Фарбер Владимир. Время Зверя

Виталик оказался меломаном? Нет. Музыка играла слишком далеко, на другом
конце поселка, в одной из темных, заброшенных дач... Ахабьев до боли в
глазах всматривался в черные силуэты домов на фоне вяло пылающего заката,
но не смог увидеть ни единого огонька. Значит, меломан сидит в потемках...
Странно.
Ахабьев вернулся в дом, разложил диван и достал плед. Надо было
вздремнуть перед ночной вылазкой... Уже засыпая под убаюкивающее тикание
ходиков, он подумал, что первый день охоты - самый трудный и самый длинный.
Но и он когда-нибудь кончается...

ДЕНЬ ВТОРОЙ

- Я хочу с вами! - упрямо заявил Виталик и поджал нижнюю губу.
- Виталий! - чуть повысил голос его отец. - Ты ведешь себя как
ребенок! Прекрати. Лучше иди домой и скажи Кире, что я вернусь после обеда.
- Ничего я ей говорить не буду. Почему мне нельзя с вами? -
набычившись, спросил Виталик, глядя почему-то на Ахабьева.
Настырный волчонок! - подумал Ахабьев, безуспешно стараясь подавить
зевок.
- Виталий, немедленно иди домой. Мы не на прогулку собрались! -
проявил неуступчивость его отец.
Ахабьев опять попытался вспомнить, как же его (отца Виталика)
зовут, и опять не смог. Черт, неудобно получается... Мы же знакомы. Он меня
по имени-отчеству величает, а я его буду звать "эй, вы!"? Черт... Я ведь
точно помню, что нас знакомили... Он еще профессором представился. А имя -
как вылетело!
Ясность внесла старая дева Елизавета Ивановна.
- Валентин Дмитриевич! - обратилась она к отцу Виталика. - Я вот
тут принесла его лекарства... В общем, я подумала... Знаете, на всякий
случай... Вдруг - что! А тут валидол и клофелин, у него же и с давлением
плохо...
- Елизавета Ивановна! - сказал Валентин Дмитриевич, принимая
пузырьки с таблетками. - Успокойтесь, пожалуйста. Все будет нормально. Мы
обязательно найдем вашего Максима Платоновича, и ничего страшного не
случится!
- Ох... Я ведь так волнуюсь... И вас переполошила... Вы уж
извините...
Ахабьеву стало скучно. Он начал бесцеремонно изучать нездоровые
желтые круги под глазами Елизаветы Ивановны и еще раз убедился в том, что
она не спала всю ночь. Свет в окнах ее дачи горел и когда Ахабьев уходил на
охоту (это было чуть позже полуночи), и когда возвращался (еще затемно,
часов в семь утра).
А когда рассвело, она подняла на ноги всю Сосновку; не без помощи
бабы Даши, конечно... Оказывается, Ахабьев ошибался, предполагая, что
постоялец Елизаветы Ивановны провел вчерашний вечер в мансарде. Напротив:
влекомый жаждой знаний, пожилой пенсионер Максим Платонович Кузьмин еще
вчерашним днем отправился на прогулку в лес, а вернее - в какую-то
заброшенную деревеньку километрах в десяти от Сосновки. Отправился, и не
вернулся. Елизавета Ивановна мужественно прождала его до утра, а потом
побежала к бабе Даше. Совместными усилиями две женщины разбудили всех
дачников, собрали их возле домика Елизаветы Ивановны, построили, объяснили
боевую задачу, и делегировали Ахабьева вместе с Валентином Дмитриевичем в
поисковую экспедицию.
Сейчас Елизавету Ивановну мучило чувство вины перед отчаянно
зевающим Ахабьевым и невинно разбуженным Валентином Дмитриевичем.
- ...и не спорь со мной! Все! Разговор окончен, - сказал отец
Виталика и повернулся к Ахабьеву: - Пойдемте, Олег Николаевич?
Ахабьев кивнул и они зашагали к лесу.
- Вам доводилось бывать в той деревеньке? - осведомился Валентин
Дмитриевич.
- Нет, - коротко ответил Ахабьев.
- Я слышал, там довольно жутко. Никто не живет уже лет двадцать,
дома заколочены... Сами знаете, как бывает: молодежь уехала, старики
умерли... И чего этого пенсионера туда понесло?!
Вопрос был явно риторическим, и Ахабьев вместо ответа опять зевнул,
да так, что едва не вывихнул челюсть. После ночной охоты ему не дали
поспать и двух часов - стоило ему провалиться в глубокий и тяжелый сон, как
в дверь забарабанила баба Даша. Но нет худа без добра: на стихийном
митинге, посвященном спасению Максима Платоновича, Ахабьев воочию увидел
ночных меломанов, слушавших музыку в темноте. Худой и нескладный парень лет
двадцати, и симпатичная, но какая-то бесцветная девчонка того же возраста.
Со слов бабы Даши молодят звали Гена и Зоя, и в Сосновке они проводили
медовый месяц...
- Он всегда у вас такой ершистый? - невпопад спросил Ахабьев, когда
пауза слишком затянулась.
- Виталик? Что вы! Он был добрейшим ребенком! Просто сейчас у него
переходный возраст, да и... Сами понимаете, ему трудно принять Киру. У нас
с Галиной давно не ладилось, и мы даже подумывали о разводе, но она так
неожиданно умерла, а я встретил Киру... Она была лаборанткой на моей
кафедре. Виталик наш брак не одобрил, и с Кирой общего языка найти не
смог...
Я сам напросился, подумал Ахабьев. Вызвал его на откровенность, а
зачем? Какое мне дело до его семейных проблем... Мораль: не надо задавать
бестактные вопросы.
- Между прочим, - сменил тему разговора Валентин Дмитриевич, -
здесь когда-то была знатная охота. Зверья было немерянно. Тут даже
неподалеку сохранился охотничий домик, еще с царских времен. Потом его наши
партийные бонзы его отреставрировали и приезжали сюда пострелять волков и
лосей. Вот всех и перестреляли... Я сам охотой не увлекаюсь, но мне
знакомые рассказывали, что домик этот до сих пор стоит в лесу... Я вот
думаю - может, этот Максим Платонович туда забрался?
- Может, и туда, - кивнул Ахабьев.
- А как же мы его искать будем? В деревню хоть тропинка ведет, да и
та кустами заросла, - проворчал Валентин Дмитриевич, отцепляя колючие ветки
от полы своего модного плаща, - а домик этот где?
Ахабьев пожал плечами. Информация об охотничьем домике была
интересной, и он принял ее к сведению, но сейчас он был уверен, что искать
домик им не придется.
Он почему-то твердо знал, что они найдут Максима Платоновича в
заброшенной деревне.

x x x

"Ты их, Князь, словно нюхом чуешь!" - как любил говаривать мой
непосредственный начальник товарищ Люшков, когда я брал на границе
очередную шайку китайских контрабандистов. Князем он меня величал из-за
моего знатного происхождения - как-никак, а батя мой был голубых кровей
холуй, самому царю прислуживавший...
А насчет нюха Люшков не так уж и ошибался. Я их и вправду чуял. Ну,
не по запаху, конечно, но уж если я за кем охочусь - то поймаю обязательно!
Как писал мой папаша, ссылаясь на дедулю, тут все дело в метафизической
связи между охотником и Зверем, которая возникает не иначе как с
благословения господня, ибо бог стремится уравнять шансы своего верного
раба-охотника и исчадия ада, Зверем прозываемого...
Ну не бред? И я, советский офицер и коммунист, должен в это верить?
А что прикажете делать... Как еще объяснить то, что происходит со мной во
время охоты? А ведь как-то объяснить надо... Вот и попробуем. По порядку.
Что такого странного со мной случается:
1) Курить бросаю непроизвольно. О папиросах могу забыть на неделю,
а то и на две, и это при том, что меньше пачки в день я обычно не
выкуриваю... Объясняется очень просто - нервное напряжение и хронический
недосып. Организм истощается и отвергает табак. Шаткая гипотеза, но все же
лучше, чем божья воля!
2) Все чувства усиливаются. Во время охоты могу расслышать шепот
метров за сто. Выстрел - за пять километров. Зрение тоже обостряется. В
темноте видеть лучше начинаю. Обоняние опять же... Что тут можно
предположить с точки зрения современной науки? Только мобилизацию скрытых
резервов человеческого организма.
3) И наконец, самое главное и непонятное. Интуиция. Или даже не
интуиция, а... ясновидение, что ли? Оно ведь как бывает: нахлынет на
мгновение, как водой ледяной окатит, словно озарение какое - и я все
наперед знаю. Правда, с контрабандистами это не срабатывает, а вот со
Зверем... Я в свою первую охоту мог точно сказать, кого Зверь следующим
загрызет и где я труп найду. Правда, не очень это мне и помогло... Но факт
есть факт. Провидцем становлюсь, елки-палки! И вот как это можно
растолковать с позиций диалектического материализма? То-то и оно, что
никак..."

Из дневников Владимира Аркадьевича Ахабьева,
капитана НКВД.

x x x

Запах здесь стоял нехороший, гнилостно-затхлый, и сыростью тянуло
от черных, вросших в землю домишек с заколоченными дверями и окнами.
Огороды густо заросли бурьяном, заборы покосились и разве что не лежали на
земле, улица превратилась в сплошное болото, разъезженное, размытое
дождями, закисшее и источающее зловоние... Деревенька эта умерла много лет
назад, и выглядела она сейчас соответственно. Как и должен выглядеть
разлагающийся труп.
Не было здесь никакого движения, все замерло, окаменело, как на
фотографии, черно-белой и пожелтевшей от старости фотографии с
потрескавшимися краями - затертой, залапанной, выгоревшей и замызганной
грязью фотокарточке.
А еще здесь было очень тихо: не было птиц, не шуршал ветер в кронах
деревьев-скелетов, не скрипели оборванными петлями ставни и калитки, не
лаяли собаки... Да и откуда здесь взяться собакам? - подумал Ахабьев чуть
удивленно. Отчего я вообще вспомнил о собаках?
- Это что ж нам теперь - все дома обшаривать? - чуть растерянно
сказал Валентин Дмитриевич. - А если, неровен час, крыша рухнет? Зашибет
ведь... Тут же сгнило все давно. Вон какие дыры! И чего его сюда понесло?
О-хо-хо... Ну что ж, Олег Николаевич, вы берите себе левую сторону улицы, а
я по правой пройдусь. Небось, дрыхнет старикан где-нибудь, а мы его ищи.
Искать не пришлось. Максим Платонович Кузьмин лежал на земле в
самом конце улицы. Маленький, нелепый, жалкий в своем распахнутом
стареньком пальто и кургузом пиджачке с оборванными пуговицами; левой рукой
он стискивал грудь сквозь тонкую ситцевую рубашку, а скрюченными пальцами
правой - комкал холодную грязь. Его тонкие, похожие на паутину седые волосы
были растрепаны, а на землисто-сером лице ярким пятном выделялись
синевато-белые губы. Глаза его были закрыты, и не просто закрыты, а
зажмурены, крепко-накрепко сжаты, до судороги, так, что все лицо перекосила
гримаса напряжения, и губы кривились в безмолвном крике...
Он был мертв. И мертв уже давно. Смерть наступила чуть меньше суток
назад, определил Ахабьев на глазок. Выходит, пока я всю ночь искал Зверя в
лесу, Зверь выслеживал этого безобидного старичка... И выследил. Только
убить не сумел. У старичка было слабое сердце. А падаль Зверь не ест.
Что ж, сойдет за смерть от естественных причин. В конце концов, что
может быть естественнее смерти от инфаркта?
- Вот черт... - пробормотал Валентин Дмитриевич, увидев труп и
слегка побледнев. - Вот надо же... Черт побери... И что теперь делать? Как
же мы его понесем? Машина же сюда не доедет... Летом бы доехала, а
сейчас... Надо бы носилки соорудить. Ну не бросать же его здесь, верно? А
потом... Черт, и телефона-то у нас в Сосновке нет. Придется ехать в город
за "скорой". И милицию тоже надо вызвать...
Как же он спокоен, удивился Ахабьев. Как же он хладнокровен и
рассудителен! Уравновешен и равнодушен... И все, что его волнует - так это
непредвиденные заботы и необходимость ехать в город. Смерть человека для
него - всего лишь источник проблем. Не более.
Не от того ли, что это он его убил? Ахабьев мысленно улыбнулся
своей мнительности. Лет десять назад он бы точно заподозрил Валентина
Дмитриевича в ликантропии. И принял бы все необходимые меры. Несмотря на
предостережения отца.
А потом мне пришлось бы принять все необходимые меры в отношении
самого себя, подумал он. Ведь приди я сюда один, спрятал бы труп в погребе
одного из домов, а Елизавете Ивановне сказал бы, что ничего не нашел. И
всего делов...

x x x

"Моя первая охота скорее напоминала детектив Агаты Кристи. Я не так
пытался выследить Зверя, как угадать, кто из моих соседей по туристическому
кемпингу неподалеку от славного болгарского города Тырговиште (забавно, как
далеко порой приходится забраться, чтобы понять кто ты такой на самом
деле!) и есть хитрый и коварный оборотень... Наверно, это атмосфера мистики
и ужаса, окружавшая наше семейное ремесло, превратила меня в параноика и
заставила забыть элементарные правила поведения животных.
Хищник никогда не охотится возле своего логова. Оборотень никогда
не станет жить среди тех, кого он собирается убить. Это слишком рискованно.
А Зверь лишен жалости и милосердия, но не ума!
К тому же, как я подозреваю, Зверю вовсе необязательно
подкрадываться к своим жертвам. Об этом нет упоминаний в дневниках наших
предков (по крайней мере, в тех, что я читал), но я почти убежден в том,
что Зверь может приманивать к себе людей...
Но это - тема для отдельного разговора. А пока я хочу дать тебе
совет, Олег: не повторяй моей ошибки. Не подозревай тех, кого ты знаешь.
Выслеживай Зверя, а не людей! А впрочем... Боюсь, что это та ошибка,
которую ты совершишь непременно. Ведь никакие отеческие советы не заменят
практического опыта. Главное - чтобы ты вовремя понял, в чем была твоя
ошибка.
Главное - чтобы ты успел остановиться. Не переступил черту..."

Из дневников Николая Владимировича Ахабьева,
учителя биологии.

x x x

- Еще чаю?
- Да, спасибо, - ответил Ахабьев почему-то, хотя чаю ему не
хотелось.
Елизавета Ивановна налила в чашку заварки, придерживая рукой
крышечку чайника, добавила кипятка, и наложила в розетку клубничного
варенья из высокой банки с фигурным горлом - из тех, что не консервируют, а
накрывают бумагой и обматывают тонкой бечевкой. Стройные ряды таких банок
поблескивали сквозь пыльное стекло буфета, и Ахабьев еще подумал: зачем
одинокой вдове столько варенья? Или старой деве, без разницы... А потом
спросил себя - а с чего я взял, что она вдова? Может, разведенка. А варенье
для детей и внуков... Нет, ответил себе Ахабьев. Такие не разводятся. Такие
все стерпят, лишь бы семью сохранить.
Ахабьев устал, и мысли в голову лезли дурацкие, бессвязные,
бессмысленные...
- А ведь он еще книгу собирался написать, - печальным голосом
произнесла Елизавета Ивановна, рассеяно глядя в пространство и поглаживая
на груди пуховую шаль. - Мемуары... И не успел.
Ахабьев отхлебнул обжигающий чай.
День прошел суетно, суматошно и бездарно. Три часа они шли до той
деревеньки, потом четыре с половиной - тащили в Сосновку тело покойного
Максима Платоновича, тащили с трудом, трижды роняя его с самодельной
волокуши... Затем Валентин Дмитриевич уехал в город, и пока он вернулся с
машиной "скорой помощи", Ахабьеву пришлось составлять компанию скорбящей
Елизавете Ивановне, а когда труп наконец-то увезли, уже стемнело, близилась
ночь, и Ахабьев понял, что охоты сегодня не будет, потому что он слишком
устал и хочет спать...
Голова его потяжелела, мысли стали вялыми, рефлексы затормозились,
как всегда на исходе первых суток без сна навалилась апатия, а в животе
время от времени вспыхивала режущая боль, он не ел со вчерашнего дня, и
есть не хотел, но боль не утихала, и от горячего чая с приторно-сладким
вареньем становилась все сильнее.
- Он ведь, Максим Платонович, домосед был. Мог неделями на улицу не
выходить, все читал, и выписки делал... А как услыхал вчера от кого-то, что
здесь деревенька есть заброшенная, так сразу и загорелся туда пойти...
Будто магнитом его туда потянуло. Я подумала - может, ему для книги надо?
Да нет же, нет, захотелось сказать Ахабьеву. Не магнитом. Но чем-то
посильнее магнита... И не сам он загорелся этой походкой. Просто услышал
ночью, сквозь сон, тихий и зовущий волчий вой... И пошел. Не мог не пойти...
Ахабьев почувствовал, что тупеет от этого заунывного монолога и
сказал:
- Вы извините, Елизавета Ивановна. Пойду я. Поздно уже... Спокойной
ночи.
Выйдя на улицу, он захотел разозлиться. Накрутить себя до зубовного
скрежета и матерного самобичевания за бессилие свое и самонадеянность
глупую... Обругать последними словами и пробудить в себе... стыд, ярость,
обиду... да хоть что-нибудь! Тщетно... Ничего у него не вышло.
Плохой ты охотник, сказал он себе. Безучастный. На все тебе
наплевать... А Зверь - нет. Зверь хитер. Он играет с тобой. И он смеется
над тобой. Пока ты бродил всю ночь в лесу, надеясь на удачу и пресловутое
охотничье чутье, Зверь убивал старика. А сегодня ночью, когда ты слишком
устал для охоты, Зверь снова кого-то убьет. И ты не сможешь ему помешать.
Потому что тебя слишком клонит в сон...
А завтра из Сосновки увезут еще один труп. И уже послезавтра здесь
появятся журналисты, а вслед за ними - охотнички, любители пострелять по
опасным хищникам, терроризирующим дачные поселки.
Ахабьеву однажды довелось участвовать в массовой охоте на волков.
На джипах, с улюлюканьями и беспорядочной пальбой из помповых ружей... Днем
это напоминало цирк, ночью - кошмарный сон. Именно ночью кто-то по ошибке
выстрелил в Ахабьева, засадив ему четыре дробины под левую лопатку...
Если в Сосновке начнется подобный бардак, Зверь попросту улизнет. И
придется ждать следующего раза.
А что я могу сделать? Снова отправиться в лес и блуждать там до
утра в бесплодной надежде отыскать логово Зверя? Или устроить засаду здесь,
в Сосновке, пытаясь уследить за четырьмя домами, разбросанными по всему
поселку? А смысл? Ночные бдения для очистки совести... Ерунда все это. О
засаде на Зверя можно будет думать только тогда, когда число вероятных
мишеней снизится до единицы. А это случится дня через два, не раньше... Так
что торопиться некуда. И незачем изматывать себя недосыпом. Охота едва
началась, а я уже на грани истощения... Все еще впереди. Все самое сложное.
И я успею убить Зверя. Главное - чтобы мне не мешали.
Ахабьев воровато огляделся, нащупал за спиной рукоятку охотничьего
ножа и направился к дому Валентина Дмитриевича.

ДЕНЬ ТРЕТИЙ

Он проснулся от голода. Не желудочных спазмов или болезненного
посасывания под ложечкой, а от нормального здорового голода, вполне
естественного после двухдневного поста. Ему просто хотелось есть.
Но вставать было лень. Ахабьев поворочался немножко, поправил
подушку, укрылся пледом с головой и попытался снова уснуть. Увы. Сон не
шел. Не получалось даже задремать.
Что за черт, рассердился Ахабьев. Ведь я же и не спал почти. Вон,
за окном еще темно. Лег я поздно, а проснулся до рассвета... Что со мной?
Вместо того чтобы отсыпаться, пока есть возможность, я, как дурак,
вскакиваю до восхода солнца...
Он бросил взгляд на мирно тикающие ходики и обомлел. Четыре часа.
Без пяти минут. Для восхода - слишком рано. Значит, это не утро сереет за
окном. Это уже вечер. Я проспал весь день. Неудивительно, что я так хочу
жрать.
Ахабьев отшвырнул плед, потер лицо руками и взъерошил себе волосы.
Голова была тяжелой, а мышцы слегка онемели от долгого сна. Ахабьев
решительно скатился с дивана и в быстром темпе отжался от пола двадцать
раз. Потом перевернулся на спину, засунул ноги под диван и начал поднимать
туловище, заложив руки за голову. Через пять минут, мокрый как мышь и с
гулко ухающим в груди сердцем, он встал с пола и пошел умываться.
Окатив себя до пояса ледяной водой, он начал растираться вафельным
полотенцем, одновременно любуясь собой в зеркало. Было чем полюбоваться:
молодой, подтянутый (а точнее - поджарый), с плоским мускулистым животом и
с худым и хищным лицом, Ахабьев мог бы сойти за привлекательного мужчину.
Правда, сейчас все портила трехдневная щетина вполне угрожающего вида да
голодный блеск серых глаз. И вообще, выражение лица у него было весьма
злобное... Это у нас семейная черта, подумал он и показал своему отражению
язык.
На кухне, высыпая в кипящую воду смерзшиеся пельмени, он спросил
себя: а чего это я в таком приподнятом настроении? Охота еще не кончилась.
Она даже толком и не начиналась. А оптимизм из меня так и прет.
Это все потому, что я перехватил инициативу, ответил он, уписывая
за обе щеки обжигающе горячие пельмени в золотистом масле. Перевел охоту в
новую фазу. Я больше не буду смотреть на трупы и молча скрипеть зубами.
Хватит. Теперь моя очередь.
Поев, он составил посуду в мойку и вернулся в комнату. Теперь моя
очередь! - повторил он и оптимизм его начал потихоньку испаряться. Не
слишком ли ты самонадеян, охотник? Уж не собираешься ли ты снова
недооценить Зверя? Ты уже сделал это однажды. Шесть лет назад. Помнишь?
Он помнил. Он не мог забыть... К дьяволу, сказал он себе. Все
воспоминания отложим до лучших времен. Заодно с эмоциями.
Оптимизмы-пессимизмы, мать их так... Мне сейчас нужен холодный расчет и
стальная выдержка. Слишком многое поставлено на карту, чтобы я мог
позволить себе руководствоваться чем-то иным, кроме разума.
Я должен думать, а не заниматься самолюбованиями и самопоеданиями...
Думать так думать. Ахабьев подтянул гирьки ходиков, толкнул
маятник, уселся за стол, отодвинул в сторону стопку тетрадей и подпер
голову руками. Будем думать.
Почему Зверь ничего не предпринял этой ночью? Ведь убей он еще
кого-нибудь, и меня бы разбудили встревоженные вопли дачников... Или Зверь
попросту убил всех, кроме меня? От этой мысли по спине побежал холодок.
Ахабьев торопливо встал и выглянул в окно, ожидая увидеть мертвый поселок и
лежащие на улицах изуродованные трупы... Фу ты, черт! Напугал себя до дрожи
в коленках, фантазер хренов... Вон Виталик идет, а там баба Даша языком
чешет с этой... как ее... Кирой, вот. Виталика мачехой. А где Валентин
Дмитриевич? Не в гараже ли, часом?
Ахабьев успокоился, перевел дух и вернулся за стол. Ничего важного
он не проспал. Тем лучше... Но вопрос остается открытым: почему Зверь не
напал? Почему он затаился? Чего он дожидается? Время играет против него.
Полнолуние продлится еще две ночи. Спугнуть Зверя я не мог, значит... Зверь
сам решил сделать перерыв. Из осторожности. Но это ничего, я его
перетерплю. Ведь Зверь не может не убивать - на то он и Зверь. А я очень
хорошо умею ждать...
Он достал из ящика стола "ТТ", вынул обойму, выщелкал все патроны и
потянулся за ножом.

x x x

"Я склонен выделять две наиболее обременительные составляющие
нашего ремесла.
Первая - осматривать трупы, изувеченные Зверем. Жгучий стыд
охватывает меня, когда я вижу женщин и детей, чьи тела несут на себе следы
чудовищных укусов. Стыд, потому что нельзя, не должно так обходиться с
человеческими существами. Ведь ни один, даже самый лютый и свирепый хищник,
не станет терзать жертву свою развлечения ради. И это все сильнее
утверждает меня в мысли, что Зверь - есть тварь потусторонняя и
богопротивная, и, вероятно, оборотень.
Вторая же невыносимо трудная и изматывающая обязанность охотника -
ждать..."

Из дневников Аркадия Матвеевича Ахабьева,
унтер-егермейстера Его Императорского Величества.

x x x

Кровь выплескивалась из раны толчками. Ахабьев сорвал с себя
ремень, перетянул им руку Елизаветы Ивановны повыше локтя, потом подобрал с
земли ее пуховой платок и туго забинтовал рану на предплечье.
- Я его видел, - повторил Виталик, угрюмо созерцая истекающую
кровью соседку. - Это был волк. Большой волк.
- Это ты орал? - спросил Ахабьев, у которого до сих пор звенело в
ушах от пронзительного визга.
- Вот еще! - фыркнул Виталик. - Это Кира. Вон она лежит, - он
махнул рукой в сторону неподвижного тела возле скамейки под забором.
Елизавета Ивановна негромко застонала. Ахабьев приподнял ей голову
и успокаивающе произнес:
- Все нормально. С вами все будет хорошо.
- А где я? - неразборчиво промямлила она, и Виталик хихикнул.
И точно, отмороженный какой-то пацан, подумал Ахабьев. Или это у
него реакция на испуг? Если бы не я, Зверь убил бы их всех. И Киру, и
Виталика, и Елизавету Ивановну. Хорошо, что я успел вовремя. Все обошлось
малой кровью.
- Что случилось? - задыхаясь, выпалил Валентин Дмитриевич, подбегая
к Виталику. - Ты цел?! Что с Кирой?! Кто кричал? Олег Николаевич, может
быть вы мне объясните... Это кровь?!! - ужаснулся он.
- Вон твоя Кира лежит, - зло буркнул Виталик.
- Валентин Дмитриевич, - очень спокойно позвал Ахабьев готового
упасть в обморок профессора. - Если вас не затруднит, помогите мне,
пожалуйста.
- Да-да... - сказал Валентин Дмитриевич, вытирая лоб ладонью. В
наступивших сумерках его лицо казалось белым пятном. - Конечно... Но что
здесь произошло? Кира...
- Кира в обмороке, - перебил Ахабьев. - А на Елизавету Ивановну
напал волк.
- Волк?!
- Да, волк. Поддержите ей голову, я хочу осмотреть рану.
- Да, сейчас... - Валентин Дмитриевич опустился на колени, сложил
ладони лодочкой и бережно подвел их под затылок снова потерявшей сознание
Елизаветы Ивановны. Ахабьев аккуратно прощупал набухшую от крови повязку на
предплечье. Рука висела совершенно безвольно, с неестественно выгнутым
запястьем.
- Похоже, перелом, - озабоченно сказал Ахабьев.
- Но вы же сказали - волк?..
- Волк, - подтвердил Ахабьев. - Он перекусил кость. Надо наложить
шину. А для начала отнесем Елизавету Ивановну в дом.
- Что случи... - у бабы Даши не хватило дыхания закончить фразу. Ну
еще бы, иронично хмыкнул Ахабьев, во весь опор пробежать метров
сорок-пятьдесят, и это в ее-то годы... Во дает старушка. Не думал я, что
она опередит паренька с его невестой... Кстати, а где молодожены-меломаны?
Или они не слышали этого вопля?
- Волк напал, - ответил за Ахабьева Виталик. - Прямо на улице. Он
вдоль забора бежал, а потом на нас кинулся...