Страница:
Мощный взрыв порушил часть стены шестого этажа, выдав вверх неслабое, тёмно-серое, бетонно-блочное облако. Может, это случилось и не от нашего выстрела, но мне очень хотелось думать, что именно от нашего.
— Ух ты! — я подпрыгнул от удовольствия. — Трындец там кому-то!
Схватив второй, последний выстрел, я спешно повторил процедуру, ранее проделанную офицером. Толком не прицеливаясь, я встал на колено и выстрелил. «Вшу-у-уй!» — оставляя едва заметную белесую полосу, заряд устремился к заданной цели. Попал примерно туда же, что и первый, но взрыв получился более колоритным и смотрибельным, чем предыдущий. Рвануло как в кино — с высоким столбом пламени, пожирающим всё живое и не живое.
— Получите, уроды, подарок от сына татарского народа! — чувство гордости за проделанную работу переполняло меня.
— Зашибись рвануло! В боеприпасы что-ли попал? — офицер закурил и, понюхав сигаретного дыма, спросил:
— Ты из Татарии вроде родом?
— Да! — я отбросил ненужный тубус. — А чего?
— Зря ты радуешься.
— Чему зря радуюсь?
— Скажу тебе по секрету, как боевой офицер младшему товарищу, что есть новый приказ. Секретный.
— И что там? — забеспокоился я.
— Через две недели, когда раскутачим всю Чечню, поворачиваем танки и идём прямым ходом на Татарию. Восстанавливать конституционный порядок.
В голове закружились страшные картины возможного будущего. Я представил, как танки обстреливают мою деревню и, круша на своём пути хозяйственные постройки, ровняют с землёй мой дом. Я представил, как ненасытный огонь пожирает наши золотистые ржаные поля и взрывает нефтяные вышки. Я представил перепуганных, бегущих в неизвестность людей. Представил отца, стоящего на дороге с охотничьим ружьём в руках, и еле сдержал слёзы. Настроение испортилось безвозвратно. Неужели это возможно? Впервые, как-то подсознательно, я пожалел чеченцев: «Народ, в принципе, и не виноват. Из-за придурка Дудаева страдает вся Республика. За что? Блин, а вдруг я только что убил не боевиков, а мирных жителей, не успевших покинуть свои квартиры? Что за дурдом! Неужели и у нас так будет? О, Аллах, помоги мне, грешному!»
Офицер, посмотрев в моё окаменевшее лицо, спешно попрощался:
— Не унывай, татарин! Если ваш президент отдаст нефть добровольно, может войны и не будет. России — нефть, Татарии — свобода! Давай, счастливо оставаться! — выкинув окурок, он трусцой побежал к месту боя. Я затравленно смотрел ему в след. Что делать?
— Не грузись! Нам ещё здесь воевать надо! — вмешался в мои мысли Сосед. — Отойди!
— Он же сказал, не стрелять, — я загораживал Соседу видимость.
— А я говорю — отойди!
Отодвинув меня от ствола пулемёта, Сосед дал длинную очередь по верхним этажам окончательно задолбленной девятиэтажки. Следов попадания мы не видели, далековато.
— Мощная штука, не слабее твоей «Мухи»! Постреляешь?
— Не…
— Да не грузись ты, не нужна нам твоя Татария!
— Что значит «нам»?
Сосед не ответил, а улыбнулся и продолжил обстрел здания:
— Ну, как вам там, а? Жарко, суки?! Получите и распишитесь!
Сосед расстрелял две коробки патронов и радостно всматривался в стены по-прежнему атакуемого нашими солдатами дома. Я сидел рядом и думал о перспективах военной кампании России против родного Татарстана. Волновался, сердце билось громче разрывов авиабомб, в висках стучало, я начал задыхаться. Мне перестало казаться, что такое невозможно. После Чечни — возможно всё!
Вдруг, откуда не возьмись, появился Виноград. Посмотрел на нас и тоже решил принять участие в уничтожении противника. Взял РПК, и с рук, как в американском кино, стал вторить Соседу, отправляя в девятиэтажку тучи пуль 5,45.
И так — минут двадцать, мы только цинки для него успевали открывать.
— Етит вашу мать! — обогнув забор, навстречу нам бежал боец. — Кто стрелял? Кто стрелял, козлы?
Остановившись, он долго не мог успокоить дыхание и, тяжело выдыхая, вытирал пот со лба. Мы молчали.
— Майор ***! Мои штурмуют здание! А отсюда лупанули из пулемёта! — он снял бушлат и бросил его на бетон. — Какого, спрашивается, хрена? Кто стрелял и по какой надобности? Вы стреляли?
— Я стрелял, — тихо признался Виноград.
— У меня, бля, сегодня итак, пятьдесят человек полегло! И ты тут, козёл безрогий! — отчаявшись, майор махнул рукой, присел и, еле удерживая смятую дождевым червяком жёлтую сигарету в дрожащих руках, закурил. — Скажи, боец, какого хрена ты отсюда стрелял? Фильмов насмотрелся и решил поиграть? Рэмбо хренов! Может, наградить тебя?
— За что, товарищ майор?
— Скоро сам увидишь! Салага, блядь, долбанутый! Даже бить тебя, и то желания нет! Козёл! — майор встал и, окатив нас пренебрежительным взглядом, пошёл по направлению к временному штабу самарских. — Поиграть решили, вояки хреновы. Что же вы в атаку под пули не идёте? Из-за спины бьёте. Эх, понабрали детей…
Через минуты три мы увидели двух бойцов, бежавших с раненым на руках. Парень обмяк и обвис на своих товарищах. Рана была тяжёлой, и не смотря на толстый слой бинтов, из пробитого горла фонтанчиком била кровь. Раненый дрожал неестественной дрожью и дёргался, похоже, отходя в мир иной.
— Что с ним? — Сосед, посмотрев на раненого, покраснел и вспотел.
— Мы на втором этаже на лестнице с двумя духами бились. Он был напротив окна. Пуля попала в горло… сзади… рикошетом…
— А духов чё, грохнули?
— Когда его ранило, мы уже срубили духов…
Бойцы ушли, оставив нас наедине с нашими мыслями. Мы молчали. Не слышали и не видели ничего. Просто сидели и молчали.
— Это я его… задел… я… — Виноград пнул ящик из-под патронов и посмотрел на пулемёт. — Это я его… убил…
Гороховый суп.
Утро. Семь часов. Просыпаюсь. Спал хорошо, не жалуюсь. Но глаза открывать не хочется, хочется спать до бесконечности, до конца войны, чтобы открыл глаза и раз — ты уже дома. Но и постоянно спать — тоже страшно, придётся встать и вылезти на улицу, поближе к войне. Открываю глаза — возвращаюсь к реальности, которую и не покидал. «Вжик, вжик, вжик, вжик, вжик…» — тот же свист пуль, что и вчера, и позавчера, и, кажется, всю жизнь, целую вечность одно и то же — «вжик, вжик, вжик, вжик, вжик…». Спал-то всего ничего — четыре часа, а бок ноет, будто на голом льду лежал неделю. Тут почки застудить — за делать нефиг, быстро, как в аду поджариться. Чувствую, ещё пару дней такого скрюченного недосыпания внутри бэхи, и всё, или от простуды загнусь, или с ума сойду.
Сосед тоже проснулся: дёргается, ворчит чего-то недовольно, постанывает, поскуливает. Я трясу его за плечо:
— Сосед! Мыться пошли!
— Пошёл ты! Никуда я отсюда не пойду, мне и здесь хорошо. Домой хочу! Сосед!
— О-о-о! Иду, иду, — Сосед, сморщившись от неприятных предвкушений, поднимает свои опухшие веки. — Иду, будь ты неладен.
Отбрасываю спальник, открываю люк, выбираюсь наружу. Сосед лезет следом:
— Ну, чё? Кончилась война?
Свист пуль ему в ответ.
— Сам знаю, что нет. И спросить уже нельзя! — он взял какие-то замасленные рваные тряпки. — Усман! Мыться пошли!
Идти мыться — это значит подбежать к забору, под которым лежит тонкий слой чёрного как смоль снега, согнуться в три погибели, чтоб ненароком не задело осколками или ещё чем, соскоблить с земли снег и тщательно размазать его по лицу и шее. Когда под тройным слоем липкой слизи уже не видно лица, полученный концентрат следует смыть водой из фляжки. Благо, хоть вода пока есть, её из Сунжи бидонами натаскали наши новые друзья, а мы позаимствовали этой мутной речной жидкости у них.
Закончив водные процедуры, мы обтёрлись тряпками и выкинули их тут же, у забора.
— Хорошо-то как! — к Соседу вернулись его обычная беззаботность и бодрое расположение духа. — Чего делать будем? Может, пожрём? Жрать охота!
— Пошли, консервы пожуём.
— Да, делать всё равно нечего, хоть пузо наполним, может жить легче станет.
— Станет, станет, перестанет.
Я выпрямился, потянулся, вдохнул полной грудью, и … уловил приятный запах свежего супчика. Невероятно! Я не верил самому себе, но сквозь вонь пожарищ мой чуткий нос уловил столь непривычные для этих мест оживляющие пары деликатеса. Вру, конечно, ничего я не вынюхал, я ж не собака Павлова. Заметил краем глаза бойцов на четвереньках и смекнул, что к чему. Да какая разница.
— Ого! Супец!
— Где? — недоверчиво повертел головой Сосед. — Где ты занюхал?
— А вон! — ткнул я пальцем в двух бойцов, пристроившихся у небольшого костра недалеко от нашей БМП.
Не сговариваясь и не переглядываясь, мы одновременно рванули в сторону незнакомых поваров.
Бойцы сидели на обломках бетонных плит у стены старого двухподъездного трёхэтажного здания из красного кирпича. Снаружи здание было почти неповреждённым, выбитые стёкла и двери не в счёт, и поэтому надёжно закрывало поваров от обстрела с тыла.
— Здорово бойцы! — Сосед сильно стиснул ладонь и яростно потряс за руку сначала одного, а потом и второго бойца.
— Привет, потерянные в раю, — ответили они. — Кушать будете?
— А чё там у вас? — Сосед важно нахмурился и заглянул в котелок. — Мы ведь что попало не едим, гурманы!
— Суп гороховый! — ответил боец, одетый в чёрный бушлат и рваные в коленях камуфляжные штаны. Был он щуплый, высокий и худой, и каска, надетая поверх солдатской шапки самого маленького размера, сползала ему на глаза. — Ща всё будет чики-пуки и готово!
— Зашибись! — только и смог выдохнуть Сосед, пафос которого сразу пропал, как водой смыло. — Нам плеснёте? — он подсел к бойцам.
— Базара нет! А ты, не стой, не на параде, — кивнул мне другой боец. Он был без шапки, в рваном свитере и бронежилете. На ногах — жалкое подобие кроссовок. Но бросилось в глаза другое — ремень его штанов, увешанный гранатами Ф-1, магически притягивал мой взгляд.
«Зачем он туда гранат понавешал?» — подумал я — «чуть его цепанут, и он сам взлетит к ядрени фени на луну.»
— Присаживайся! Или нет, говорят, у вас полная машина консервов и колбасы. Может, принесёшь чего. Сапог и про сыр что-то говорил. Прихватишь чуточку?
— Ноу проблем, сэры! — заверил бойцов Сосед, а меня дёрнул за рукав:
— Вместе слетаем, принесём чего.
— Хлеб нужен? — я посмотрел в кипящий гороховым лакомством котелок.
— Не, хлеб есть. Тушёнку давайте, да всё тащите, что не жалко, — короткой алюминиевой ложкой помешивая произведение своего кулинарного искусства, боец в бронежилете скороговоркой повторил:
— Тушёнку давайте, тушёнку. Сбегаете?
— Мы мигом! Только без нас не начинайте, не ломайте кайф первой ложки, — шутливо, по-детски, пальцем пригрозил ему Сосед.
— Ага, ждём.
Подбежав к бэшке, мы открыли люк десантного отделения и осмотрели свои богатства. Сыр, яйца и колбасу мы уже съели, оставалось ящиков по пять тушёнки и рыбных консервов. Хлеба тоже, пока хватало. Взяли каждый по три банки и того и другого, и по буханке хлеба, всё равно — плесневеть начал, лучше уж съесть, чем потом выкинуть. А с бульончиком за милую душу съедим, и думать не будем!
Сосед дёрнул меня за плечо:
— Усман, подожди, давай автоматы возьмём, пригодятся. Не бежать же потом сюда за ними обратно.
— А я без калаша никуда идти и не думаю. Мы на войне находимся, а не на заграничном курорте, — я достал автомат и проверил магазин. В этот момент раздалась серия коротких глухих разрывов, но мы, прикрытые с одной стороны нашей железной коробочкой, а с другой — котельной, даже не пригибались, по звуку определив, что грохнуло чуть левее от нас.
— Достали, суки! Вот пожру, и за вас примусь! — словесно пригрозив кому-то неизвестному, Сосед для уверенности выпустил очередь в сторону бледно светящего солнца. — Козлы грёбаные!
— А солнце тут при чём? Кончай выкобениваться, пошли!
Рассовав продукты по карманам, мы захлопнули люк и, пригнувшись и не поднимая головы, побежали к ожидающему нас вкусному завтраку.
Когда до супа осталось шагов двадцать, я почувствовал, что что-то не так, поднял глаза, осмотрелся. И точно — ни бойцов, ни супа у здания не было. «Исчезли, бля! Кинула нас, Самара беспонтовая!» — зло подумал я, но тут же чуть не захлебнулся собственной слюной. На месте, где три минуты назад, в предвкушении сытного завтрака мы мило беседовали с бойцами, зияла воронка от 120 миллиметровой мины.
— Ахрене-еть! Суки! Суки!! Суки!!! — всё громче крича, Сосед закрутился волчком, поливая из калаша окрестности.
Я замер на месте. Слов не было. Только страх. Я боялся шелохнуться, боялся думать, боялся дышать, боялся говорить, боялся жить. Я боялся жить. На мгновение я умер. Умер вместе с этими двумя пацанами, имя которых даже не знал, не спросил, не поинтересовался. Один — худой и в каске, а другой — в жилете и с гранатами. Варили гороховый суп. Всё, больше о них я ничего не знаю.
— Суки! Я найду, кто это сделал! — у Соседа кончились патроны и он, отбросив автомат, упал на колени. — Мы же могли погибнуть вместе с ними! Усман! Мы могли погибнуть с ними!!!
Заглушая «вжики» пуль, послышался нарастающий гул и свист.
— Мины! Усман, бежим! — Сосед вскочил, поднял автомат и уже был готов дать дёру. Но я охладил его пыл:
— Я остаюсь здесь. Всё! Я никуда не пойду!
— Да ты чё? Охренел? Здесь решил подыхать? Миномётный обстрел!
— Я никуда не пойду! И тебя не пущу! Кругом мины! — я рухнул на землю и схватил Соседа за ноги. — Всё заминировано! Стой!!!
— Да не заминировано! Это чечены из миномётов стреляют! Стреляют из миномётов! В пацанов попала мина, выпущенная из миномёта! Она с воздуха прилетела, сверху на них упала! Тупой ты, татарин! Тебя чему в учебке учили? А? Усман? Ты чё, с ума бежишь? Крыша едет? Усман, не молчи!
Я вспомнил про миномёты — «подносы» или как их там. До войны видел пару раз. Да где мне их видеть, если я целый год в части только и делал, что снег кидал, да лёд долбил. Лопата и лом — вот оружие, которым я овладел в совершенстве.
— Извини, братан! Извини, торможу. Как же так, только мы с ними тут разговаривали…
— Усман, всё нормально, Усман!
Сосед сел рядом, вытянул ноги и закрыл глаза. Глубоко вздохнув и сплюнув, он положил свою руку мне на плечо и заключил:
— Ладно, посидим немного и пойдём. Хрен с ними, с минами.
Я успокоился. Дрожь в коленях прошла, дыхание выровнялось, тошнота отступила, зрачки вернулись в орбиты. Я снова мог здраво рассуждать и принимать решения. Я поднялся на ноги, подобрал автомат:
— Сосед, пошли отсюда, пока миной не накрыло.
— Да-да, идём.
— И пошли!
Сосед открыл глаза и медленно встал.
— А ты смотри, Усман, хорошо смотри, — он показал на обожжённый кусок человеческой ноги. Кусок ноги — от колена до ступни — вот и всё, что осталось от двух молодых парней. — Узнаёшь кроссовки? Это он, который в жилете был. Был, да сплыл. А вон и пластины его. Смотри!
В нескольких метрах, в коричневой луже крови лежал ярко-красный кусок мяса. Квадратный такой, сантиметров пятнадцать на пятнадцать. Рядом, вплотную, валялся обрывок бронежилета. Прямо на нём лежала граната, вся в крови.
— Граната! И как она не разорвалась, не пойму! Эх, не пропадать же добру, надо забрать. Надо, — Сосед сел на колени и осторожно подобрал гранату. — Извини, боец, но тебе она больше не пригодиться. Извини. А я использую её по назначению, я отомщу им за тебя твоей же гранатой. Извини, боец, но мне эта граната нужней.
Он встал, обтёр гранату об штаны и поклонился до самой земли:
— Извини, боец.
Потрясённый увиденным, я почти потерял сознание, похолодел и покрылся испариной. Голова закружилась, ноги подкосились под весом враз обмякшего тела. Вцепившись в цевьё калаша, я прошептал:
— Пошли отсюда…
Не обращая внимания на упорство автоматных очередей, я поплёлся в сторону зданий, где засела «махра». Сосед, молча постояв ещё несколько секунд, поднял кусок бронежилета и накрыл им останки радушного бойца, искренне желавшего угостить нас свежим завтраком. Гороховым супом.
Мы откатились. Как смогли — умылись, почистили оружие, привели себя в порядок.
Вошли в котельную, разложили манатки на ужин. Набор продуктов небольшой: рис в банке, тушёнка, да рыбные консервы — килька в томатном соусе. Еда не для гурманов, для
бойцов. И что бы как-то скрасить сей скорбный приём пищи, мы вспомнили о спиртном. Голосованием единогласно постановили, что чёрный день, на который оставляли бальзам, наступил именно сегодня. С удовольствием, одна за одной, мы осушили все бутылки — выпили весь запас знаменитого бальзама. Согрелись, опьянели, расслабились, раздобрели. Сидели и шутили шутки.
— … да-да-да, так и сказал, «копайте от забора и до обеда», — смеялся Сапог. — Вот дурень был, этот наш прапор!
Чтобы не отморозить «личное имущество», я сидел не на голом бетоне, а на своём бронежилете, который хоть и слабо, но защищал мою задницу от холода. Ноги поджал под себя и старался шевелить пальцами, а то мокрые носки неприятно студили ступни. Руки скрестил на груди. Голову я прислонил к стене, глаза закрыл и старательно косил под пьяного, пытаясь поймать кайф. Думать о чём-либо не хотелось, устал.
Сосед отдыхал справа от меня и полностью копировал мою позу. Виноград и Сапог примостились напротив, и активно обсуждали очередной анекдот. Ещё трое бойцов устроились между нами. Они, вытянув ноги, замыкали общий полукруг. Автоматы и каски лежали рядом, в коридоре у стены. Пустые консервные банки мы, собрав в кучу, неспешно кидали в угол занятого нами помещения.
Все слышали, что начался миномётный обстрел, но большого значения этому не придали — свою отрицательную роль здесь сыграл алкоголь — и оставались на своих местах. Миномётный обстрел, своим свистящим воём летящей с неба смерти, каждый день сводил меня с ума. Это так страшно и неприятно — свист летящей в тебя мины. Свист, плавно переходящий в гул, всегда забивал моё тело страхом. Страхом ужасной, разрывающей меня на кровавые обрубки, смерти. Умирать я не хотел. Перспектива стать инвалидом меня, конечно, тоже не радовала, и в плен попадать желания не было, но все другие страхи быстро меркли перед страхом смерти. Смерти от мины.
Взрыв страшной силы прогремел как всегда неожиданно. Кирпичная стена за спинами мотострелков треснула и обрушилась на их головы. Меня оглушило и я, на десяток секунд, потерял ориентацию в замкнутом пространстве красно-серой пыли, забившей мне нос, рот и уши. Голова загудела звуком авиационных двигателей, видимо меня слегка контузило. Постепенно зрение моё восстановилось, но я смотрел на мир глазами наркомана — всё непонятно и в тумане. Покашливая, я сорвал шлем и ощупал голову — вроде, череп в норме. Ноги, руки, грудь, живот, пах — я потрогал всё, и с радостью отметил, что ничего не болит. Опираясь на остатки стены, я медленно попытался встать на ноги. С четвёртой попытки мне это удалось — шатаясь, я стоял и шальным взглядом рыскал в облаке пыли, пытаясь понять, что стало с остальными. Все, кто серьёзно не пострадал, вскочили и, не дожидаясь повторных взрывов, ломанули на улицу. В котельной остались только я и Сапог.
Сапог лежал на животе, но в абсолютно неестественной позе: ноги, выгнув колени в обратную сторону, запрокинулись на спину, руки, скрючившись и пальцами сцепившись между собой, торчали поверх ступней, голова, почти надвое расколотая кирпичом, судорожно дрыгалась вверх-вниз. Крови почти не было видно, всё засыпало мелкой кирпичной крошкой. Я заплакал и, схватив Сапога в охапку, выбежал на улицу. Кругом всё взрывалось и моросило осколками, землёй и стройматериалом. Пригнув голову, я с предельной скоростью помчался к зданию, в котором, по словам самарцев, находилось что-то типа полевого госпиталя.
За стеной, прямо у входа в здание, дежурили два бойца. Окинув меня равнодушным взглядом, они указали мне на лестницу в подвал. Стараясь не трясти залитую кровью голову друга, я осторожно спустился вниз.
Ничего более жуткого я, в своей недолгой жизни, ещё не видел. В подвале, и справа, и слева от ступенек лестницы, по которой я только что спустился, на старых разодранных одеялах аккуратно сложенными в ряд лежали тела наших солдат. Разные тела — обгоревшие, без рук и без ног, с вывернутыми наружу внутренностями, с размноженными черепами, с едва заметными дырочками от пуль. В тусклом свете одиноко мерцавшей засаленной лампочки, всё это походило на ад, огненным смерчем выжегшим эту землю и в поисках новых жертв ушедшим дальше.
Поражённый такой страшной картиной я молча стоял и плакал от бессилия. Как-то машинально руки мои разжались и опустились, бесформенной кучей выронив тело друга на утоптанный песчаный пол.
Я не заметил, как из темноты появился боец. Он дыхнул на меня перегаром, потряс за плечи и крикнул:
— Ты не стой здесь, иди наверх.
— А он? — тихо отозвался я.
— Я сам о нём позабочусь. Иди.
— А они?
— Погибли. Мотострелки из 81-ой. Их сейчас только принесли. Их ровно тридцать. Твой, если уже умер, — тридцать первый.
— Тридцать первый… Это Сапог… Мой друг… Помоги ему… Он жив, я чувствую, он жив. Он — не тридцать первый, он живой. Его надо спасти.
— Ты иди, я помогу, — боец, грязным вафельным полотенцем вытерев мне лицо, развернул меня к лестнице. — Иди-иди, подымайся.
Глухо шаркая по бетонным ступеням, я очень-очень медленно поднялся до первого этажа. Один из бойцов караула, схватил меня за руку и остановил:
— Эй, ты как, в порядке?
— Тридцать первый, — безразличным голосом ответил ему я, и вышел под обстрел на улицу.
Бойца по прозвищу Сапог я больше никогда не видел.
Сосед завёл машину и на прощание махнул рукой самарцам, толпившимся вокруг какого-то офицера, щедро раздававшего бойцам пачки с сигаретами.
— Эй, братва! Счастливо оставаться! — он сжал пальцы в кулак и с силой выкинул его в воздух. — Но пасаран, мужики!
Самарцы помахали ему в ответ.
— Скатертью дорожка! Долгих лет жизни! Гуд-бай, ребята! — кричал кто-то из толпы. — Гуд-бай! Ни пуха!
Сосед забрался на своё место и, высунув голову в открытый люк, скомандовал:
— Усман, на место!
Я повиновался. Деваться некуда. Не оставаться же здесь одному на съедение чеченским волкам. Я залез в машину и закрыл свой люк. Дёрнул Соседа за руку:
— Спрячь голову и люк закрой! Или хочешь, чтобы снайпер тебе башку отстрелил?
Настала очередь Соседа беспрекословно послушать моё наставление. Он закрыл люк и недовольно фыркнул:
— Не вижу я так ни фига!
— Ничего, неделю сидел на одном месте, всё видел! А от пяти минут не убудет!
— Тебе хорошо говорить!
— А чего хорошего? Когда подобьют, всё равно вместе гореть будем.
— Не каркай, скажешь тоже, «подобьют»…
Минут двадцать мы на полной скорости неслись по улицам Грозного. Искали знакомые здания, но ничего интересного не нашли, — всё вокруг одинаково грязное, серое и разрушенное. Изуродованное войной.
Трупы людей и животных, поломанные, пожжённые деревья, куски асфальта, щебень, кирпич, мусор, грязь по колено, тряпьё, апокалипсис. Всё чадит, горит, дымит, смрад заполнил воздух, вытеснив кислород и разум. Торжество безумия.
«Берлин 45-го» — уныло подумал я, Сосед перебил:
— Сталинград 43-го.
Обогнув какой-то обгорелый кинотеатр или, может, Дом Культуры, выезжаем на небольшую квадратную площадь. Картина впечатляющая — повсюду дымят подбитые танки, БМП и БТРы, а вперемешку с оторванными башнями, колёсами, траками и бронелистами валяются обезображенные людские трупы. Не знаю чьи — наши или духовские. Скорее всего — вперемешку. Кто-то, контролирующий опоясывающие площадь четырёхэтажки, завидев нашу движущуюся бэшку, открывает огонь из автоматов и гранатомётов. Что-то попадает в установленный на нашей башне прожектор и взрывает его. Но мы едем дальше.
На пути попадаются и наши солдаты, перебегающие дорогу в разных направлениях и необращающие на коробочку никакого внимания, и боевики, сидящие на обочине и удивленно глазеющие вслед нашей, быстро удаляющейся от них, БМП.
Несколько раз, круто вырулив из кварталов, мы едва не наезжали на женщин славянской наружности. Они кротко стояли скученными группами по четыре-пять человек вдоль узких дорог. Держали какие-то таблички в руках. У некоторых таблички висели на груди. Сосед притормозил около одной из женщин. Не по сезону легко одетая, худая седовласая мать держала в руках белый самодельный плакат, где большими чёрными буквами было написано: "Ищу сына, ф.и.о., 1975 г.р. из 131 омсбр ". Мурашки побежали по моей спине, когда я, прочитав страшные слова плаката, представил на месте этой несчастной женщины свою мать. Не дай Бог ей оказаться в таком положении!
— Вот дерьмо! — только и смог подумать я о трагедии этих людей.
— Да, бардак! — откликнулся Сосед не отрываясь от управления скачущей по колдобинам коробочки. — Не повезло. Влетели люди по-крупному! Что за страна у нас, долбанная!
— Ух ты! — я подпрыгнул от удовольствия. — Трындец там кому-то!
Схватив второй, последний выстрел, я спешно повторил процедуру, ранее проделанную офицером. Толком не прицеливаясь, я встал на колено и выстрелил. «Вшу-у-уй!» — оставляя едва заметную белесую полосу, заряд устремился к заданной цели. Попал примерно туда же, что и первый, но взрыв получился более колоритным и смотрибельным, чем предыдущий. Рвануло как в кино — с высоким столбом пламени, пожирающим всё живое и не живое.
— Получите, уроды, подарок от сына татарского народа! — чувство гордости за проделанную работу переполняло меня.
— Зашибись рвануло! В боеприпасы что-ли попал? — офицер закурил и, понюхав сигаретного дыма, спросил:
— Ты из Татарии вроде родом?
— Да! — я отбросил ненужный тубус. — А чего?
— Зря ты радуешься.
— Чему зря радуюсь?
— Скажу тебе по секрету, как боевой офицер младшему товарищу, что есть новый приказ. Секретный.
— И что там? — забеспокоился я.
— Через две недели, когда раскутачим всю Чечню, поворачиваем танки и идём прямым ходом на Татарию. Восстанавливать конституционный порядок.
В голове закружились страшные картины возможного будущего. Я представил, как танки обстреливают мою деревню и, круша на своём пути хозяйственные постройки, ровняют с землёй мой дом. Я представил, как ненасытный огонь пожирает наши золотистые ржаные поля и взрывает нефтяные вышки. Я представил перепуганных, бегущих в неизвестность людей. Представил отца, стоящего на дороге с охотничьим ружьём в руках, и еле сдержал слёзы. Настроение испортилось безвозвратно. Неужели это возможно? Впервые, как-то подсознательно, я пожалел чеченцев: «Народ, в принципе, и не виноват. Из-за придурка Дудаева страдает вся Республика. За что? Блин, а вдруг я только что убил не боевиков, а мирных жителей, не успевших покинуть свои квартиры? Что за дурдом! Неужели и у нас так будет? О, Аллах, помоги мне, грешному!»
Офицер, посмотрев в моё окаменевшее лицо, спешно попрощался:
— Не унывай, татарин! Если ваш президент отдаст нефть добровольно, может войны и не будет. России — нефть, Татарии — свобода! Давай, счастливо оставаться! — выкинув окурок, он трусцой побежал к месту боя. Я затравленно смотрел ему в след. Что делать?
— Не грузись! Нам ещё здесь воевать надо! — вмешался в мои мысли Сосед. — Отойди!
— Он же сказал, не стрелять, — я загораживал Соседу видимость.
— А я говорю — отойди!
Отодвинув меня от ствола пулемёта, Сосед дал длинную очередь по верхним этажам окончательно задолбленной девятиэтажки. Следов попадания мы не видели, далековато.
— Мощная штука, не слабее твоей «Мухи»! Постреляешь?
— Не…
— Да не грузись ты, не нужна нам твоя Татария!
— Что значит «нам»?
Сосед не ответил, а улыбнулся и продолжил обстрел здания:
— Ну, как вам там, а? Жарко, суки?! Получите и распишитесь!
Сосед расстрелял две коробки патронов и радостно всматривался в стены по-прежнему атакуемого нашими солдатами дома. Я сидел рядом и думал о перспективах военной кампании России против родного Татарстана. Волновался, сердце билось громче разрывов авиабомб, в висках стучало, я начал задыхаться. Мне перестало казаться, что такое невозможно. После Чечни — возможно всё!
Вдруг, откуда не возьмись, появился Виноград. Посмотрел на нас и тоже решил принять участие в уничтожении противника. Взял РПК, и с рук, как в американском кино, стал вторить Соседу, отправляя в девятиэтажку тучи пуль 5,45.
И так — минут двадцать, мы только цинки для него успевали открывать.
— Етит вашу мать! — обогнув забор, навстречу нам бежал боец. — Кто стрелял? Кто стрелял, козлы?
Остановившись, он долго не мог успокоить дыхание и, тяжело выдыхая, вытирал пот со лба. Мы молчали.
— Майор ***! Мои штурмуют здание! А отсюда лупанули из пулемёта! — он снял бушлат и бросил его на бетон. — Какого, спрашивается, хрена? Кто стрелял и по какой надобности? Вы стреляли?
— Я стрелял, — тихо признался Виноград.
— У меня, бля, сегодня итак, пятьдесят человек полегло! И ты тут, козёл безрогий! — отчаявшись, майор махнул рукой, присел и, еле удерживая смятую дождевым червяком жёлтую сигарету в дрожащих руках, закурил. — Скажи, боец, какого хрена ты отсюда стрелял? Фильмов насмотрелся и решил поиграть? Рэмбо хренов! Может, наградить тебя?
— За что, товарищ майор?
— Скоро сам увидишь! Салага, блядь, долбанутый! Даже бить тебя, и то желания нет! Козёл! — майор встал и, окатив нас пренебрежительным взглядом, пошёл по направлению к временному штабу самарских. — Поиграть решили, вояки хреновы. Что же вы в атаку под пули не идёте? Из-за спины бьёте. Эх, понабрали детей…
Через минуты три мы увидели двух бойцов, бежавших с раненым на руках. Парень обмяк и обвис на своих товарищах. Рана была тяжёлой, и не смотря на толстый слой бинтов, из пробитого горла фонтанчиком била кровь. Раненый дрожал неестественной дрожью и дёргался, похоже, отходя в мир иной.
— Что с ним? — Сосед, посмотрев на раненого, покраснел и вспотел.
— Мы на втором этаже на лестнице с двумя духами бились. Он был напротив окна. Пуля попала в горло… сзади… рикошетом…
— А духов чё, грохнули?
— Когда его ранило, мы уже срубили духов…
Бойцы ушли, оставив нас наедине с нашими мыслями. Мы молчали. Не слышали и не видели ничего. Просто сидели и молчали.
— Это я его… задел… я… — Виноград пнул ящик из-под патронов и посмотрел на пулемёт. — Это я его… убил…
Гороховый суп.
Утро. Семь часов. Просыпаюсь. Спал хорошо, не жалуюсь. Но глаза открывать не хочется, хочется спать до бесконечности, до конца войны, чтобы открыл глаза и раз — ты уже дома. Но и постоянно спать — тоже страшно, придётся встать и вылезти на улицу, поближе к войне. Открываю глаза — возвращаюсь к реальности, которую и не покидал. «Вжик, вжик, вжик, вжик, вжик…» — тот же свист пуль, что и вчера, и позавчера, и, кажется, всю жизнь, целую вечность одно и то же — «вжик, вжик, вжик, вжик, вжик…». Спал-то всего ничего — четыре часа, а бок ноет, будто на голом льду лежал неделю. Тут почки застудить — за делать нефиг, быстро, как в аду поджариться. Чувствую, ещё пару дней такого скрюченного недосыпания внутри бэхи, и всё, или от простуды загнусь, или с ума сойду.
Сосед тоже проснулся: дёргается, ворчит чего-то недовольно, постанывает, поскуливает. Я трясу его за плечо:
— Сосед! Мыться пошли!
— Пошёл ты! Никуда я отсюда не пойду, мне и здесь хорошо. Домой хочу! Сосед!
— О-о-о! Иду, иду, — Сосед, сморщившись от неприятных предвкушений, поднимает свои опухшие веки. — Иду, будь ты неладен.
Отбрасываю спальник, открываю люк, выбираюсь наружу. Сосед лезет следом:
— Ну, чё? Кончилась война?
Свист пуль ему в ответ.
— Сам знаю, что нет. И спросить уже нельзя! — он взял какие-то замасленные рваные тряпки. — Усман! Мыться пошли!
Идти мыться — это значит подбежать к забору, под которым лежит тонкий слой чёрного как смоль снега, согнуться в три погибели, чтоб ненароком не задело осколками или ещё чем, соскоблить с земли снег и тщательно размазать его по лицу и шее. Когда под тройным слоем липкой слизи уже не видно лица, полученный концентрат следует смыть водой из фляжки. Благо, хоть вода пока есть, её из Сунжи бидонами натаскали наши новые друзья, а мы позаимствовали этой мутной речной жидкости у них.
Закончив водные процедуры, мы обтёрлись тряпками и выкинули их тут же, у забора.
— Хорошо-то как! — к Соседу вернулись его обычная беззаботность и бодрое расположение духа. — Чего делать будем? Может, пожрём? Жрать охота!
— Пошли, консервы пожуём.
— Да, делать всё равно нечего, хоть пузо наполним, может жить легче станет.
— Станет, станет, перестанет.
Я выпрямился, потянулся, вдохнул полной грудью, и … уловил приятный запах свежего супчика. Невероятно! Я не верил самому себе, но сквозь вонь пожарищ мой чуткий нос уловил столь непривычные для этих мест оживляющие пары деликатеса. Вру, конечно, ничего я не вынюхал, я ж не собака Павлова. Заметил краем глаза бойцов на четвереньках и смекнул, что к чему. Да какая разница.
— Ого! Супец!
— Где? — недоверчиво повертел головой Сосед. — Где ты занюхал?
— А вон! — ткнул я пальцем в двух бойцов, пристроившихся у небольшого костра недалеко от нашей БМП.
Не сговариваясь и не переглядываясь, мы одновременно рванули в сторону незнакомых поваров.
Бойцы сидели на обломках бетонных плит у стены старого двухподъездного трёхэтажного здания из красного кирпича. Снаружи здание было почти неповреждённым, выбитые стёкла и двери не в счёт, и поэтому надёжно закрывало поваров от обстрела с тыла.
— Здорово бойцы! — Сосед сильно стиснул ладонь и яростно потряс за руку сначала одного, а потом и второго бойца.
— Привет, потерянные в раю, — ответили они. — Кушать будете?
— А чё там у вас? — Сосед важно нахмурился и заглянул в котелок. — Мы ведь что попало не едим, гурманы!
— Суп гороховый! — ответил боец, одетый в чёрный бушлат и рваные в коленях камуфляжные штаны. Был он щуплый, высокий и худой, и каска, надетая поверх солдатской шапки самого маленького размера, сползала ему на глаза. — Ща всё будет чики-пуки и готово!
— Зашибись! — только и смог выдохнуть Сосед, пафос которого сразу пропал, как водой смыло. — Нам плеснёте? — он подсел к бойцам.
— Базара нет! А ты, не стой, не на параде, — кивнул мне другой боец. Он был без шапки, в рваном свитере и бронежилете. На ногах — жалкое подобие кроссовок. Но бросилось в глаза другое — ремень его штанов, увешанный гранатами Ф-1, магически притягивал мой взгляд.
«Зачем он туда гранат понавешал?» — подумал я — «чуть его цепанут, и он сам взлетит к ядрени фени на луну.»
— Присаживайся! Или нет, говорят, у вас полная машина консервов и колбасы. Может, принесёшь чего. Сапог и про сыр что-то говорил. Прихватишь чуточку?
— Ноу проблем, сэры! — заверил бойцов Сосед, а меня дёрнул за рукав:
— Вместе слетаем, принесём чего.
— Хлеб нужен? — я посмотрел в кипящий гороховым лакомством котелок.
— Не, хлеб есть. Тушёнку давайте, да всё тащите, что не жалко, — короткой алюминиевой ложкой помешивая произведение своего кулинарного искусства, боец в бронежилете скороговоркой повторил:
— Тушёнку давайте, тушёнку. Сбегаете?
— Мы мигом! Только без нас не начинайте, не ломайте кайф первой ложки, — шутливо, по-детски, пальцем пригрозил ему Сосед.
— Ага, ждём.
Подбежав к бэшке, мы открыли люк десантного отделения и осмотрели свои богатства. Сыр, яйца и колбасу мы уже съели, оставалось ящиков по пять тушёнки и рыбных консервов. Хлеба тоже, пока хватало. Взяли каждый по три банки и того и другого, и по буханке хлеба, всё равно — плесневеть начал, лучше уж съесть, чем потом выкинуть. А с бульончиком за милую душу съедим, и думать не будем!
Сосед дёрнул меня за плечо:
— Усман, подожди, давай автоматы возьмём, пригодятся. Не бежать же потом сюда за ними обратно.
— А я без калаша никуда идти и не думаю. Мы на войне находимся, а не на заграничном курорте, — я достал автомат и проверил магазин. В этот момент раздалась серия коротких глухих разрывов, но мы, прикрытые с одной стороны нашей железной коробочкой, а с другой — котельной, даже не пригибались, по звуку определив, что грохнуло чуть левее от нас.
— Достали, суки! Вот пожру, и за вас примусь! — словесно пригрозив кому-то неизвестному, Сосед для уверенности выпустил очередь в сторону бледно светящего солнца. — Козлы грёбаные!
— А солнце тут при чём? Кончай выкобениваться, пошли!
Рассовав продукты по карманам, мы захлопнули люк и, пригнувшись и не поднимая головы, побежали к ожидающему нас вкусному завтраку.
Когда до супа осталось шагов двадцать, я почувствовал, что что-то не так, поднял глаза, осмотрелся. И точно — ни бойцов, ни супа у здания не было. «Исчезли, бля! Кинула нас, Самара беспонтовая!» — зло подумал я, но тут же чуть не захлебнулся собственной слюной. На месте, где три минуты назад, в предвкушении сытного завтрака мы мило беседовали с бойцами, зияла воронка от 120 миллиметровой мины.
— Ахрене-еть! Суки! Суки!! Суки!!! — всё громче крича, Сосед закрутился волчком, поливая из калаша окрестности.
Я замер на месте. Слов не было. Только страх. Я боялся шелохнуться, боялся думать, боялся дышать, боялся говорить, боялся жить. Я боялся жить. На мгновение я умер. Умер вместе с этими двумя пацанами, имя которых даже не знал, не спросил, не поинтересовался. Один — худой и в каске, а другой — в жилете и с гранатами. Варили гороховый суп. Всё, больше о них я ничего не знаю.
— Суки! Я найду, кто это сделал! — у Соседа кончились патроны и он, отбросив автомат, упал на колени. — Мы же могли погибнуть вместе с ними! Усман! Мы могли погибнуть с ними!!!
Заглушая «вжики» пуль, послышался нарастающий гул и свист.
— Мины! Усман, бежим! — Сосед вскочил, поднял автомат и уже был готов дать дёру. Но я охладил его пыл:
— Я остаюсь здесь. Всё! Я никуда не пойду!
— Да ты чё? Охренел? Здесь решил подыхать? Миномётный обстрел!
— Я никуда не пойду! И тебя не пущу! Кругом мины! — я рухнул на землю и схватил Соседа за ноги. — Всё заминировано! Стой!!!
— Да не заминировано! Это чечены из миномётов стреляют! Стреляют из миномётов! В пацанов попала мина, выпущенная из миномёта! Она с воздуха прилетела, сверху на них упала! Тупой ты, татарин! Тебя чему в учебке учили? А? Усман? Ты чё, с ума бежишь? Крыша едет? Усман, не молчи!
Я вспомнил про миномёты — «подносы» или как их там. До войны видел пару раз. Да где мне их видеть, если я целый год в части только и делал, что снег кидал, да лёд долбил. Лопата и лом — вот оружие, которым я овладел в совершенстве.
— Извини, братан! Извини, торможу. Как же так, только мы с ними тут разговаривали…
— Усман, всё нормально, Усман!
Сосед сел рядом, вытянул ноги и закрыл глаза. Глубоко вздохнув и сплюнув, он положил свою руку мне на плечо и заключил:
— Ладно, посидим немного и пойдём. Хрен с ними, с минами.
Я успокоился. Дрожь в коленях прошла, дыхание выровнялось, тошнота отступила, зрачки вернулись в орбиты. Я снова мог здраво рассуждать и принимать решения. Я поднялся на ноги, подобрал автомат:
— Сосед, пошли отсюда, пока миной не накрыло.
— Да-да, идём.
— И пошли!
Сосед открыл глаза и медленно встал.
— А ты смотри, Усман, хорошо смотри, — он показал на обожжённый кусок человеческой ноги. Кусок ноги — от колена до ступни — вот и всё, что осталось от двух молодых парней. — Узнаёшь кроссовки? Это он, который в жилете был. Был, да сплыл. А вон и пластины его. Смотри!
В нескольких метрах, в коричневой луже крови лежал ярко-красный кусок мяса. Квадратный такой, сантиметров пятнадцать на пятнадцать. Рядом, вплотную, валялся обрывок бронежилета. Прямо на нём лежала граната, вся в крови.
— Граната! И как она не разорвалась, не пойму! Эх, не пропадать же добру, надо забрать. Надо, — Сосед сел на колени и осторожно подобрал гранату. — Извини, боец, но тебе она больше не пригодиться. Извини. А я использую её по назначению, я отомщу им за тебя твоей же гранатой. Извини, боец, но мне эта граната нужней.
Он встал, обтёр гранату об штаны и поклонился до самой земли:
— Извини, боец.
Потрясённый увиденным, я почти потерял сознание, похолодел и покрылся испариной. Голова закружилась, ноги подкосились под весом враз обмякшего тела. Вцепившись в цевьё калаша, я прошептал:
— Пошли отсюда…
Не обращая внимания на упорство автоматных очередей, я поплёлся в сторону зданий, где засела «махра». Сосед, молча постояв ещё несколько секунд, поднял кусок бронежилета и накрыл им останки радушного бойца, искренне желавшего угостить нас свежим завтраком. Гороховым супом.
Тридцать первый.
После тяжелого двухчасового боя у стен серого административного здания с большим советским гербом под карнизом, где мы потеряли несколько человек ранеными, нам приказали откатиться на исходные позиции и передохнуть.Мы откатились. Как смогли — умылись, почистили оружие, привели себя в порядок.
Вошли в котельную, разложили манатки на ужин. Набор продуктов небольшой: рис в банке, тушёнка, да рыбные консервы — килька в томатном соусе. Еда не для гурманов, для
бойцов. И что бы как-то скрасить сей скорбный приём пищи, мы вспомнили о спиртном. Голосованием единогласно постановили, что чёрный день, на который оставляли бальзам, наступил именно сегодня. С удовольствием, одна за одной, мы осушили все бутылки — выпили весь запас знаменитого бальзама. Согрелись, опьянели, расслабились, раздобрели. Сидели и шутили шутки.
— … да-да-да, так и сказал, «копайте от забора и до обеда», — смеялся Сапог. — Вот дурень был, этот наш прапор!
Чтобы не отморозить «личное имущество», я сидел не на голом бетоне, а на своём бронежилете, который хоть и слабо, но защищал мою задницу от холода. Ноги поджал под себя и старался шевелить пальцами, а то мокрые носки неприятно студили ступни. Руки скрестил на груди. Голову я прислонил к стене, глаза закрыл и старательно косил под пьяного, пытаясь поймать кайф. Думать о чём-либо не хотелось, устал.
Сосед отдыхал справа от меня и полностью копировал мою позу. Виноград и Сапог примостились напротив, и активно обсуждали очередной анекдот. Ещё трое бойцов устроились между нами. Они, вытянув ноги, замыкали общий полукруг. Автоматы и каски лежали рядом, в коридоре у стены. Пустые консервные банки мы, собрав в кучу, неспешно кидали в угол занятого нами помещения.
Все слышали, что начался миномётный обстрел, но большого значения этому не придали — свою отрицательную роль здесь сыграл алкоголь — и оставались на своих местах. Миномётный обстрел, своим свистящим воём летящей с неба смерти, каждый день сводил меня с ума. Это так страшно и неприятно — свист летящей в тебя мины. Свист, плавно переходящий в гул, всегда забивал моё тело страхом. Страхом ужасной, разрывающей меня на кровавые обрубки, смерти. Умирать я не хотел. Перспектива стать инвалидом меня, конечно, тоже не радовала, и в плен попадать желания не было, но все другие страхи быстро меркли перед страхом смерти. Смерти от мины.
Взрыв страшной силы прогремел как всегда неожиданно. Кирпичная стена за спинами мотострелков треснула и обрушилась на их головы. Меня оглушило и я, на десяток секунд, потерял ориентацию в замкнутом пространстве красно-серой пыли, забившей мне нос, рот и уши. Голова загудела звуком авиационных двигателей, видимо меня слегка контузило. Постепенно зрение моё восстановилось, но я смотрел на мир глазами наркомана — всё непонятно и в тумане. Покашливая, я сорвал шлем и ощупал голову — вроде, череп в норме. Ноги, руки, грудь, живот, пах — я потрогал всё, и с радостью отметил, что ничего не болит. Опираясь на остатки стены, я медленно попытался встать на ноги. С четвёртой попытки мне это удалось — шатаясь, я стоял и шальным взглядом рыскал в облаке пыли, пытаясь понять, что стало с остальными. Все, кто серьёзно не пострадал, вскочили и, не дожидаясь повторных взрывов, ломанули на улицу. В котельной остались только я и Сапог.
Сапог лежал на животе, но в абсолютно неестественной позе: ноги, выгнув колени в обратную сторону, запрокинулись на спину, руки, скрючившись и пальцами сцепившись между собой, торчали поверх ступней, голова, почти надвое расколотая кирпичом, судорожно дрыгалась вверх-вниз. Крови почти не было видно, всё засыпало мелкой кирпичной крошкой. Я заплакал и, схватив Сапога в охапку, выбежал на улицу. Кругом всё взрывалось и моросило осколками, землёй и стройматериалом. Пригнув голову, я с предельной скоростью помчался к зданию, в котором, по словам самарцев, находилось что-то типа полевого госпиталя.
За стеной, прямо у входа в здание, дежурили два бойца. Окинув меня равнодушным взглядом, они указали мне на лестницу в подвал. Стараясь не трясти залитую кровью голову друга, я осторожно спустился вниз.
Ничего более жуткого я, в своей недолгой жизни, ещё не видел. В подвале, и справа, и слева от ступенек лестницы, по которой я только что спустился, на старых разодранных одеялах аккуратно сложенными в ряд лежали тела наших солдат. Разные тела — обгоревшие, без рук и без ног, с вывернутыми наружу внутренностями, с размноженными черепами, с едва заметными дырочками от пуль. В тусклом свете одиноко мерцавшей засаленной лампочки, всё это походило на ад, огненным смерчем выжегшим эту землю и в поисках новых жертв ушедшим дальше.
Поражённый такой страшной картиной я молча стоял и плакал от бессилия. Как-то машинально руки мои разжались и опустились, бесформенной кучей выронив тело друга на утоптанный песчаный пол.
Я не заметил, как из темноты появился боец. Он дыхнул на меня перегаром, потряс за плечи и крикнул:
— Ты не стой здесь, иди наверх.
— А он? — тихо отозвался я.
— Я сам о нём позабочусь. Иди.
— А они?
— Погибли. Мотострелки из 81-ой. Их сейчас только принесли. Их ровно тридцать. Твой, если уже умер, — тридцать первый.
— Тридцать первый… Это Сапог… Мой друг… Помоги ему… Он жив, я чувствую, он жив. Он — не тридцать первый, он живой. Его надо спасти.
— Ты иди, я помогу, — боец, грязным вафельным полотенцем вытерев мне лицо, развернул меня к лестнице. — Иди-иди, подымайся.
Глухо шаркая по бетонным ступеням, я очень-очень медленно поднялся до первого этажа. Один из бойцов караула, схватил меня за руку и остановил:
— Эй, ты как, в порядке?
— Тридцать первый, — безразличным голосом ответил ему я, и вышел под обстрел на улицу.
Бойца по прозвищу Сапог я больше никогда не видел.
Братья.
— Задолбала такая жизнь! Всё! Не могу я так! Лучше погибнуть, чем сидеть здесь и смотреть на это! Эй, Усман, собирайся! Едем к своим! — Сосед в ярости отшвырнул с брони пустую коробку из-под патронов к ПКТ. — Чего ждать? Пока они придут сюда и здесь нас поцокают? Нет! Уезжаем прямо сейчас!Сосед завёл машину и на прощание махнул рукой самарцам, толпившимся вокруг какого-то офицера, щедро раздававшего бойцам пачки с сигаретами.
— Эй, братва! Счастливо оставаться! — он сжал пальцы в кулак и с силой выкинул его в воздух. — Но пасаран, мужики!
Самарцы помахали ему в ответ.
— Скатертью дорожка! Долгих лет жизни! Гуд-бай, ребята! — кричал кто-то из толпы. — Гуд-бай! Ни пуха!
Сосед забрался на своё место и, высунув голову в открытый люк, скомандовал:
— Усман, на место!
Я повиновался. Деваться некуда. Не оставаться же здесь одному на съедение чеченским волкам. Я залез в машину и закрыл свой люк. Дёрнул Соседа за руку:
— Спрячь голову и люк закрой! Или хочешь, чтобы снайпер тебе башку отстрелил?
Настала очередь Соседа беспрекословно послушать моё наставление. Он закрыл люк и недовольно фыркнул:
— Не вижу я так ни фига!
— Ничего, неделю сидел на одном месте, всё видел! А от пяти минут не убудет!
— Тебе хорошо говорить!
— А чего хорошего? Когда подобьют, всё равно вместе гореть будем.
— Не каркай, скажешь тоже, «подобьют»…
Минут двадцать мы на полной скорости неслись по улицам Грозного. Искали знакомые здания, но ничего интересного не нашли, — всё вокруг одинаково грязное, серое и разрушенное. Изуродованное войной.
Трупы людей и животных, поломанные, пожжённые деревья, куски асфальта, щебень, кирпич, мусор, грязь по колено, тряпьё, апокалипсис. Всё чадит, горит, дымит, смрад заполнил воздух, вытеснив кислород и разум. Торжество безумия.
«Берлин 45-го» — уныло подумал я, Сосед перебил:
— Сталинград 43-го.
Обогнув какой-то обгорелый кинотеатр или, может, Дом Культуры, выезжаем на небольшую квадратную площадь. Картина впечатляющая — повсюду дымят подбитые танки, БМП и БТРы, а вперемешку с оторванными башнями, колёсами, траками и бронелистами валяются обезображенные людские трупы. Не знаю чьи — наши или духовские. Скорее всего — вперемешку. Кто-то, контролирующий опоясывающие площадь четырёхэтажки, завидев нашу движущуюся бэшку, открывает огонь из автоматов и гранатомётов. Что-то попадает в установленный на нашей башне прожектор и взрывает его. Но мы едем дальше.
На пути попадаются и наши солдаты, перебегающие дорогу в разных направлениях и необращающие на коробочку никакого внимания, и боевики, сидящие на обочине и удивленно глазеющие вслед нашей, быстро удаляющейся от них, БМП.
Несколько раз, круто вырулив из кварталов, мы едва не наезжали на женщин славянской наружности. Они кротко стояли скученными группами по четыре-пять человек вдоль узких дорог. Держали какие-то таблички в руках. У некоторых таблички висели на груди. Сосед притормозил около одной из женщин. Не по сезону легко одетая, худая седовласая мать держала в руках белый самодельный плакат, где большими чёрными буквами было написано: "Ищу сына, ф.и.о., 1975 г.р. из 131 омсбр ". Мурашки побежали по моей спине, когда я, прочитав страшные слова плаката, представил на месте этой несчастной женщины свою мать. Не дай Бог ей оказаться в таком положении!
— Вот дерьмо! — только и смог подумать я о трагедии этих людей.
— Да, бардак! — откликнулся Сосед не отрываясь от управления скачущей по колдобинам коробочки. — Не повезло. Влетели люди по-крупному! Что за страна у нас, долбанная!