекрасная, безжалостная дама» в стихотворении Джона Китса: «La belle dame sans merci, ты видел, ты погиб». Один разговор о Снежной Королеве чего стоил… А вчера на работе я была Медной горы Хозяйка: я попросила его что-то исправить в верстке, он пустился в объяснения, что и почему не ладится у него с этой страницей, а потом бросил на меня быстрый взгляд и протянул, довольно похоже изобразив мою манеру говорить: «Ну что, Данила-мастер, не выходит у тебя каменная чаша?»
Определенно, он видит во мне что-то особенное. И стесняется этого – думает, что у него крышу снесло и его «заносит». А еще он думает, что любит меня слишком сильно, сильнее, чем я его, это он считает проявлением своей «слабости», что его гнетет. Потому-то я и не могу сказать, что он не страдает вовсе.
Понимает ли он, что мои слова о любви – не шутка и не ложь? По-моему, нет. И, сколько я ни говорю ему о своих чувствах, он мне не верит. То есть он радуется, конечно, но в глубине души все равно убежден, что я просто жалею его и хочу сделать ему приятное. И простая мысль – с какой стати мне делать ему приятное, если я его не люблю? – не приходит бедняжке в голову.
Он боится, что я его не люблю, но дело в том, что бояться ему надо как раз моей любви.
Надо отдать Владу должное – на работе он держится очень корректно. Мне повезло, что он такой порядочный человек: иной в его положении, в разгар романа с начальницей, мог бы начать фамильярничать и пользоваться своей властью. Влад – никогда. Возможно, потому, что не понимает своей власти надо мной, – он знает только о моей власти над ним. Но и на нее он никак публично не намекает. Никаких пошлостей – все его поклонение происходит в свободное от работы время.
Даже на нашей новогодней вечеринке он вел себя в высшей степени корректно, хотя вести себя прилично на корпоративе – достижение, немыслимое для любого смертного. Среди пьяного безумия, в ходе которого стилисты модного отдела лихо отплясывали с толстушками из бухгалтерии, приводя всех в замешательство и смущение, мой арт-директор не стал злоупотреблять ситуацией. Среди общего нелепого разгула он вызвал меня всего на один танец и не позволял себе никаких вольностей – только смотрел мне в глаза, долго, пристально. И улыбался. И это было для меня важнее любых, самых откровенных объятий. Тем более, что и для них нашлось время – потом, когда мы ушли оттуда порознь, чтобы не привлекать внимания, и встретились на углу занесенного снегом Кузнецкого моста, и поехали через белый ночной город на такси ко мне, и пили шампанское на террасе, глядя на оголенные деревья бульваров и огоньки праздничной иллюминации, которыми украсилось кафе у меня под окнами, и, когда я заметила, что он мерзнет, мы отправились в спальню и занимались любовью в призрачном свете, которым всегда награждает город свежий снег.
Мне повезло: да, меня поразила опасная, неразумная страсть, но я инстинктивно выбрала хорошего человека. Я внимательно слежу за реакциями окружающих нас людей и пока что могу быть спокойна: никто ничего не замечает. Ну, кроме тех, кто очень, очень хорошо меня знает.
Сережа все понимает, естественно, но он тактично ушел в тень, когда все решилось, – теперь он только звонит мне время от времени и расспрашивает, как и что, хитро при этом посмеиваясь.
Я, признаться, злюсь на него. Что в этом смешного? Нет, я понимаю, конечно, что смешна я сама. Но, учитывая все обстоятельства, он мог бы быть и потактичнее. Старый циник. Не будь он таким давним другом, ему бы непоздоровилось.
Хэмилтон тоже, конечно, все понял – от его взгляда ничего не скроется, недаром я не только много лет с ним работаю, но и на самом деле его уважаю. Прямо перед Новым годом, когда он в очередной раз приехал в Москву – как раз ради нашей корпоративной вечеринки, Грант их никогда не пропускает, потому что испытывает извращенное удовольствие, говоря людям приятные слова на праздниках, – мы с ним имели разговор. Он специально оставил где-то шататься в одиночестве свою красотку Ванессу – предупредив, конечно, чтобы она вела себя прилично в чужом городе и держала себя в руках. Странная она все-таки девица, я столько лет ее знаю, и у нас, казалось бы, должно быть много общего, но я до сих пор не научилась находить хоть какие-то темы для разговоров с ней…
Так или иначе, Грант оставил ее одну и позвал меня в наш любимый клуб «Дети ночи». Единственное место в городе, где подают «Кровавую Мэри» так, как мне это нравится, – если, конечно, знаешь, у кого из барменов попросить. Мы сидели в отдельном кабинете, который и мне, и Гранту всегда предоставляют без лишних слов, как только мы появляемся в дверях – вернее, раздвигаем занавеси из тяжелого красного бархата, которые заменяют в этом заведении двери. В кабинете нам не мешали мерцающие огни и шум танцпола, и Грант с любопытством смотрел на меня, постукивая бледными пальцами по столу из темного дерева, – интерьер в этом месте замечательно готичный, все сплошь черное, или красное, или серебряное. Я понимаю его любопытство: наверное, от меня и в самом деле было трудно ожидать того, что я сделала. Я всегда производила впечатление выдержанной, разумной особы.
Разговор у нас вышел не столько тяжелый, сколько бессмысленный. Грант повторил все, что говорил мне Сережа тогда на террасе, – то, что я и сама прекрасно знаю. Что это неосторожно. Что это, скорее всего, плохо закончится. Что рано или поздно мне придется разруливать возникшую ситуацию. В какой-то момент он сказал: «Ты вольна, конечно, жить так, как хочешь, – не мне тебя упрекать. И за тебя я не беспокоюсь. Мне мальчика жаль – он чертовски хороший работник, я сам его нанимал, и мне не хотелось бы его потерять. Лично ты не сделаешь ему ничего плохого – в это я верю, потому что хорошо тебя знаю. Но сама по себе ситуация… может стать напряженной. Это вечная проблема сильных мира сего – мы не можем никого приблизить к себе, не поставив под удар. Как там говорил у Шекспира Кориолан, когда он проклинал Рим? „Не замкнут мир меж этих стен“. Мы живем не в изоляции. Нас много. У нас есть соперники, они следят за нами орлиным оком и только и ждут, чтобы мы оступились. И мы уязвимы, если у нас есть то, что нам дорого. В твоем случае это Влад. Положение нашего фаворита – временное и шаткое. Находиться слишком близко к власти… чревато. Нельзя оставлять его в подвешенном состоянии бесконечно. Если уж ты приблизила его к себе, не останавливайся на полпути. Укрепи его положение. Сделай его… равным себе. Одним из нас».
Я вежливо, но решительно отказалась – мол, придумаю что-то еще. На то, что предлагает мне мой любимый лондонский друг и начальник, я не могу пойти. Не готова – и, наверное, никогда не буду готова. Потому что Грант говорил не о том, чтобы выделить Владу энное количество акций компании и ввести его в совет директоров…
Хэмилтон пожал плечами и перевел разговор на другую тему.
Да, я не могу сказать, что вообще все вокруг безмятежно. Но с Владом, по крайней мере, дела обстоят хорошо. Конечно, бывают моменты, когда я чувствую себя неуютно. Один такой наступил уже в первый день нашего романа, когда, пораженный и обрадованный тем, что я искренне хочу провести весь уик-энд с ним, – он явно на это не рассчитывал, – Влад сообщил мне, изрядно стесняясь, что ему обязательно нужно попасть домой, чтобы покормить кота. И я пошла с ним. Мне так же мучительно оставаться вдали от него, как и ему – от меня. И это было огромной ошибкой. Потому что при виде меня его кот – серьезное, старое и мудрое животное – будто с ума сошел. Он смотрел на меня дикими глазами, шипел, выгибал спину и пятился в угол. Он и от Влада шарахался – наверное, чувствовал на нем мой запах. Мне пришлось пробормотать, что животные меня не любят, и выйти на улицу – и даже оттуда мне были слышны отголоски затихающей кошачьей истерики.
А я ведь знала заранее, что так будет, – не стоило мне подниматься в квартиру. Но мне хотелось посмотреть, как Влад живет. И я сглупила. Непростительно.
А живет он, надо сказать, в совершенно очаровательном месте – на улице Чаплыгина, на втором этаже старого пятиэтажного дома. Совсем рядом со мной – в пяти минутах пешком. Дверь его подъезда – старая, деревянная, покрыта облупившейся коричневой краской. За ней – лестница, мраморные ступени, все кривые, полустертые. Дверь в квартиру обита кожей, с медными гвоздиками по контуру – это так мило, я столько лет таких не видела. В коридоре скрипучие полы, и в лучах света пляшет неистребимая пыль – во всех старых квартирах так. Две комнаты и кухня – маленькие, но с высоченными потолками, невероятно захламленные, полные книг и дисков. Как ни странно для такого модного молодого человека, Влад слушает много классики, настоящей и «классики рока», – он смеется, что его музыкальное развитие остановилось приблизительно на группе Queen.
Мне жаль, что я не могу оставаться у Влада в квартире, – мне кажется, то, что он все время вынужден приходить ко мне, вызывает у него неловкость. Это понятно: любому мужчине хочется принимать женщину на своей территории. Но я не хочу подвергать старого кота ненужному стрессу. И не хочу, чтобы к туманным рассуждениям Влада о моей необычности прибавились тревожные соображения о том, почему от меня шарахаются животные. Мне и так везет, что мой возлюбленный не замечает многих странных вещей. Того, например, как мало я сплю. Того, что я практически ничего не ем. Того, что слышу его, даже когда он шепчет что-то в другой комнате. Того, что я люблю гулять в основном в пасмурную погоду. Того, что меня невозможно согреть, – это даже кажется ему романтичным. Он любит меня и принимает такой, какая я есть. Мне несказанно, невероятно повезло с ним. В самом деле, даже если бы я специально выбирала, кого мне любить и губить, я не смогла бы найти никого более подходящего.
Но и более НЕподходящего – тоже. Потому что, имея склонность и предназначение отсекать человека от привычной, нормальной жизни, я выбрала того, кому есть что терять. Самого талантливого. Красивого. Молодого. Из тех, у чьих ног должен расстилаться весь мир, – только Влад этого не осознает, как не осознает своей красоты. Человека из большой, любящей семьи – он познакомил меня со своими родными в неделю после Нового года. Их так много – у него есть родители, брат и сестра, и какие-то тучи племянников и племянниц. И они приняли меня так тепло – не потому, что я им чем-то понравилась, наверняка я показалась им странной. Нет, они были веселы и любезны просто потому, что я – «девушка Влада». Им этого достаточно.
Если бы все было так просто.
Они простили ему даже, что он не встретил с ними Новый год, как делал всю жизнь, – мы провели праздник наедине, снова у меня, наверху, и это была, наверное, лучшая ночь моей жизни. А он, чудак, еще стеснялся мне это предложить – думал, что у меня есть какие-то бурные планы, что я хочу увидеть своих друзей, куда-то пойти. Что мне мало будет его одного, чтобы быть счастливой. А мне ничего не нужно, кроме как сидеть с ним на ковре под живой, терпко пахнущей елкой, и говорить о всякой замечательно важной ерунде, и слушать, как он читает мне старое стихотворение «Плюшевые волки». Ему кажется, что фраза «Все я жду, что с елки мне тебя подарят» – это про его чувство ко мне. Но – все как раз наоборот. Это он – мой подарок. Бесценный и незаслуженный.
На экране передо мной мерцает заходная страничка новостного сайта. Я быстро просматриваю свежие ссылки, ища подтверждения своим смутным догадкам. И меня душит страх. Я хочу понять, права ли я. Но одновременно все мое существо восстает против того, что с каждой минутой кажется мне все более очевидным. Невозможно, чтобы реальность так скоро нарушила то почти идиллическое существование, которое я вела в последние недели. Хотя бы не сейчас. Желательно – никогда. Ну почему годами не бывает никаких происшествий, так что даже скучно становится, а в тот момент, когда это совсем некстати, начинает происходить что-то крайне неприятное – тайные стороны моей жизни словно бы выползают из тени, грозя нарушить хрупкое равновесие? За что мне такое?
До сих пор все складывалось довольно гармонично.
Я не просто получила Влада – не просто добилась того, что хорошо для меня. Я если и не сделала чего-то, что было бы действительно хорошо для него, то по крайней мере еще не причинила ему никакого вреда. Я ничем его не ранила. Не сделала больно – ни физически, ни душевно. Мы вместе уже больше месяца, а он до сих пор жив, здоров, весел и счастлив. Он больше не страдает – не так, как прежде. И он все еще видит во мне… Интересно, что он, собственно, во мне видит? Хотелось бы мне сказать просто – «любимую женщину». Но я не могу – это будет не совсем верно. Я не знаю, что за мысли проносятся в его лохматой голове, когда он смотрит на меня не отрываясь и следует за мной взглядом, куда бы я ни пошла, – как… как подсолнух за светом. Но я понимаю, что в его глазах я – нечто особенное. Что он мысленно наделяет меня какими-то нечеловеческими, мистическими качествами – недаром, говоря со мной, он так часто сбивается на образы из сказок. Но не обычных, а несколько зловещих – о таинственной и холодной деве, которая будто околдовала бедного юношу. Как «прекрасная, безжалостная дама» в стихотворении Джона Китса: «La belle dame sans merci, ты видел, ты погиб». Один разговор о Снежной Королеве чего стоил… А вчера на работе я была Медной горы Хозяйка: я попросила его что-то исправить в верстке, он пустился в объяснения, что и почему не ладится у него с этой страницей, а потом бросил на меня быстрый взгляд и протянул, довольно похоже изобразив мою манеру говорить: «Ну что, Данила-мастер, не выходит у тебя каменная чаша?»
Определенно, он видит во мне что-то особенное. И стесняется этого – думает, что у него крышу снесло и его «заносит». А еще он думает, что любит меня слишком сильно, сильнее, чем я его, это он считает проявлением своей «слабости», что его гнетет. Потому-то я и не могу сказать, что он не страдает вовсе.
Понимает ли он, что мои слова о любви – не шутка и не ложь? По-моему, нет. И, сколько я ни говорю ему о своих чувствах, он мне не верит. То есть он радуется, конечно, но в глубине души все равно убежден, что я просто жалею его и хочу сделать ему приятное. И простая мысль – с какой стати мне делать ему приятное, если я его не люблю? – не приходит бедняжке в голову.
Он боится, что я его не люблю, но дело в том, что бояться ему надо как раз моей любви.
Надо отдать Владу должное – на работе он держится очень корректно. Мне повезло, что он такой порядочный человек: иной в его положении, в разгар романа с начальницей, мог бы начать фамильярничать и пользоваться своей властью. Влад – никогда. Возможно, потому, что не понимает своей власти надо мной, – он знает только о моей власти над ним. Но и на нее он никак публично не намекает. Никаких пошлостей – все его поклонение происходит в свободное от работы время.
Даже на нашей новогодней вечеринке он вел себя в высшей степени корректно, хотя вести себя прилично на корпоративе – достижение, немыслимое для любого смертного. Среди пьяного безумия, в ходе которого стилисты модного отдела лихо отплясывали с толстушками из бухгалтерии, приводя всех в замешательство и смущение, мой арт-директор не стал злоупотреблять ситуацией. Среди общего нелепого разгула он вызвал меня всего на один танец и не позволял себе никаких вольностей – только смотрел мне в глаза, долго, пристально. И улыбался. И это было для меня важнее любых, самых откровенных объятий. Тем более, что и для них нашлось время – потом, когда мы ушли оттуда порознь, чтобы не привлекать внимания, и встретились на углу занесенного снегом Кузнецкого моста, и поехали через белый ночной город на такси ко мне, и пили шампанское на террасе, глядя на оголенные деревья бульваров и огоньки праздничной иллюминации, которыми украсилось кафе у меня под окнами, и, когда я заметила, что он мерзнет, мы отправились в спальню и занимались любовью в призрачном свете, которым всегда награждает город свежий снег.
Мне повезло: да, меня поразила опасная, неразумная страсть, но я инстинктивно выбрала хорошего человека. Я внимательно слежу за реакциями окружающих нас людей и пока что могу быть спокойна: никто ничего не замечает. Ну, кроме тех, кто очень, очень хорошо меня знает.
Сережа все понимает, естественно, но он тактично ушел в тень, когда все решилось, – теперь он только звонит мне время от времени и расспрашивает, как и что, хитро при этом посмеиваясь.
Я, признаться, злюсь на него. Что в этом смешного? Нет, я понимаю, конечно, что смешна я сама. Но, учитывая все обстоятельства, он мог бы быть и потактичнее. Старый циник. Не будь он таким давним другом, ему бы непоздоровилось.
Хэмилтон тоже, конечно, все понял – от его взгляда ничего не скроется, недаром я не только много лет с ним работаю, но и на самом деле его уважаю. Прямо перед Новым годом, когда он в очередной раз приехал в Москву – как раз ради нашей корпоративной вечеринки, Грант их никогда не пропускает, потому что испытывает извращенное удовольствие, говоря людям приятные слова на праздниках, – мы с ним имели разговор. Он специально оставил где-то шататься в одиночестве свою красотку Ванессу – предупредив, конечно, чтобы она вела себя прилично в чужом городе и держала себя в руках. Странная она все-таки девица, я столько лет ее знаю, и у нас, казалось бы, должно быть много общего, но я до сих пор не научилась находить хоть какие-то темы для разговоров с ней…
Так или иначе, Грант оставил ее одну и позвал меня в наш любимый клуб «Дети ночи». Единственное место в городе, где подают «Кровавую Мэри» так, как мне это нравится, – если, конечно, знаешь, у кого из барменов попросить. Мы сидели в отдельном кабинете, который и мне, и Гранту всегда предоставляют без лишних слов, как только мы появляемся в дверях – вернее, раздвигаем занавеси из тяжелого красного бархата, которые заменяют в этом заведении двери. В кабинете нам не мешали мерцающие огни и шум танцпола, и Грант с любопытством смотрел на меня, постукивая бледными пальцами по столу из темного дерева, – интерьер в этом месте замечательно готичный, все сплошь черное, или красное, или серебряное. Я понимаю его любопытство: наверное, от меня и в самом деле было трудно ожидать того, что я сделала. Я всегда производила впечатление выдержанной, разумной особы.
Разговор у нас вышел не столько тяжелый, сколько бессмысленный. Грант повторил все, что говорил мне Сережа тогда на террасе, – то, что я и сама прекрасно знаю. Что это неосторожно. Что это, скорее всего, плохо закончится. Что рано или поздно мне придется разруливать возникшую ситуацию. В какой-то момент он сказал: «Ты вольна, конечно, жить так, как хочешь, – не мне тебя упрекать. И за тебя я не беспокоюсь. Мне мальчика жаль – он чертовски хороший работник, я сам его нанимал, и мне не хотелось бы его потерять. Лично ты не сделаешь ему ничего плохого – в это я верю, потому что хорошо тебя знаю. Но сама по себе ситуация… может стать напряженной. Это вечная проблема сильных мира сего – мы не можем никого приблизить к себе, не поставив под удар. Как там говорил у Шекспира Кориолан, когда он проклинал Рим? „Не замкнут мир меж этих стен“. Мы живем не в изоляции. Нас много. У нас есть соперники, они следят за нами орлиным оком и только и ждут, чтобы мы оступились. И мы уязвимы, если у нас есть то, что нам дорого. В твоем случае это Влад. Положение нашего фаворита – временное и шаткое. Находиться слишком близко к власти… чревато. Нельзя оставлять его в подвешенном состоянии бесконечно. Если уж ты приблизила его к себе, не останавливайся на полпути. Укрепи его положение. Сделай его… равным себе. Одним из нас».
Я вежливо, но решительно отказалась – мол, придумаю что-то еще. На то, что предлагает мне мой любимый лондонский друг и начальник, я не могу пойти. Не готова – и, наверное, никогда не буду готова. Потому что Грант говорил не о том, чтобы выделить Владу энное количество акций компании и ввести его в совет директоров…
Хэмилтон пожал плечами и перевел разговор на другую тему.
Да, я не могу сказать, что вообще все вокруг безмятежно. Но с Владом, по крайней мере, дела обстоят хорошо. Конечно, бывают моменты, когда я чувствую себя неуютно. Один такой наступил уже в первый день нашего романа, когда, пораженный и обрадованный тем, что я искренне хочу провести весь уик-энд с ним, – он явно на это не рассчитывал, – Влад сообщил мне, изрядно стесняясь, что ему обязательно нужно попасть домой, чтобы покормить кота. И я пошла с ним. Мне так же мучительно оставаться вдали от него, как и ему – от меня. И это было огромной ошибкой. Потому что при виде меня его кот – серьезное, старое и мудрое животное – будто с ума сошел. Он смотрел на меня дикими глазами, шипел, выгибал спину и пятился в угол. Он и от Влада шарахался – наверное, чувствовал на нем мой запах. Мне пришлось пробормотать, что животные меня не любят, и выйти на улицу – и даже оттуда мне были слышны отголоски затихающей кошачьей истерики.
А я ведь знала заранее, что так будет, – не стоило мне подниматься в квартиру. Но мне хотелось посмотреть, как Влад живет. И я сглупила. Непростительно.
А живет он, надо сказать, в совершенно очаровательном месте – на улице Чаплыгина, на втором этаже старого пятиэтажного дома. Совсем рядом со мной – в пяти минутах пешком. Дверь его подъезда – старая, деревянная, покрыта облупившейся коричневой краской. За ней – лестница, мраморные ступени, все кривые, полустертые. Дверь в квартиру обита кожей, с медными гвоздиками по контуру – это так мило, я столько лет таких не видела. В коридоре скрипучие полы, и в лучах света пляшет неистребимая пыль – во всех старых квартирах так. Две комнаты и кухня – маленькие, но с высоченными потолками, невероятно захламленные, полные книг и дисков. Как ни странно для такого модного молодого человека, Влад слушает много классики, настоящей и «классики рока», – он смеется, что его музыкальное развитие остановилось приблизительно на группе Queen.
Мне жаль, что я не могу оставаться у Влада в квартире, – мне кажется, то, что он все время вынужден приходить ко мне, вызывает у него неловкость. Это понятно: любому мужчине хочется принимать женщину на своей территории. Но я не хочу подвергать старого кота ненужному стрессу. И не хочу, чтобы к туманным рассуждениям Влада о моей необычности прибавились тревожные соображения о том, почему от меня шарахаются животные. Мне и так везет, что мой возлюбленный не замечает многих странных вещей. Того, например, как мало я сплю. Того, что я практически ничего не ем. Того, что слышу его, даже когда он шепчет что-то в другой комнате. Того, что я люблю гулять в основном в пасмурную погоду. Того, что меня невозможно согреть, – это даже кажется ему романтичным. Он любит меня и принимает такой, какая я есть. Мне несказанно, невероятно повезло с ним. В самом деле, даже если бы я специально выбирала, кого мне любить и губить, я не смогла бы найти никого более подходящего.
Но и более НЕподходящего – тоже. Потому что, имея склонность и предназначение отсекать человека от привычной, нормальной жизни, я выбрала того, кому есть что терять. Самого талантливого. Красивого. Молодого. Из тех, у чьих ног должен расстилаться весь мир, – только Влад этого не осознает, как не осознает своей красоты. Человека из большой, любящей семьи – он познакомил меня со своими родными в неделю после Нового года. Их так много – у него есть родители, брат и сестра, и какие-то тучи племянников и племянниц. И они приняли меня так тепло – не потому, что я им чем-то понравилась, наверняка я показалась им странной. Нет, они были веселы и любезны просто потому, что я – «девушка Влада». Им этого достаточно.
Если бы все было так просто.
Они простили ему даже, что он не встретил с ними Новый год, как делал всю жизнь, – мы провели праздник наедине, снова у меня, наверху, и это была, наверное, лучшая ночь моей жизни. А он, чудак, еще стеснялся мне это предложить – думал, что у меня есть какие-то бурные планы, что я хочу увидеть своих друзей, куда-то пойти. Что мне мало будет его одного, чтобы быть счастливой. А мне ничего не нужно, кроме как сидеть с ним на ковре под живой, терпко пахнущей елкой, и говорить о всякой замечательно важной ерунде, и слушать, как он читает мне старое стихотворение «Плюшевые волки». Ему кажется, что фраза «Все я жду, что с елки мне тебя подарят» – это про его чувство ко мне. Но – все как раз наоборот. Это он – мой подарок. Бесценный и незаслуженный.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента