). Мы должны призвать германскую и итальянскую нации к союзу, направленному не только на политические, хозяйственные и милитаристские интересы, — как это имеет место в имморализме тех, кто сегодня держится только за нацию, — а к органичному, интегральному союзу духа и тела. Мы не побоимся утверждать, что восстановление в иной форме того, что перед войной было предупреждением — "тройственного союза" — является также проблемой нашего лучшего будущего. От этого зависит возможность создания в Европе первого центра, здорового основания для ее истинной защиты. Предпосылкой этого является осуществление в обеих странах того процесса мужской, «солнечной» реинтеграции, о которой мы уже говорили и по отношению к которой все, что предлагают сегодня Италия и Германия в смысле новых политических идей, следует рассматривать только как подготовку. Во всяком случае, Италией уже сделан значительный шаг вперед в том, что она расчистила себе путь, уничтожив последние пережитки той Ризорджименто-идеологии, которая упорно видела в Австрии и Германии своих "кровных врагов", а во всех остальных латинах — «братьев». И когда Италия не на словах, а на деле присягнет имперскому идеалу, древнему римскому идеалу, тогда мысль о ведении войны во имя романтической «патриотической» идеологии покажется ей смешной. Скоро приблизится день, когда, помимо поверхностных и иллюзорных причин, Мировая война откроет свой смысл, который не имеет ничего общего с ханжескими поводами гуманитарной, анти-аристократической идеологии. Муссолини уже пояснил, что "Мировая Война была революционной, потому что она в море крови потопила век демократии, статистики, большинства и количества". Действительно, Мировая война означала восстание и коалицию плебейского национализма и современной мировой демократии против тех народов, в глубине которых сохранились остатки древних, монархо-феодальных порядков и которые сражались скорее во имя феодального права и наследия, нежели во имя плебейских, современных, территориальных и «национальных» принципов. Конечно, существует противоречие и в немецких народах. Если Италия от национального идеала, в котором очень мало что осталось от древней традиции и который поэтому скорее примыкает к новой французской идеологии, должна перейти к универсально-имперскому идеалу, утвержденному в идее Рима, то Германия должна выйти за рамки того расового фанатизма и национализма, из-за которого можно впасть в материалистический и анти-традиционный партикуляризм. Необходимо также, чтобы Германия вспомнила, как о своей лучшей традиции, о сверхнациональной Священной Империи Германских Наций. И тогда она сможет следовать по пути к "Третьему Рейху", о котором пророчествуют многие современные направления германского возрождения; по пути к той точке, где — как в эпоху средневекового вселенского единства Европы — римский Орел снова соединится с нордическим. И если Германия хочет защищать нордическо-арийскую традицию, то следует отличать — как это делаем мы — ее низшее, биологически обусловленное, и поэтому случайное и партикуляристское значение от высшего и духовного значения, не исключающего первое, а интегрирующего его и сводящего к идее типа, образа примордиальной силы, творческой силы, которая должна быть пробуждена для новой культуры и нового единства Европы. Когда человек находится на уровне, где миф крови и расы является последней инстанцией, само собой разумеется, что перед присущим высшей расе стремлением к универсальности возникают принципиальные преграды. С нашей точки зрения, некоторым немецким националистическим кругам следует преодолеть этот уровень, но не в смысле отказа от этой линии в целом, но в смысле утверждения высших, свободных от природы и случайности идеалов. Когда Мюллер ван ден Брук сказал, что после того, как Германия проиграла войну, она должна выиграть Революцию, — эти слова нам следует понимать в том смысле, что Германия должна отказаться от тех реформационных посылок, которые приводят ее к принятию политической идеи своих бывших противников. И если сегодня некоторые жалуются, что Германия не является «нацией» в смысле анти-иерархического объединения всех классов, то мы, в свою очередь, видим в этом только ценность и позитивную, анти-современную сторону этого народа. Всякий «социализм» следует отвергнуть и при этом дать решительный отпор некоторым склонностям современной молодежи. Часто нам приводят характерные, но недобросовестно проработанные доводы, утверждающие, что германская традиция есть традиция лютеранского восстания и крестьянской войны (и на этом основании некоторые доходят до того, что провозглашают ее "вестницей Востока", которая должна объединить "социалистическую Германию" с Советами в походе против Рима и остатков "феодализма!"), вместо того, чтобы искать ее истинные принципы в Средневековом мире и арийско-германской этике. И если говорят об анти-римстве гибеллинского Императора, вступившего в борьбу против ига, которое принявший семитскую религию Рим хотел наложить на него, то оно отнюдь не являлось анти-римством лишенного традиции мятежника, в соответствии с текстами семитского «откровения», потому что император боролся именно за остатки Империи, иерархии и авторитета, вопреки всему сохраненные Римом. Следует твердо понять, что, как христианство означает великое падение римско-языческого человечества, так и Реформация означает падение нордическо-германского человечества, и что восставать против этого надо не во имя Церкви, а во имя самой нордической традиции, во имя интегрального языческого духа. И когда это будет понято, многие искусственные антитезы, подчас даже высшего, духовного и культурного уровня, возникающие вследствие смешения духовного мужества и сектантского духа Рима, будут автоматически сняты. Лютер так же далеко отстоит от истинной германской аристократической организации, как и «социализм» еврея Карла Маркса. Перейдем теперь к более эмпирической стороне: в Италии фашизм уже ведет борьбу против парламентаристской язвы, против демократии и социализма. Воля к порядку и к иерархии, к мужественности и к авторитету должна привести к новой национальной реальности. Признание позитивной стороны этого движения не исключает, однако, многих присущих ему ограничений, и если таковые не будут преодолены, то тогда они лишь еще более отдалят Италию от истинного, традиционно-аристократического возрождения. Фашистская склонность к государственной централизации действительно ценна как противоядие демократическому либерализму и анархическому, разрушительному индивидуализму, но ее все же следует ограничить, чтобы воспрепятствовать деспотизму "общественных властей", который с необходимостью повлечет за собой нивелирование и превращение общества в безличный механизм. И точно так же корпоративные идеи фашизма, хотя они и ценны своим преодолением ложного марксистского учения через высший идеал справедливого и благородного сотрудничества классов, не должны вести ни к усилению политики за счет хозяйства, ни к перевороту в синдикалистском смысле, ни к ограничению государства хозяйством — как того хотят некоторые фашисты, считающие свое движение усовершенствованным вариантом русской революции. Нам нужно, в первую очередь, восстановить и оживить качественную и плюральную систему Средневековых сословий и гильдий, с их относительной автократией и, прежде всего, с их внутренней духовностью, с их превосходством над простой службой и… активистски-производительным оргазмом, естественно, в той мере, в какой это возможно в сегодняшнем мире, разрушенном машинами и закрепощенном невидимым детерминизмом всемогущих международных финансов. Фашистская Революция поддержала Монархию, — и это уже много, — но, однако, она ничего не сделала для того, чтобы эта Монархия из простого символа снова превратилась в живую власть. Монархия в рамках фашизма, к сожалению, осталась функцией, которая "царствует, но не правит". Кроме того, так называемая иерархия фашизма состоит скорее из простых партийных руководителей, — часто людей, пришедших снизу, лишенных истинной, духовной традиции и обладающих, в большинстве случаев, лишь способностью к внушению, свойственной "народным ораторам" и "кондотьерри", — нежели из истинных аристократов. Погрязший в борьбе и заботах конкретной политики фашизм, по-видимому, не интересуется созданием иерархии в высшем смысле, покоящейся на чисто духовных ценностях, презирающей скверну современной «культуры» и современного интеллектуализма и озабоченной в первую очередь созданием центра, который поднялся бы над всеми светскими и религиозными ограничениями. Фашистская клятва римскому символу еще очень далека от клятвы римско-языческой, не просто милитаристской, а сакральной идее Империи, которая сделала бы очевидной компромисс и оппортунизм соглашательства интегрального фашизма с какими бы то ни было разновидностями семитско-христианской религии. Тот факт, что фашистская идея государства является только светской, «политической» и, в лучшем случае, «этической», вынуждает нас, языческих Империалистов, рассматривать ситуацию как "лучше чем ничего", и мы отдаем предпочтение фашизму, несмотря на все его противоречия, по сравнению с Римской Церковью — носительницей универсального, сверх-светского авторитета, — так как пока ничего другого нет. Если бы эти ограничения были бы преодолены, то итальянцы, следуя по пути, восходящему над фашизмом, смогли бы оказаться в числе первых народов, призывающих к традиционному и аристократическому восстановлению. Что касается Германии, то она находится сегодня в состоянии борьбы, и, в первую очередь, ей необходимо сейчас ясно осветить те идеалы и мифы, которые смогут лучше сориентировать враждующие между собой течения. Если Свастика, арийско-языческий символ солнца и его сияющего пламени, принадлежит к символам, которые скорее, нежели какие-либо другие, смогут привести к истинному германскому возрождению, то, что касается названия партии, выступающей под этим знаком и совершающей сегодня в Германии фашистскую революцию, то оно оставляет желать лучшего. В действительности, не говоря уже об апелляции к рабочему классу, элементы «национализма» и «социализма» вовсе не согласуются с благородной германской традицией, и следует уяснить себе, что Германии необходима революция именно против демократического социализма. Восстановленный "гарцбургский фронт" представляет собой правильный путь: движение анти-марксистского и анти-демократического восстания, которое является фронтом всех консервативных и традиционных элементов. Необходимо следить за тем, чтобы «социалистический» момент не становился центральным, даже когда он является «национал-социализмом» — и чтобы все то, что сейчас группируется вокруг престижа вождей, не вылилось бы в реальности в движение масс. Действительно, многие притязания на "социальную оправданность" справедливы, и восстание против капиталистической олигархии является предпосылкой восстановления качественного и аристократического порядка. Однако нельзя забывать, что, когда дело идет только об этом, то подобное восстание — и также взятое с противоположным знаком — остается на уровне, на котором развертывается марксизм, и не имеет права быть перенесенным за пределы этого уровня. На немецком народе еще лежит отпечаток традиции порядка, дисциплины и аристократии. Следует оставаться верными этой традиции и снова утвердить сверхполитические элементы, в которых она сможет найти свое оправдание. То, что демократически-республиканский режим в Германии является только междуцарствием, переходным периодом, становится все более очевидным для лучших умов Европы. Диктатура при определенных, особых и революционных обстоятельствах может стать необходимым явлением, но, однако, она никоим образом не является истинным и достаточным решением. Она может иметь силу лишь как путь к восстановлению того, что было разрушено внешней властью — как фатальное следствие проигранной в колоссальном напряжении войны. Но возникает вопрос о типе режима. Как мы сказали в начале: Монархия, (как кайзерство), которая в своей высшей власти над отдельными государствами являет собой образ того, чем могла бы быть интегральная, сверхнациональная, европейская функция, есть самое здоровое основание для длительного поддержания традиции и для образования предельно персонализированной, мужественной иерархии; такой иерархии, которая покоится на арийско-феодальной основе службы и верности, а не на каком-либо «законе» или "социальной истине", характеризующих узурпацию власти классом тогровцев и, в конечном счете, рабов. Следующим условием для Германии является, естественно, вычищение всей той гнили, которая появилась в различных формах пораженчески-пацифистских, расплывчатых, грубых и пошло реалистических писаний. Саму антитезу, представляющую, с одной стороны, профессорский, бескровный, профанический и дилетантский рационализм, а с другой — современный романтизм жизни и иррационального, следует преодолеть через возвышенное стремление к новому реализму трансцендентного характера, в котором сможет найти себе новую форму культурный идеал духа в классическом, сверхрациональном, дорическом смысле; духа, с молчаливым достоинством устанавливающего свой точный закон над душой и телом; духа, полного отвращения к миру литераторов, ученых и ничтожных людей, танцующих вокруг комплекса Эроса и хозяйственного механизма. Принимая во внимание вышеприведенные замечания относительно односторонне понимаемого расового учения, следует сказать, что следующим пунктом подготовки германского восстановления является анти-семитизм. Но следуя этому пути до конца, становится ясным, что иудейство, против которого в Германии уже ведется борьба, является только одной стороной гораздо более могущественного врага: антисемитизм с необходимостью приводит к альтернативе, которая, с одной стороны, предлагает признание христианской религии, а с другой — верность нашей истинной традиции, волю к новой, интегральной, солнечно-нордической и поэтому языческой духовности, как к высшей интеграции наших ослабших рассеянных в темной эпохе сил. Радикальный антисемизм невозможен, если он не является в то же время анти-христианством.
[4]Только на основе арийско-языческой духовности можно выдвинуть универсальную антитезу семитизму, как, в свою очередь, универсальному феномену, современные, хозяйственные и социальные проявления которого суть его частные аспекты метериального характера.
Способствовать на этой основе объединению двух Орлов — римского и германского — это первый этап решения проблемы будущего Европы. Посмотрим, хватит ли мужества и непреклонности у мужей, способных встать на вершину этого «мифа» и твердо заявить о нем: "Это должно стать новой реальностью!" И осознание того, что тогда только два наших народа могут защитить древнюю Европу, должно придать нам достаточно сил для преодоления всего, что на расовом или политическом уровне препятствует нашему взаимопониманию. Ожидая политического переворота, который укажет Европе путь к ее высшей судьбе, следует, между тем, стремиться к внутреннему действию, такому, каково оно есть в действительности: следует стремиться к достижению такового духовного состояния и созиданию такого стиля жизни, которые все более и более приближались бы к традиционному типу. Только в глубине могут быть найдены точки соприкосновения и изначальные силы, способные за кулисами, благодаря тем "невидимым вождям", о которых мы говорили вначале, задержать падение и противостоять тому, что привело Европу к катастрофе.
ГИБЕЛЛИНСКОЕ ВОССТАНОВЛЕНИЕ
Способствовать на этой основе объединению двух Орлов — римского и германского — это первый этап решения проблемы будущего Европы. Посмотрим, хватит ли мужества и непреклонности у мужей, способных встать на вершину этого «мифа» и твердо заявить о нем: "Это должно стать новой реальностью!" И осознание того, что тогда только два наших народа могут защитить древнюю Европу, должно придать нам достаточно сил для преодоления всего, что на расовом или политическом уровне препятствует нашему взаимопониманию. Ожидая политического переворота, который укажет Европе путь к ее высшей судьбе, следует, между тем, стремиться к внутреннему действию, такому, каково оно есть в действительности: следует стремиться к достижению такового духовного состояния и созиданию такого стиля жизни, которые все более и более приближались бы к традиционному типу. Только в глубине могут быть найдены точки соприкосновения и изначальные силы, способные за кулисами, благодаря тем "невидимым вождям", о которых мы говорили вначале, задержать падение и противостоять тому, что привело Европу к катастрофе.
ГИБЕЛЛИНСКОЕ ВОССТАНОВЛЕНИЕ
Заканчивая наши рассуждения, мы должны углубить упомянутую несколькими строками выше проблему соотношения между идеалом новой европейской культуры и католицизмом. С чисто доктринальной точки зрения вряд ли нужно говорить, что недвусмысленный ответ на этот вопрос дан во всем нашем изложении. Здесь же мы спустимся до более условного уровня, имея перед глазами принципы, которые смогут поддержать некоторые современные движения политического характера. Во-первых, следует сконцентрировать внимание на том, что мы хотим говорить специально о католицизме, а не о христианстве вообще. Конечно, католик не был бы католиком, если бы он не утверждал, что католицизм является христианством, и что Церковь — это законная и единственная наследница Христа. Однако такое «ортодоксальное» убеждение отнюдь не меняет того факта, что христианство вместе с иудейством явились почвой для возникновения — прямого или косвенного — совокупности таких вещей, которые далеко выходят за рамки простого католицизма. Мы уже упоминали, в каких силах надо искать семитско-христианский фактор, сильно разнящийся с течением, которое было до определенной степени романизировано городом Орла и Фасции. И мы, кроме уже высказанного отношения к этим силам, не хотим более тратить на это слов. Сейчас мы хотели бы заняться только католицизмом в строгом смысле этого слова. Дело в том, что католицизм со своей огромной иерархической машиной, со своей кажущейся стабильностью, вечностью и универсальностью, со своей верностью, в некотором роде, неземным ценностям, в наши мрачные времена для многих еще является чарующим соблазном. Это заходит подчас так далеко, что многие саму идею традиции отождествляют с католической традицией, и еще совсем недавно огромное количество итальянцев не стеснялось официально заявлять, что, если Рим и остается до сих пор центром универсальной идеи, то лишь за счет католической Церкви. Впрочем, вплоть до вчерашнего дня большая часть великих традиционных европейских Монархий была католической, и все легитимные идеи защищались на основе католицизма. Многие современные устремления к возврату вселенского Средневековья исходят именно из той предпосылки, что католицизм был главной силой этого периода. Все это верно, но, однако, все это только показывает, насколько сузились горизонты современных людей. Признание католицизма возможно тогда, когда полностью утерян смысл системы ценностей совсем другого порядка и гораздо большей чистоты. Мы уже говорили об этом выше: для тех, кто не знает ничего другого, католицизм — это уже нечто. По сравнению со «светским» или «этическим» государством, государство, признающее, по меньшей мере, высший и унивесальный авторитет, представляемый Церковью, обладает для нас несомненно большей ценностью. Несмотря на это, необходимо набраться мужества и выяснить сущность тех элементов, которые представляют собой ценность католицизма. И тогда уже с полной ясностью посмотреть — обладают ли эти элементы в католицизме такой формой, выше которой быть ничего не может. Эти элементы — мы ограничимся основными — уже были нами упомянуты: Закон Порядка, признание Сверхъестественного, принцип Универсальности. Что касается первого пункта, то тот, кто ищет в Церкви принцип порядка, должен, естественно, учитывать, что в прошлом она не всегда выступала именно в этой роли. Но это еще не все. В большивистском идеале тоже имеет место принцип порядка — следовательно, надо уточнить, о каком принципе порядка идет речь, и проверить, до какой степени выбранный принцип связан с предпосылками католического учения. Ответ на последний вопрос однозначен: надо только обратиться к некоторым цитатам из текстов, энциклик и силлабий, чтобы показать, что католический идеал порядка — это только координация, а отнюдь не иерархия, и что католицизм не интересуется специфически политической формой правления, установленной в отдельных государствах, — лишь бы они продолжали подчиняться Церкви и признавать католическую доктрину. По своей сущности католицизм все же остается христианством, так как «социализм» народов, под видом отеческого присмотра, помогающего нивелировать их дух, является идеалом порядка, более всего ему близкого. Может ли такой идеал привлечь к себе лучшие силы европейского возрождения? Силы, не забывшие о наследии своего арийского прошлого? — Конечно, нет. В той мере, в какой католицизм, несмотря на все, еще является воплощением иерархического идеала, эти силы могут найти в Церкви поддержку. Кроме того, все великое и позитивное, с этой точки зрения, что Церкви удалось совершить в течение столетий, имеет свое бытийное основание не столько в доктринальных утверждениях раннего христианства и даже не в православной философии, сколько в римском элементе, который, ассимилировавшись, частично обновил и оживил ее. Но если это так, то всякий сознательный возврат к католицизму должен являться лишь путем его преодоления, и при этом апелляцией к дохристианской, живой и творческой римской традиции, где компромиссу положен конец, и где в чистом состоянии хранятся те силы, которые, возвысив католицизм, были достаточными для подавления протестанской оппозиции. Выдвинутая Морассом оценка Церкви как принципа порядка была принята в весьма немногих идейных кругах. Итальянские фашисты — конечно, когда речь идет не только о вульгарных политических оппортунистах — смогли признать Церковь лишь постольку, поскольку католицизм связан с цезарской идеей Рима. Нетрудно найти и другие подобные примеры. Перейдем теперь ко второму специальному пункту: к католицизму, как основе закономерного учения относительно божественного права. Здесь также следует сделать разграничение. Прежде всего надо подчеркнуть, что именно Церковь впервые утвердила на Западе учение о природном праве, т. е. о «лаицистском» происхождении и светской природе Монархии, в противовес гибеллинскому тезису "двух солнц" и принципу сверхъестественности Империи. Это произошло потому, что Церковь прекрасно понимала, что в рамках интегрально понятого учения о божественном праве — как это было в случае Гогенштауфенов — ее гегемонистическим устремлениям остается очень мало места. Когда же Церковь согласилась поддерживать тезис божественного права, то в этом состоял еще один компромисс. Это учение, признающее предпосылкой законной власти сверхъестественное основание, в действительности было только редукцией намного более конкретного, античного, традиционного учения о королевской божественности, о котором мы уже не раз упоминали. Может ли католицизм отказаться от слов Гелазиуса I-го, который сказал, что "кроме Христа, ни один человек не может одновременно быть Царем и Жрецом", хотя наша арийская, языческая традиция и утверждает противоположное? Может ли он понимать право властелина как-то иначе, нежели как то простое обстоятельство, что Церковь «признала» его таковым, номинально или через «помазание», которое — уже веками исключенное из числа истинных и настоящих посвящений — сегодня является ничем иным, кроме как пустым символом и простой церемонией? Еще раз повторим: католицизм — это слишком мало: принцип божественного права надо понимать конкретно, а не формально и условно. Его следует понимать в том смысле, что истинное и законное право господствовать имеет только реально божественное существо, которое как личность — помимо всяких условностей и признаний каких-то других внешних авторитетов — доказывает свою нечеловеческую природу. Поэтому и здесь то, что привлекает нас в католицизме, уводит нас дальше, за него, к концепциям великой дохристианской традиции, в которых представлена более совершенная, более определенная и более полная совокупность этих ценностей. Рассмотрим сейчас следующий пункт: ценность католицизма в том смысле, в котором он представляет сверхполитическую позицию и ведет людей к сверхъестественному порядку. Здесь также следует сразу отметить, что католицизм может признавать эту ценность лишь при отказе от всей предпринятой собственно христианством романтической, чувственной, сентиментальной и совершенной (за счет гуманизирования отношения к божественному) редукции. Несмотря на это, следует все же признать за ним — в противовес материализму и чистому профанизму, распространившимся повсюду, как инфекция — право на систему, центр тяжести которой действительно находится в сверхъестественном. Но, разумеется, это — только обещание. Помимо проблемы отношения к сверхъестественному, остается проблема выяснить — каково это отношение. И здесь мы сталкиваемся с величайшим и непреодолимым препятствием, которое не позволяет нам, империалистам, поддерживать католицизм. По отношению к сверхъестественному, как мы уже сказали, возможны две принципиальные позиции: солнечная, мужская, утверждающая, соответствующая традиционному сакральному королевскому принципу, и лунная, женская, религиозная, пассивная, соответствующая идеалу жреца. Жрец, как бы могущественен он ни был, постоянно осознает себя обращенным к Богу, как к Господину, которому он служит, и перед которым он преклоняется: от «Бога» вся его власть, и он сам — только посредник Духа. Семиты поставили такое положение вещей во главу угла и такими же мазохистскими цветами изобразили покорность тварей и пафос их принципиальной удаленности от Всемогущего. Традиционный сакральный король, напротив, сам был существом божественной природы и относился к «Богам» как к себе подобным. Он был «небесного» рода, как и они, имел ту же кровь, как и они, и вследствие этого он был центром, утверждающим, свободным, космическим принципом. Надо твердо знать, что только наша пра-традиция, традиция наших чистейших рас, является традицией «солнечного» типа: воля к возрождению, соответствующему этой традиции, рано или поздно вступит с католицизмом в борьбу — так, как это произошло в Средние века с гибеллинами. И тогда католицизм вынужден будет занять истинно иерархическое место, отведенное религиозной системе, на основе того, о чем пойдет речь ниже. Аналогичная проблема возникает, даже если эти две темы рассматривать отдельно друг от друга, и при изучении следующего пункта: ценность католицизма как принципа универсальности. Мы уже подчеркивали, что когда анти-католицизм ограничивается утверждением партикуляристских, вульгарно-расовых, национально-тотемистских принципов, мы несмотря на все, высказываемся в пользу католицизма. Но когда вместо этого, котолицизм рассматривается как путь к признанию высших ценностей и высших прав свойственной ему универсальности, то встает иная проблема, поскольку есть универсальность и универсальность, так же, как есть солнечная и лунная форма отношения к сверхъестественному. После всего, что было сказано, вряд ли стоит настаивать на выводе, который уже должен быть ясен каждому: солнечная универсальность имперского и иерархического принципа, увенчанная идеалом королевской божественности, противостоит лунной универсальности экклизиастического и «социалистического» принципа, увенчанной идеалом жреца как слуги Бога. Какую универсальность выберем для новой европейской культуры мы, арии, мы, потомки сакральных Цезарей и королевских сыновей Тора и Одина? Тайный голос нашей крови должен дать ответ на этот вопрос, и наше духовное мужество должно суметь отстоять его вопреки идейным шаблонам, предубеждениям, предрассудкам и ложным традициям, гнездящимся в различных европейских расах.