Страница:
Попав в ресторан, Марго ведет себя «соответствующе» – поддерживает «светский» разговор, старательно изображая аристократку. Раневская очень любила эту роль. «У моих родственников на Охте – свои куры. Я была у них недавно, и они жалуются, что у кур – чахотка», – кокетничая, сообщала она. Помимо того, Марго танцевала, пела, играла на гитаре. Специально для нее Раневская сочинила романс под названием «Разорватое сердце».
Марго Фаина Георгиевна играла хорошо, заслужила не только аплодисменты, но и похвалу Павлы Леонтьевны, помогавшей ей готовить эту роль.
Фаине Раневской довелось послужить искусству и в Архангельске, и в Сталинграде. Драматический театр Сталинграда, города, в котором в то время строился огромный тракторный завод, гордость советской индустрии, Раневская выбрала не случайно. Фаине Георгиевне хотелось своими глазами увидеть одну из грандиозных социалистических строек. Она верила, что там найдет нового зрителя, человека новых передовых взглядов, освободившегося от пережитков прошлого.
Именно здесь, в Сталинграде, Раневская стала сочинять роли для себя. Она рассказывала, что первый толчок к тому, чтобы написать себе роль, дал ей Борис Иванович Пясецкий – актер и режиссер, милый, добрейшей души человек. Он попросил Раневскую сыграть в пьесе, название которой до нас не дошло, и тут же добавил, что роли никакой нет. «Но что же я буду играть, ведь роли-то нет для меня?» – изумилась Раневская. «А это неважно, – ответил Пясецкий. – Мне надо, чтоб вы играли. Сыграйте, пожалуйста, то, что сами сочтете нужным».
Ознакомившись с пьесой, Фаина Георгиевна без труда нашла место, в которое без ущерба для пьесы она могла бы вклиниться, разыграв подходящую по духу ситуацию.
В пьесе бывшая барыня, люто ненавидящая советскую власть, зарабатывала на жизнь тем, что делала на продажу пирожки. Бывшая барыня, подобно многим, кто совершил обратный прыжок «из князей в грязь», отличалась подозрительностью и скверным характером. Фаине Георгиевне показалось возможным приходить к этой барыне подкормиться и, дабы расположить ее к себе, приносить ей самые «свежие», а на самом деле выдуманные новости, новости вроде такой: «По городу летает аэроплан, в котором сидят большевики и кидают сверху записки. А в записках тех сказано: «Помогите, не знаем, что надо делать».
Барыня сияла от радости, зрители умирали со смеху, а придуманная героиня Раневской получала в награду пирожок.
На этом дело не заканчивалось. Стоило только барыне выйти из комнаты, как пронырливая гостья крала у нее будильник, спрятав его под своим видавшим виды пальто.
Прощаясь с возвратившейся в комнату барыней, воровка слышала, как под ее одеждой неожиданно зазвонил будильник. Зазвонил громко, требовательно. Она попыталась было заглушить звон будильника громким рассказом, в котором сообщала еще более интересные выдуманные новости, кричала все громче и громче, но будильник ее заглушал. Она вынимала продолжавший звонить будильник из-за пазухи и возвращала на то место, откуда его взяла, после чего долго плакала, стоя спиной к публике.
Раздавались аплодисменты, Раневская молча медленно уходила. Ей, как создателю образа, было очень дорого то, что во время звона будильника, ее растерянности и ее отчаяния зрители не смеялись.
Пясецкий сильно хвалил Фаину Георгиевну за столь интересную задумку и блестящее ее исполнение. В дальнейшем Раневская часто бывала как соавтором, так и режиссером многих своих ролей в современных пьесах. Так было с «Законом чести», где актриса с согласия автора пьесы Александра Штейна дописала свою роль; так было со «Штормом» Билль-Белоцерковского и со множеством ролей в кино.
Видимо, новый зритель оказался не таким, каким его представляла Фаина Георгиевна, потому что на два сезона (1930 и 1931 годов) она вновь возвращается в Баку, на этот раз – вместе с Павлой Вульф. Павлу Леонтьевну пригласили на педагогическую работу в Бакинский ТРАМ – Театр рабочей молодежи, художественным руководителем и главным режиссером которого был Игорь Савченко.
Раневская очень тепло отзывалась о нем. Игоря Андреевича Савченко она любила, любила крепко и нежно. Спектакли в ТРАМе восхищали ее ослепительной талантливостью и неистощимой фантазией их постановщика. Спектакли Савченко были необычны, самобытны, его талант находился вне влияний прославленных новаторов, храня верность классике.
В Баку они виделись часто. Все, что Савченко говорил о театре, было всегда ново, верно, значительно и очень умно. Фаина Георгиевна находила в Игоре Андреевиче ту неподражаемую человеческую прелесть, которая влюбляет в себя с первого взгляда и на всю жизнь.
Спустя несколько лет, уже будучи в Москве, Игорь Савченко пригласил Раневскую сниматься в его фильме «Дума про казака Голоту». Раневская с удовольствием согласилась.
Чем больше кочевала по стране Фаина Раневская, тем больше манила ее к себе Москва. И не просто Москва, как в годы юности, а Государственный московский камерный театр, основателем и руководителем которого был Александр Яковлевич Таиров (Корнблит).
Глава пятая
«Впервые активно я был задет театром, когда мне примерно было лет восемь или девять: вместе со своими сверстниками я был на спектакле братьев Адельгейм, когда играли «Фауста». Я не помню впечатления от самого спектакля, но, очевидно, он пробудил во мне мои театральные инстинкты, потому что после этого в садовой беседке вместе со своими товарищами я разыгрывал импровизации на тему о Фаусте, причем я изображал Валентина», – писал в своей автобиографии Александр Яковлевич Таиров.
Это его перу принадлежит знаменитое: «…есть две правды – правда жизни и правда искусства. Конечно, местами они соприкасаются между собой, но большей частью бывает так, что правда жизни оказывается ложью в искусстве и, наоборот, правда искусства звучит ложью в жизни. Натуралистический театр либо прошел мимо этой простой истины, либо сознательно отверг ее.
Отсюда его стремление, чтобы и актер, и зритель забыли о театре, чтобы они чувствовали себя так, словно та драма или комедия, которая разыгрывается на подмостках, происходит в их всамделишной жизни.
Отсюда – требование, предъявляемое к актеру, быть как бы сколком с человека, взятого из жизни, – так же «безыскусственно» чувствовать, двигаться, говорить, вообще быть «естественным» настолько, чтобы зритель не усомнился, что перед ним действительно Иван Иванович, а не актер X, Екатерина Ивановна, а не актриса Y.
Отсюда стремление создать сценическую обстановку, довершающую этот обман, отсюда этот запах кислых щей и кухни, идущий из глубины сцены, на которой сооружена целая квартира и пр. и пр.».
25 декабря 1914 года спектаклем «Сакунтала» никому в России не известного индийского драматурга Калидасы в переводе Константина Бальмонта и оформлении П.В. Кузнецова Таиров с его первой актрисой Алисой Коонен открывают свой собственный театр, который называют Камерным. «Мы хотели иметь небольшую камерную аудиторию своих зрителей… Ни к камерному репертуару, ни к камерным методам постановки и исполнения мы отнюдь не стремились – напротив, по самому своему существу они были чужды нашим замыслам и нашим исканиям», – признавался Таиров.
Подобно большинству своих современников, Александр Таиров стремился к единству театра с музыкой, балетом и живописью, этими «смежными» видами искусства. Он часто повторял, что Камерный театр задумывался и создавался в противовес театрам Натуралистическому (под Натуралистическим театром подразумевался Московский Художественный театр) и Условному (имелись в виду искания Мейерхольда). Свой театр Таиров обозначал как «театр эмоционально-насыщенных форм», или театр неореализма.
Здесь ставились самые что ни на есть экзотические пьесы, начиная с вышеупомянутой драмы «Сакунтала» и заканчивая «Саломеей» Оскара Уайльда. Даже классическую «Федру» Расина Таиров представил зрителям обновленной, совсем не такой, как раньше. Декорации в Камерном театре оформлялись преимущественно в авангардистско-конструктивистском стиле такими талантливыми художниками, как Александра Экстер или, например, Александр Веснин, один из двух братьев-архитекторов Весниных.
Театральный художник, ученик Таирова, народный художник СССР Вадим Федорович Рындин, друживший с Раневской, вспоминал: «Тонкий знаток и ценитель живописи, Таиров смог собрать у себя в театре все лучшее, все самое интересное, чем располагало декорационное искусство тех лет. Помню, какие интересные выставки устраивал Таиров в фойе. Тут можно было увидеть эскизы Экстер, Гончаровой, Ларионова, Судейкина, Якулова, братьев Весниных, братьев Стенбергов. Здесь была возможность соприкоснуться с самыми высокими проявлениями творчества художников театра».
Алиса Георгиевна Коонен была женой и творческой союзницей Александра Яковлевича Таирова. Правильнее будет – творческой союзницей и женой, ибо искусство, творчество, театр всегда были для них на первом месте.
Алиса Коонен окончила школу Московского Художественного театра. Она была ученицей К.С. Станиславского и играла в его труппе с 1905 по 1913 год, перейдя затем в московский Свободный театр. У Станиславского Коонен играла много ролей, таких как Митиль в «Синей птице» Метерлинка, Машу в «Живом трупе», Анитру в ибсеновском «Пер Гюнте».
Подобно Василию Качалову, Алиса Коонен была актрисой широчайшего диапазона. Она с одинаковым успехом играла Федру в трагедии Расина и Жирофле-Жирофля в одноименной оперетте Лекока, но больше прославилась все же как трагедийная актриса.
С Коонен, как уже было упомянуто, Раневская познакомилась в Евпатории. Приехав в Москву в 1915 году, она пересмотрела в недавно открывшемся Камерном театре Таирова и Коонен все спектакли.
«Мне посчастливилось быть на спектакле «Сакунтала», которым открывал сезон Камерный театр, – вспоминала Фаина Георгиевна. – Это было более полувека назад. Роль Сакунталы исполняла Алиса Коонен. С тех пор, приезжая в Москву (я в это время была актрисой в провинциальных театрах), неизменно бывала и Камерном театре, хранила преданность этому театру, пересмотрев весь его репертуар… Все это было так празднично, необычно, все восхищало, и мне захотелось работать с таким мастером, в таком особом театре. Я отважилась об этом написать Александру Яковлевичу (Таирову), впрочем, не надеясь на успех моей просьбы. Он ответил мне любезным письмом, сожалея о том, что в предстоящем репертуаре для меня нет работы. А через некоторое время он предложил мне дебют в пьесе «Патетическая соната». В спектакле должна была играть А.Г. Коонен. Это налагало особую ответственность и очень меня пугало».
Переход в Камерный театр выдался непростым, долгим. В ответ на просьбу о переходе Таиров написал Раневской:
«Дорогая Фаина Георгиевна!
Я получил Ваше письмо и по-прежнему хотел бы всячески пойти навстречу Вашему желанию работать в Камерном театре. Полагаю, что это осуществится. К сожалению, не могу в настоящую минуту написать об этом категорически, так как я должен несколько ориентироваться в дальнейшем нашем репертуаре, с тем, чтобы у Вас была работа, и с другой стороны, немедленному разрешению вопроса мешают осложнения, возникшие в связи с затянувшимся открытием театра.
Во всяком случае, оба эти вопроса к июню, когда Вы собираетесь быть в Москве, отпадут, и я полагаю, что когда Вы будете в Москве, мы сможем уже на месте все окончательно выяснить…»
В июне, когда Фаина Раневская вернулась в Москву, Камерный театр был в заграничном турне, откуда он вернулся лишь в сентябре 1931 года, прямо перед началом театрального сезона. Раневская ждала его возвращения, зарабатывая на жизнь игрой в постылом МОНО, возродившемся вскоре после своего закрытия в 1925 году.
Долгое ожидание было вознаграждено: уже в ноябре того же года Фаина Георгиевна вышла на сцену Камерного в спектакле «Патетическая соната» по пьесе советского драматурга Николая Кулиша.
Декорация спектакля изображала дом в вертикальном разрезе. Под колосниками находилась чердачная комнатенка, где «жила» одинокая неприкаянная женщина. Вызывающее сочетание в одежде розового и голубого с зеленым, рыжую копну волос венчает агрессивный бант. На лице – чудовищный избыток румян и пудры. Она любила петь, неумело, но старательно: «На берегу сидит девица, она узор шелками шьет, работа чудная такая, но шелку ей недостает». И глаза – словно два черных омута, два черных колодца…
Известный театральный деятель, народный артист РСФСР, режиссер и профессор ГИТИСа Борис Гаврилович Голубовский в своих мемуарах «Большие маленькие театры» вспоминает:
«Я следил за каждой работой артистки после давно забытого спектакля Камерного театра «Патетическая соната» М. Кулиша. Я не очень разбирался в философии и даже сюжете пьесы, рассказывающей о Гражданской войне на Украине. На сцене был водружен почти в натуральную величину трехэтажный дом в разрезе, символически представляя все общество: подвал, в котором ютятся прачка и инвалид войны, апартаменты генерала Песоцкого, чердак – обиталище немолодой и жалкой проститутки Зинки и т. д. Раневская в Зинке играла вариации Насти из «На дне». Такую реалистическую, жесткую манеру игры на сцене Камерного театра, пожалуй, не видели ни зрители, ни актеры. Как богат контрастными красками ее образ! Загнанный взгляд, согнутая спина, ожидающая удара, кокетство через силу, сквозь зубы. В другой сцене – чувство своего превосходства, власти над похотью алчущих самцов, презрение к ним и зависимость от них. Позы, взятые напрокат из кино прошлого с Верой Холодной, уцененная женщина-вамп. И вдруг – баба, простая, страдающая баба! Тоска о неосуществленном материнстве и гнев, проклятие за изломанную судьбу. Сколько горечи, боли звучит в ее голосе, когда она читает расписку в получении денег от «клиента», трусливого кадетика Жоржа, заплаченных за визит и пошедших на уплату долга за квартиру. «Ой, Боже мой, Боже! Разве не поможешь? Или, может, бесплатно помочь мне не можешь? Ужель и ты, Боже, да хочешь того же?» Актриса монолог положила на мелодию песенки «Карапетик бедный, отчего ты бледный, оттого я бледный…». И Зинка бросает Богу беспощадно: «Так приходи». Мороз по коже – неверие ни во что. После спектакля зрители говорили только о Раневской».
Фаина Георгиевна много раз вспоминала о своем участии в «Патетической сонате». Она рассказывала, например, что когда на репетициях в зал входила Алиса Коонен, игравшая в этом спектакле, Фаина теряла дар речи. Все ее товарищи-актеры были крайне предупредительны и доброжелательны в отношении друг друга и так же относились к Раневской, но тем не менее на репетициях, видя их в зале, она робела, чувствуя себя громоздкой и неуклюжей.
Самые большие трудности, самые великие проблемы (именно – великие) начались тогда, когда на сцене появились высоченные конструкции, и бедной Фаине, страдавшей боязнью высоты и открытых пространств, пришлось репетировать на огромной высоте, почти у самых колосников! Стоило ей кое-как взобраться туда, как от страха она теряла дар речи… Актриса пребывала в растерянности, угнетена необходимостью весь спектакль «быть на высоте» не в переносном смысле этого слова (иначе Раневская и не умела), а в самом что ни на есть прямом!
Фаина Георгиевна репетировала плохо, кое-как, настолько плохо, что даже сама не верила себе, да вдобавок заикалась от волнения.
Крах близился.
Раневская была уверена, что ее партнеры по сцене недоумевают: к чему было Таирову приглашать из провинции такую неумелую, беспомощную, бесталанную актрису? Скорее всего, так оно и было. Карьера актрисы висела на волоске…
Спас положение чуткий и мудрый Александр Яковлевич, внимательно следивший за всем, что происходит на сцене. Он увидел растерянность Раневской, почувствовал ее отчаяние, ее душевную боль и решил прибегнуть к особому педагогическому приему, надо сказать – очень верному. Прием этот заключался в том, что, стоя у рампы, он постоянно подбадривал Раневскую, то и дело крича ей: «Молодец! Молодец, Раневская! Так! Здорово! Хорошо! Правильно! Умница!»
Народный артист СССР Михаил Жаров рассказывал: «Для Раневской, так же как и для меня, это был первый спектакль в театре Таирова, естественно, она очень волновалась. Особенно усилились ее волнения, когда она увидела декорации (художником спектакля был В.Ф. Рындин, впоследствии друживший с Раневской) и узнала, что мансарда ее Зинки находится на третьем этаже.
– Александр Яковлевич, – всплеснула она руками, – что вы со мной делаете! Я боюсь высоты! И не скажу ни слова, даже если каким-то чудом вы и поднимете меня на эту башню!
– Я все знаю, дорогая вы моя… – ласково сказал Таиров, взял ее под руку и повел…
Что он шептал, мы не слыхали, но наверх она пошла с ним бодро. Мне же он сказал:
– Когда сбежите на мансарду в поисках юнкера, не очень «жмите» на Фаину. Она боится высоты и еле там стоит.
Началась репетиция, я вбегаю наверх – большой, одноглазый, в шинели, накинутой, как плащ, на одно плечо, вооруженный с ног до головы, – и наступаю на Зинку, которая, пряча мальчишку, должна наброситься на меня, как кошка.
Я тоже волнуюсь и потому делаю все немного излишне темпераментно. Когда вбегал по лестнице, декорация пошатывалась и поскрипывала. Но вот я наверху. Открываю дверь. Раневская, действительно как кошка, набрасывается на меня, хватает за руку и перепуганно говорит:
– Ми-ми-шенька! По-о-жалуйста, не уходите, пока я не отговорю весь текст! A-а потом мы вместе спустимся! А то мне одной с-страшно! Ла-адно?
Это было сказано так трогательно и… так смешно, что все весело захохотали. Она замолчала, посмотрела вниз на Таирова, как-то смешно покрутила головой и смущенно сказала:
– По-о-жалуйста, не смейтесь! Конечно, глупо просить… но не беспокойтесь, я сделаю все одна.
Таиров помахал ей рукой и сказал:
– И сделаете прекрасно, я в этом не сомневаюсь.
Играла эту роль Раневская великолепно…»
Постановка «Патетической сонаты» в Камерном театре была очень смелым поступком. Эту пьесу Николай Кулиш создал, будучи уже признанным советским драматургом, недавно написавшим пьесу «97», которую нарком просвещения Анатолий Луначарский назвал «первой могучей пьесой из крестьянской жизни».
В «Патетической сонате» Кулиш увлекся бытовыми подробностями и малозначительными мелочами, из-за чего пьеса вышла интересной, но одобрения коммунистических идеологов не снискала. «Патетическую сонату» обвинили в пропаганде мелкобуржуазной стихии и украинского национализма и раскритиковали в пух и прах.
Николай Кулиш родился в 1892 году в бедной крестьянской семье на Херсонщине. Воевал на фронтах Первой мировой войны, вскоре после революции, в 1919-м стал коммунистом, сформировал и возглавил Днепровский крестьянский полк, в составе которого принимал участие в боях с деникинцами. Во время оккупации Украины деникинской армией Кулиш работал в подполье – занимался формированием повстанческих отрядов. По окончании Гражданской войны Кулиш работал на руководящих должностях в сфере народного образования, писал свои пьесы, даже одно время возглавлял украинское общество драматургов и композиторов.
Идеологических ошибок Советская власть не прощала никому. В июне 1934 года Николая Кулиша исключили из партии, а в декабре того же года арестовали. Кулиш получил стандартный срок – десять лет, который отбывал на Соловках, в печально известных Соловецких лагерях, где в 1937 году и был расстрелян.
В архиве певицы Тамары Калустян, дружившей с Фаиной Георгиевной, сохранилась фотография, на которой Раневская изображена в роли Зинки из «Патетической сонаты». На обороте – надпись: «Дорогой Тамаре дарю это фото, которое выражает боль всех героинь-проституток – Зинка из превосходной пьесы украинского драматурга Кулиша, после его гибели. С любовью к Тамарочке и покойному Кулишу. Ваша подопечная. А ныне престарелая… Раневская. 1978 год».
Непонятно, почему после Уайльда и Юджина О’Нила Таирова вдруг заинтересовала советская пьеса о Гражданской войне. То ли его привлек революционный романтизм, которым была пропитана «Патетическая соната», то ли он решил угодить правящему режиму и по неопытности оплошал.
Сюжет «Патетической сонаты» незатейлив. Героическая украинская девушка Марина, дочь ярого националиста, руководит революционным коммунистическим подпольем. В Марину влюблен талантливый поэт Илько, а в Илько влюблена проститутка Зинка, живущая по соседству. Классический любовный треугольник, в котором Раневская играла роль Зинки. По ходу пьесы Кулиш пытался разоблачить украинский национализм, но недостаточно сгустил краски и был обвинен в пропаганде того, что намеревался разоблачить.
Кстати, отдать Раневской роль Зинки посоветовала Таирову Нина Сухоцкая, ставшая близкой подругой Фаины Георгиевны. Таиров согласился и не пожалел об этом.
Вскоре после премьеры «Патетическая соната» была внезапно снята с репертуара – сказалось недовольство властей.
Раневская осталась без ролей.
Желая исправить свою «ошибку», Александр Яковлевич взялся за другую революционную пьесу (на сей раз гарантированно беспроигрышную) – «Оптимистическую трагедию» Всеволода Вишневского. Роль Комиссара получила Алиса Коонен, и роль эта стала самой заметной в ее послужном списке. Раневской в новой постановке роли не досталось.
Надо отметить, что о Таирове Фаина Георгиевна Раневская всю свою жизнь отзывалась с глубоким уважением. «Вспоминая Таирова, мне хотелось сказать о том, что Александр Яковлевич был не только большим художником, но и человеком большого доброго сердца. Чувство благодарности за его желание мне помочь я пронесла через всю жизнь, хотя сыграла у него только в одном спектакле – в «Патетической сонате».
«Я «испорчена» Таировым», – говорила она, поясняя, почему ей не нравится тот или иной режиссер.
Весной 1933 года Раневская оставила сцену Камерного театра и перешла в Центральный театр Красной Армии.
Уход ее был вызван тем, что после снятия с репертуара «Патетической сонаты» она не получила больше в Камерном театре ни одной роли.
Почему так случилось? Виноват ли в этом характер Фаины Георгиевны, ее острый язык, ее прямота, ее бескомпромиссность, присущая ей привычка отстаивать свое мнение, невзирая на лица? Или же Алиса Коонен, несмотря на давнее знакомство с Раневской, постаралась выжить ее из театра, опасаясь соперничества?
Впрочем, так ли важны в этом случае мотивы и причины?
Главное – что после ухода из Камерного театра Раневская сохранила хорошие отношения с Таировым и Коонен. Они на всю жизнь остались друзьями.
Раневская вспоминала еще одну встречу с Таировым, произошедшую во время войны. Она тогда работала в другом театре, но с Александром Яковлевичем и Алисой Георгиевной крепко дружила и часто бывала у них. Однажды, провожая Фаину Георгиевну через коридор верхнего этажа мимо артистических уборных, Александр Яковлевич вдруг остановился и, взяв актрису за руку, тихо сказал ей с горькой усмешкой на устах: «Знаете, дорогая Фаина, похоже, что театр кончился – в театре пахнет борщом».
Глава шестая
В Центральном театре Красной Армии (ЦТКА) судьба свела Фаину Георгиевну с Юрием Александровичем Завадским. Свела ненадолго. Пока ненадолго. Их многолетняя совместная работа еще впереди.
Она будет называть его «Пушком» (Завадский был лыс), «вытянутым в длину лилипутом» (он имел высокий рост) и Гертрудой (сокращенно – Герой (Социалистического) Труда).
– Ну что там еще придумала про меня Фаина? – делано иронично спрашивал Завадский, стараясь сохранять спокойствие, хотя порой спокойствие это давалось ему с трудом.
Чересчур подчеркнутая артикуляция, свистящее пришептывание, картинные прыжки бровей и трагические вскидывания рук – таков был Юрий Александрович.
И конечно же, его знаменитые карандаши, без которых его трудно было представить. Завадский постоянно что-то чертил, рисовал, штриховал.
Во время одной из трудно продвигающихся репетиций, выйдя из себя от того, что одному из актеров никак не удается справиться с ролью, Завадский с воплем: «Пойду и повешусь!» – выбежал из зала. Все, кроме Фаины Георгиевны, заволновались. Раневская успокоила коллег: «Не волнуйтесь. Он вернется… сам. Дело в том, что в это время Юрий Александрович всегда посещает т-туалет».
Подобно Чайковскому и Качалову, Завадский променял правоведение на служение искусству.
Придя в студию Вахтангова художником-оформителем, он стал актером. В двадцать восемь лет снисходительно шагнул навстречу славе, сыграв принца Калафа.
Он всю жизнь старался казаться равнодушным и временами увлекался.
Он был везуч. Счастливчик, баловень судьбы. Награды так и липли к нему. Раневская говорила о нем: «Человек, родившийся в енотовой шубе».
Марго Фаина Георгиевна играла хорошо, заслужила не только аплодисменты, но и похвалу Павлы Леонтьевны, помогавшей ей готовить эту роль.
Фаине Раневской довелось послужить искусству и в Архангельске, и в Сталинграде. Драматический театр Сталинграда, города, в котором в то время строился огромный тракторный завод, гордость советской индустрии, Раневская выбрала не случайно. Фаине Георгиевне хотелось своими глазами увидеть одну из грандиозных социалистических строек. Она верила, что там найдет нового зрителя, человека новых передовых взглядов, освободившегося от пережитков прошлого.
Именно здесь, в Сталинграде, Раневская стала сочинять роли для себя. Она рассказывала, что первый толчок к тому, чтобы написать себе роль, дал ей Борис Иванович Пясецкий – актер и режиссер, милый, добрейшей души человек. Он попросил Раневскую сыграть в пьесе, название которой до нас не дошло, и тут же добавил, что роли никакой нет. «Но что же я буду играть, ведь роли-то нет для меня?» – изумилась Раневская. «А это неважно, – ответил Пясецкий. – Мне надо, чтоб вы играли. Сыграйте, пожалуйста, то, что сами сочтете нужным».
Ознакомившись с пьесой, Фаина Георгиевна без труда нашла место, в которое без ущерба для пьесы она могла бы вклиниться, разыграв подходящую по духу ситуацию.
В пьесе бывшая барыня, люто ненавидящая советскую власть, зарабатывала на жизнь тем, что делала на продажу пирожки. Бывшая барыня, подобно многим, кто совершил обратный прыжок «из князей в грязь», отличалась подозрительностью и скверным характером. Фаине Георгиевне показалось возможным приходить к этой барыне подкормиться и, дабы расположить ее к себе, приносить ей самые «свежие», а на самом деле выдуманные новости, новости вроде такой: «По городу летает аэроплан, в котором сидят большевики и кидают сверху записки. А в записках тех сказано: «Помогите, не знаем, что надо делать».
Барыня сияла от радости, зрители умирали со смеху, а придуманная героиня Раневской получала в награду пирожок.
На этом дело не заканчивалось. Стоило только барыне выйти из комнаты, как пронырливая гостья крала у нее будильник, спрятав его под своим видавшим виды пальто.
Прощаясь с возвратившейся в комнату барыней, воровка слышала, как под ее одеждой неожиданно зазвонил будильник. Зазвонил громко, требовательно. Она попыталась было заглушить звон будильника громким рассказом, в котором сообщала еще более интересные выдуманные новости, кричала все громче и громче, но будильник ее заглушал. Она вынимала продолжавший звонить будильник из-за пазухи и возвращала на то место, откуда его взяла, после чего долго плакала, стоя спиной к публике.
Раздавались аплодисменты, Раневская молча медленно уходила. Ей, как создателю образа, было очень дорого то, что во время звона будильника, ее растерянности и ее отчаяния зрители не смеялись.
Пясецкий сильно хвалил Фаину Георгиевну за столь интересную задумку и блестящее ее исполнение. В дальнейшем Раневская часто бывала как соавтором, так и режиссером многих своих ролей в современных пьесах. Так было с «Законом чести», где актриса с согласия автора пьесы Александра Штейна дописала свою роль; так было со «Штормом» Билль-Белоцерковского и со множеством ролей в кино.
Видимо, новый зритель оказался не таким, каким его представляла Фаина Георгиевна, потому что на два сезона (1930 и 1931 годов) она вновь возвращается в Баку, на этот раз – вместе с Павлой Вульф. Павлу Леонтьевну пригласили на педагогическую работу в Бакинский ТРАМ – Театр рабочей молодежи, художественным руководителем и главным режиссером которого был Игорь Савченко.
Раневская очень тепло отзывалась о нем. Игоря Андреевича Савченко она любила, любила крепко и нежно. Спектакли в ТРАМе восхищали ее ослепительной талантливостью и неистощимой фантазией их постановщика. Спектакли Савченко были необычны, самобытны, его талант находился вне влияний прославленных новаторов, храня верность классике.
В Баку они виделись часто. Все, что Савченко говорил о театре, было всегда ново, верно, значительно и очень умно. Фаина Георгиевна находила в Игоре Андреевиче ту неподражаемую человеческую прелесть, которая влюбляет в себя с первого взгляда и на всю жизнь.
Спустя несколько лет, уже будучи в Москве, Игорь Савченко пригласил Раневскую сниматься в его фильме «Дума про казака Голоту». Раневская с удовольствием согласилась.
Чем больше кочевала по стране Фаина Раневская, тем больше манила ее к себе Москва. И не просто Москва, как в годы юности, а Государственный московский камерный театр, основателем и руководителем которого был Александр Яковлевич Таиров (Корнблит).
Глава пятая
МОСКОВСКИЙ КАМЕРНЫЙ
Особенных претензий не имею
Я к этому сиятельному дому,
Но так случилось, что почти всю жизнь
Я прожила под знаменитой кровлей
Фонтанного дворца… Я нищей
В него вошла и нищей выхожу…
Анна Ахматова.«Особенных претензий не имею…»
«Впервые активно я был задет театром, когда мне примерно было лет восемь или девять: вместе со своими сверстниками я был на спектакле братьев Адельгейм, когда играли «Фауста». Я не помню впечатления от самого спектакля, но, очевидно, он пробудил во мне мои театральные инстинкты, потому что после этого в садовой беседке вместе со своими товарищами я разыгрывал импровизации на тему о Фаусте, причем я изображал Валентина», – писал в своей автобиографии Александр Яковлевич Таиров.
Это его перу принадлежит знаменитое: «…есть две правды – правда жизни и правда искусства. Конечно, местами они соприкасаются между собой, но большей частью бывает так, что правда жизни оказывается ложью в искусстве и, наоборот, правда искусства звучит ложью в жизни. Натуралистический театр либо прошел мимо этой простой истины, либо сознательно отверг ее.
Отсюда его стремление, чтобы и актер, и зритель забыли о театре, чтобы они чувствовали себя так, словно та драма или комедия, которая разыгрывается на подмостках, происходит в их всамделишной жизни.
Отсюда – требование, предъявляемое к актеру, быть как бы сколком с человека, взятого из жизни, – так же «безыскусственно» чувствовать, двигаться, говорить, вообще быть «естественным» настолько, чтобы зритель не усомнился, что перед ним действительно Иван Иванович, а не актер X, Екатерина Ивановна, а не актриса Y.
Отсюда стремление создать сценическую обстановку, довершающую этот обман, отсюда этот запах кислых щей и кухни, идущий из глубины сцены, на которой сооружена целая квартира и пр. и пр.».
25 декабря 1914 года спектаклем «Сакунтала» никому в России не известного индийского драматурга Калидасы в переводе Константина Бальмонта и оформлении П.В. Кузнецова Таиров с его первой актрисой Алисой Коонен открывают свой собственный театр, который называют Камерным. «Мы хотели иметь небольшую камерную аудиторию своих зрителей… Ни к камерному репертуару, ни к камерным методам постановки и исполнения мы отнюдь не стремились – напротив, по самому своему существу они были чужды нашим замыслам и нашим исканиям», – признавался Таиров.
Подобно большинству своих современников, Александр Таиров стремился к единству театра с музыкой, балетом и живописью, этими «смежными» видами искусства. Он часто повторял, что Камерный театр задумывался и создавался в противовес театрам Натуралистическому (под Натуралистическим театром подразумевался Московский Художественный театр) и Условному (имелись в виду искания Мейерхольда). Свой театр Таиров обозначал как «театр эмоционально-насыщенных форм», или театр неореализма.
Здесь ставились самые что ни на есть экзотические пьесы, начиная с вышеупомянутой драмы «Сакунтала» и заканчивая «Саломеей» Оскара Уайльда. Даже классическую «Федру» Расина Таиров представил зрителям обновленной, совсем не такой, как раньше. Декорации в Камерном театре оформлялись преимущественно в авангардистско-конструктивистском стиле такими талантливыми художниками, как Александра Экстер или, например, Александр Веснин, один из двух братьев-архитекторов Весниных.
Театральный художник, ученик Таирова, народный художник СССР Вадим Федорович Рындин, друживший с Раневской, вспоминал: «Тонкий знаток и ценитель живописи, Таиров смог собрать у себя в театре все лучшее, все самое интересное, чем располагало декорационное искусство тех лет. Помню, какие интересные выставки устраивал Таиров в фойе. Тут можно было увидеть эскизы Экстер, Гончаровой, Ларионова, Судейкина, Якулова, братьев Весниных, братьев Стенбергов. Здесь была возможность соприкоснуться с самыми высокими проявлениями творчества художников театра».
Алиса Георгиевна Коонен была женой и творческой союзницей Александра Яковлевича Таирова. Правильнее будет – творческой союзницей и женой, ибо искусство, творчество, театр всегда были для них на первом месте.
Алиса Коонен окончила школу Московского Художественного театра. Она была ученицей К.С. Станиславского и играла в его труппе с 1905 по 1913 год, перейдя затем в московский Свободный театр. У Станиславского Коонен играла много ролей, таких как Митиль в «Синей птице» Метерлинка, Машу в «Живом трупе», Анитру в ибсеновском «Пер Гюнте».
Подобно Василию Качалову, Алиса Коонен была актрисой широчайшего диапазона. Она с одинаковым успехом играла Федру в трагедии Расина и Жирофле-Жирофля в одноименной оперетте Лекока, но больше прославилась все же как трагедийная актриса.
С Коонен, как уже было упомянуто, Раневская познакомилась в Евпатории. Приехав в Москву в 1915 году, она пересмотрела в недавно открывшемся Камерном театре Таирова и Коонен все спектакли.
«Мне посчастливилось быть на спектакле «Сакунтала», которым открывал сезон Камерный театр, – вспоминала Фаина Георгиевна. – Это было более полувека назад. Роль Сакунталы исполняла Алиса Коонен. С тех пор, приезжая в Москву (я в это время была актрисой в провинциальных театрах), неизменно бывала и Камерном театре, хранила преданность этому театру, пересмотрев весь его репертуар… Все это было так празднично, необычно, все восхищало, и мне захотелось работать с таким мастером, в таком особом театре. Я отважилась об этом написать Александру Яковлевичу (Таирову), впрочем, не надеясь на успех моей просьбы. Он ответил мне любезным письмом, сожалея о том, что в предстоящем репертуаре для меня нет работы. А через некоторое время он предложил мне дебют в пьесе «Патетическая соната». В спектакле должна была играть А.Г. Коонен. Это налагало особую ответственность и очень меня пугало».
Переход в Камерный театр выдался непростым, долгим. В ответ на просьбу о переходе Таиров написал Раневской:
«Дорогая Фаина Георгиевна!
Я получил Ваше письмо и по-прежнему хотел бы всячески пойти навстречу Вашему желанию работать в Камерном театре. Полагаю, что это осуществится. К сожалению, не могу в настоящую минуту написать об этом категорически, так как я должен несколько ориентироваться в дальнейшем нашем репертуаре, с тем, чтобы у Вас была работа, и с другой стороны, немедленному разрешению вопроса мешают осложнения, возникшие в связи с затянувшимся открытием театра.
Во всяком случае, оба эти вопроса к июню, когда Вы собираетесь быть в Москве, отпадут, и я полагаю, что когда Вы будете в Москве, мы сможем уже на месте все окончательно выяснить…»
В июне, когда Фаина Раневская вернулась в Москву, Камерный театр был в заграничном турне, откуда он вернулся лишь в сентябре 1931 года, прямо перед началом театрального сезона. Раневская ждала его возвращения, зарабатывая на жизнь игрой в постылом МОНО, возродившемся вскоре после своего закрытия в 1925 году.
Долгое ожидание было вознаграждено: уже в ноябре того же года Фаина Георгиевна вышла на сцену Камерного в спектакле «Патетическая соната» по пьесе советского драматурга Николая Кулиша.
Декорация спектакля изображала дом в вертикальном разрезе. Под колосниками находилась чердачная комнатенка, где «жила» одинокая неприкаянная женщина. Вызывающее сочетание в одежде розового и голубого с зеленым, рыжую копну волос венчает агрессивный бант. На лице – чудовищный избыток румян и пудры. Она любила петь, неумело, но старательно: «На берегу сидит девица, она узор шелками шьет, работа чудная такая, но шелку ей недостает». И глаза – словно два черных омута, два черных колодца…
Известный театральный деятель, народный артист РСФСР, режиссер и профессор ГИТИСа Борис Гаврилович Голубовский в своих мемуарах «Большие маленькие театры» вспоминает:
«Я следил за каждой работой артистки после давно забытого спектакля Камерного театра «Патетическая соната» М. Кулиша. Я не очень разбирался в философии и даже сюжете пьесы, рассказывающей о Гражданской войне на Украине. На сцене был водружен почти в натуральную величину трехэтажный дом в разрезе, символически представляя все общество: подвал, в котором ютятся прачка и инвалид войны, апартаменты генерала Песоцкого, чердак – обиталище немолодой и жалкой проститутки Зинки и т. д. Раневская в Зинке играла вариации Насти из «На дне». Такую реалистическую, жесткую манеру игры на сцене Камерного театра, пожалуй, не видели ни зрители, ни актеры. Как богат контрастными красками ее образ! Загнанный взгляд, согнутая спина, ожидающая удара, кокетство через силу, сквозь зубы. В другой сцене – чувство своего превосходства, власти над похотью алчущих самцов, презрение к ним и зависимость от них. Позы, взятые напрокат из кино прошлого с Верой Холодной, уцененная женщина-вамп. И вдруг – баба, простая, страдающая баба! Тоска о неосуществленном материнстве и гнев, проклятие за изломанную судьбу. Сколько горечи, боли звучит в ее голосе, когда она читает расписку в получении денег от «клиента», трусливого кадетика Жоржа, заплаченных за визит и пошедших на уплату долга за квартиру. «Ой, Боже мой, Боже! Разве не поможешь? Или, может, бесплатно помочь мне не можешь? Ужель и ты, Боже, да хочешь того же?» Актриса монолог положила на мелодию песенки «Карапетик бедный, отчего ты бледный, оттого я бледный…». И Зинка бросает Богу беспощадно: «Так приходи». Мороз по коже – неверие ни во что. После спектакля зрители говорили только о Раневской».
Фаина Георгиевна много раз вспоминала о своем участии в «Патетической сонате». Она рассказывала, например, что когда на репетициях в зал входила Алиса Коонен, игравшая в этом спектакле, Фаина теряла дар речи. Все ее товарищи-актеры были крайне предупредительны и доброжелательны в отношении друг друга и так же относились к Раневской, но тем не менее на репетициях, видя их в зале, она робела, чувствуя себя громоздкой и неуклюжей.
Самые большие трудности, самые великие проблемы (именно – великие) начались тогда, когда на сцене появились высоченные конструкции, и бедной Фаине, страдавшей боязнью высоты и открытых пространств, пришлось репетировать на огромной высоте, почти у самых колосников! Стоило ей кое-как взобраться туда, как от страха она теряла дар речи… Актриса пребывала в растерянности, угнетена необходимостью весь спектакль «быть на высоте» не в переносном смысле этого слова (иначе Раневская и не умела), а в самом что ни на есть прямом!
Фаина Георгиевна репетировала плохо, кое-как, настолько плохо, что даже сама не верила себе, да вдобавок заикалась от волнения.
Крах близился.
Раневская была уверена, что ее партнеры по сцене недоумевают: к чему было Таирову приглашать из провинции такую неумелую, беспомощную, бесталанную актрису? Скорее всего, так оно и было. Карьера актрисы висела на волоске…
Спас положение чуткий и мудрый Александр Яковлевич, внимательно следивший за всем, что происходит на сцене. Он увидел растерянность Раневской, почувствовал ее отчаяние, ее душевную боль и решил прибегнуть к особому педагогическому приему, надо сказать – очень верному. Прием этот заключался в том, что, стоя у рампы, он постоянно подбадривал Раневскую, то и дело крича ей: «Молодец! Молодец, Раневская! Так! Здорово! Хорошо! Правильно! Умница!»
Народный артист СССР Михаил Жаров рассказывал: «Для Раневской, так же как и для меня, это был первый спектакль в театре Таирова, естественно, она очень волновалась. Особенно усилились ее волнения, когда она увидела декорации (художником спектакля был В.Ф. Рындин, впоследствии друживший с Раневской) и узнала, что мансарда ее Зинки находится на третьем этаже.
– Александр Яковлевич, – всплеснула она руками, – что вы со мной делаете! Я боюсь высоты! И не скажу ни слова, даже если каким-то чудом вы и поднимете меня на эту башню!
– Я все знаю, дорогая вы моя… – ласково сказал Таиров, взял ее под руку и повел…
Что он шептал, мы не слыхали, но наверх она пошла с ним бодро. Мне же он сказал:
– Когда сбежите на мансарду в поисках юнкера, не очень «жмите» на Фаину. Она боится высоты и еле там стоит.
Началась репетиция, я вбегаю наверх – большой, одноглазый, в шинели, накинутой, как плащ, на одно плечо, вооруженный с ног до головы, – и наступаю на Зинку, которая, пряча мальчишку, должна наброситься на меня, как кошка.
Я тоже волнуюсь и потому делаю все немного излишне темпераментно. Когда вбегал по лестнице, декорация пошатывалась и поскрипывала. Но вот я наверху. Открываю дверь. Раневская, действительно как кошка, набрасывается на меня, хватает за руку и перепуганно говорит:
– Ми-ми-шенька! По-о-жалуйста, не уходите, пока я не отговорю весь текст! A-а потом мы вместе спустимся! А то мне одной с-страшно! Ла-адно?
Это было сказано так трогательно и… так смешно, что все весело захохотали. Она замолчала, посмотрела вниз на Таирова, как-то смешно покрутила головой и смущенно сказала:
– По-о-жалуйста, не смейтесь! Конечно, глупо просить… но не беспокойтесь, я сделаю все одна.
Таиров помахал ей рукой и сказал:
– И сделаете прекрасно, я в этом не сомневаюсь.
Играла эту роль Раневская великолепно…»
Постановка «Патетической сонаты» в Камерном театре была очень смелым поступком. Эту пьесу Николай Кулиш создал, будучи уже признанным советским драматургом, недавно написавшим пьесу «97», которую нарком просвещения Анатолий Луначарский назвал «первой могучей пьесой из крестьянской жизни».
В «Патетической сонате» Кулиш увлекся бытовыми подробностями и малозначительными мелочами, из-за чего пьеса вышла интересной, но одобрения коммунистических идеологов не снискала. «Патетическую сонату» обвинили в пропаганде мелкобуржуазной стихии и украинского национализма и раскритиковали в пух и прах.
Николай Кулиш родился в 1892 году в бедной крестьянской семье на Херсонщине. Воевал на фронтах Первой мировой войны, вскоре после революции, в 1919-м стал коммунистом, сформировал и возглавил Днепровский крестьянский полк, в составе которого принимал участие в боях с деникинцами. Во время оккупации Украины деникинской армией Кулиш работал в подполье – занимался формированием повстанческих отрядов. По окончании Гражданской войны Кулиш работал на руководящих должностях в сфере народного образования, писал свои пьесы, даже одно время возглавлял украинское общество драматургов и композиторов.
Идеологических ошибок Советская власть не прощала никому. В июне 1934 года Николая Кулиша исключили из партии, а в декабре того же года арестовали. Кулиш получил стандартный срок – десять лет, который отбывал на Соловках, в печально известных Соловецких лагерях, где в 1937 году и был расстрелян.
В архиве певицы Тамары Калустян, дружившей с Фаиной Георгиевной, сохранилась фотография, на которой Раневская изображена в роли Зинки из «Патетической сонаты». На обороте – надпись: «Дорогой Тамаре дарю это фото, которое выражает боль всех героинь-проституток – Зинка из превосходной пьесы украинского драматурга Кулиша, после его гибели. С любовью к Тамарочке и покойному Кулишу. Ваша подопечная. А ныне престарелая… Раневская. 1978 год».
Непонятно, почему после Уайльда и Юджина О’Нила Таирова вдруг заинтересовала советская пьеса о Гражданской войне. То ли его привлек революционный романтизм, которым была пропитана «Патетическая соната», то ли он решил угодить правящему режиму и по неопытности оплошал.
Сюжет «Патетической сонаты» незатейлив. Героическая украинская девушка Марина, дочь ярого националиста, руководит революционным коммунистическим подпольем. В Марину влюблен талантливый поэт Илько, а в Илько влюблена проститутка Зинка, живущая по соседству. Классический любовный треугольник, в котором Раневская играла роль Зинки. По ходу пьесы Кулиш пытался разоблачить украинский национализм, но недостаточно сгустил краски и был обвинен в пропаганде того, что намеревался разоблачить.
Кстати, отдать Раневской роль Зинки посоветовала Таирову Нина Сухоцкая, ставшая близкой подругой Фаины Георгиевны. Таиров согласился и не пожалел об этом.
Вскоре после премьеры «Патетическая соната» была внезапно снята с репертуара – сказалось недовольство властей.
Раневская осталась без ролей.
Желая исправить свою «ошибку», Александр Яковлевич взялся за другую революционную пьесу (на сей раз гарантированно беспроигрышную) – «Оптимистическую трагедию» Всеволода Вишневского. Роль Комиссара получила Алиса Коонен, и роль эта стала самой заметной в ее послужном списке. Раневской в новой постановке роли не досталось.
Надо отметить, что о Таирове Фаина Георгиевна Раневская всю свою жизнь отзывалась с глубоким уважением. «Вспоминая Таирова, мне хотелось сказать о том, что Александр Яковлевич был не только большим художником, но и человеком большого доброго сердца. Чувство благодарности за его желание мне помочь я пронесла через всю жизнь, хотя сыграла у него только в одном спектакле – в «Патетической сонате».
«Я «испорчена» Таировым», – говорила она, поясняя, почему ей не нравится тот или иной режиссер.
Весной 1933 года Раневская оставила сцену Камерного театра и перешла в Центральный театр Красной Армии.
Уход ее был вызван тем, что после снятия с репертуара «Патетической сонаты» она не получила больше в Камерном театре ни одной роли.
Почему так случилось? Виноват ли в этом характер Фаины Георгиевны, ее острый язык, ее прямота, ее бескомпромиссность, присущая ей привычка отстаивать свое мнение, невзирая на лица? Или же Алиса Коонен, несмотря на давнее знакомство с Раневской, постаралась выжить ее из театра, опасаясь соперничества?
Впрочем, так ли важны в этом случае мотивы и причины?
Главное – что после ухода из Камерного театра Раневская сохранила хорошие отношения с Таировым и Коонен. Они на всю жизнь остались друзьями.
Раневская вспоминала еще одну встречу с Таировым, произошедшую во время войны. Она тогда работала в другом театре, но с Александром Яковлевичем и Алисой Георгиевной крепко дружила и часто бывала у них. Однажды, провожая Фаину Георгиевну через коридор верхнего этажа мимо артистических уборных, Александр Яковлевич вдруг остановился и, взяв актрису за руку, тихо сказал ей с горькой усмешкой на устах: «Знаете, дорогая Фаина, похоже, что театр кончился – в театре пахнет борщом».
Глава шестая
ТЕАТРАЛЬНЫЕ СТРАСТИ
Жрицами божественной бессмыслицы
Назвала нас дивная судьба,
Но я точно знаю – нам зачислятся
Бденья у позорного столба…
Анна Ахматова. «В. Срезневской»
В Центральном театре Красной Армии (ЦТКА) судьба свела Фаину Георгиевну с Юрием Александровичем Завадским. Свела ненадолго. Пока ненадолго. Их многолетняя совместная работа еще впереди.
Она будет называть его «Пушком» (Завадский был лыс), «вытянутым в длину лилипутом» (он имел высокий рост) и Гертрудой (сокращенно – Герой (Социалистического) Труда).
– Ну что там еще придумала про меня Фаина? – делано иронично спрашивал Завадский, стараясь сохранять спокойствие, хотя порой спокойствие это давалось ему с трудом.
Чересчур подчеркнутая артикуляция, свистящее пришептывание, картинные прыжки бровей и трагические вскидывания рук – таков был Юрий Александрович.
И конечно же, его знаменитые карандаши, без которых его трудно было представить. Завадский постоянно что-то чертил, рисовал, штриховал.
Во время одной из трудно продвигающихся репетиций, выйдя из себя от того, что одному из актеров никак не удается справиться с ролью, Завадский с воплем: «Пойду и повешусь!» – выбежал из зала. Все, кроме Фаины Георгиевны, заволновались. Раневская успокоила коллег: «Не волнуйтесь. Он вернется… сам. Дело в том, что в это время Юрий Александрович всегда посещает т-туалет».
Подобно Чайковскому и Качалову, Завадский променял правоведение на служение искусству.
Придя в студию Вахтангова художником-оформителем, он стал актером. В двадцать восемь лет снисходительно шагнул навстречу славе, сыграв принца Калафа.
Он всю жизнь старался казаться равнодушным и временами увлекался.
Он был везуч. Счастливчик, баловень судьбы. Награды так и липли к нему. Раневская говорила о нем: «Человек, родившийся в енотовой шубе».