Современники князя Багратиона, исключая одного Милорадовича, не были ему опасными. Сколько ни умеренны были требования Суворова, но ловкий их начальник, провожая их к общей цели, отдалил столкновение частных их выгод. Багратион возвратился из Италии в сиянии славы, в блеске почестей. Неприлично уже было ни возобновить прежние связи, ни допустить прежние вспомоществования: надобно было собственное состояние. Государь избрал ему жену прелестнейшую, состояние огромное, но в сердце жены не вложил он любви к нему, не сообщил ей постоянства! Нет семейного счастия, нет домашнего спокойствия! Уединение – не свойство Багратиона; искать средств в самом себе было уже поздно, рассеянность сделалась потребностию; ее усиливало беспрерывное в службе обращение. С самых молодых лет без наставника, совершенно без состояния, князь Багратион не имел средств получить воспитание. Одаренный от природы счастливыми способностями, остался он без образования и определился в военную службу. Все понятия о военном ремесле извлекал он из опытов, все суждения о нем из происшествий, по мере сходства их между собою, не будучи руководим правилами и наукою и впадая в погрешности; нередко, однако же, мнение его было основательным[7]. Неустрашим в сражении, равнодушен в опасности. Не всегда предприимчив, приступая к делу; решителен в продолжении его. Неутомим в трудах. Блюдет спокойствие подчиненных; в нужде требует полного употребления сил. Отличает достоинство, награждает соответственно. Нередко, однако же, преимущество на стороне тех, у кого сильные связи, могущественное у двора покровительство. Утонченной ловкости пред государем, увлекательно лестного обращения с приближенными к нему. Нравом кроток[8], несвоеобычлив, щедр до расточительности. Не скор на гнев, всегда готов на примирение[9]. Не помнит зла, вечно помнит благодеяния. Короче сказать, добрые качества князя Багратиона могли встречаться во многих обыкновенных людях, но употреблять их к общей пользе и находить в том собственное наслаждение принадлежит его невыразимому добродушию! Если бы Багратион имел хотя ту же степень образованности, как Барклай де Толли, то едва ли бы сей последний имел место в сравнении с ним».
Историк С. П. Мельгунов по этому поводу совершенно справедливо замечает:
«Как ни бледна характеристика Барклая, сделанная Ермоловым в „Записках“, но и она много говорит, если принять во внимание, что эта характеристика исходит от друга Багратиона, в свою очередь повинного в интригах и известного своей нелюбовью к „немцам“».
Впрочем, оставим мнение генерала Ермолова о Барклае и Багратионе на его совести. В конце концов, каждый человек имеет право на свою собственную оценку происходящего. А пока отметим, что, несмотря на полную непохожесть и нескрываемую враждебность по отношению к Барклаю, при встрече в Смоленске князь Багратион заявил, что весьма охотно будет служить под его начальством.
Можно ли было верить этим словам? Конечно же нет. Как подчеркивает историк А. Г. Тартаковский, «подчинение это было чисто символическим и эфемерным, что обнаружилось буквально через несколько дней».
Карл фон Клаузевиц по этому поводу пишет:
«Армия радовалась такому единению, но, по правде говоря, оно было недолговечным, потому что скоро выявилось различие во взглядах, и на этой почве возникли недоразумения».
А вот биограф Барклая де Толли С. Ю. Нечаев недоумевает:
«Опять недоразумения… И опять самого субъективного свойства… Как будто не было в русских вооруженных силах объективных проблем…»
Генерал И. Ф. Паскевич, командовавший тогда бригадой в 7-м пехотном корпусе генерала Раевского, рассказывает об этом военном совете следующее:
«Полковник Толь первый подал мнение, чтобы, пользуясь разделением французских корпусов, расположенных от Витебска до Могилева, атаковать центр их временных квартир, сделав движение большей частью сил наших, к местечку Рудне. Хотя сначала намеревались было ожидать неприятеля под Смоленском и действовать сообразно сего движения, но как между тем получено было известие, что против нашего правого фланга неприятель выдвинул корпус вице-короля Итальянского с кавалерией, то и решились, по мнению полковника Толя, идти атаковать его, полагая, что и вся армия Наполеона там находится».
Военный историк и генерал Д. П. Бутурлин также утверждает, что именно полковник Толь предложил «немедленно атаковать <…> обратив главную громаду российских сил к местечку Рудне. Он представил, что, действуя с быстротою, должно надеяться легко разорвать неприятельскую линию».
По словам Д. П. Бутурлина, «мнение сие принято было всеми единодушно».
А вот это – неправда. Это князь Багратион всегда, не глядя, выступал исключительно за наступление.
Историк В. М. Безотосный по этому поводу дает очень четкое определение: «Победила точка зрения Багратиона, поддержанная большинством голосов».
Что же касается Барклая, то он был против этого.
Генерал М. И. Богданович в связи с этим уточняет:
«Последствия показали, что мы не имели тогда верных сведений ни о числе наполеоновых войск, ни о расположении их, и потому весьма трудно судить, какую степень вероятности успеха представлял план, предложенный Толем. Осторожный, хладнокровный Барклай, хотя и считал неприятеля слабейшим и более растянутым, нежели как было в действительности, однако же оставался убежденным, что тогда еще не настало время к решительному противодействию войскам Наполеона».
Итак, Барклай де Толли был против наступления на Рудню. Но при этом ему было известно общее жаркое желание войск и начальников их – «помериться с неприятелем и положить предел успехам его», и к тому же сам государь изъявлял ему надежду, что «соединение наших армий будет началом решительного оборота военных действий».
Как видим, Барклай находился под очень сильным давлением, в том числе и самого императора Александра, а мнение последнего всегда и во всем было решающим, и ослушаться его было практически невозможно.
Император Александр написал тогда Михаилу Богдановичу:
«Я с нетерпением ожидаю известий о ваших наступательных движениях».
По сути, это был приказ наступать, и никак иначе понимать эти слова императора невозможно. Генерал М. И. Богданович констатирует:
«Таким образом, Барклай находился в самом затруднительном положении: с одной стороны – собственное убеждение в невозможности противостоять сильнейшему противнику побуждало его уклоняться от решительной с ним встречи; с другой – все окружавшие его, вся армия; вся Россия и, в челе ее, сам государь, требовали, чтобы наши армии заслонили от врага родную землю. Оставаясь в бездействии у Смоленска, невозможно было остановить дальнейшее нашествие французов.
Таковы были обстоятельства, заставившие Барклая де Толли, при объяснении с Толем, изъявить, против собственного убеждения, готовность свою предпринять наступление, но не иначе, как обеспечивая сообщение войск со Смоленском и не подвергаясь опасности быть атакованным с обеих сторон. Для этого, по мнению Барклая, следовало, оставив 2-ю армию у Смоленска для прикрытия московской дороги, двинуть 1-ю против левого крыла неприятельской армии, овладеть пространством между Суражем и Велижем и занять его отрядом генерала Винцингероде. Когда же Первая армия таким образом утвердится на фланге неприятеля, тогда войска обеих армий должны были направиться к Рудне и действовать сосредоточенными силами».
22 июля (3 августа) Барклай доложил императору Александру:
«Я намерен идти вперед и атаковать ближайший из неприятельских корпусов, как мне кажется, корпус Нея, у Рудни. Впрочем, по-видимому, неприятель готовится обойти меня с правого фланга корпусом, расположенным у Поречья».
На военном совете 25 июля (6 августа) полковник Вольцоген предложил укрепить по возможности Смоленск и ждать в нем французов. Это предложение явно не согласовывалось с общим мнением о том, что у Смоленска не было выгодной оборонительной позиции.
Генерал М. И. Богданович подчеркивает:
«За исключением Вольцогена, всегдашнего поборника отступления, и самого Барклая де Толли, все члены совета желали решительных наступательных действий, и потому положено было идти соединенными силами на центр неприятельского расположения, к Рудне».
Вышеизложенные обстоятельства дают право историку А. Г. Тартаковскому утверждать, что «в результате горячих дебатов» Барклаю де Толли «был навязан тот способ действий, который в глубине души он не одобрял».
А вот историк Е. В. Анисимов четко указывает на то, что «идея движения на Рудню принадлежала Багратиону». И еще он отмечает, что Барклай де Толли в тот момент «явно нервничал».
Еще бы тут не нервничать, когда все делается совсем не так, как следовало бы делать…
В. И. Левенштерн, бывший в 1812 году адъютантом Михаила Богдановича, потом рассказывал:
«Я никогда не замечал у Барклая такого внутреннего волнения, как тогда; он боролся с самим собою: он сознавал возможные выгоды предприятия, но чувствовал и сопряженные с ним опасности».
Как видим, все это явно противоречит утверждению академика Е. В. Тарле о том, что Барклай «решил предупредить нападение на Смоленск и сам двинул было авангард в Рудню, но почти сейчас же отменил приказ».
Полная ерунда! На самом деле не сам решил и не сам двинул. Скорее Барклай, вопреки собственному убеждению, вынужден был согласиться с мнением военного совета, но «с условием не отходить от Смоленска более трех переходов – на случай, если Наполеон попытается отрезать русские войска от Смоленска».
А тем временем «нравом кроткий» и «обхождения очаровательного» князь Багратион, раздраженный всем, что делает Барклай, писал графу Ф. В. Ростопчину:
«Между нами сказать, я никакой власти не имею над министром [Барклаем де Толли. – Авт.], хотя и старше я его. Государь по отъезде своем не оставил никакого указа на случай соединения, кому командовать обеими армиями, и по сей самой причине он, яко министр <…> Бог его ведает, что он из нас хочет сделать: миллион перемен в минуту, и мы, назад и вбок шатавшись, кроме мозолей на ногах и усталости, ничего хорошего не приобрели».
В своей горячности этот «обязательный и приветливый в обращении» человек пошел и еще дальше, пытаясь обвинять в военных неудачах самого императора:
«От государя ни слова не имеем, нас совсем бросил. Барклай говорит, что государь ему запретил давать решительные сражения, и все убегает. По-моему, видно, государю угодно, чтобы вся Россия была занята неприятелем. Я же думаю, русский и природный царь должен наступательный быть, а не оборонительный».
Наверное, потомку царя Вахтанга VI было виднее, что делать русскому царю.
Войска двинулись к Рудне, в районе которой планировалось «встретить центр неприятельской армии». При этом расчет делался на то, что по дороге на Рудню есть удобные позиции, заняв которые можно было бы дать Наполеону генеральное сражение.
Но в ночь с 26 на 27 июля Барклай вдруг получил известие о сосредоточении войск противника у Поречья.
На самом деле это означало следующее: все передовые посты французов отступили, кроме отряда, стоявшего в Поречье. Из этого Барклай заключил, что основные силы Наполеона должны были находиться между Поречьем и Витебском, а посему, опасаясь быть обойденным с фланга и отрезанным от Смоленска, он решил остановить свое движение к Рудне.
Карл фон Клаузевиц поясняет:
«При таких условиях удар по воздуху в направлении Рудни являлся чрезвычайно опасным предприятием, так как он мог привести к потере пути отступления. Хотя это известие не было достоверным и представляло, скорее, плод различных соображений и догадок, и хотя такое сосредоточение французской армии было явно неправдоподобно <…> однако невозможно было уговорить Барклая предпочесть неизвестное известному и помешать ему самому пойти с первой армией по дороге на Поречье, задержав на дороге в Рудню вторую армию».
Естественно, князь Багратион «был чрезвычайно недоволен отменой первоначального решения, и с этого времени стали постоянно возникать разногласия и споры между обоими генералами».
Эх, если бы только с этого времени…
Горячий по натуре, князь Багратион с самого начала войны не скрывал своей неприязни к Барклаю де Толли. С самого начала войны он ратовал за наступление и всячески критиковал стратегию военного министра. При этом обоих полководцев не могло не страшить возможное окружение. Именно поэтому, кстати сказать, было принято решение далеко от Смоленска не отходить и обеим армиям не отдаляться друг от друга дальше чем на расстояние одного перехода.
Осторожность Барклая вполне понятна: Наполеон мог занять Смоленск и отрезать русские войска от Москвы. Абсолютно достоверных сведений о положении войск Наполеона у него не было, а посему слишком рисковать он не счел нужным. Позиция князя Багратиона была несколько иной: сам он вряд ли знал о противнике больше, чем Барклай, но зато был совершенно уверен, что действовать нужно иначе. Но вот как? Как и всегда, обладавший вулканическим темпераментом, князь Багратион предпочитал довериться своей интуиции.
При этом в отношении Барклая он заявил следующее:
«Невозможно делать лучше и полезнее для неприятеля, как он <…> Истинно, я сам не знаю, что мне делать с ним, и о чем он думает?»
С. Ю. Нечаев удивляется:
«Право же, складывается впечатление, что все, что думал и делал Михаил Богданович, вызывало в тот момент у князя Петра Ивановича изжогу».
Как видим, противостояние Барклая и князя Багратиона под Смоленском лишь усилилось. В результате, после соединения с 1-й Западной армией, последний уже открыто стал обвинять Михаила Богдановича в неспособности руководить войсками.
Позднее Барклай так написал про свои отношения с князем Багратионом:
«Я должен был льстить его самолюбию и уступать ему в разных случаях против собственного своего удостоверения, дабы произвести с большим успехом важнейшие предприятия».
Как следствие, и это отмечает британский военный историк Дэвид Чандлер, «личные разногласия Барклая и Багратиона дошли до такой степени, что это уже мешало согласованию действий их армий».
А может быть, именно это и стало причиной «странного» стояния русских на пути к Рудне?
Эти марши и контрмарши в треугольнике Смоленск-Рудня-Поречье пагубно сказались на моральном состоянии войск и привели к активизации генеральской оппозиции по отношению к Барклаю де Толли.
Генерал Роберт Вильсон рассказал потом следующее:
«Барклай оставил все свои наступательные планы, если таковые у него на самом деле были, и с величайшей поспешностью двинулся к Смоленску».
По сути, русским войскам в данном случае просто повезло, ибо эти маневры на северо-западе от Смоленска (сперва к Рудне, потом к Поречью, потом опять к Рудне) едва не стали причиной их гибели, открыв Наполеону левый фланг русских войск и практически прямую дорогу на Смоленск с юго-запада.
Он перевел через Днепр почти 175 000 человек, пошел параллельно реке и легко мог без боя взять оставленный русскими Смоленск, отрезав обеим их армиям дорогу на Москву. Как пишет историк С. Ю. Нечаев, «сделай он это, положение русских стало бы поистине катастрофическим. И фактически это была бы труднопоправимая ошибка, причем не „русских генералов“, а конкретно князя Багратиона <…> и того самого военного совета, мнение которого под давлением императора <…> вынужден был принять Барклай де Толли».
Что же касается «крайне неудачного» боя под Красным, имевшего место 2 (14) августа, то в нем генерал Д. П. Неверовский со своей недавно сформированной дивизией, насчитывавшей всего 6000 человек, выдержал атаки огромных сил французов. Он, отчаянно сопротивляясь, теряя людей, медленно отступал к Смоленску. В результате Неверовский, потеряв больше половины состава своей дивизии, все же сумел на время задержать наступление главных сил Наполеона и не позволил тому с ходу взять Смоленск.
Этот бой по праву следовало бы назвать одним из самых героических эпизодов войны 1812 года. Впрочем, не все даже советские историки, отлично умевшие «лепить» подвиги из ничего, сделали это. Например, П. А. Жилин ограничился тем, что написал, что «Неверовский отступал, как лев», но его «небольшой отряд не мог, естественно, оказывать длительное сопротивление».
И всего-то.
С другой стороны, независимый в своих суждениях британский военный историк Дэвид Чандлер специально подчеркивает, что именно Барклай «очень мудро приказал генералу Неверовскому передислоцировать свою дивизию <…> на южный берег Днепра для охраны подступов к Смоленску и наблюдения за французскими войсками».
Не подлежит никакому сомнению тот факт, что если бы не доблестное сопротивление дивизии Неверовского, французская кавалерия вполне могла бы достичь Смоленска к вечеру 14 августа.
Что было бы тогда с отрезанными от своих тылов русскими армиями, можно лишь догадываться.
Глава пятая
Историк С. П. Мельгунов по этому поводу совершенно справедливо замечает:
«Как ни бледна характеристика Барклая, сделанная Ермоловым в „Записках“, но и она много говорит, если принять во внимание, что эта характеристика исходит от друга Багратиона, в свою очередь повинного в интригах и известного своей нелюбовью к „немцам“».
Впрочем, оставим мнение генерала Ермолова о Барклае и Багратионе на его совести. В конце концов, каждый человек имеет право на свою собственную оценку происходящего. А пока отметим, что, несмотря на полную непохожесть и нескрываемую враждебность по отношению к Барклаю, при встрече в Смоленске князь Багратион заявил, что весьма охотно будет служить под его начальством.
Можно ли было верить этим словам? Конечно же нет. Как подчеркивает историк А. Г. Тартаковский, «подчинение это было чисто символическим и эфемерным, что обнаружилось буквально через несколько дней».
Карл фон Клаузевиц по этому поводу пишет:
«Армия радовалась такому единению, но, по правде говоря, оно было недолговечным, потому что скоро выявилось различие во взглядах, и на этой почве возникли недоразумения».
А вот биограф Барклая де Толли С. Ю. Нечаев недоумевает:
«Опять недоразумения… И опять самого субъективного свойства… Как будто не было в русских вооруженных силах объективных проблем…»
* * *
25 июля (6 августа) 1812 года состоялся военный совет, на котором присутствовали Барклай де Толли, князь Багратион, начальники их штабов и еще несколько высших офицеров.Генерал И. Ф. Паскевич, командовавший тогда бригадой в 7-м пехотном корпусе генерала Раевского, рассказывает об этом военном совете следующее:
«Полковник Толь первый подал мнение, чтобы, пользуясь разделением французских корпусов, расположенных от Витебска до Могилева, атаковать центр их временных квартир, сделав движение большей частью сил наших, к местечку Рудне. Хотя сначала намеревались было ожидать неприятеля под Смоленском и действовать сообразно сего движения, но как между тем получено было известие, что против нашего правого фланга неприятель выдвинул корпус вице-короля Итальянского с кавалерией, то и решились, по мнению полковника Толя, идти атаковать его, полагая, что и вся армия Наполеона там находится».
Военный историк и генерал Д. П. Бутурлин также утверждает, что именно полковник Толь предложил «немедленно атаковать <…> обратив главную громаду российских сил к местечку Рудне. Он представил, что, действуя с быстротою, должно надеяться легко разорвать неприятельскую линию».
По словам Д. П. Бутурлина, «мнение сие принято было всеми единодушно».
А вот это – неправда. Это князь Багратион всегда, не глядя, выступал исключительно за наступление.
Историк В. М. Безотосный по этому поводу дает очень четкое определение: «Победила точка зрения Багратиона, поддержанная большинством голосов».
Что же касается Барклая, то он был против этого.
Генерал М. И. Богданович в связи с этим уточняет:
«Последствия показали, что мы не имели тогда верных сведений ни о числе наполеоновых войск, ни о расположении их, и потому весьма трудно судить, какую степень вероятности успеха представлял план, предложенный Толем. Осторожный, хладнокровный Барклай, хотя и считал неприятеля слабейшим и более растянутым, нежели как было в действительности, однако же оставался убежденным, что тогда еще не настало время к решительному противодействию войскам Наполеона».
Итак, Барклай де Толли был против наступления на Рудню. Но при этом ему было известно общее жаркое желание войск и начальников их – «помериться с неприятелем и положить предел успехам его», и к тому же сам государь изъявлял ему надежду, что «соединение наших армий будет началом решительного оборота военных действий».
Как видим, Барклай находился под очень сильным давлением, в том числе и самого императора Александра, а мнение последнего всегда и во всем было решающим, и ослушаться его было практически невозможно.
Император Александр написал тогда Михаилу Богдановичу:
«Я с нетерпением ожидаю известий о ваших наступательных движениях».
По сути, это был приказ наступать, и никак иначе понимать эти слова императора невозможно. Генерал М. И. Богданович констатирует:
«Таким образом, Барклай находился в самом затруднительном положении: с одной стороны – собственное убеждение в невозможности противостоять сильнейшему противнику побуждало его уклоняться от решительной с ним встречи; с другой – все окружавшие его, вся армия; вся Россия и, в челе ее, сам государь, требовали, чтобы наши армии заслонили от врага родную землю. Оставаясь в бездействии у Смоленска, невозможно было остановить дальнейшее нашествие французов.
Таковы были обстоятельства, заставившие Барклая де Толли, при объяснении с Толем, изъявить, против собственного убеждения, готовность свою предпринять наступление, но не иначе, как обеспечивая сообщение войск со Смоленском и не подвергаясь опасности быть атакованным с обеих сторон. Для этого, по мнению Барклая, следовало, оставив 2-ю армию у Смоленска для прикрытия московской дороги, двинуть 1-ю против левого крыла неприятельской армии, овладеть пространством между Суражем и Велижем и занять его отрядом генерала Винцингероде. Когда же Первая армия таким образом утвердится на фланге неприятеля, тогда войска обеих армий должны были направиться к Рудне и действовать сосредоточенными силами».
22 июля (3 августа) Барклай доложил императору Александру:
«Я намерен идти вперед и атаковать ближайший из неприятельских корпусов, как мне кажется, корпус Нея, у Рудни. Впрочем, по-видимому, неприятель готовится обойти меня с правого фланга корпусом, расположенным у Поречья».
На военном совете 25 июля (6 августа) полковник Вольцоген предложил укрепить по возможности Смоленск и ждать в нем французов. Это предложение явно не согласовывалось с общим мнением о том, что у Смоленска не было выгодной оборонительной позиции.
Генерал М. И. Богданович подчеркивает:
«За исключением Вольцогена, всегдашнего поборника отступления, и самого Барклая де Толли, все члены совета желали решительных наступательных действий, и потому положено было идти соединенными силами на центр неприятельского расположения, к Рудне».
Вышеизложенные обстоятельства дают право историку А. Г. Тартаковскому утверждать, что «в результате горячих дебатов» Барклаю де Толли «был навязан тот способ действий, который в глубине души он не одобрял».
А вот историк Е. В. Анисимов четко указывает на то, что «идея движения на Рудню принадлежала Багратиону». И еще он отмечает, что Барклай де Толли в тот момент «явно нервничал».
Еще бы тут не нервничать, когда все делается совсем не так, как следовало бы делать…
В. И. Левенштерн, бывший в 1812 году адъютантом Михаила Богдановича, потом рассказывал:
«Я никогда не замечал у Барклая такого внутреннего волнения, как тогда; он боролся с самим собою: он сознавал возможные выгоды предприятия, но чувствовал и сопряженные с ним опасности».
Как видим, все это явно противоречит утверждению академика Е. В. Тарле о том, что Барклай «решил предупредить нападение на Смоленск и сам двинул было авангард в Рудню, но почти сейчас же отменил приказ».
Полная ерунда! На самом деле не сам решил и не сам двинул. Скорее Барклай, вопреки собственному убеждению, вынужден был согласиться с мнением военного совета, но «с условием не отходить от Смоленска более трех переходов – на случай, если Наполеон попытается отрезать русские войска от Смоленска».
А тем временем «нравом кроткий» и «обхождения очаровательного» князь Багратион, раздраженный всем, что делает Барклай, писал графу Ф. В. Ростопчину:
«Между нами сказать, я никакой власти не имею над министром [Барклаем де Толли. – Авт.], хотя и старше я его. Государь по отъезде своем не оставил никакого указа на случай соединения, кому командовать обеими армиями, и по сей самой причине он, яко министр <…> Бог его ведает, что он из нас хочет сделать: миллион перемен в минуту, и мы, назад и вбок шатавшись, кроме мозолей на ногах и усталости, ничего хорошего не приобрели».
В своей горячности этот «обязательный и приветливый в обращении» человек пошел и еще дальше, пытаясь обвинять в военных неудачах самого императора:
«От государя ни слова не имеем, нас совсем бросил. Барклай говорит, что государь ему запретил давать решительные сражения, и все убегает. По-моему, видно, государю угодно, чтобы вся Россия была занята неприятелем. Я же думаю, русский и природный царь должен наступательный быть, а не оборонительный».
Наверное, потомку царя Вахтанга VI было виднее, что делать русскому царю.
* * *
Как бы то ни было, 26 июля (7 августа) 1812 года русские армии выступили из Смоленска. На этот момент, благодаря их соединению, численность всего войска возросла до 120 тысяч человек.Войска двинулись к Рудне, в районе которой планировалось «встретить центр неприятельской армии». При этом расчет делался на то, что по дороге на Рудню есть удобные позиции, заняв которые можно было бы дать Наполеону генеральное сражение.
Но в ночь с 26 на 27 июля Барклай вдруг получил известие о сосредоточении войск противника у Поречья.
На самом деле это означало следующее: все передовые посты французов отступили, кроме отряда, стоявшего в Поречье. Из этого Барклай заключил, что основные силы Наполеона должны были находиться между Поречьем и Витебском, а посему, опасаясь быть обойденным с фланга и отрезанным от Смоленска, он решил остановить свое движение к Рудне.
Карл фон Клаузевиц поясняет:
«При таких условиях удар по воздуху в направлении Рудни являлся чрезвычайно опасным предприятием, так как он мог привести к потере пути отступления. Хотя это известие не было достоверным и представляло, скорее, плод различных соображений и догадок, и хотя такое сосредоточение французской армии было явно неправдоподобно <…> однако невозможно было уговорить Барклая предпочесть неизвестное известному и помешать ему самому пойти с первой армией по дороге на Поречье, задержав на дороге в Рудню вторую армию».
Естественно, князь Багратион «был чрезвычайно недоволен отменой первоначального решения, и с этого времени стали постоянно возникать разногласия и споры между обоими генералами».
Эх, если бы только с этого времени…
Горячий по натуре, князь Багратион с самого начала войны не скрывал своей неприязни к Барклаю де Толли. С самого начала войны он ратовал за наступление и всячески критиковал стратегию военного министра. При этом обоих полководцев не могло не страшить возможное окружение. Именно поэтому, кстати сказать, было принято решение далеко от Смоленска не отходить и обеим армиям не отдаляться друг от друга дальше чем на расстояние одного перехода.
Осторожность Барклая вполне понятна: Наполеон мог занять Смоленск и отрезать русские войска от Москвы. Абсолютно достоверных сведений о положении войск Наполеона у него не было, а посему слишком рисковать он не счел нужным. Позиция князя Багратиона была несколько иной: сам он вряд ли знал о противнике больше, чем Барклай, но зато был совершенно уверен, что действовать нужно иначе. Но вот как? Как и всегда, обладавший вулканическим темпераментом, князь Багратион предпочитал довериться своей интуиции.
При этом в отношении Барклая он заявил следующее:
«Невозможно делать лучше и полезнее для неприятеля, как он <…> Истинно, я сам не знаю, что мне делать с ним, и о чем он думает?»
С. Ю. Нечаев удивляется:
«Право же, складывается впечатление, что все, что думал и делал Михаил Богданович, вызывало в тот момент у князя Петра Ивановича изжогу».
Как видим, противостояние Барклая и князя Багратиона под Смоленском лишь усилилось. В результате, после соединения с 1-й Западной армией, последний уже открыто стал обвинять Михаила Богдановича в неспособности руководить войсками.
Позднее Барклай так написал про свои отношения с князем Багратионом:
«Я должен был льстить его самолюбию и уступать ему в разных случаях против собственного своего удостоверения, дабы произвести с большим успехом важнейшие предприятия».
Как следствие, и это отмечает британский военный историк Дэвид Чандлер, «личные разногласия Барклая и Багратиона дошли до такой степени, что это уже мешало согласованию действий их армий».
* * *
Тем временем русские войска на четыре дня (с 28 по 31 июля) вообще остановились и простояли на месте, непонятно чего ожидая. В результате у Багратиона «лопнуло терпение», и он, в сущности, почти вышел из повиновения Барклаю.А может быть, именно это и стало причиной «странного» стояния русских на пути к Рудне?
Военный историк Карл фон Клаузевиц:То, что происходило в районе Рудни, британский генерал Роберт Вильсон[10], находившийся в 1812 году наблюдателем при русской ставке, называет «бесплодными маршами и контрмаршами, продолжавшимися в течение восьми дней».
«Окружавшие Барклая опять принялись за работу, чтобы побудить его предпринять новое наступление; и действительно, простояв четыре дня на дороге в Поречье, он снова совершил 13-го и 14-го два перехода по направлению к Рудне, но на этот раз было уже слишком поздно. Первая попытка атаковать французов вынудила их покинуть квартиры, в которых они расположились на отдых, и они снова двинулись вперед, 14-го перешли через Днепр близ Расасны и пошли на Смоленск. Это побудило сперва Багратиона, а за ним и Барклая двинуться к Смоленску, так как 15-го дивизия Неверовского, выдвинутая навстречу французам к Красному, после крайне неудачного боя укрылась в Смоленске».
Эти марши и контрмарши в треугольнике Смоленск-Рудня-Поречье пагубно сказались на моральном состоянии войск и привели к активизации генеральской оппозиции по отношению к Барклаю де Толли.
Генерал Роберт Вильсон рассказал потом следующее:
«Барклай оставил все свои наступательные планы, если таковые у него на самом деле были, и с величайшей поспешностью двинулся к Смоленску».
По сути, русским войскам в данном случае просто повезло, ибо эти маневры на северо-западе от Смоленска (сперва к Рудне, потом к Поречью, потом опять к Рудне) едва не стали причиной их гибели, открыв Наполеону левый фланг русских войск и практически прямую дорогу на Смоленск с юго-запада.
* * *
Считается, что Наполеон, лично руководя войсками и переведя их на другой берег Днепра у Расасны, совершил «движение самое искусное из всех, сделанных им в течение сего похода».Он перевел через Днепр почти 175 000 человек, пошел параллельно реке и легко мог без боя взять оставленный русскими Смоленск, отрезав обеим их армиям дорогу на Москву. Как пишет историк С. Ю. Нечаев, «сделай он это, положение русских стало бы поистине катастрофическим. И фактически это была бы труднопоправимая ошибка, причем не „русских генералов“, а конкретно князя Багратиона <…> и того самого военного совета, мнение которого под давлением императора <…> вынужден был принять Барклай де Толли».
Что же касается «крайне неудачного» боя под Красным, имевшего место 2 (14) августа, то в нем генерал Д. П. Неверовский со своей недавно сформированной дивизией, насчитывавшей всего 6000 человек, выдержал атаки огромных сил французов. Он, отчаянно сопротивляясь, теряя людей, медленно отступал к Смоленску. В результате Неверовский, потеряв больше половины состава своей дивизии, все же сумел на время задержать наступление главных сил Наполеона и не позволил тому с ходу взять Смоленск.
Этот бой по праву следовало бы назвать одним из самых героических эпизодов войны 1812 года. Впрочем, не все даже советские историки, отлично умевшие «лепить» подвиги из ничего, сделали это. Например, П. А. Жилин ограничился тем, что написал, что «Неверовский отступал, как лев», но его «небольшой отряд не мог, естественно, оказывать длительное сопротивление».
И всего-то.
С другой стороны, независимый в своих суждениях британский военный историк Дэвид Чандлер специально подчеркивает, что именно Барклай «очень мудро приказал генералу Неверовскому передислоцировать свою дивизию <…> на южный берег Днепра для охраны подступов к Смоленску и наблюдения за французскими войсками».
Не подлежит никакому сомнению тот факт, что если бы не доблестное сопротивление дивизии Неверовского, французская кавалерия вполне могла бы достичь Смоленска к вечеру 14 августа.
Что было бы тогда с отрезанными от своих тылов русскими армиями, можно лишь догадываться.
Глава пятая
Углубление конфликта между Барклаем и Багратионом
Руднинские маневры Барклая не нашли понимания ни у современников, ни у историков.
Например, историк Е. В. Тарле дал им следующую оценку:
«Армия бесполезно „дергалась“ то в Рудню, то из Рудни».
Тем не менее, оставив за скобками вопрос о том, кто был истинным инициатором этого «дерганья», отметим, что и тут Михаил Богданович оказался на высоте. Предпринимая против собственной воли движение к Рудне, он искал всякого благовидного случая «приостановить его и обратиться к прежнему способу действий, которого необходимость впоследствии оказалась на самом опыте».
А что же князь Багратион? А вот он не стал утомлять себя каким-то анализом ситуации, а открыто обвинил Барклая де Толли в измене.
Столкновения среди генералитета – ситуация обычная.
Дело в том, что его казаки захватили под Инковым бумаги французского генерала Себастьяни, а в них был найден приказ маршала Мюрата, в котором сообщалось о намерении русских направить свои главные силы к Рудне и предписывалось генералу отойти назад. В штабе Багратиона не могли понять, каким образом французы смогли добыть столь точные сведения, и стали подозревать в измене вообще всех иностранцев, а в особенности полковника Людвига фон Вольцогена, дежурного штаб-офицера при Барклае де Толли. На самом деле, как потом выяснилось, причиной утечки важной иформации стал один из русских офицеров, имевший неосторожность предупредить о наступлении свою мать, жившую в имении возле Рудни. У нее тогда квартировал Мюрат, и к нему случайно попала эта записка.
Но горячий по натуре князь Багратион, видевший во всем злой умысел иностранцев, уже успел написать графу Аракчееву, что быть с Барклаем он никак не может. Более того, он стал просить о переводе из 2-й Западной армии, «куда угодно, хотя полком командовать в Молдавию или на Кавказ».
И по какой же причине? Да потому, что, согласно Багратиону, вся главная квартира была «немцами наполнена так, что русскому жить невозможно, да и толку никакого нет».
Удивительно, но князь Багратион искренне считал себя русским, а Барклая – немцем. И это тем более удивительно, что Михаил Богданович немцем не был по определению (его дед стал российским подданным аж в 1710 году). А вот дед князя Багратиона (царевич Исаак-бек) переехал из Грузии в Россию лишь в 1759 году, а отец, родившийся в Персии, – еще на шесть лет позже…
Конечно, нелепо сейчас рассуждать на тему, кто был более русским – Барклай или Багратион. Это глупо и неконструктивно. Но дело тут даже не в этом; просто ничто не дает права одному заслуженному генералу столь откровенно грубо отзываться о другом заслуженном генерале.
Однажды в приступе гнева он написал:
«Я думал, истинно служу государю и Отечеству, а на поверку выходит, что я служу Барклаю. Признаюсь, не хочу!»
А в другой раз, в письме графу Ростопчину, он пошел еще дальше:
«Надо командовать одному, а не двум. Ваш министр, может, хороший по министерству, но генерал – не то что плохой, но дрянной, и ему отдали судьбу всего нашего Отечества… Я, право, с ума схожу от досады».
Естественно, подобные слова рано или поздно дошли до Михаила Богдановича. Не могли не дойти – в условиях царивших при Генеральном штабе интриг и борьбы различных группировок. В результате между двумя заслуженными генералами произошла безобразная сцена.
– Ты немец! – кричал князь Багратион. – Тебе все русское нипочем!
– А ты дурак, – отвечал ему Барклай де Толли, – и сам не знаешь, почему себя называешь коренным русским.
Например, историк Е. В. Тарле дал им следующую оценку:
«Армия бесполезно „дергалась“ то в Рудню, то из Рудни».
Тем не менее, оставив за скобками вопрос о том, кто был истинным инициатором этого «дерганья», отметим, что и тут Михаил Богданович оказался на высоте. Предпринимая против собственной воли движение к Рудне, он искал всякого благовидного случая «приостановить его и обратиться к прежнему способу действий, которого необходимость впоследствии оказалась на самом опыте».
А что же князь Багратион? А вот он не стал утомлять себя каким-то анализом ситуации, а открыто обвинил Барклая де Толли в измене.
Столкновения среди генералитета – ситуация обычная.
Историк В. М. Безотосный:Почему же князь Багратион заговорил об измене Барклая?
«По опыту предшествующих войн редко какая кампания обходилась без личных стычек и мелочных обид на коллег среди военачальников. Ничего удивительного в этом не было – в любые времена и во всех странах генеральская среда всегда отличалась повышенной профессиональной конкуренцией и столкновением честолюбий. Борьба в недрах генералитета в 1812 году велась в нескольких плоскостях и в разных направлениях. Она затрагивала многие аспекты, а в зависимости от ситуации и актуальности возникающих проблем видоизменялась и принимала самые разные формы. На клубок профессиональных, возрастных, социальных и национальных противоречий накладывал заметный отпечаток груз личных претензий и неудовольствий генералов друг другом. Обычные служебные столкновения в военной среде в мирное время в стрессовый период боевых действий чрезмерно накалялись и искали выход, что и приводило к формированию группировок недовольных генералов».
Дело в том, что его казаки захватили под Инковым бумаги французского генерала Себастьяни, а в них был найден приказ маршала Мюрата, в котором сообщалось о намерении русских направить свои главные силы к Рудне и предписывалось генералу отойти назад. В штабе Багратиона не могли понять, каким образом французы смогли добыть столь точные сведения, и стали подозревать в измене вообще всех иностранцев, а в особенности полковника Людвига фон Вольцогена, дежурного штаб-офицера при Барклае де Толли. На самом деле, как потом выяснилось, причиной утечки важной иформации стал один из русских офицеров, имевший неосторожность предупредить о наступлении свою мать, жившую в имении возле Рудни. У нее тогда квартировал Мюрат, и к нему случайно попала эта записка.
Но горячий по натуре князь Багратион, видевший во всем злой умысел иностранцев, уже успел написать графу Аракчееву, что быть с Барклаем он никак не может. Более того, он стал просить о переводе из 2-й Западной армии, «куда угодно, хотя полком командовать в Молдавию или на Кавказ».
И по какой же причине? Да потому, что, согласно Багратиону, вся главная квартира была «немцами наполнена так, что русскому жить невозможно, да и толку никакого нет».
Удивительно, но князь Багратион искренне считал себя русским, а Барклая – немцем. И это тем более удивительно, что Михаил Богданович немцем не был по определению (его дед стал российским подданным аж в 1710 году). А вот дед князя Багратиона (царевич Исаак-бек) переехал из Грузии в Россию лишь в 1759 году, а отец, родившийся в Персии, – еще на шесть лет позже…
Конечно, нелепо сейчас рассуждать на тему, кто был более русским – Барклай или Багратион. Это глупо и неконструктивно. Но дело тут даже не в этом; просто ничто не дает права одному заслуженному генералу столь откровенно грубо отзываться о другом заслуженном генерале.
Публицист и издатель Н. И. Греч:К сожалению, подобные рассуждения были чужды князю Багратиону, который, кстати, и говорил по-русски с сильным акцентом, и писал с массой грамматических ошибок.
«У нас господствует нелепое пристрастие к иностранным шарлатанам, актерам, поварам и т. п., но иностранец с умом, талантами и заслугами редко оценяется по достоинству: наши критики выставляют странные и смешные стороны пришельцев, а хорошее и достойное хвалы оставляют в тени.
Разумеется, если русский и иностранец равного достоинства, я всегда предпочту русского, но, доколе не сошел с ума, не скажу, чтобы какой-нибудь Башуцкий, Арбузов, Мартынов были лучше Беннигсена, Ланжерона или Паулуччи. К тому же должно отличать немцев (или германцев) от уроженцев наших Остзейских губерний: это русские подданные, русские дворяне, охотно жертвующие за Россию кровью и жизнью, и если иногда предпочитаются природным русским, то оттого, что домашнее их воспитание было лучше и нравственнее. Они не знают русского языка в совершенстве, и в этом виноваты не они одни <…> Я написал эти строки в оправдание Александра: помышляя о спасении России, он искал пособий и средств повсюду и предпочитал иностранцев, говоривших ему правду, своим подданным, которые ему льстили, лгали, интриговали и ссорились между собой. Да и чем лифляндец Барклай менее русский, нежели грузинец Багратион? Скажете: этот православный, но дело идет на войне не о происхождении Святого Духа! Всякому свое по делам и заслугам <…> Дело против Наполеона было не русское, а общеевропейское, общее, человеческое, следственно, все благородные люди становились в нем земляками и братьями. Итальянцы и немцы, французы (эмигранты) и голландцы, португальцы и англичане, испанцы и шведы – все становились под одно знамя».
Однажды в приступе гнева он написал:
«Я думал, истинно служу государю и Отечеству, а на поверку выходит, что я служу Барклаю. Признаюсь, не хочу!»
А в другой раз, в письме графу Ростопчину, он пошел еще дальше:
«Надо командовать одному, а не двум. Ваш министр, может, хороший по министерству, но генерал – не то что плохой, но дрянной, и ему отдали судьбу всего нашего Отечества… Я, право, с ума схожу от досады».
Естественно, подобные слова рано или поздно дошли до Михаила Богдановича. Не могли не дойти – в условиях царивших при Генеральном штабе интриг и борьбы различных группировок. В результате между двумя заслуженными генералами произошла безобразная сцена.
– Ты немец! – кричал князь Багратион. – Тебе все русское нипочем!
– А ты дурак, – отвечал ему Барклай де Толли, – и сам не знаешь, почему себя называешь коренным русским.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента