Страница:
[60]
Все эти символические элементы, наличествующие в данном сюжете, и, быть может, еще не совсем ясные читателю, мы объясним в дальнейшем. Здесь же мы хотим обозначить те аспекты, которые в перспективе разных традиций составляют универсальный имперский миф о новой манифестации «царства», Regnum. Кроме того, очень важно однозначно заявить о необходимости рассматривать все средневековые формы этого мифа в общем и универсальном контексте, далеко превосходящем узкие границы сугубо христианских представлений. Впрочем, уже в римскую эпоху, в ее имперско-языческий период, можно встретить определенные признаки пробуждения идеи золотого века, царь и правитель которого, Кронос, как мы уже видели, считался вечно живущим, но пребывающим в состоянии сна в гиперборейских регионах. При Августе пророчества сибилл возвещали о приходе "солнечного правителя", rex a coelo или ex sole missus [61]("сшедшего с небес или посланного солнцем"), на которого ссылался и сам Гораций, [62]когда он говорил о приходе гиперборейского бога золотого века, Аполлона. Вергилий [63]также провозглашал близость нового золотого века, века Аполлона и героев. Император Август именно в этом ключе осознавал свою символическую «генеалогию», идущую от Аполлона, и феникс, часто появляющийся среди образов Адриана и Антония, также имел прямое отношение к идее воскресения примордиальной эпохи в Римской Империи. [64]Именно связь Рима со сверх-историческим и метафизическим принципом Империи, Imperium, — связь, основывавающаяся на уже упомянутой нами возможности перенесения самого этого принципа на те или иные его проявления в истории, — лежит в основе самой теории непреходящести и вечности (aeternitas) Рима.
В византийский период имперский миф получил у Мефодия такую формулировку, которая, акцентируя так или иначе его связь с Александром Великим, снова обращается к вышеперечисленным темам. Здесь снова встречается мотив царя, которого посчитали мертвым, но который ожил и основал новый Рим. После его непродолжительного царствования появляются орды Гога и Магога, которым некогда Александр Македонский преградил путь, и начинается "последняя битва". [65]Именно эта форма и была воспринята и широко развита средневековыми гибеллинами.
Ожидаемый император, сокрытый, но не умерший, пребывающий в недоступном и невидимом центре, здесь превращается в того или иного правителя Священной Римской Империи: Карла Великого, Фридриха I, Фридриха II. И сопутствующая тема разоренного и бесплодного царства, ожидающего восстановления, находит свой эквивалент в теме Сухого Древа. Сухое Древо, ассоциирующееся с местопребыванием "Короля Мира", о котором мы будем говорить ниже, снова зазеленеет в момент новой имперской манифестации и победы над силами "темного века", представляемом в соответствии с новой религией, в библейско-христианских терминах, то есть в образах орд Гога и Магога, врывающихся в мир в эпоху Антихриста. [66]Это, однако, не мешает тому, что образы Фридриха II или короля Артура, пребывающих на горе, и рыцарей короля Артура, вырывающихся из горы в дикой охоте, несут в себе элементы, связанные с древними нордически-языческими концепциями: с Вальхаллой как с горным местопребыванием Одина, главы "божественных героев", [67]с отрядами духов героев (избранных «Дамами», валькириями), которые, превратившись в свиту дикой охоты, становятся мистическим войском Одина, призванным вступить в последнюю битву с "существами стихий".
Это сказание в эпоху золотого века западного рыцарства и гибеллинизма повторяется с бесчисленными вариациями, и отправляясь от пророчества относительно явления "третьего Фридриха", оно находит свое окончательное выражение в западной формуле об Императоре, который "и жив, и не жив": "Oculus eius morte claudet abscondita supervivetque, sonabit et in populis: vivit, non vivit, uno ex pullis pullisque pullorum superstite" ("Он смертным сном сомкнув глаза свои, все же выжил, он спит, и самые простонародные и дремучие суеверия утверждают, что он живет и не живет"). [68]"Живет и не живет" — вот пророческая формула, средневековой цивилизации в период ее заката. Раненый король, король, пребывающий в летаргии, король, умерший и лишь кажущийся живым, или живой, но лишь кажущийся мертвым, и так далее — таковы близкие и взаимозаменяющие темы, которые мы постоянно встречаем в цикле Грааля, вдохновенным особой жизненностью и силой последних высоких стремлений Запада восстановить свою сакральную структуру в согласии с законами великой, духовно-мужской и традиционно имперской цивилизации.
6. Фридрих — Пресвитер Иоанн — Имперское Древо
7. Данте — Veltro и Dux — «Гончая» и "Вождь"
Все эти символические элементы, наличествующие в данном сюжете, и, быть может, еще не совсем ясные читателю, мы объясним в дальнейшем. Здесь же мы хотим обозначить те аспекты, которые в перспективе разных традиций составляют универсальный имперский миф о новой манифестации «царства», Regnum. Кроме того, очень важно однозначно заявить о необходимости рассматривать все средневековые формы этого мифа в общем и универсальном контексте, далеко превосходящем узкие границы сугубо христианских представлений. Впрочем, уже в римскую эпоху, в ее имперско-языческий период, можно встретить определенные признаки пробуждения идеи золотого века, царь и правитель которого, Кронос, как мы уже видели, считался вечно живущим, но пребывающим в состоянии сна в гиперборейских регионах. При Августе пророчества сибилл возвещали о приходе "солнечного правителя", rex a coelo или ex sole missus [61]("сшедшего с небес или посланного солнцем"), на которого ссылался и сам Гораций, [62]когда он говорил о приходе гиперборейского бога золотого века, Аполлона. Вергилий [63]также провозглашал близость нового золотого века, века Аполлона и героев. Император Август именно в этом ключе осознавал свою символическую «генеалогию», идущую от Аполлона, и феникс, часто появляющийся среди образов Адриана и Антония, также имел прямое отношение к идее воскресения примордиальной эпохи в Римской Империи. [64]Именно связь Рима со сверх-историческим и метафизическим принципом Империи, Imperium, — связь, основывавающаяся на уже упомянутой нами возможности перенесения самого этого принципа на те или иные его проявления в истории, — лежит в основе самой теории непреходящести и вечности (aeternitas) Рима.
В византийский период имперский миф получил у Мефодия такую формулировку, которая, акцентируя так или иначе его связь с Александром Великим, снова обращается к вышеперечисленным темам. Здесь снова встречается мотив царя, которого посчитали мертвым, но который ожил и основал новый Рим. После его непродолжительного царствования появляются орды Гога и Магога, которым некогда Александр Македонский преградил путь, и начинается "последняя битва". [65]Именно эта форма и была воспринята и широко развита средневековыми гибеллинами.
Ожидаемый император, сокрытый, но не умерший, пребывающий в недоступном и невидимом центре, здесь превращается в того или иного правителя Священной Римской Империи: Карла Великого, Фридриха I, Фридриха II. И сопутствующая тема разоренного и бесплодного царства, ожидающего восстановления, находит свой эквивалент в теме Сухого Древа. Сухое Древо, ассоциирующееся с местопребыванием "Короля Мира", о котором мы будем говорить ниже, снова зазеленеет в момент новой имперской манифестации и победы над силами "темного века", представляемом в соответствии с новой религией, в библейско-христианских терминах, то есть в образах орд Гога и Магога, врывающихся в мир в эпоху Антихриста. [66]Это, однако, не мешает тому, что образы Фридриха II или короля Артура, пребывающих на горе, и рыцарей короля Артура, вырывающихся из горы в дикой охоте, несут в себе элементы, связанные с древними нордически-языческими концепциями: с Вальхаллой как с горным местопребыванием Одина, главы "божественных героев", [67]с отрядами духов героев (избранных «Дамами», валькириями), которые, превратившись в свиту дикой охоты, становятся мистическим войском Одина, призванным вступить в последнюю битву с "существами стихий".
Это сказание в эпоху золотого века западного рыцарства и гибеллинизма повторяется с бесчисленными вариациями, и отправляясь от пророчества относительно явления "третьего Фридриха", оно находит свое окончательное выражение в западной формуле об Императоре, который "и жив, и не жив": "Oculus eius morte claudet abscondita supervivetque, sonabit et in populis: vivit, non vivit, uno ex pullis pullisque pullorum superstite" ("Он смертным сном сомкнув глаза свои, все же выжил, он спит, и самые простонародные и дремучие суеверия утверждают, что он живет и не живет"). [68]"Живет и не живет" — вот пророческая формула, средневековой цивилизации в период ее заката. Раненый король, король, пребывающий в летаргии, король, умерший и лишь кажущийся живым, или живой, но лишь кажущийся мертвым, и так далее — таковы близкие и взаимозаменяющие темы, которые мы постоянно встречаем в цикле Грааля, вдохновенным особой жизненностью и силой последних высоких стремлений Запада восстановить свою сакральную структуру в согласии с законами великой, духовно-мужской и традиционно имперской цивилизации.
6. Фридрих — Пресвитер Иоанн — Имперское Древо
В древней итальянской новелле говорится о том, что "пресвитер Иоанн, благороднейший индусский повелитель", отправил послов к императору Фридриху как к "подлинному зеркалу мира, чтобы узнать, насколько он мудр в словах и делах". От "пресвитера Иоанна" «Фридриху» (скорее всего, речь идет о Фридрихе II) были переданы три камня, и вместе с тем ему был задан вопрос о том, что является самой лучшей вещью на свете. "Император взял камни,
и не спросил об их достоинстве". На поставленный вопрос он ответил, что самая лучшая вещь на свете — это «мера». Из всего этого пресвитер Иоанн заключил, что "император был мудрым в словах, но не в делах, поскольку он не спросил о достоинстве камней, каждый из которых являлся столь ценным". Пресвитер Иоанн посчитал, что "эти камни, не будучи познанными Императором, со временем потеряют свою ценность", и потребовал их назад. Особенно ценным был один из камней, который мог сделать невидимым, и о котором пресвитер Иоанн сказал, что "он стоит больше, чем вся ваша Империя".
[69]
Согласно другой легенде, записанной Освальдом Шрайбером, Фридрих II получил от пресвитера Иоанна платье из несгораемой кожи саламандры, воду вечной молодости и кольцо с тремя камнями, дающее возможность жить под водой, становиться невидимым и неуязвимым. Камни пресвитера Иоанна чаще всего фигурируют в немецких текстах периода около 13ОО года, вместе с упоминаниями о силе, делающей невидимым. [70]
Эти легенды являются очень важными, если вспомнить, что царство пресвитера Иоанна — это не что иное, как средневековое название "Высшего Сакрального Центра". [71]Считалось, что это царство находится в центральной Азии — или в Монголии, или в Индии, или, наконец, в Эфиопии, а это последнее название в те времена обозначало не только страну, известную сегодня под этим именем, но и нечто иное. Атрибуты, приписываемые этому царству, не оставляют никаких сомнений в его символическом характере. "Дары пресвитера Иоанна" императору Фридриху являются как бы внешним «мандатом», предложенным германскому правителю Священной Римской Империи с тем, чтобы он установил реальные контакты с принципом "Универсального Господина". Вода вечной юности означает бессмертие. Несгораемое платье напоминает о Фениксе, обновляющемся посредством огня и могущем в нем пребывать безо всякого для себя вреда. Способность быть невидимым часто символизирует возможность иметь контакты с невидимым и сверхчувственным миром, переходить в него. Способность жить под водой, не утопать в ней, ходить по ней (это заставляет вспомнить хождение по водам Калки-аватара, поднимающийся над водой меч короля Артура и т. д.) означает реальное соединение с Принципом, стоящим высоко над течением мира, над потоком становления. В целом же здесь речь идет о квалификации чисто инициатического типа и о потенциях, связанных с высшей инициацией.
С учетом всего вышесказанного, итальянская легенда, видимо, повествует о некоторой неадекватности Фридриха для получения такого мандата. Предел Фридриха — это достоинство светского рыцаря и чисто временного правителя, на что указывает его ответ: «мера» — лучшая вещь на свете. [72]Фридрих не задал вопроса, вопроса о символах могущества, предложенных ему пресвитером Иоанном. Из-за отсутствия осознания смысла высшего мандата, его действенность была отныне обречена на убывание, поэтому пресвитер Иоанн и взял этот мандат обратно. Особая форма бытия императора, который "живет и не живет", чья жизнь — это только видимость, равно как и тема короля, пребывающего в летаргическом сне, тесно связаны с основополагающим мотивом историй о Граале: с виной, сущность которой заключается в отсутствии "постановки вопроса", так как уже сам факт такой постановки означал бы начало реставрации. Добавим несколько деталей к описанию царства пресвитера Иоанна. "Tractatus pulcherrimus" называет его "царем царей — rex regum". Он объединяет в себе духовную и светскую власть [73]и может сказать о себе: "Johannes presbyter, divina gracia Dominus dominacium omnium, quae sub coelo sunt ab ortu solis usque ad paradisum terrestrem" ("Пресвитер Иоанн, Божьей милостью Господин всех господ, которые только есть под небом от Восхода солнца до земного рая"). Но сущностно "пресвитер Иоанн" — это титул, имя, обозначающее не индивидуума, а некоторую сакральную функцию. Так, у Вольфрама фон Эшенбаха и в «Титуреле» мы встречаемся с именем "пресвитер Иоанн", взятым в качестве титула, и сам Грааль, как мы увидим в дальнейшем, будет указывать, кто и в какой последовательности должен становиться "пресвитером Иоанном". В различных средневековых легендах "пресвитер Иоанн" сдерживает племена Гогов и Магогов и управляет видимым и невидимым мирами (и естественными, природными, и сверхъествественными, невидимыми существами), препятствует проникновению в свое царство «львов» и «гигантов». В этом царстве находится также "источник вечной молодости", и не случайно оно часто смешивается с местопребыванием "трех волхвов" или с городом Сеува (Seuva), воздвигнутого рядом с Холмом Победы — Vaus или Victorialis — по приказу трех волхвов. [74]Здесь снова обнаруживается «полярный» символизм "вращающегося замка", имитирующего вращение небосвода, а также символизм места, где хранится камень света, или камень, "заставляющий слепых прозреть", или камень, делающий невидимым. [75]В частности, пресвитер Иоанн обладает камнем, который может воскресить Феникса или Орла. Это указание особенно важно, так как Орел всегда, и особенно в эпоху, когда складывались эти легенды, был символом имперской функции, которая в своем «вечном» аспекте уже в Риме часто связывалась с Фениксом. Некоторые источники утверждают, что иранский царь Ксеркс, Александр Македонский, римские императоры и, наконец, Огьер, король Дании, и Геррино «посещали» царство "пресвитера Иоанна. [76]Речь идет о мифологизированных и смутных воспоминаниях относительно контактов, которые великие исторические правители и легендарные герои имели — в более или менее прямой форме, через невидимую санкцию, узаконившую их царственное достоинство — с Высшим Центром, где находится камень, могущий воскресить Орла.
Согласно одной из легенд, Александр Великий, дойдя до Индии по пути, который до него прошли Геракл и Дионис, как венец своих имперостроительских успехов попросил Божество даровать ему высший знак его победы. После этой просьбе он отыскал источник вечной юности, а также два дерева — мужское и женское — древо Солнца и древо Луны, которые объявили ему о его судьбе и о его Империи, Imperium. [77]В контексте легенд этого цикла часто упоминается "Древо Центра", "Солнечное Древо", Древо, дающее победу и Империю, а также "Древо Сифа".
На основании таинственных и чудесных историй, рассказанных различными путешественниками, в Средние Века далекая и могущественная империя Великого Хана, императора татар, отождествилась с империей самого "Короля Мира". Она часто смешивалась также с царством пресвитера Иоанна. Так, в связи с легендой о Великом Хане появились мотивы таинственного Древа, дающего тому, кто к нему приблизится или повесит на него щит, победу и универсальную Империю. Вот довольно характерный текст Иоханна фон Гильдесхейма: " Et in ipsa civitate in templi Tartarorum est arbora arida, de qua plurima narratur in universo mundo… ab antiquo in omnibus partibus Orientis, fuit consuetudinis, et est, quod si quis rex vel dominus vel populus tam potens efficitur, quod scutum vel cliptum suun potentur in illam arborem pendet, tunc illi regi vel domino in omnibus et per omnia obediunt et intendunt" ("И в этой стране в храме татар есть сухое дерево, о котором многие рассказывают во всем мире… и издревле во всех уголках Востока, по обычаю, и если кто хочет быть царем над царством или народом, он должен повесить на это дерево щит, и тому королю будут все подчиняться и во всем его слушаться"). Дерево, о котором здесь идет речь, стало точкой пересечения различных значений, подчас связанных с вербальными ассоциациями. Здесь имеется в виду не только символизм "Сухого Древа". "Сухое Древо" — это лишь одна из интерпретаций выражения Arbre Solque, которое можно понять и как "Солнечное Древо" — Аrbor Solis, и как "Одинокое Древо" — Arbre Seul, и как "Древо Сифа" — Arbor Seth. Марко Поло, рассказывая о стране Великого Хана, писал: "et il y a un grandisme plain ou est l'Arbre Solque, que nous appelons l'Arbre Sec" ("Там есть огромная долина с "Arbre Solque", которое мы называем "Сухое Древо"). Слово " Solque", понятое как арабский корень, может означать "большой, высокий, долголетний", а в одном английском манускрипте речь идет уже не о Сухом Древе, а о Древе Сифа, поскольку оно выросло из семени, которое Сиф взял от Древа Познания, то есть от Древа, растущего в центре Земного Рая. [78]Тот факт, что это Древо дает приблизившемуся к нему могущество и универсальную власть, также отсылает нас к традиции, связанной с "примордиальным состоянием" (то есть с Земным Раем), а разделение этого Древа надвое, то есть на Древо Солнца и Древо Луны или на два аспекта Древа Познания, а также Древа Победы, указывает на синтез двух потенций, заключенных в этом райском состоянии: синтез, предшествующий последующему делению, «феминизации» духовного и материализации мужского. Связь Древа Империи с центральным Древом Рая, обнаруживающаяся в этих легендах, вполне естественна, если учесть очевидную связь между подлинной манифестацией «Империи» и примордиальным райским состоянием. Что же касается определения «сухое», то о нем мы уже говорили: эта характеристика указывает на период имперского упадка, который необходимо преодолеть. Этот смысл очевидно проглядывает, к примеру, в легенде, утверждающей, что Древо «зазеленеет» при встрече пресвитера Иоанна с Фридрихом.
Что же до идеи "царства пресвитера Иоанна", то она исторически послужила основой для концепции о необходимости интеграции рассеянных сил в символах рыцарства, Империи и крестовых походов. На основании более материальной версии данной теории, таинственный и могущественный князь Востока — не христианин, но друг христиан — призывался на помощь в христианских крестовых походах, в наиболее трагические их периоды, для того, чтобы обеспечить священной войне победоносный исход. [79]Когда эти надежды не оправдались, и наивно ожидаемой военной помощи не последовало, глубокое понимание символического смысла фигуры пресвитера Иоанна и инициатического значения его «помощи» также было утрачено, и от всего этого сохранилась только «легенда», вошедшая составным элементом в самые различные предания.
Здесь можно упомянуть также цикл повествований об Огьере. В датской традиции Огьер или Хольгер — копия гибеллинского императора, избежавшего смерти: этот национальный герой пребывает в пещере горы или в подземных лабиринтах замка Кронбург и должен снова появиться, когда его стране и его народу будет грозить величайшая опасность. [80]Сюжет об Огьере имеет наиболее интересное для нас развитие в цикле легенд о Карле Великом, так как здесь он сводит воедино различные мотивы, разрозненные в других местах. Огьер Датский предстает здесь одним из паладинов императора Карла Великого. После конфликта с императором он постепенно начинает приобретать черты спасителя христианства в самый опасный для него период, а также черты универсального завоевателя. Он распространяет свое господство на весь Восток и достигает, как и Александр Великий, царства пресвитера Иоанна с двумя растущими там деревьями — лунным и солнечным, которые тождественны Древу Универсального Могущества из легенд о Великом Хане [81]и Древу Центра, связанному с примордиальным ("райским") состоянием. Крайне интересно заметить, что царство пресвитера Иоанна в конечном итоге отождествилось с самим Аваллоном, то есть с центром гиперборейской традиции, [82]а кроме того, была установлена строгая символическая связь между «бальзамом», получаемым из этих двух деревьев и переходом Огьера в особую форму существования. Он теперь "живет вечно" и "однажды вернется". В этом отношении в немецком переводе рассказов о путешествиях Джона Мандевилля, сделанном Отто фон Димерингеном, мы читаем: "Man saget auch in den selben Landen das Oggier by den selben boumen were und sich spyset mit dem balsam und do vo lebt er so lang, und meinen er lebe noch und solle har wider zu inen komen" ("Говорят, что в этих странах Огьер находится у тех самых деревьев, и питается их бальзамом, и живет он долго, и считает, что будет жить еще и еще, и снова однажды вернется к нам"). После своего завоевания Востока Огьер Датский прибыл на остров Аваллон, где стал возлюбленным сверхъестественной женщины, феи Морганы, сестры Короля Артура. Там он живет вдали от мира, наслаждаясь вечной молодостью. Но христианский мир, находясь в страшной опасности, снова нуждается в его помощи. Архангел Михаил отправляется к фее Моргане и, следуя божественному распоряжению, Огьер снова появляется в мире и завоевывает победу. Здесь обнаруживается другая весьма характерная тема, сопряженная с циклом Грааля, и особенно в связи с «сыном» короля Грааля, Лоэнгрином. — Герой, посланный высшим сакральным центром в мир, не должен открывать ни своего имени, ни места, откуда пришел. Миссия, которую он выполняет и та сила, которая действует сквозь него, должны оставаться тайными и не смешиваться с его личностью, не отождествляться с ней. Огьер нарушает этот закон и открывает место, где он "пребывает вечно". В тот же самый миг время обрушивается на него, он мгновенно стареет и готовится испустить дух. Но в последний момент появляется фея Моргана и уносит его снова на остров Аваллон, где он должен будет оставаться, пока христианский мир в седьмойраз ни будет испытывать в нем нужду. [83]
В связи со всеми этими символическими концепциями особенно важен тот факт, что у Вольфрама фон Эшенбаха пресвитер Иоанн предстает потомком династии Грааля, а в «Титуреле» сам Парсифаль берет на себя функцию "пресвитера Иоанна". Именно в его царство, в конце концов, был переправлен Грааль. Так, он и до сих пор указывает, кому надлежит стать в очередной раз тайным "пресвитером Иоанном". [84]В немецкой редакции легенды об Огьере, пресвитер Иоанн и Великий Хан предстают двумя спутниками Огьера, основавшими две могущественные династии. [85]Как бы то ни было, здесь речь идет о различных вариациях единой темы, выраженной по разному в тех или иных сюжетах, связанных с конкретными символическими персонажами.
Согласно другой легенде, записанной Освальдом Шрайбером, Фридрих II получил от пресвитера Иоанна платье из несгораемой кожи саламандры, воду вечной молодости и кольцо с тремя камнями, дающее возможность жить под водой, становиться невидимым и неуязвимым. Камни пресвитера Иоанна чаще всего фигурируют в немецких текстах периода около 13ОО года, вместе с упоминаниями о силе, делающей невидимым. [70]
Эти легенды являются очень важными, если вспомнить, что царство пресвитера Иоанна — это не что иное, как средневековое название "Высшего Сакрального Центра". [71]Считалось, что это царство находится в центральной Азии — или в Монголии, или в Индии, или, наконец, в Эфиопии, а это последнее название в те времена обозначало не только страну, известную сегодня под этим именем, но и нечто иное. Атрибуты, приписываемые этому царству, не оставляют никаких сомнений в его символическом характере. "Дары пресвитера Иоанна" императору Фридриху являются как бы внешним «мандатом», предложенным германскому правителю Священной Римской Империи с тем, чтобы он установил реальные контакты с принципом "Универсального Господина". Вода вечной юности означает бессмертие. Несгораемое платье напоминает о Фениксе, обновляющемся посредством огня и могущем в нем пребывать безо всякого для себя вреда. Способность быть невидимым часто символизирует возможность иметь контакты с невидимым и сверхчувственным миром, переходить в него. Способность жить под водой, не утопать в ней, ходить по ней (это заставляет вспомнить хождение по водам Калки-аватара, поднимающийся над водой меч короля Артура и т. д.) означает реальное соединение с Принципом, стоящим высоко над течением мира, над потоком становления. В целом же здесь речь идет о квалификации чисто инициатического типа и о потенциях, связанных с высшей инициацией.
С учетом всего вышесказанного, итальянская легенда, видимо, повествует о некоторой неадекватности Фридриха для получения такого мандата. Предел Фридриха — это достоинство светского рыцаря и чисто временного правителя, на что указывает его ответ: «мера» — лучшая вещь на свете. [72]Фридрих не задал вопроса, вопроса о символах могущества, предложенных ему пресвитером Иоанном. Из-за отсутствия осознания смысла высшего мандата, его действенность была отныне обречена на убывание, поэтому пресвитер Иоанн и взял этот мандат обратно. Особая форма бытия императора, который "живет и не живет", чья жизнь — это только видимость, равно как и тема короля, пребывающего в летаргическом сне, тесно связаны с основополагающим мотивом историй о Граале: с виной, сущность которой заключается в отсутствии "постановки вопроса", так как уже сам факт такой постановки означал бы начало реставрации. Добавим несколько деталей к описанию царства пресвитера Иоанна. "Tractatus pulcherrimus" называет его "царем царей — rex regum". Он объединяет в себе духовную и светскую власть [73]и может сказать о себе: "Johannes presbyter, divina gracia Dominus dominacium omnium, quae sub coelo sunt ab ortu solis usque ad paradisum terrestrem" ("Пресвитер Иоанн, Божьей милостью Господин всех господ, которые только есть под небом от Восхода солнца до земного рая"). Но сущностно "пресвитер Иоанн" — это титул, имя, обозначающее не индивидуума, а некоторую сакральную функцию. Так, у Вольфрама фон Эшенбаха и в «Титуреле» мы встречаемся с именем "пресвитер Иоанн", взятым в качестве титула, и сам Грааль, как мы увидим в дальнейшем, будет указывать, кто и в какой последовательности должен становиться "пресвитером Иоанном". В различных средневековых легендах "пресвитер Иоанн" сдерживает племена Гогов и Магогов и управляет видимым и невидимым мирами (и естественными, природными, и сверхъествественными, невидимыми существами), препятствует проникновению в свое царство «львов» и «гигантов». В этом царстве находится также "источник вечной молодости", и не случайно оно часто смешивается с местопребыванием "трех волхвов" или с городом Сеува (Seuva), воздвигнутого рядом с Холмом Победы — Vaus или Victorialis — по приказу трех волхвов. [74]Здесь снова обнаруживается «полярный» символизм "вращающегося замка", имитирующего вращение небосвода, а также символизм места, где хранится камень света, или камень, "заставляющий слепых прозреть", или камень, делающий невидимым. [75]В частности, пресвитер Иоанн обладает камнем, который может воскресить Феникса или Орла. Это указание особенно важно, так как Орел всегда, и особенно в эпоху, когда складывались эти легенды, был символом имперской функции, которая в своем «вечном» аспекте уже в Риме часто связывалась с Фениксом. Некоторые источники утверждают, что иранский царь Ксеркс, Александр Македонский, римские императоры и, наконец, Огьер, король Дании, и Геррино «посещали» царство "пресвитера Иоанна. [76]Речь идет о мифологизированных и смутных воспоминаниях относительно контактов, которые великие исторические правители и легендарные герои имели — в более или менее прямой форме, через невидимую санкцию, узаконившую их царственное достоинство — с Высшим Центром, где находится камень, могущий воскресить Орла.
Согласно одной из легенд, Александр Великий, дойдя до Индии по пути, который до него прошли Геракл и Дионис, как венец своих имперостроительских успехов попросил Божество даровать ему высший знак его победы. После этой просьбе он отыскал источник вечной юности, а также два дерева — мужское и женское — древо Солнца и древо Луны, которые объявили ему о его судьбе и о его Империи, Imperium. [77]В контексте легенд этого цикла часто упоминается "Древо Центра", "Солнечное Древо", Древо, дающее победу и Империю, а также "Древо Сифа".
На основании таинственных и чудесных историй, рассказанных различными путешественниками, в Средние Века далекая и могущественная империя Великого Хана, императора татар, отождествилась с империей самого "Короля Мира". Она часто смешивалась также с царством пресвитера Иоанна. Так, в связи с легендой о Великом Хане появились мотивы таинственного Древа, дающего тому, кто к нему приблизится или повесит на него щит, победу и универсальную Империю. Вот довольно характерный текст Иоханна фон Гильдесхейма: " Et in ipsa civitate in templi Tartarorum est arbora arida, de qua plurima narratur in universo mundo… ab antiquo in omnibus partibus Orientis, fuit consuetudinis, et est, quod si quis rex vel dominus vel populus tam potens efficitur, quod scutum vel cliptum suun potentur in illam arborem pendet, tunc illi regi vel domino in omnibus et per omnia obediunt et intendunt" ("И в этой стране в храме татар есть сухое дерево, о котором многие рассказывают во всем мире… и издревле во всех уголках Востока, по обычаю, и если кто хочет быть царем над царством или народом, он должен повесить на это дерево щит, и тому королю будут все подчиняться и во всем его слушаться"). Дерево, о котором здесь идет речь, стало точкой пересечения различных значений, подчас связанных с вербальными ассоциациями. Здесь имеется в виду не только символизм "Сухого Древа". "Сухое Древо" — это лишь одна из интерпретаций выражения Arbre Solque, которое можно понять и как "Солнечное Древо" — Аrbor Solis, и как "Одинокое Древо" — Arbre Seul, и как "Древо Сифа" — Arbor Seth. Марко Поло, рассказывая о стране Великого Хана, писал: "et il y a un grandisme plain ou est l'Arbre Solque, que nous appelons l'Arbre Sec" ("Там есть огромная долина с "Arbre Solque", которое мы называем "Сухое Древо"). Слово " Solque", понятое как арабский корень, может означать "большой, высокий, долголетний", а в одном английском манускрипте речь идет уже не о Сухом Древе, а о Древе Сифа, поскольку оно выросло из семени, которое Сиф взял от Древа Познания, то есть от Древа, растущего в центре Земного Рая. [78]Тот факт, что это Древо дает приблизившемуся к нему могущество и универсальную власть, также отсылает нас к традиции, связанной с "примордиальным состоянием" (то есть с Земным Раем), а разделение этого Древа надвое, то есть на Древо Солнца и Древо Луны или на два аспекта Древа Познания, а также Древа Победы, указывает на синтез двух потенций, заключенных в этом райском состоянии: синтез, предшествующий последующему делению, «феминизации» духовного и материализации мужского. Связь Древа Империи с центральным Древом Рая, обнаруживающаяся в этих легендах, вполне естественна, если учесть очевидную связь между подлинной манифестацией «Империи» и примордиальным райским состоянием. Что же касается определения «сухое», то о нем мы уже говорили: эта характеристика указывает на период имперского упадка, который необходимо преодолеть. Этот смысл очевидно проглядывает, к примеру, в легенде, утверждающей, что Древо «зазеленеет» при встрече пресвитера Иоанна с Фридрихом.
Что же до идеи "царства пресвитера Иоанна", то она исторически послужила основой для концепции о необходимости интеграции рассеянных сил в символах рыцарства, Империи и крестовых походов. На основании более материальной версии данной теории, таинственный и могущественный князь Востока — не христианин, но друг христиан — призывался на помощь в христианских крестовых походах, в наиболее трагические их периоды, для того, чтобы обеспечить священной войне победоносный исход. [79]Когда эти надежды не оправдались, и наивно ожидаемой военной помощи не последовало, глубокое понимание символического смысла фигуры пресвитера Иоанна и инициатического значения его «помощи» также было утрачено, и от всего этого сохранилась только «легенда», вошедшая составным элементом в самые различные предания.
Здесь можно упомянуть также цикл повествований об Огьере. В датской традиции Огьер или Хольгер — копия гибеллинского императора, избежавшего смерти: этот национальный герой пребывает в пещере горы или в подземных лабиринтах замка Кронбург и должен снова появиться, когда его стране и его народу будет грозить величайшая опасность. [80]Сюжет об Огьере имеет наиболее интересное для нас развитие в цикле легенд о Карле Великом, так как здесь он сводит воедино различные мотивы, разрозненные в других местах. Огьер Датский предстает здесь одним из паладинов императора Карла Великого. После конфликта с императором он постепенно начинает приобретать черты спасителя христианства в самый опасный для него период, а также черты универсального завоевателя. Он распространяет свое господство на весь Восток и достигает, как и Александр Великий, царства пресвитера Иоанна с двумя растущими там деревьями — лунным и солнечным, которые тождественны Древу Универсального Могущества из легенд о Великом Хане [81]и Древу Центра, связанному с примордиальным ("райским") состоянием. Крайне интересно заметить, что царство пресвитера Иоанна в конечном итоге отождествилось с самим Аваллоном, то есть с центром гиперборейской традиции, [82]а кроме того, была установлена строгая символическая связь между «бальзамом», получаемым из этих двух деревьев и переходом Огьера в особую форму существования. Он теперь "живет вечно" и "однажды вернется". В этом отношении в немецком переводе рассказов о путешествиях Джона Мандевилля, сделанном Отто фон Димерингеном, мы читаем: "Man saget auch in den selben Landen das Oggier by den selben boumen were und sich spyset mit dem balsam und do vo lebt er so lang, und meinen er lebe noch und solle har wider zu inen komen" ("Говорят, что в этих странах Огьер находится у тех самых деревьев, и питается их бальзамом, и живет он долго, и считает, что будет жить еще и еще, и снова однажды вернется к нам"). После своего завоевания Востока Огьер Датский прибыл на остров Аваллон, где стал возлюбленным сверхъестественной женщины, феи Морганы, сестры Короля Артура. Там он живет вдали от мира, наслаждаясь вечной молодостью. Но христианский мир, находясь в страшной опасности, снова нуждается в его помощи. Архангел Михаил отправляется к фее Моргане и, следуя божественному распоряжению, Огьер снова появляется в мире и завоевывает победу. Здесь обнаруживается другая весьма характерная тема, сопряженная с циклом Грааля, и особенно в связи с «сыном» короля Грааля, Лоэнгрином. — Герой, посланный высшим сакральным центром в мир, не должен открывать ни своего имени, ни места, откуда пришел. Миссия, которую он выполняет и та сила, которая действует сквозь него, должны оставаться тайными и не смешиваться с его личностью, не отождествляться с ней. Огьер нарушает этот закон и открывает место, где он "пребывает вечно". В тот же самый миг время обрушивается на него, он мгновенно стареет и готовится испустить дух. Но в последний момент появляется фея Моргана и уносит его снова на остров Аваллон, где он должен будет оставаться, пока христианский мир в седьмойраз ни будет испытывать в нем нужду. [83]
В связи со всеми этими символическими концепциями особенно важен тот факт, что у Вольфрама фон Эшенбаха пресвитер Иоанн предстает потомком династии Грааля, а в «Титуреле» сам Парсифаль берет на себя функцию "пресвитера Иоанна". Именно в его царство, в конце концов, был переправлен Грааль. Так, он и до сих пор указывает, кому надлежит стать в очередной раз тайным "пресвитером Иоанном". [84]В немецкой редакции легенды об Огьере, пресвитер Иоанн и Великий Хан предстают двумя спутниками Огьера, основавшими две могущественные династии. [85]Как бы то ни было, здесь речь идет о различных вариациях единой темы, выраженной по разному в тех или иных сюжетах, связанных с конкретными символическими персонажами.
7. Данте — Veltro и Dux — «Гончая» и "Вождь"
Чтобы закончить ряд этих сопоставлений, заметим, что сама дантовская концепция «Veltro» ("Гончая") и "Dux"("Вождь") примыкает к той же цепи идей и символов.
С чисто внешней точки зрения не исключено, что Данте использовал термин «Veltro» — cane levriere ("гончая собака") — по фонетической аналогии между словом «cane» ("собака") и словом «хан» — титул высшего правителя монгольской Империи.
Как мы уже говорили, в ту эпоху монгольская Империя часто отождествлялась с царством пресвитера Иоанна, с царством Александра, Огьера и так далее, то есть с различными образами "Центра Мира". Великий Хан татар в то время еще не превратился в синоним ужасной угрозы для Европы, но согласно описаниям Марко Поло, Хайтона, Мандевилля, Иоханнеса де Плано Карпини и так да лее, понимался как могущественный император таинственной, далекой и огромной Империи, как мудрый и счастливый монарх, друг христиан, хотя и «язычник». Вербальная ассимиляция, сделавшая из Хана Veltro, появляется, впрочем, уже в немецкой версии Мандевилля: " Heisset der grosse hundt, den man gewonlich nennt Can… der Can ist der oberst und machtigst Keiser den die sunne uberscheinet". ("Великая Собака, которую обычно называют Хан, Кан… Хан-правитель, и могущественный Император, затмевающий солнце"). Бокаччо, опровергая интерпретацию дантовского Veltro как Великого Хана, уже самим фактом такого опровержения подтверждал существование этой интерпретации. [86]Кроме того, в древне-немецком языке слово «huno» (близкое к «hund», "собака") означало господина, правителя, и этот корень часто встречается в именах древних семейств немецких аристократов, — к примеру, Хунигер (Huniger) и так далее.
Все это отнюдь не так абсурдно, как может показаться на первый взгляд, и подобное отождествление вообще перестает выглядеть чем-то странным, если вспомнить, что в ту эпоху титул Великого Хана воплощал в себе определенную сакральную функцию, не связанную ни с какой конкретной личностью и ни с каким сугубо историческим или географическим царством. У Данте речь идет именно об этой функции, и в образе Хана она обретает свое символическое, а, одновременно, и политическое воплощение, связанное с верой в идеал Империи и с надеждой на ее реставрацию. Все это довольно близко к духу самих оздателей цикла о Святом Граале.
Здесь невозможно разобрать все уровни символизма "Божественной Комедии". Ограничимся лишь самым общим указанием, что путешествие Данте через различные миры может быть понято как художественно выраженная схема постепенного духовного очищения и инициации. Кроме того, все перипетии данного путешествия имеют прямое отношение к идее Империи. Данте заблудился в темном и диком лесу. Его коснулась сила, "никогда не касавшаяся еще ни одного человека". [87]Далее следуют намеки на "пустынный берег" и на "смерть, с которой бился он — над потоком, где море не бурлит", [88]и упоминание о восхождении на "блаженный холм" и о "предвкушении высот". [89]Все эти детали однозначно напоминают нам аналогичные ситуации, в которые попадают рыцари, искатели Грааля, переходящие бурные потоки, встречающиеся со смертельной опасностью в "диких землях", чтобы в конце концов достичь "дикого холма", Montsalvatsche, где стоит "Замок Радости".
В «Беатриче» снова мы сталкиваемся с темой "сверхъестественной женщины" — и это станет еще более выразительным, если мы будем учитывать весь символизм "Fedeli d'Amore", инициатической организации, к которой принадлежал Данте. И в любви, движущей Беатриче в ее желании постоянно оказывать Данте помощь с небес, есть нечто напоминающее то предназначение и "избранничество",то "покровительство свыше", только благодаря которому рыцарям и удалось приблизиться к Граалю и выйти победителями из цепи приключений и символических битв. И все перипетии рыцарей Грааля символически описывают тот же процесс духовного очищения и инициации, что и у самого Данте. Однако в "Божественной Комедии" не достает духа сугубо героической традиции, так как линия Данте более связана с традицией богословской и умозрительной. Поэтому инициатический путь Данте описан в форме прохождения сквозь ад и чистилище.
В первом эпизоде "Божественной Комедии" подход к холму Данте преграждают лев и волчица. Эти образы имеют точное соответствие во второй части поэмы [90]в символах блудницы, "твердой как скала горы высокой", и буйного гиганта, соблазняющего ее. Чаще всего волчицу и блудницу отождествляют с католической церковью, а льва и гиганта с домом французских монархов, что является довольно правдоподобным объяснением. Но если пойти дальше, чем чисто историческое толкование данных образов (а к этим историческим намекам следует отнести еще и уничтожение Ордена Тамплиеров), мы обнаружим во всем этом более глубокие и более безусловные принципы, не связанные с конкретной исторической ситуацией. Лев и гигант в таком случае суть образы деградировавшей, чисто светской, алчной монархии, отождествившейся с одичавшим и выродившимся чисто воинским принципом. Волчица и блудница, в свою очередь, — это выражение инволюции и вырождения духовной власти, жреческого принципа. Однако надо заметить, что в вопросе духовной власти концепции Данте страдают ограниченностью, обусловленной его христианским вероисповеданием. Когда он осуждает Церковь, он — · как позднее Лютер — укоряет ее в упадке, в ее превращении в чисто мирскую, светскую организацию, погрязшую в политических интригах, а не критикует ее, исходя из более высокого, сверх-религиозного принципа. Даже если бы церковь осталась чистой и безгрешной, сохраняя верность изначальному учению Христа, все равно, она была бы препятствием для полноценной реставрации интегральной традиции, поскольку христианство как таковое, в самой своей сущности, представляет собой лунную, в лучшем случае, аскетически-умозрительную, духовность, не способную стать базой для такой реставрации. Но мы еще вернемся к этому в данной работе, хотя это и так должно быть понятно для всех, кто читал наше основное произведение, "Восстание против современного мира".
Как бы то ни было, Данте предсказывал приход того, что положит конец этой двойной узурпации. Veltro, "Гончая", [91]на основании эквивалентности символов, встречающихся в первой и во второй части этой инициатической поэмы, тождественно Dux, «Вождю», "Божьему Посланнику", который "накажет похоть гиганта и его блудницы". [92]Это — многоплановый символ мстителя и реставратора, образ "Повелителя Вселенной", о ком Данте говорил в эссе "О Монархии". Он имеет прямое отношение к «реставрации», в основе которой будет лежать уничтожение обоих принципов упадка (извращенной и материализованной мужественности и «феминизированной» пассивной духовности). Это напоминает также о подвигах самого Парашу-Рамы. Именно таковым является глубинный смысл символа грядущего «Вождя», независимо от того, кем были те исторические личности, в которых Данте, в соответствии со своими убеждениями гибеллинского активиста, хотел видеть воплощение этой миссии. И к этому следует добавить наличие у Данте других символов, встречающихся в легендах о Великом Хане, о пресвитере Иоанне, о Огьере Датском, об Александре Великом и, вообще, в имперских легендах. — В впервую очередь, это Сухое Древо, идея его нового цветения, образ Орла.
У Данте символ Древа имеет два значения: одно — как Древа Познания и "земного рая" (оно связано с Адамом), другое — как Древа Империи (оно связано с Орлом). В целом же Древо означает Империю в ее соотношении с примордиальной традицией. Дерево Данте — это в первую очередь Arbre Sec, Durre Baum (Сухое Древо), имперской легенды. В "Божественной Комедии" и других произведениях упомянаются "растение с оборванными листьями", "овдовевшая ветвь", о которых говорится: "кто разорит или поламает (это растение) — тот богохульным деянием оскорбит Бога, — создавшего его святым для себя самого". [93]В отношении развития имперской концепции Данте, оставив в стороне соображения связанные с историческими условностями (символы различных состояний церкви и ее отношений с Империей), подчеркнем лишь следующее: у Данте видение расцветшего Древа последовало сразу за видением открытого лица "сверхъестественной девы", и важно, что он сравнивает само это лицо с "сиянием вечно живого света". [94]В другом месте видение вновь зазеленевшего Древа, сопутствующее пророчеству о приходе Dux, «Вождя» (то есть о новом проявлении "Вселенского Господина"), связывается с образом "примордиального состояния", с темой "земного рая". Об этом говорится в следующих словах: "В этом лесу ты пробудешь недолго, — потом ты будешь со мной (то есть со "сверхъестественной девой") бесконечно — в том Риме, где и Христос римлянин". [95]Это означает эффективную причастность к метафизическому Царству, к Regnum, которое обзначается символом Рима, и по правде говоря, данная формулировка заставляет подозревать, что подобная причастность ставится здесь выше самого христианства, и христианство становится как бы подчиненным идее сакральной Империи ("Христос-римлянин"). Далее, после этого видения, происходит инициатическая регенерация Данте через воду памяти, и эта трансформация открывает ему путь на Небеса, то есть доступ к чисто метафизическим уровням бытия. К описанию такого развития также применим символизм нового расцвета "растения с оборванными листьями", о котором мы уже упоминали: "Я выйду из священных вод, — возрожденный как новое растение, — обновленный как свежая ветвь, — чистый и готовый отправиться к звездам". [96]
У Данте духовный путь, представленный в символизме "Божественной Комедии", заканчивается апофеозом чистого созерцания, чистого умозрения: в соответствии с дуалистической идеей самого Данте, согласно которой Империя, со свойственной ей активной жизнью (vita activa), с ее внутренней духовностью, служит лишь подготовительным этапом к созерцательной жизни (vita contemplativa). Нечто аналогичное можно увидеть и в некоторых формах легенд о Граале, особенно в наиболее поздних из них, равно как и в итальянских сказаниях о Геррине, которые заканчиваются уходом героя в аскетическую жизнь. Но в цикле Грааля такая развязка описывается в пессимистических терминах, и основные версии легенд о Граале свидетельствуют о совершенно ином духе, о несравнимо более высоком напряжении, о достижении чего-то более высокого и безусловного, нежели только чистое созерцание, — и в этом следует видеть влияние традиции более изначальной и более абсолютной, нежели та, что вдохновляла гений Данте.
С чисто внешней точки зрения не исключено, что Данте использовал термин «Veltro» — cane levriere ("гончая собака") — по фонетической аналогии между словом «cane» ("собака") и словом «хан» — титул высшего правителя монгольской Империи.
Как мы уже говорили, в ту эпоху монгольская Империя часто отождествлялась с царством пресвитера Иоанна, с царством Александра, Огьера и так далее, то есть с различными образами "Центра Мира". Великий Хан татар в то время еще не превратился в синоним ужасной угрозы для Европы, но согласно описаниям Марко Поло, Хайтона, Мандевилля, Иоханнеса де Плано Карпини и так да лее, понимался как могущественный император таинственной, далекой и огромной Империи, как мудрый и счастливый монарх, друг христиан, хотя и «язычник». Вербальная ассимиляция, сделавшая из Хана Veltro, появляется, впрочем, уже в немецкой версии Мандевилля: " Heisset der grosse hundt, den man gewonlich nennt Can… der Can ist der oberst und machtigst Keiser den die sunne uberscheinet". ("Великая Собака, которую обычно называют Хан, Кан… Хан-правитель, и могущественный Император, затмевающий солнце"). Бокаччо, опровергая интерпретацию дантовского Veltro как Великого Хана, уже самим фактом такого опровержения подтверждал существование этой интерпретации. [86]Кроме того, в древне-немецком языке слово «huno» (близкое к «hund», "собака") означало господина, правителя, и этот корень часто встречается в именах древних семейств немецких аристократов, — к примеру, Хунигер (Huniger) и так далее.
Все это отнюдь не так абсурдно, как может показаться на первый взгляд, и подобное отождествление вообще перестает выглядеть чем-то странным, если вспомнить, что в ту эпоху титул Великого Хана воплощал в себе определенную сакральную функцию, не связанную ни с какой конкретной личностью и ни с каким сугубо историческим или географическим царством. У Данте речь идет именно об этой функции, и в образе Хана она обретает свое символическое, а, одновременно, и политическое воплощение, связанное с верой в идеал Империи и с надеждой на ее реставрацию. Все это довольно близко к духу самих оздателей цикла о Святом Граале.
Здесь невозможно разобрать все уровни символизма "Божественной Комедии". Ограничимся лишь самым общим указанием, что путешествие Данте через различные миры может быть понято как художественно выраженная схема постепенного духовного очищения и инициации. Кроме того, все перипетии данного путешествия имеют прямое отношение к идее Империи. Данте заблудился в темном и диком лесу. Его коснулась сила, "никогда не касавшаяся еще ни одного человека". [87]Далее следуют намеки на "пустынный берег" и на "смерть, с которой бился он — над потоком, где море не бурлит", [88]и упоминание о восхождении на "блаженный холм" и о "предвкушении высот". [89]Все эти детали однозначно напоминают нам аналогичные ситуации, в которые попадают рыцари, искатели Грааля, переходящие бурные потоки, встречающиеся со смертельной опасностью в "диких землях", чтобы в конце концов достичь "дикого холма", Montsalvatsche, где стоит "Замок Радости".
В «Беатриче» снова мы сталкиваемся с темой "сверхъестественной женщины" — и это станет еще более выразительным, если мы будем учитывать весь символизм "Fedeli d'Amore", инициатической организации, к которой принадлежал Данте. И в любви, движущей Беатриче в ее желании постоянно оказывать Данте помощь с небес, есть нечто напоминающее то предназначение и "избранничество",то "покровительство свыше", только благодаря которому рыцарям и удалось приблизиться к Граалю и выйти победителями из цепи приключений и символических битв. И все перипетии рыцарей Грааля символически описывают тот же процесс духовного очищения и инициации, что и у самого Данте. Однако в "Божественной Комедии" не достает духа сугубо героической традиции, так как линия Данте более связана с традицией богословской и умозрительной. Поэтому инициатический путь Данте описан в форме прохождения сквозь ад и чистилище.
В первом эпизоде "Божественной Комедии" подход к холму Данте преграждают лев и волчица. Эти образы имеют точное соответствие во второй части поэмы [90]в символах блудницы, "твердой как скала горы высокой", и буйного гиганта, соблазняющего ее. Чаще всего волчицу и блудницу отождествляют с католической церковью, а льва и гиганта с домом французских монархов, что является довольно правдоподобным объяснением. Но если пойти дальше, чем чисто историческое толкование данных образов (а к этим историческим намекам следует отнести еще и уничтожение Ордена Тамплиеров), мы обнаружим во всем этом более глубокие и более безусловные принципы, не связанные с конкретной исторической ситуацией. Лев и гигант в таком случае суть образы деградировавшей, чисто светской, алчной монархии, отождествившейся с одичавшим и выродившимся чисто воинским принципом. Волчица и блудница, в свою очередь, — это выражение инволюции и вырождения духовной власти, жреческого принципа. Однако надо заметить, что в вопросе духовной власти концепции Данте страдают ограниченностью, обусловленной его христианским вероисповеданием. Когда он осуждает Церковь, он — · как позднее Лютер — укоряет ее в упадке, в ее превращении в чисто мирскую, светскую организацию, погрязшую в политических интригах, а не критикует ее, исходя из более высокого, сверх-религиозного принципа. Даже если бы церковь осталась чистой и безгрешной, сохраняя верность изначальному учению Христа, все равно, она была бы препятствием для полноценной реставрации интегральной традиции, поскольку христианство как таковое, в самой своей сущности, представляет собой лунную, в лучшем случае, аскетически-умозрительную, духовность, не способную стать базой для такой реставрации. Но мы еще вернемся к этому в данной работе, хотя это и так должно быть понятно для всех, кто читал наше основное произведение, "Восстание против современного мира".
Как бы то ни было, Данте предсказывал приход того, что положит конец этой двойной узурпации. Veltro, "Гончая", [91]на основании эквивалентности символов, встречающихся в первой и во второй части этой инициатической поэмы, тождественно Dux, «Вождю», "Божьему Посланнику", который "накажет похоть гиганта и его блудницы". [92]Это — многоплановый символ мстителя и реставратора, образ "Повелителя Вселенной", о ком Данте говорил в эссе "О Монархии". Он имеет прямое отношение к «реставрации», в основе которой будет лежать уничтожение обоих принципов упадка (извращенной и материализованной мужественности и «феминизированной» пассивной духовности). Это напоминает также о подвигах самого Парашу-Рамы. Именно таковым является глубинный смысл символа грядущего «Вождя», независимо от того, кем были те исторические личности, в которых Данте, в соответствии со своими убеждениями гибеллинского активиста, хотел видеть воплощение этой миссии. И к этому следует добавить наличие у Данте других символов, встречающихся в легендах о Великом Хане, о пресвитере Иоанне, о Огьере Датском, об Александре Великом и, вообще, в имперских легендах. — В впервую очередь, это Сухое Древо, идея его нового цветения, образ Орла.
У Данте символ Древа имеет два значения: одно — как Древа Познания и "земного рая" (оно связано с Адамом), другое — как Древа Империи (оно связано с Орлом). В целом же Древо означает Империю в ее соотношении с примордиальной традицией. Дерево Данте — это в первую очередь Arbre Sec, Durre Baum (Сухое Древо), имперской легенды. В "Божественной Комедии" и других произведениях упомянаются "растение с оборванными листьями", "овдовевшая ветвь", о которых говорится: "кто разорит или поламает (это растение) — тот богохульным деянием оскорбит Бога, — создавшего его святым для себя самого". [93]В отношении развития имперской концепции Данте, оставив в стороне соображения связанные с историческими условностями (символы различных состояний церкви и ее отношений с Империей), подчеркнем лишь следующее: у Данте видение расцветшего Древа последовало сразу за видением открытого лица "сверхъестественной девы", и важно, что он сравнивает само это лицо с "сиянием вечно живого света". [94]В другом месте видение вновь зазеленевшего Древа, сопутствующее пророчеству о приходе Dux, «Вождя» (то есть о новом проявлении "Вселенского Господина"), связывается с образом "примордиального состояния", с темой "земного рая". Об этом говорится в следующих словах: "В этом лесу ты пробудешь недолго, — потом ты будешь со мной (то есть со "сверхъестественной девой") бесконечно — в том Риме, где и Христос римлянин". [95]Это означает эффективную причастность к метафизическому Царству, к Regnum, которое обзначается символом Рима, и по правде говоря, данная формулировка заставляет подозревать, что подобная причастность ставится здесь выше самого христианства, и христианство становится как бы подчиненным идее сакральной Империи ("Христос-римлянин"). Далее, после этого видения, происходит инициатическая регенерация Данте через воду памяти, и эта трансформация открывает ему путь на Небеса, то есть доступ к чисто метафизическим уровням бытия. К описанию такого развития также применим символизм нового расцвета "растения с оборванными листьями", о котором мы уже упоминали: "Я выйду из священных вод, — возрожденный как новое растение, — обновленный как свежая ветвь, — чистый и готовый отправиться к звездам". [96]
У Данте духовный путь, представленный в символизме "Божественной Комедии", заканчивается апофеозом чистого созерцания, чистого умозрения: в соответствии с дуалистической идеей самого Данте, согласно которой Империя, со свойственной ей активной жизнью (vita activa), с ее внутренней духовностью, служит лишь подготовительным этапом к созерцательной жизни (vita contemplativa). Нечто аналогичное можно увидеть и в некоторых формах легенд о Граале, особенно в наиболее поздних из них, равно как и в итальянских сказаниях о Геррине, которые заканчиваются уходом героя в аскетическую жизнь. Но в цикле Грааля такая развязка описывается в пессимистических терминах, и основные версии легенд о Граале свидетельствуют о совершенно ином духе, о несравнимо более высоком напряжении, о достижении чего-то более высокого и безусловного, нежели только чистое созерцание, — и в этом следует видеть влияние традиции более изначальной и более абсолютной, нежели та, что вдохновляла гений Данте.