- Глод! Отвернись!
- Что я, тебя голую не видал, что ли! Даже в теперешнем твоем возрасте!
- Прошу тебя, отвернись. И не начинай, пожалуйста, мне возражать на каждом шагу.
Глод повиновался, проворчав, что с кладбища, видать, возвращаются не в таком уж хорошем расположении духа.
Скинув покрывало, Франсина с восхищением разглядывала себя голую, разглядывала ноги, бедра, живот, грудь, горько сетуя, что нет у них зеркального шкафа, где бы она могла видеть себя не по частям, а всю победоносную красу двадцатой своей весны. Со вздохом сожаления она натянула рубашку, стыдливо застегнувшись до самого подбородка. Поела она с отменным аппетитом, как и подобает молодым, а оная была теперь молодой.
- Хлеб, пожалуй, черствоват, - извинился Глод.
- Ничего, зубы у меня хорошие.
И действительно, все зубы у нее были на месте, а ведь когда ее клали в гроб, оставалось их всего-навсего пять, не то шесть. Глод зевнул во весь рот.
- Прости, Франсина. Это все от волнения. Даже ноги подкашиваются.
- Волнение! Рассказывай еще! Это все от брюха, да, да, воображаю, сколько ты винища выхлестал, пока меня здесь не было!
Глод промолчал, не желая еще сильнее отравлять радость их встречи. Франсина, не спросясь, сменила постельное белье, хотя простыни и месяца не пролежали. Вопреки своей воле, Глод не мог удержаться и все смотрел на зад Франсины, взбивающей пуховик. Уж давным-давно он не видел под своей крышей красивых молоденьких девушек. Даже уши у него запылали.
Когда они легли, Франсина с ужасом почувствовала, что чья-то заскорузлая ладонь гладит ее бедро.
- Глод! Что это ты делаешь?! - взвизгнула она. Сдавленным шепотом Глод пояснил:
- Как что? Хочу тебя ублажить...
Она рывком села на постели, зажгла свет и закричала, побледнев от злости:
- Нашелся ублажатель! Меня, видите ли, собрался ублажить! Нет уж! Да ты посмотри на себя! Неужто ты воображаешь, что я в свои двадцать лет со стариком буду спать!
- Но, Франсина... ты ведь моя жена! А жену ублажать нужно, так уж повелось.
- Только не когда ей двадцать лет, а ему семьдесят, старый ты распутник, старая свинья, старый грязнуля! Если ты, старый сатир, снова ко мне полезешь, я пойду на сеновал ночевать!
- Это уже чересчур! - возмутился оскорбленный Глод.
- А ну, сунься только, я о твою башку, дедуля, ночной горшок разобью!
Она потушила свет, свирепо повернулась на бок, поближе к краю кровати. А Глод, раздосадованный, обиженный Глод еще долго лежал без сна. Лежал достаточно долго, чтобы начать думать о другом. А думал он о том, что ему, единственному на всем свете, повезло - лежать рядом с прямым конкурентом Лазаря.
- Послушай, Франсина!
- Опять! Нет, оно и значит нет!..
- Да я не о том. Хотел бы знать...
- Что?
- ...видала ли ты бога?
Франсина вздохнула, надо же спрашивать такие глупости...
- Ох, старый ты болван!
И это были последние слова, и так провели они свою вторую брачную ночь, повернувшись спиной друг к другу, словной случайные попутчики.
Глава десятая
Утром Глод открыл глаза, как открывают ставни. В постели он был один, как и всегда. Проснулся он в дурном расположении духа, словно избитый, и подумал, что ему, видать, приснилось, что его Франсина вернулась, а она лежит себе тихонечко в своей могиле, под горшком герани.
Но шум над его головой свидетельствовал, что никакой это не сон и что его чумовая женушка роется на чердаке в чемодане. Он чертыхнулся, проворчал что-то не совсем лестное, посылая ее по всем адресам, и так и разэтак, до сих пор он не мог простить ей, что нынче ночью был отстранен от выполнения супружеских обязанностей. Обязанностей, которые он выполнил бы неплохо, так как в данных обстоятельствах он тоже чувствовал в ногах молодую силу двадцатилетнего парня. В тех самых ногах, которые сейчас, поутру, уже плохо ему служили.
- Чертовы бабенки, - взорвался он, - сколько времени я и не вспоминал обо всех этих шалостях, жил себе преспокойненько, как святой Батист, и вот вам - является, голову мне заморочила и разморачивать не желает! Молодые вообще ни на что не годны и все такое прочее!..
Продолжая воркотню, он и не думал вставать с постели, даже когда пред ним предстала резвушка Франсина, наряженная по последней моде тридцатых годов. В старом тряпье она разыскала очаровательное платьице леденцоворозового цвета с зелеными помпонами на плечах. Кроме того, надела белые носочки и сандалии, которые успели за это время основательно задубеть. Ратинье ядовито хихикнул, наконец-то настал час его мести:
- Ничего не скажешь, прямо по последней моде!
Однако, будучи в превосходном расположении духа, Франсина в тон ему посмеялась над собой:
- Совершенно верно, Глод! Ну чистое пугало! Но не могу же я появиться в Жалиньи в чем мать родила!
- Ты в Жалиньи собралась?
- Надо же мне, в самом деле, купить что-нибудь из одежды. Ты сам видишь, мне нечего даже надеть.
Глод подумал о предстоящих расходах, но не посмел выразить свои мысли вслух и молча проглотил горькие сетования. Но Франсина обо всем догадалась:
- Не бойся, я сэкономлю на лифчике! Теперь они сами держатся!
Так как дверь она за собой не закрыла, в комнату вошел Добрыш, заинтригованный непривычной суетой в доме, он с радостью узнал свою хозяйку и вежливо потерся о ее ноги. Его оттолкнули кончиком сандалии, сопроводив этот не совсем гостеприимный жест визгом:
- Господи боже мой, эта грязная скотина все еще здесь? Немедленно застрели ее! Разве ты сам не видишь, что кот весь запаршивел? Разве можно в доме такую заразу держать?
Добрыш, обладавший безошибочным чутьем по части любых интонаций, счел более благоразумным укрыться в пристройке.
Заваривая кофе, Франсина спросила:
- Кстати, раз уж мы заговорили об этой грязной скотине, скажи, а Бомбастый жив или нет?
- Жив. Сейчас он, правда, приболел. Если ты его когда увидишь, скажи, что ты моя внучатая племянница или вообще какая-нибудь родня...
- Я и сама уже об этом подумала, не стоит лишнего шума подымать.
Оскорбленный в своих лучших чувствах, Глод молча встал с постели, присел к столу. Франсина подала ему чашку кофе и даже поставила на стол бутылку сливовой наливки. Такое внимание растрогало Глода.
- Славная ты женщина. Но, учти, я это заслужил. Я тебе на кладбище то горшок герани, то горшок бегонии приносил. Смело скажу: твоя могилка была не хуже других ухожена.
- Да ну тебя! - нетерпеливо отмахнулась Франсина. - Давай о чемнибудь другом поговорим, ладно? Не желаю слышать разговоров о мертвецах!
Кофе оказался слишком горячим. Глод охладил его, долив чашку сливянкой. После первого же глотка он оживился, расцвел, напыжился от законной гордости:
- Ладно, ладно, не будем больше о геранях и бегониях. Но если ты сейчас жива, так неплохо бы тебе знать, что воскресла ты только благодаря мне!
- Благодаря тебе?
Глод вкратце рассказал ей про летающую тарелку и про Диковину. Когда он закончил свою волшебную сказку, Франсина пожала плечами, и ее груди, словно высеченные из теплого мрамора, дрогнули под платьем.
- Ты, надо полагать, бочками пил, бедный ты старикашка, пока меня здесь не было!
- Клянусь головой!
- Покорно благодарю, меня не проведешь! И не строй из меня идиотку со всей твоей чепухой, с летающими тарелками и марсианами.
Ратинье возмутился:
- Учти, марсиане и жители Оксо - две большие разницы.
- А сколько их всего для пьянчуг?
- Ты, черт возьми, в летающие тарелки не веришь, но если ты воображаешь, что так же легко воскресить человека, как чихнуть, то это уж слишком!
- А в это я верю, раз своими глазами вижу!
Уязвленный Глод сдался и с яростью капнул в кофе крупную слезу сливянки. Франсина тщательно уложила волосы перед зеркалом. Опрыскала свою миловидную мордашку туалетной водой "Добрый пастырь" и бросила:
- Пока меня не будет, ты бы со стола убрал и чашки помыл. И не вздумай ходить к своему дружку и напиваться с ним, а лучше вымой-ка пол, а то не видать даже, какого цвета плитка!
Глод так и застыл от неожиданности, склонившись над своим питьем. Никогда еще с ним не обращались столь неуважительно. Его хитрюга женавнучка заметила это и фыркнула:
- Да, да, милый мой Глод! Отныне ты меня не будешь больше ублажать, а я не собираюсь гнуть на тебя спину, как негритянка. Это же нормально! Всю жизнь я штопала тебе носки, стирала в речке белье, кухарила, подтирала ребятишек. Я и жизни-то не видела по-настоящему. Пролетела она как молния, мелькнула, и все. Как по-твоему, пропащая жизнь - это для женщины достаточно? Неужели ты воображаешь, что я снова впрягусь в лямку, раз мне выпала такая неслыханная удача начать новую жизнь? Что я, полная идиотка, что ли? Сейчас мне охота смеяться, петь, веселиться, а потом, может, и любовью подзаняться. Кончено, Глод, с барщиной! Понял? Нет, вижу, ничего ты не понял, но это неважно, зато я за двоих поняла. До свиданья, Глод. Если я опоздаю к обеду, поступай так, как если бы я была еще на кладбище. Куда, кстати, ты девал мой велосипед?
Эта горделивая речь совсем омрачила Ратинье. Но бывший сапожник сдержался. Он охотно бы закатил парочку пощечин своей супружнице, чтобы ее утихомирить. Такое прежде бывало, не часто, но бывало. Но сучонка стала теперь проворнее и сильнее его. Если кто и получит пощечину, так это он, седовласый, так это собственная его щека. Он злобно проскрипел:
- Продал я его, твой велосипед. Согласись, что в гробу редко кто на велосипедах раскатывает!
Эта новость не омрачила веселья Франсины, и она беспечно махнула рукой:
- Ничего, в мои годы и автостопом можно доехать. Дай-ка мне деньжат.
Прекрасный лик патриарха исказился:
- А сколько тебе?
- Думаю, что теперь жизнь стала дороже, так же как и моя жизнь. Дай, сколько мне нужно. Если у человека есть жена, он обязан ее кормить и одевать.
- Жена, которая ни на что не годна, - это не жена! И потом, я только на пенсию по старости и живу...
- Пенсия по молодости еще меньше, дорогой дедуля!
Испытывая невероятные муки, со вздохами, способными расколоть столешницу, "дедуля" вытащил из бумажника одну за другой три бумажки, и Франсина без зазрения совести прямо-таки вырвала их у него из рук. И, прокружившись в вальсе до дверей, обернулась, послала удрученному старику воздушный поцелуй явно в насмешку.
- Жена, которая ни на что не годна, знаешь, что она тебе скажет, Глод? Нет, не знаешь? Так вот подумай хорошенько! Ответ найдешь на дне стакана.
Так бы и швырнул ей в физиономию чашку, да в чашке еще оставалась сливянка. Впрочем, и Франсина была уже далеко, на шоссе. И пела она во весь голос. В раздумье Глод теребил усы, уставившись на самый обыкновенный мушиный помет на стене. Наконец он пробормотал, покачивая головой:
- Хорошо, детки мои! Хорошо, братец! Славное начало.
А Франсина все пела, шагая по шоссе. Ей нравилось ощущать свои мускулы. Нравилась белая, как у всех блондинок, кожа. Буйная грива волос, разметанная по плечам. Вдруг ей захотелось обнять мальчика, и под мерзким платьишком даже в животе жарко стало. Ей нравилась весна, от которой была так тепло на сердце и которая с восхищением любовалась этой столь же юной весной, широко и легко шагавшей по гудрону. За спиной она услышала, шум машины и решительно подняла руку. Это оказалась, малолитражка, и за рулем сидела девушка примерно ее лет. Автомобильчик остановился, девушка высунулась в окно и обратилась к Франсине на "ты":
- Куда путь держишь?
- В Жалиньи.
- И я тоже туда. Влезай...
Франсина села рядом с девушкой и, как только машина тронулась, начала без умолку болтать:
- Вчера я платье разорвала. И выкопала в чемодане этот розовый ужас, посмотри-ка, на что я похожа. Думаешь, я найду что-нибудь в Жалиньи? Денег у меня не так-то уж много...
- Только не вздумай платье покупать! Купи джинсы и майку.
- Нет, правда? - недоверчиво спросила Франсина, которая, само собой разумеется, в жизни не носила брюк.
- Ну конечно! Это же красиво! А ты, должно быть, не здешняя, то-то я тебя никогда не видела.
- Я из Мулена приехала, присмотреть за дедушкой, за Глодом Ратинье.
- А ты посади старого алкаша на одну воду, сразу он у тебя взбодрится. А как тебя звать?
- Франсина, в честь бабушки.
- Я ее еще помню. Мне было десять, когда она, бедняжка, умерла. Н-да, невеселая у нее была жизнь, как, впрочем, у многих в те времена. А меня зовут Катрин Ламует, родители мои живут в Мутон-Брюле, я тебе потому это говорю, что ты не знаешь.
Франсина улыбнулась про себя, вспомнив эту самую Катрин Ламует, на редкость уродливую десятилетнюю девчонку. Теперь она явно изменилась к лучшему и даже не без шика щеголяла в джинсах и майке, как раз таких, какие посоветовала купить своей попутчице.
В Жалиньи она заявила, что непременно пойдет с Франсиной в магазин готового платья, даже вместе с ней зашла в кабинку для примерки. А Франсина, которая как-никак принадлежала совсем к иному поколению, постеснялась раздеваться в присутствии новой своей товарки. Но та ее подгоняла.
- Чего ты мнешься? Не бойся, я тебя не изнасилую, я для другого создана!
Девушки расхохотались, и Франсина стащила наконец платье через голову. Катрин от восхищения даже присвистнула:
- Да у тебя, детка, чертовски красивая грудь! И я бы от такой не отказалась. Все парни обалдеют. Джинсы сидят прекрасно. В талии как раз и здорово обтягивают зад.
Франсина натянула также облюбованную ею белую майку. От плеча к плечу шла надпись по-английски, но что означали эти красные буквы, она не поняла: "Make love, not war".
- Точка в точку! - заявила Катрин.
Но Франсина запротестовала, вся залившись румянцем.
- Да нет! Вовсе не точка в точку, как ты говоришь. Все насквозь видно!
- Что видно?
- Ну... кончики грудей.
- Велика важность! Майки для того и делают, чтобы все торчало. Все парни с ума посходят. И так куда красивее.
- Нет, ты это всерьез?
- Ей-богу, по-моему, ты вовсе не из Мулена! Прямо в дебрях каких-то росла! Бери эту майку, все равно лучшей для всех твоих прелестей не найдешь.
Франсина купила еще и босоножки, а розовое свое платье оставила владельцу магазина на пыльную тряпку. Этот торговец смотрел на нее как-то двусмысленно, совсем не так, как смотрел раньше, когда она приходила-в магазин за вельветом на брюки Глоду.
- Видела папашу Безюня? - фыркнула Катрин, когда они вышли из магазина. - Еще минута, и он бы не выдержал! Сейчас побежит охлаждать свой пыл в Бесбр! Давай скорее, я ужасно хочу пить, угощу тебя кока-колой.
На террасе "Кафе Бурбонне" трое молодых людей в костюмах мотоциклистов вели беседу с двумя девчушками, закутанными в пестрые занавески в стиле Индиры Ганди. Парни завопили:
- Эй, Катрин, иди к нам!
- Кэти, иди же и подругу свою веди!
- Это не ее подруга, - заметил третий тоном ниже, - нет, черт возьми, это дочка Брижит Бардо.
Если бы Франсина нуждалась в дополнительных доказательствах своей красоты, она бы получила их, взглянув на вытянутые физиономии тех двух девушек в сари. И вдобавок еще три пары мужских глаз, как бы прикалывавших один за другим значок к её груди.
- Видишь, как тебе эта майка идет, - шепнула ей на ухо Катрин, подсела за столик к молодым людям и усадила рядом с собой Франсину. И добавила, гордясь своим открытием: - Эй, Люлю! На что это ты уставился? Возьми этажом выше.
Тот, кого звали Люлю, проворчал, что у некоторых тут как раз чересчур много, а у других чересчур мало. Индианки приняли этот намек на свой счет и окончательно надулись. Робер, тот, что понизил голос при виде Франсины, нагнулся к ней, глядя ей прямо в глаза. Катрин предупредила товарку:
- Ты с ним поосторожнее, Франсина. Он из всей этой тройки самый хитрый.
Но и самый занятный. Он пользовался своей улыбкой, как акселератором при выходе из виража. Франсине эта улыбка досталась прямо в лицо. И одновременно нежнейшее признание в любви:
- Я бы тебя хорошо шарахнул, Франсина...
А Франсина подумала: очевидно, методы ухаживания тоже претерпели с 1930 года немало изменений.
В половине первого Глод смирился, присел в углу стола и мрачно стал жевать кусок сала. Франсина не вернулась к обещанному времени, эта Франсина только осложнила его жизнь, нарушила весь ее привычный распорядок. К тому же он с трудом переносил ее бунтарские речи. Здорово она переменилась там, в своей домовине. Добрая жена, добрая хозяйка, добрая стряпуха, добрая мать семейства вернулась под их общий кров на огненных крыльях мятежа.
Ратинье упрекнул за это Диковину, должно быть, инопланетянин ошибся и переложил лишку в свою смесь, а может, просто перепутал колбы. Сразу видно, что он ничего не смыслит в женщинах! Если не способен управлять летающей тарелкой последней модели, значит, и тут, когда станешь воссоздавать материю, все сделаешь шиворот-навыворот.
Вышеупомянутая материя явилась только в час со свертком в руке. Глод, в ожидании супруги шагавший взад и вперед по двору, завизжал как поросенок, которого ведут холостить.
- Что это ты так вырядилась, даже в муленском борделе не смеют в таком виде щеголять! Ты совсем, Франсина, спятила, через эту майку обе титьки видать, ты бы еще с голой задницей разгуливала! А что это на тебе за штаны такие? На кладбище тебя, что ли, обучили таким идиотским штучкам?
Смеющуюся, веселую Франсину не смутил этот взрыв негодования:
- Не сердись, папуленька, не сотрясай зря воздух! Не можешь ли ты быть более cool[*], а? Нельзя ли полегче? Глод старался даже в ярости быть величественным.
------------------------ [*] Хладнокровный (англ.).
- Да ты погляди на себя, распутница!
- Скажет тоже! Ну прекрати стрельбу, папочка, а то у меня мороз по коже!
Ратинье провел ладонью по усам, сперва слева направо, Потом справа налево, и мстительно бросил:
- А пол я не помыл!
С прелестных розовых губок Франсины сорвался какой-то неопределенный звук, потом она насмешливо произнесла:
- Плевать я хотела. Живи себе в грязи, старичок! А я позавтракаю на свежем воздухе.
Она развернула сверток, достала простоквашу, хрустящий картофель, бутылку кока-колы. Глод вознегодовал:
- И ты будешь эту дрянь жрать? И пить это? Да это же еще хуже, чем незрелые сливы! Ведь живот схватит!
- Cool, говорят тебе, cool. Выпей свою литровку и забудь обо мне! Молодым - молодые, старым - старые! Чао, бамбино! Адиос, амиго!
С этими словами она повернулась к нему спиной и, пританцовывая, направилась в поле. Глод ничего не понял из нового ее лексикона, которым эта молодая негодница расцвечивала свою речь. Вдруг он завопил:
- Франсина, а мои деньги!
Вместо ответа она звонко шлепнула себя по заду и весело крикнула:
- Вот они где, твои деньги!
Такая наглость окончательно сразила Глода, и, понурив голову под тяжестью враждебного мира, он побрел к больному соседу, надеясь хоть там найти утешение.
Бомбастый, хоть и чувствовал себя много лучше, все еще лежал в постели.
- Здорово мне помогла твоя мазь из бычьей ноги. Завтра непременно встану. Но что у тебя за физиономия, дружище? У тебя такой вид, будто в брюхе пусто, как в порожнем бочонке!
- И не говори, Сизисс! Я теперь не один.
- То-то я вроде слышал голоса во дворе...
- Меня навестить приехала внучатая племянница из Мулена.
- У тебя в Мулене родня? Ты мне никогда об этом не говорил.
- Да не в этом дело! А в том, что она не слишком-то вежливо со мной обходится, так что голова кругом идет. В двадцать лет они все нахальные, как крысы, и ничего не уважают. Она даже мне сказала, что я cool какой-то!
- Cool?
- Да, дружок, cool. Именно так. И это в мои-то годы. Ты знаешь, что такое cool?
- Ей-ей, не слыхал...
- Должно быть, еще какая-нибудь грубость.
- А она, эта мерзавка, долго еще у тебя пробудет?
- Не знаю...
- А ты выставь ее поскорее!
- Хорошо тебе говорить! Да меня в Мулене знаешь как честить будут, обзовут людоедом, который родню вилами встречает.
Бомбастый согласился с этими доводами:
- Ты совсем как я, Глод, есть у тебя честь. Но не порть себе кровь. Твоя землеройка здесь недолго пробудет. Какие тут у нас в Гурдифло развлечения, а они только о том, как бы повеселиться, думают. Это бандитское отродье, им на работу плевать! Пойди-ка принеси мне винца, мне в погреб не спуститься при всех моих болячках!
Ратинье достал из погреба несколько бутылок. И они попивали винцо до тех пор, пока прикованный к постели, сраженный недугом Бомбастый не захрапел. Глод, стараясь ступать на цыпочках и не стучать сабо, удалился и побрел к себе на двор узнать, что там поделывает его супружница. Но при виде ее он побледнел. Она лежала в траве на животе совсем голая, только небрежно накинула себе на ягодицы новую майку, и листала какой-то журнал с иллюстрациями. Не помня себя от негодования, Глод подошел к ней:
- Франсина! Тебя же могут увидеть!
- Ну и смотри на здоровье! Мне-то что! - ответила она, продолжая листать журнал.
Он просто задохнулся от возмущения.
- Да я не о себе говорю! Но тут же другие люди ходят!
- Ну и что! Небось не ослепнут. Не такое уж неприятное зрелище голая девушка. Некоторые за это даже деньги платят. Надеюсь, ты не хочешь, чтобы мне платили?
- Этого еще только недоставало!
- Я принимаю солнечную ванну, невелико преступление.
- Да так же не делается, чертова ты потаскуха! Замечание мужа рассердило Франсину, и она бросила на него через плечо суровый взгляд.
- Раньше не делалось, а теперь делается! Мне сейчас в бистро объяснили, что нынче запрещается запрещать. По-моему, это очень неглупо, хотя я этого и не знала. А теперь оставь меня, видишь, я читаю.
Вне себя от ярости, Ратинье завопил:
- Уж лучше бы ты осталась там, где была, скотина!
- Я еще успею туда вернуться. Ничего не скажешь, ты, Глод. весьма любезен! Приятно тебя послушать. Я воскресла всего сутки назад, а ты уже желаешь мне смерти. Некрасиво!
Все еще кипя гневом, Ратинье оставил загорать эту бесстыдницу и пошел присесть на лавочку, ворча что-то себе под нос. Здесь, слава те господи, не Фоли-Бержер.
- Дерьмо собачье; - бормотал он, - подумать только, что в свое время я ее в темноте ублажал, даже грудей не видел. Ясное дело, она свихнулась, раз показывает свою задницу всем встречным и поперечным!
Но потом, успокоившись, он в конце концов решил: нет у него причин горевать, что она воскресла. Нехорошо это с его стороны. Пусть даже теперешняя Франсина не его прежняя Франсина, все равно он должен радоваться, что она жива и счастлива. Он ее любил, не ее вина, что он за это время постарел. И он простил ей все ее экстравагантные выходки, простил смиренно, но не без горечи в душе.
Когда солнце начало клониться к закату, Франсина вернулась домой в джинсах и майке. Она все еще дулась на мужа за его злобные пожелания, и, прежде чем он успел сказать ей что-нибудь приятное, она как бичом ударила его по лицу, вернее по усам, бросив:
- Не мешало бы тебе знать, прежде чем ты помрешь, что я спала с Шерассом!
Он тупо пробормотал:
- Спала с Шерассом?
- Ага, не нравится! Предпочел бы видеть меня в могиле? Конечно же, я спала с Бомбастым!
- Когда? Сейчас?
Тут уж рассвирепела она:
- Да ты что, дубина! Конечно, не сейчас! А когда ты был в плену.
- Врешь ты! - завопил Глод. - Не спала ты с этим уродом!
- Ну, знаешь ли, в этих делах горб ведь не помеха...
Не помня себя от гнева, Ратинье взмахнул рукой. Но Франсина схватила со стола нож и быстрее осы нацелила его в грудь старика:
- Тронь только, живым не останешься, и поверь мне, там тебе будет лучше, чем здесь!
Глод отступил, тупо бормоча:
- А я и не знал...
- Тебе и не собирались рассказывать.
- Но почему вы это сделали?.. - простонал Глод.
- Я скучала... Скука была ужасная... ты был далеко... Но это пустяки...
Теперь уж она пожалела о вырвавшемся у нее признании. Не слишком разумно с ее стороны причинять человеку такие страдания. Глод тяжко рухнул на стул, с трудом выдавив из себя:
- Стало быть, ты была, Франсина, ты была просто шлюхой?
- Да нет, Глод, - шепнула она. - Просто одинокая женщина. Прости меня.
- Не прощу.
- Как тебе угодно. Но ведь с тех пор сорок лет прошло. Подумай-ка сам. Это же старая история.
- А для меня совсем новая.
- Не расстраивайся ты так, Глод, миленький. Забудь, что я тебе сказала.
- Еще чего, в одну минуту рогачом сделался, да еще радоваться этому должен...
- Но какой же ты рогач, спустя сорок лет! Когда ты вернулся, все было кончено, и, клянусь, я любила тебя по-прежнему.
Она нежно пригладила ладонью его буйную гриву, густо присыпанную сединой. Он оттолкнул ее руку и, когда первая волна гнева отхлынула, надулся. По правде говоря, все больше утрачивая с годами дар воображения, он не мог уже целиком погрузиться в пучину своего стародавнего несчастья. Он даже знал счастливых рогачей. И сам принадлежал к их числу. Поэтому незачем, пожалуй, устраивать цирк и срывать со стены ружье. А вот выпить с горя стаканчик в самый раз будет, что он и сделал, не боясь на сей раз, что его отругают.
Да кроме того, в теперешнем ее виде Франсина ничуть не напоминала неверную жену, и это раздвоение личности каким-то странным образом смягчало злобу Глода, и он даже не знал, на кого ее обратить. В конце концов Франсин оказалось слишком много! Множество! И теперешняя не слишком добрая. Но обманула его не эта молодая женщина. Эта молодая женщина была только его...
- Есть с чего рехнуться! - проворчал он.
- Да не надо...
Отчасти успокоившись относительно силы отчаяния Глода, она потихоньку подошла к зеркалу, причесалась, прихорошилась, улыбнулась своему отражению, показав ослепительно белые ровные зубки. Она забыла. Нет, правда, давно уже все забыла. И все-таки ей было неловко:
- Что я, тебя голую не видал, что ли! Даже в теперешнем твоем возрасте!
- Прошу тебя, отвернись. И не начинай, пожалуйста, мне возражать на каждом шагу.
Глод повиновался, проворчав, что с кладбища, видать, возвращаются не в таком уж хорошем расположении духа.
Скинув покрывало, Франсина с восхищением разглядывала себя голую, разглядывала ноги, бедра, живот, грудь, горько сетуя, что нет у них зеркального шкафа, где бы она могла видеть себя не по частям, а всю победоносную красу двадцатой своей весны. Со вздохом сожаления она натянула рубашку, стыдливо застегнувшись до самого подбородка. Поела она с отменным аппетитом, как и подобает молодым, а оная была теперь молодой.
- Хлеб, пожалуй, черствоват, - извинился Глод.
- Ничего, зубы у меня хорошие.
И действительно, все зубы у нее были на месте, а ведь когда ее клали в гроб, оставалось их всего-навсего пять, не то шесть. Глод зевнул во весь рот.
- Прости, Франсина. Это все от волнения. Даже ноги подкашиваются.
- Волнение! Рассказывай еще! Это все от брюха, да, да, воображаю, сколько ты винища выхлестал, пока меня здесь не было!
Глод промолчал, не желая еще сильнее отравлять радость их встречи. Франсина, не спросясь, сменила постельное белье, хотя простыни и месяца не пролежали. Вопреки своей воле, Глод не мог удержаться и все смотрел на зад Франсины, взбивающей пуховик. Уж давным-давно он не видел под своей крышей красивых молоденьких девушек. Даже уши у него запылали.
Когда они легли, Франсина с ужасом почувствовала, что чья-то заскорузлая ладонь гладит ее бедро.
- Глод! Что это ты делаешь?! - взвизгнула она. Сдавленным шепотом Глод пояснил:
- Как что? Хочу тебя ублажить...
Она рывком села на постели, зажгла свет и закричала, побледнев от злости:
- Нашелся ублажатель! Меня, видите ли, собрался ублажить! Нет уж! Да ты посмотри на себя! Неужто ты воображаешь, что я в свои двадцать лет со стариком буду спать!
- Но, Франсина... ты ведь моя жена! А жену ублажать нужно, так уж повелось.
- Только не когда ей двадцать лет, а ему семьдесят, старый ты распутник, старая свинья, старый грязнуля! Если ты, старый сатир, снова ко мне полезешь, я пойду на сеновал ночевать!
- Это уже чересчур! - возмутился оскорбленный Глод.
- А ну, сунься только, я о твою башку, дедуля, ночной горшок разобью!
Она потушила свет, свирепо повернулась на бок, поближе к краю кровати. А Глод, раздосадованный, обиженный Глод еще долго лежал без сна. Лежал достаточно долго, чтобы начать думать о другом. А думал он о том, что ему, единственному на всем свете, повезло - лежать рядом с прямым конкурентом Лазаря.
- Послушай, Франсина!
- Опять! Нет, оно и значит нет!..
- Да я не о том. Хотел бы знать...
- Что?
- ...видала ли ты бога?
Франсина вздохнула, надо же спрашивать такие глупости...
- Ох, старый ты болван!
И это были последние слова, и так провели они свою вторую брачную ночь, повернувшись спиной друг к другу, словной случайные попутчики.
Глава десятая
Утром Глод открыл глаза, как открывают ставни. В постели он был один, как и всегда. Проснулся он в дурном расположении духа, словно избитый, и подумал, что ему, видать, приснилось, что его Франсина вернулась, а она лежит себе тихонечко в своей могиле, под горшком герани.
Но шум над его головой свидетельствовал, что никакой это не сон и что его чумовая женушка роется на чердаке в чемодане. Он чертыхнулся, проворчал что-то не совсем лестное, посылая ее по всем адресам, и так и разэтак, до сих пор он не мог простить ей, что нынче ночью был отстранен от выполнения супружеских обязанностей. Обязанностей, которые он выполнил бы неплохо, так как в данных обстоятельствах он тоже чувствовал в ногах молодую силу двадцатилетнего парня. В тех самых ногах, которые сейчас, поутру, уже плохо ему служили.
- Чертовы бабенки, - взорвался он, - сколько времени я и не вспоминал обо всех этих шалостях, жил себе преспокойненько, как святой Батист, и вот вам - является, голову мне заморочила и разморачивать не желает! Молодые вообще ни на что не годны и все такое прочее!..
Продолжая воркотню, он и не думал вставать с постели, даже когда пред ним предстала резвушка Франсина, наряженная по последней моде тридцатых годов. В старом тряпье она разыскала очаровательное платьице леденцоворозового цвета с зелеными помпонами на плечах. Кроме того, надела белые носочки и сандалии, которые успели за это время основательно задубеть. Ратинье ядовито хихикнул, наконец-то настал час его мести:
- Ничего не скажешь, прямо по последней моде!
Однако, будучи в превосходном расположении духа, Франсина в тон ему посмеялась над собой:
- Совершенно верно, Глод! Ну чистое пугало! Но не могу же я появиться в Жалиньи в чем мать родила!
- Ты в Жалиньи собралась?
- Надо же мне, в самом деле, купить что-нибудь из одежды. Ты сам видишь, мне нечего даже надеть.
Глод подумал о предстоящих расходах, но не посмел выразить свои мысли вслух и молча проглотил горькие сетования. Но Франсина обо всем догадалась:
- Не бойся, я сэкономлю на лифчике! Теперь они сами держатся!
Так как дверь она за собой не закрыла, в комнату вошел Добрыш, заинтригованный непривычной суетой в доме, он с радостью узнал свою хозяйку и вежливо потерся о ее ноги. Его оттолкнули кончиком сандалии, сопроводив этот не совсем гостеприимный жест визгом:
- Господи боже мой, эта грязная скотина все еще здесь? Немедленно застрели ее! Разве ты сам не видишь, что кот весь запаршивел? Разве можно в доме такую заразу держать?
Добрыш, обладавший безошибочным чутьем по части любых интонаций, счел более благоразумным укрыться в пристройке.
Заваривая кофе, Франсина спросила:
- Кстати, раз уж мы заговорили об этой грязной скотине, скажи, а Бомбастый жив или нет?
- Жив. Сейчас он, правда, приболел. Если ты его когда увидишь, скажи, что ты моя внучатая племянница или вообще какая-нибудь родня...
- Я и сама уже об этом подумала, не стоит лишнего шума подымать.
Оскорбленный в своих лучших чувствах, Глод молча встал с постели, присел к столу. Франсина подала ему чашку кофе и даже поставила на стол бутылку сливовой наливки. Такое внимание растрогало Глода.
- Славная ты женщина. Но, учти, я это заслужил. Я тебе на кладбище то горшок герани, то горшок бегонии приносил. Смело скажу: твоя могилка была не хуже других ухожена.
- Да ну тебя! - нетерпеливо отмахнулась Франсина. - Давай о чемнибудь другом поговорим, ладно? Не желаю слышать разговоров о мертвецах!
Кофе оказался слишком горячим. Глод охладил его, долив чашку сливянкой. После первого же глотка он оживился, расцвел, напыжился от законной гордости:
- Ладно, ладно, не будем больше о геранях и бегониях. Но если ты сейчас жива, так неплохо бы тебе знать, что воскресла ты только благодаря мне!
- Благодаря тебе?
Глод вкратце рассказал ей про летающую тарелку и про Диковину. Когда он закончил свою волшебную сказку, Франсина пожала плечами, и ее груди, словно высеченные из теплого мрамора, дрогнули под платьем.
- Ты, надо полагать, бочками пил, бедный ты старикашка, пока меня здесь не было!
- Клянусь головой!
- Покорно благодарю, меня не проведешь! И не строй из меня идиотку со всей твоей чепухой, с летающими тарелками и марсианами.
Ратинье возмутился:
- Учти, марсиане и жители Оксо - две большие разницы.
- А сколько их всего для пьянчуг?
- Ты, черт возьми, в летающие тарелки не веришь, но если ты воображаешь, что так же легко воскресить человека, как чихнуть, то это уж слишком!
- А в это я верю, раз своими глазами вижу!
Уязвленный Глод сдался и с яростью капнул в кофе крупную слезу сливянки. Франсина тщательно уложила волосы перед зеркалом. Опрыскала свою миловидную мордашку туалетной водой "Добрый пастырь" и бросила:
- Пока меня не будет, ты бы со стола убрал и чашки помыл. И не вздумай ходить к своему дружку и напиваться с ним, а лучше вымой-ка пол, а то не видать даже, какого цвета плитка!
Глод так и застыл от неожиданности, склонившись над своим питьем. Никогда еще с ним не обращались столь неуважительно. Его хитрюга женавнучка заметила это и фыркнула:
- Да, да, милый мой Глод! Отныне ты меня не будешь больше ублажать, а я не собираюсь гнуть на тебя спину, как негритянка. Это же нормально! Всю жизнь я штопала тебе носки, стирала в речке белье, кухарила, подтирала ребятишек. Я и жизни-то не видела по-настоящему. Пролетела она как молния, мелькнула, и все. Как по-твоему, пропащая жизнь - это для женщины достаточно? Неужели ты воображаешь, что я снова впрягусь в лямку, раз мне выпала такая неслыханная удача начать новую жизнь? Что я, полная идиотка, что ли? Сейчас мне охота смеяться, петь, веселиться, а потом, может, и любовью подзаняться. Кончено, Глод, с барщиной! Понял? Нет, вижу, ничего ты не понял, но это неважно, зато я за двоих поняла. До свиданья, Глод. Если я опоздаю к обеду, поступай так, как если бы я была еще на кладбище. Куда, кстати, ты девал мой велосипед?
Эта горделивая речь совсем омрачила Ратинье. Но бывший сапожник сдержался. Он охотно бы закатил парочку пощечин своей супружнице, чтобы ее утихомирить. Такое прежде бывало, не часто, но бывало. Но сучонка стала теперь проворнее и сильнее его. Если кто и получит пощечину, так это он, седовласый, так это собственная его щека. Он злобно проскрипел:
- Продал я его, твой велосипед. Согласись, что в гробу редко кто на велосипедах раскатывает!
Эта новость не омрачила веселья Франсины, и она беспечно махнула рукой:
- Ничего, в мои годы и автостопом можно доехать. Дай-ка мне деньжат.
Прекрасный лик патриарха исказился:
- А сколько тебе?
- Думаю, что теперь жизнь стала дороже, так же как и моя жизнь. Дай, сколько мне нужно. Если у человека есть жена, он обязан ее кормить и одевать.
- Жена, которая ни на что не годна, - это не жена! И потом, я только на пенсию по старости и живу...
- Пенсия по молодости еще меньше, дорогой дедуля!
Испытывая невероятные муки, со вздохами, способными расколоть столешницу, "дедуля" вытащил из бумажника одну за другой три бумажки, и Франсина без зазрения совести прямо-таки вырвала их у него из рук. И, прокружившись в вальсе до дверей, обернулась, послала удрученному старику воздушный поцелуй явно в насмешку.
- Жена, которая ни на что не годна, знаешь, что она тебе скажет, Глод? Нет, не знаешь? Так вот подумай хорошенько! Ответ найдешь на дне стакана.
Так бы и швырнул ей в физиономию чашку, да в чашке еще оставалась сливянка. Впрочем, и Франсина была уже далеко, на шоссе. И пела она во весь голос. В раздумье Глод теребил усы, уставившись на самый обыкновенный мушиный помет на стене. Наконец он пробормотал, покачивая головой:
- Хорошо, детки мои! Хорошо, братец! Славное начало.
А Франсина все пела, шагая по шоссе. Ей нравилось ощущать свои мускулы. Нравилась белая, как у всех блондинок, кожа. Буйная грива волос, разметанная по плечам. Вдруг ей захотелось обнять мальчика, и под мерзким платьишком даже в животе жарко стало. Ей нравилась весна, от которой была так тепло на сердце и которая с восхищением любовалась этой столь же юной весной, широко и легко шагавшей по гудрону. За спиной она услышала, шум машины и решительно подняла руку. Это оказалась, малолитражка, и за рулем сидела девушка примерно ее лет. Автомобильчик остановился, девушка высунулась в окно и обратилась к Франсине на "ты":
- Куда путь держишь?
- В Жалиньи.
- И я тоже туда. Влезай...
Франсина села рядом с девушкой и, как только машина тронулась, начала без умолку болтать:
- Вчера я платье разорвала. И выкопала в чемодане этот розовый ужас, посмотри-ка, на что я похожа. Думаешь, я найду что-нибудь в Жалиньи? Денег у меня не так-то уж много...
- Только не вздумай платье покупать! Купи джинсы и майку.
- Нет, правда? - недоверчиво спросила Франсина, которая, само собой разумеется, в жизни не носила брюк.
- Ну конечно! Это же красиво! А ты, должно быть, не здешняя, то-то я тебя никогда не видела.
- Я из Мулена приехала, присмотреть за дедушкой, за Глодом Ратинье.
- А ты посади старого алкаша на одну воду, сразу он у тебя взбодрится. А как тебя звать?
- Франсина, в честь бабушки.
- Я ее еще помню. Мне было десять, когда она, бедняжка, умерла. Н-да, невеселая у нее была жизнь, как, впрочем, у многих в те времена. А меня зовут Катрин Ламует, родители мои живут в Мутон-Брюле, я тебе потому это говорю, что ты не знаешь.
Франсина улыбнулась про себя, вспомнив эту самую Катрин Ламует, на редкость уродливую десятилетнюю девчонку. Теперь она явно изменилась к лучшему и даже не без шика щеголяла в джинсах и майке, как раз таких, какие посоветовала купить своей попутчице.
В Жалиньи она заявила, что непременно пойдет с Франсиной в магазин готового платья, даже вместе с ней зашла в кабинку для примерки. А Франсина, которая как-никак принадлежала совсем к иному поколению, постеснялась раздеваться в присутствии новой своей товарки. Но та ее подгоняла.
- Чего ты мнешься? Не бойся, я тебя не изнасилую, я для другого создана!
Девушки расхохотались, и Франсина стащила наконец платье через голову. Катрин от восхищения даже присвистнула:
- Да у тебя, детка, чертовски красивая грудь! И я бы от такой не отказалась. Все парни обалдеют. Джинсы сидят прекрасно. В талии как раз и здорово обтягивают зад.
Франсина натянула также облюбованную ею белую майку. От плеча к плечу шла надпись по-английски, но что означали эти красные буквы, она не поняла: "Make love, not war".
- Точка в точку! - заявила Катрин.
Но Франсина запротестовала, вся залившись румянцем.
- Да нет! Вовсе не точка в точку, как ты говоришь. Все насквозь видно!
- Что видно?
- Ну... кончики грудей.
- Велика важность! Майки для того и делают, чтобы все торчало. Все парни с ума посходят. И так куда красивее.
- Нет, ты это всерьез?
- Ей-богу, по-моему, ты вовсе не из Мулена! Прямо в дебрях каких-то росла! Бери эту майку, все равно лучшей для всех твоих прелестей не найдешь.
Франсина купила еще и босоножки, а розовое свое платье оставила владельцу магазина на пыльную тряпку. Этот торговец смотрел на нее как-то двусмысленно, совсем не так, как смотрел раньше, когда она приходила-в магазин за вельветом на брюки Глоду.
- Видела папашу Безюня? - фыркнула Катрин, когда они вышли из магазина. - Еще минута, и он бы не выдержал! Сейчас побежит охлаждать свой пыл в Бесбр! Давай скорее, я ужасно хочу пить, угощу тебя кока-колой.
На террасе "Кафе Бурбонне" трое молодых людей в костюмах мотоциклистов вели беседу с двумя девчушками, закутанными в пестрые занавески в стиле Индиры Ганди. Парни завопили:
- Эй, Катрин, иди к нам!
- Кэти, иди же и подругу свою веди!
- Это не ее подруга, - заметил третий тоном ниже, - нет, черт возьми, это дочка Брижит Бардо.
Если бы Франсина нуждалась в дополнительных доказательствах своей красоты, она бы получила их, взглянув на вытянутые физиономии тех двух девушек в сари. И вдобавок еще три пары мужских глаз, как бы прикалывавших один за другим значок к её груди.
- Видишь, как тебе эта майка идет, - шепнула ей на ухо Катрин, подсела за столик к молодым людям и усадила рядом с собой Франсину. И добавила, гордясь своим открытием: - Эй, Люлю! На что это ты уставился? Возьми этажом выше.
Тот, кого звали Люлю, проворчал, что у некоторых тут как раз чересчур много, а у других чересчур мало. Индианки приняли этот намек на свой счет и окончательно надулись. Робер, тот, что понизил голос при виде Франсины, нагнулся к ней, глядя ей прямо в глаза. Катрин предупредила товарку:
- Ты с ним поосторожнее, Франсина. Он из всей этой тройки самый хитрый.
Но и самый занятный. Он пользовался своей улыбкой, как акселератором при выходе из виража. Франсине эта улыбка досталась прямо в лицо. И одновременно нежнейшее признание в любви:
- Я бы тебя хорошо шарахнул, Франсина...
А Франсина подумала: очевидно, методы ухаживания тоже претерпели с 1930 года немало изменений.
В половине первого Глод смирился, присел в углу стола и мрачно стал жевать кусок сала. Франсина не вернулась к обещанному времени, эта Франсина только осложнила его жизнь, нарушила весь ее привычный распорядок. К тому же он с трудом переносил ее бунтарские речи. Здорово она переменилась там, в своей домовине. Добрая жена, добрая хозяйка, добрая стряпуха, добрая мать семейства вернулась под их общий кров на огненных крыльях мятежа.
Ратинье упрекнул за это Диковину, должно быть, инопланетянин ошибся и переложил лишку в свою смесь, а может, просто перепутал колбы. Сразу видно, что он ничего не смыслит в женщинах! Если не способен управлять летающей тарелкой последней модели, значит, и тут, когда станешь воссоздавать материю, все сделаешь шиворот-навыворот.
Вышеупомянутая материя явилась только в час со свертком в руке. Глод, в ожидании супруги шагавший взад и вперед по двору, завизжал как поросенок, которого ведут холостить.
- Что это ты так вырядилась, даже в муленском борделе не смеют в таком виде щеголять! Ты совсем, Франсина, спятила, через эту майку обе титьки видать, ты бы еще с голой задницей разгуливала! А что это на тебе за штаны такие? На кладбище тебя, что ли, обучили таким идиотским штучкам?
Смеющуюся, веселую Франсину не смутил этот взрыв негодования:
- Не сердись, папуленька, не сотрясай зря воздух! Не можешь ли ты быть более cool[*], а? Нельзя ли полегче? Глод старался даже в ярости быть величественным.
------------------------ [*] Хладнокровный (англ.).
- Да ты погляди на себя, распутница!
- Скажет тоже! Ну прекрати стрельбу, папочка, а то у меня мороз по коже!
Ратинье провел ладонью по усам, сперва слева направо, Потом справа налево, и мстительно бросил:
- А пол я не помыл!
С прелестных розовых губок Франсины сорвался какой-то неопределенный звук, потом она насмешливо произнесла:
- Плевать я хотела. Живи себе в грязи, старичок! А я позавтракаю на свежем воздухе.
Она развернула сверток, достала простоквашу, хрустящий картофель, бутылку кока-колы. Глод вознегодовал:
- И ты будешь эту дрянь жрать? И пить это? Да это же еще хуже, чем незрелые сливы! Ведь живот схватит!
- Cool, говорят тебе, cool. Выпей свою литровку и забудь обо мне! Молодым - молодые, старым - старые! Чао, бамбино! Адиос, амиго!
С этими словами она повернулась к нему спиной и, пританцовывая, направилась в поле. Глод ничего не понял из нового ее лексикона, которым эта молодая негодница расцвечивала свою речь. Вдруг он завопил:
- Франсина, а мои деньги!
Вместо ответа она звонко шлепнула себя по заду и весело крикнула:
- Вот они где, твои деньги!
Такая наглость окончательно сразила Глода, и, понурив голову под тяжестью враждебного мира, он побрел к больному соседу, надеясь хоть там найти утешение.
Бомбастый, хоть и чувствовал себя много лучше, все еще лежал в постели.
- Здорово мне помогла твоя мазь из бычьей ноги. Завтра непременно встану. Но что у тебя за физиономия, дружище? У тебя такой вид, будто в брюхе пусто, как в порожнем бочонке!
- И не говори, Сизисс! Я теперь не один.
- То-то я вроде слышал голоса во дворе...
- Меня навестить приехала внучатая племянница из Мулена.
- У тебя в Мулене родня? Ты мне никогда об этом не говорил.
- Да не в этом дело! А в том, что она не слишком-то вежливо со мной обходится, так что голова кругом идет. В двадцать лет они все нахальные, как крысы, и ничего не уважают. Она даже мне сказала, что я cool какой-то!
- Cool?
- Да, дружок, cool. Именно так. И это в мои-то годы. Ты знаешь, что такое cool?
- Ей-ей, не слыхал...
- Должно быть, еще какая-нибудь грубость.
- А она, эта мерзавка, долго еще у тебя пробудет?
- Не знаю...
- А ты выставь ее поскорее!
- Хорошо тебе говорить! Да меня в Мулене знаешь как честить будут, обзовут людоедом, который родню вилами встречает.
Бомбастый согласился с этими доводами:
- Ты совсем как я, Глод, есть у тебя честь. Но не порть себе кровь. Твоя землеройка здесь недолго пробудет. Какие тут у нас в Гурдифло развлечения, а они только о том, как бы повеселиться, думают. Это бандитское отродье, им на работу плевать! Пойди-ка принеси мне винца, мне в погреб не спуститься при всех моих болячках!
Ратинье достал из погреба несколько бутылок. И они попивали винцо до тех пор, пока прикованный к постели, сраженный недугом Бомбастый не захрапел. Глод, стараясь ступать на цыпочках и не стучать сабо, удалился и побрел к себе на двор узнать, что там поделывает его супружница. Но при виде ее он побледнел. Она лежала в траве на животе совсем голая, только небрежно накинула себе на ягодицы новую майку, и листала какой-то журнал с иллюстрациями. Не помня себя от негодования, Глод подошел к ней:
- Франсина! Тебя же могут увидеть!
- Ну и смотри на здоровье! Мне-то что! - ответила она, продолжая листать журнал.
Он просто задохнулся от возмущения.
- Да я не о себе говорю! Но тут же другие люди ходят!
- Ну и что! Небось не ослепнут. Не такое уж неприятное зрелище голая девушка. Некоторые за это даже деньги платят. Надеюсь, ты не хочешь, чтобы мне платили?
- Этого еще только недоставало!
- Я принимаю солнечную ванну, невелико преступление.
- Да так же не делается, чертова ты потаскуха! Замечание мужа рассердило Франсину, и она бросила на него через плечо суровый взгляд.
- Раньше не делалось, а теперь делается! Мне сейчас в бистро объяснили, что нынче запрещается запрещать. По-моему, это очень неглупо, хотя я этого и не знала. А теперь оставь меня, видишь, я читаю.
Вне себя от ярости, Ратинье завопил:
- Уж лучше бы ты осталась там, где была, скотина!
- Я еще успею туда вернуться. Ничего не скажешь, ты, Глод. весьма любезен! Приятно тебя послушать. Я воскресла всего сутки назад, а ты уже желаешь мне смерти. Некрасиво!
Все еще кипя гневом, Ратинье оставил загорать эту бесстыдницу и пошел присесть на лавочку, ворча что-то себе под нос. Здесь, слава те господи, не Фоли-Бержер.
- Дерьмо собачье; - бормотал он, - подумать только, что в свое время я ее в темноте ублажал, даже грудей не видел. Ясное дело, она свихнулась, раз показывает свою задницу всем встречным и поперечным!
Но потом, успокоившись, он в конце концов решил: нет у него причин горевать, что она воскресла. Нехорошо это с его стороны. Пусть даже теперешняя Франсина не его прежняя Франсина, все равно он должен радоваться, что она жива и счастлива. Он ее любил, не ее вина, что он за это время постарел. И он простил ей все ее экстравагантные выходки, простил смиренно, но не без горечи в душе.
Когда солнце начало клониться к закату, Франсина вернулась домой в джинсах и майке. Она все еще дулась на мужа за его злобные пожелания, и, прежде чем он успел сказать ей что-нибудь приятное, она как бичом ударила его по лицу, вернее по усам, бросив:
- Не мешало бы тебе знать, прежде чем ты помрешь, что я спала с Шерассом!
Он тупо пробормотал:
- Спала с Шерассом?
- Ага, не нравится! Предпочел бы видеть меня в могиле? Конечно же, я спала с Бомбастым!
- Когда? Сейчас?
Тут уж рассвирепела она:
- Да ты что, дубина! Конечно, не сейчас! А когда ты был в плену.
- Врешь ты! - завопил Глод. - Не спала ты с этим уродом!
- Ну, знаешь ли, в этих делах горб ведь не помеха...
Не помня себя от гнева, Ратинье взмахнул рукой. Но Франсина схватила со стола нож и быстрее осы нацелила его в грудь старика:
- Тронь только, живым не останешься, и поверь мне, там тебе будет лучше, чем здесь!
Глод отступил, тупо бормоча:
- А я и не знал...
- Тебе и не собирались рассказывать.
- Но почему вы это сделали?.. - простонал Глод.
- Я скучала... Скука была ужасная... ты был далеко... Но это пустяки...
Теперь уж она пожалела о вырвавшемся у нее признании. Не слишком разумно с ее стороны причинять человеку такие страдания. Глод тяжко рухнул на стул, с трудом выдавив из себя:
- Стало быть, ты была, Франсина, ты была просто шлюхой?
- Да нет, Глод, - шепнула она. - Просто одинокая женщина. Прости меня.
- Не прощу.
- Как тебе угодно. Но ведь с тех пор сорок лет прошло. Подумай-ка сам. Это же старая история.
- А для меня совсем новая.
- Не расстраивайся ты так, Глод, миленький. Забудь, что я тебе сказала.
- Еще чего, в одну минуту рогачом сделался, да еще радоваться этому должен...
- Но какой же ты рогач, спустя сорок лет! Когда ты вернулся, все было кончено, и, клянусь, я любила тебя по-прежнему.
Она нежно пригладила ладонью его буйную гриву, густо присыпанную сединой. Он оттолкнул ее руку и, когда первая волна гнева отхлынула, надулся. По правде говоря, все больше утрачивая с годами дар воображения, он не мог уже целиком погрузиться в пучину своего стародавнего несчастья. Он даже знал счастливых рогачей. И сам принадлежал к их числу. Поэтому незачем, пожалуй, устраивать цирк и срывать со стены ружье. А вот выпить с горя стаканчик в самый раз будет, что он и сделал, не боясь на сей раз, что его отругают.
Да кроме того, в теперешнем ее виде Франсина ничуть не напоминала неверную жену, и это раздвоение личности каким-то странным образом смягчало злобу Глода, и он даже не знал, на кого ее обратить. В конце концов Франсин оказалось слишком много! Множество! И теперешняя не слишком добрая. Но обманула его не эта молодая женщина. Эта молодая женщина была только его...
- Есть с чего рехнуться! - проворчал он.
- Да не надо...
Отчасти успокоившись относительно силы отчаяния Глода, она потихоньку подошла к зеркалу, причесалась, прихорошилась, улыбнулась своему отражению, показав ослепительно белые ровные зубки. Она забыла. Нет, правда, давно уже все забыла. И все-таки ей было неловко: