Б а к у н и н. Замечательное средство! Нас так, бывало, старуха-нянька лечила - меня и сестер моих с братьями. Перепростудимся, бывало, в холода - нянька нас всех и растирает. (Мечтательно.) Хорошо у нас было...
(Канонада вдруг замирает.
Наступает полная тишина.
Осторожно входит Грунерт.)
22.
Марихен, ночной сторож, Бакунин, Грунерт.
С т о р о ж. Хорошо? Где же это?
Б а к у н и н. На родине... Усадьба у нас там, в Премухине... Да, Премухино... Дом весь в плюще, колонки белые диким виноградом перевиты, липы кругом... Нянька липовый цвет собирает, тоже - лекарство... Дни плывут медленно, медленно... И тихо всегда...
(Пауза.)
С т о р о ж. Вам, сударь, домой нельзя, видно?
Б а к у н и н (на него точно налетело облако; он бросает хмурый взгляд на сторожа, потом неожиданно обращается к Грунерту). Вы чего дожидаетесь?
Г р у н е р т (угодливо). Осмелюсь обратить благосклонность вашу на весьма важное обстоятельство. Ресторация, которую вы поистине осчастливили пребыванием своей персоны, известна во всей нашей округе и даже во всем государстве отменным гостеприимством, равно как и замечательными древностями и раритетами, собиранием которых отличил себя и мой покойный родитель...
Б а к у н и н (окидывая взором стены). Занятие достойное! Не у всякого хватит терпения собрать столько ветоши.
Г р у н е р т. Известность, которую вы снискали себе...
Б а к у н и н. Короче, сударь...
Г р у н е р т. ...заставляет меня опасаться, что, пока ресторация служит хотя бы временным местопребыванием вашим, народ не перестанет осаждать ее, подвергая всяческим случайностям столь редкие и древние предметы.
Б а к у н и н (смеясь). Вы думаете, что народ позарится на эту дрянь?
Г р у н е р т. И хотя мое чувство гостеприимства польщено вашим визитом совершенно необычайно, но другое чувство ответственности перед наукой и историей...
Б а к у н и н (хохочет). О, о, будьте покойны, сударь! Никто не посягнет на историю!
Г р у н е р т. Весьма редкое и древнее оружие снято с этих стен вашим другом и унесено неизвестно куда. Другая опасность - это прусские солдаты. Если они ворвутся...
Б а к у н и н. О, с этой стороны вы можете быть совсем покойны: они народ чрезвычайно образованный и воспитаны в классическом духе. Ха-ха! Они, конечно, не подымут руку на вашу историю. (Хохочет.)
(Вбегает Зихлинский.)
23.
Марихен, ночной сторож, Бакунин, Грунерт, Зихлинский.
З и х л и н с к и й (прерывисто и тихо). Вильдштруфская баррикада...
Б а к у н и н (обрывая хохот). Что?
З и х л и н с к и й. ...взята пруссаками...
Б а к у н и н (выпрямляется, смотрит одно мгновение молча на Зихлинского. Потом говорит сквозь зубы, словно отвечая на свои мысли). Пруссаки воспитаны в классическом духе...
(Неожиданно быстро поворачивается и уходит.
По пятам Бакунина спешит Зихлинский.
Немного погодя, выскочив из своего тайника, убегает следом за ними Марихен.)
24.
Ночной сторож, Грунерт, Вагнер.
(Ночной сторож, стоя, попыхивает трубкой.
Грунерт, сжав руками голову, бросается на стул.
Вагнер неслышно входит, едва передвигая усталые ноги.)
С т о р о ж (Вагнеру). Где это вы, сударь, сюртук-то порвали? Целый клок. (Подходит, рассматривает, щупает.) Сукно... Да. Жалость какая целый клок...
В а г н е р. Клок?
С т о р о ж. Вон дыра, изволите видеть...
В а г н е р. Разорвал, наверно... (Садится, как надломленный.)
С т о р о ж. Я тоже думаю...
(Пауза.
Грунерт искоса разглядывает Вагнера.)
С т о р о ж. Чего мудреного! Гвозди везде торчат, доски, да ящики, да бочки. Мостовые разворочены. Голову сломишь, не то что...
В а г н е р. Отняли у нас Вильдштруф-то, а, старик?
С т о р о ж. Говорили сейчас...
В а г н е р. Как же, старик, этак и все отнимут.
С т о р о ж. Очень просто...
В а г н е р. Растерзают юное тело немецкой свободы. Придут и растерзают. Возможно ли? Старик, ты веришь?
С т о р о ж. Я что, - глаза верят...
В а г н е р. После того, что было...
Г р у н е р т. Что было? Что? Ничего не понимаю! Я с ума сошел, или все вокруг меня помешались? Что произошло? Ну, что произошло с вами, например? Навождение, колдовство! Год назад вы бегали за королевской коляской, как самый преданный слуга монарха. Не вы ли, сударь, до сипоты орали многолетия и здравицы его величеству? О, ужас! Вы, который удостоились благосклонности герцогов и королей, вы, который нюхали из табакерки помазанника! Теперь... теперь вы смешались с омерзительной чернью. О, о, срам и позор!
С т о р о ж. Не слышит...
В а г н е р (как-будто сам с собой). Это утро... Песня соловьиная стлалась под ногами... И мы забыли, что внизу - баррикады, что наша башня под прицелом прусских стрелков и сидели неподвижно, как во сне. Нас разбудила новая песня... Точно разорвала пелену тумана, и солнце обдало своим огнем простор равнины. К городу шла толпа и пела марсельезу. Старик, ты знаешь марсельезу? Песня, которой нет равной... Шли рудокопы. Рудокопы шли за свободой... И вот, придут те, которые взяли Вильдштруф, и растерзают соловья, и небо, и марсельезу. И рудокопы уйдут назад в свои горы без свободы. И все мы, все без свободы... Старик, а?
(Изможденный, облокачивается на стол и застывает.)
С т о р о ж. Очень просто...
(На улице раздаются торопливые шаги и возбужденные голоса.
Входят Данини, Генарт, Клоц и два-три коммунальных гвардейца.)
25.
Ночной сторож, Грунерт, Вагнер, Данини, Генарт, Клоц, солдаты коммунальной гвардии.
Г е н а р т. Я говорю, что он - безумец! Как может здоровому человеку притти в голову такая мысль?
К л о ц. Боже мой, Боже мой! Нет слов!
Г р у н е р т. Что еще?
Г е н а р т. Его надо запереть, как бесноватого!
Д а н и н и. Послушайте, Грунерт. Дело идет о спасении величайших человеческих ценностей...
К л о ц. Гордости мировой истории!
Г р у н е р т. Ох, Господи!
Д а н и н и. Это дьяволово порождение...
Г е н а р т. Этот изверг русский...
Г р у н е р т. Опять он?!
Д а н и н и. Дайте мне сказать. Вы знаете, пруссаки сбили, наконец, эту банду с одной баррикады...
Г е н а р т. С двух, с двух!
Д а н и н и. Погодите. Пруссаки подвезли свои пушки. Решили покончить (косясь на Вагнера), да, покончить со всеми этими...
Г е н а р т. ...русскими наемниками...
Г р у н е р т. Да что же, наконец, случилось?
Д а н и н и. То, что коноводы изменнической шайки поняли, что пришел час расплаты, и струсили.
Г е н а р т. А трусость - та же подлость.
Д а н и н и. Подлей же всех, как, впрочем, и следовало ожидать, оказался русский. Подумайте! Он уговаривает правительство вынести из Цвингера замечательные картины и поставить их на баррикады!
К л о ц. Мурильо, Рафаэля, Боже мой!
Г е н а р т. Я же говорю, что он бесноватый!
Д а н и н и. Пруссаки, изволите ли видеть, не решатся стрелять по памятниками искусства! Они получили воспитание в классических лицеях! Да, как он смеет распоряжаться королевским достоянием?
Г р у н е р т (разводя руками). Подите вот, как смеет... (Взвизгивает.) А как он смеет предавать расхищению вот это собрание редкостей, которые еще мой покойный родитель...
П е р в ы й г в а р д е е ц. Русский - чужой здесь. Он разрушит весь город.
(Входят профессор Ионшер в сопровождении второго инсургента.)
26.
Ночной сторож, Грунерт, Вагнер, Данини, Генарт, Клоц, коммунальные гвардейцы, профессор Ионшер, второй инсургент.
Д а н и н и. Он сжег театр. Он велит поджигать дома. Пожар едва не уничтожил оружейную палату.
В т о р о й и н с у р г е н т (медленно подойдя, покойно). Ну, а если бы уничтожил? Кому нужны ваши дворянские чучела?
(Все испуганно оглядываются, но тотчас замечают профессора.)
Д а н и н и. Господин профессор! Вы - здесь?
К л о ц. Доктор! Вы решились выйти?
И о н ш е р. Вот этот... добрый человек любезно согласился проводить меня сюда. (Тихо Клоцу.) Содрал с меня за это полталера, скотина.
К л о ц. Но что вас побудило оставить свою крепость, доктор?
И о н ш е р. Видите ли, господа, исключительный случай. Мой шурин, архитектор Цум Бруннен...
В с е. Знаем, знаем... Как же!
И о н ш е р. Да, так вот. У моего шурина, архитектора Цум Бруннен, завтра день рождения. Я и жена решили сделать ему подарок. Купить сейчас ничего нельзя, все лавки на запоре, да и на улице не безопасно. Так вот. Я и жена решили тогда подарить моему шурину кофейную чашку из настоящего мейсенского фарфора. Только, господа, до завтра это - между нами, пожалуйста...
В с е. Ну, конечно! Понятно!
И о н ш е р. Это - замечательная чашка: когда была наша серебряная свадьба, я и жена ездили в Мейсен и там купили эту чашку. Но дело в том, что еще недавно моя жена, перетирая фарфор, нечаянно отколола у этой чашки ручку. Оттого чашка не стала, конечно, хуже. Вы ее, наверно, видели у меня, господин Клоц? Красивейший, благородный мейсен!
Д а н и н и. Можно отлично склеить.
И о н ш е р. Совершенно верно. Вот, именно, по этой причине я и решил сходить к нашему почтенному ресторатору и узнать, как делается тот замечательный клей, которым вы, господин Грунерт, склеиваете ваши старинные вещи. Будьте добры, уважаемый, я запишу...
Г р у н е р т. Нашли время чашки склеивать!
Д а н и н и. В самом деле, господин профессор. Вы слышали про мадонну?
И о н ш е р. Про какую мадонну?
Д а н и н и. Ах, так вы ничего не знаете!
(Входят Бакунин и Геймбергер.)
27.
Ночной сторож, Грунерт, Вагнер, Данини, Генарт, Клоц, коммунальные гвардейцы, проф. Ионшер, второй инсургент, Бакунин, Геймбергер.
(Бакунин идет, прижав к себе вздрагивающего Геймбергера и заботливо поглядывая на него.
В момент их появления группа бюргеров окаменевает в своих позах.
Бакунин подходит к Вагнеру, кладет ему руку на голову, но тот не слышит его.)
Б а к у н и н. Ты уснул, музыкант?
В а г н е р (вскакивает, озирается, потом вдруг узнает Бакунина и бросается к нему, как ребенок). Это ты, Михаил? Ты?
Б а к у н и н. Я, я... Ну, что, что?.. Ах, ты!..
(Где-то вблизи ухает пушечный выстрел.
Геймбергер вздрагивает.)
Б а к у н и н. И ты, музыкант?
(Усаживает Вагнера с Геймбергером, обнимает их и нежно гладит большими, тяжелыми руками.
Выстрел вдохнул душу в окаменелую группу. Сначала Данини и Генарт, потом Клоц, Грунерт, гвардейцы испуганно шныряют за дверь.
Точно поняв, в какой опасности он находится, профессор Ионшер хватает и тянет за рукав второго инсургента.)
В т о р о й и н с у р г е н т. Как же с чашкой-то, профессор? Ха-ха!
(Вслед за профессором и инсургентом не спеша уходит ночной сторож.)
28.
Вагнер, Бакунин, Геймбергер.
В а г н е р. Мы разбиты? Михаил, да?
Б а к у н и н. Нет.
В а г н е р. Мне стало страшно, Михаил. У нас отняли две баррикады. Это ничего, правда, ничего? Восстанье...
Б а к у н и н. Оно будет раздавлено.
В а г н е р. Боже, я ничего не пойму!
Б а к у н и н. Демократы будут разбиты. Я ни минуты не верил в их победу. Они бессильны против всякого врага, потому что думают, что победить легко. Они - дети.
В а г н е р. Давно ли ты был с ними?
Б а к у н и н. Они подняли меч над головой моих противников. Я должен быть в их рядах. Но они смешны, как оловянные солдатики.
Г е й м б е р г е р. У оловянных солдатиков сердца полны крови! Они проливают ее. Зачем? За что? По капризу тех, кто заставляет их служить делу, в которое не верят сами!
Б а к у н и н. Молчи, скрипач, у тебя дрожат руки.
Г е й м б е р г е р. Почему умирают одни оловянные солдатики? Я хочу тоже, хочу! Чем я хуже их? Если убивают их, почему не убивают меня? Я такой же, как все они! (Хочет вырваться из об'ятий Бакунина, вздрагивает от неожиданно-громкого выстрела и вскрикивает исступленно). Пусти! Я не хочу сидеть тут! Пусти! Это - насилие!
Б а к у н и н (давая пинка Геймбергеру). Сидел бы дома, музыкант!
В а г н е р. Ты сказал, что восстанье разбито?
Б а к у н и н. Оно будет разбито.
В а г н е р (кладет свои руки на плечи Бакунина, смотрит долго в его глаза, потом тихо говорит). На что ты надеешься, скажи? Я чувствую твое дыхание - оно ровно и сильно, как всегда. Ужас не охватывает тебя при мысли о крушении свободы, за которую ты бился. Она не дорога тебе, как дорога народу?
Б а к у н и н. Если народ увидит ее попранной, она станет ему еще дороже.
В а г н е р (испуганно). Михаил. Ты... ты губишь ее нарочно?
Б а к у н и н (встрепенувшись, глядит на Вагнера пристально и пытливо). Я утверждаю ее.
В а г н е р. Через попрание?
Б а к у н и н. Оставь бредни, философ...
Г е й м б е р г е р. Это наверное так, я знаю! Помнишь, ты говорил, что красоту не замечают только потому, что она не разрушена. А стоит превратить ее в руины, как все догадаются, что было красиво. Так и со свободой. Я знаю, ты не пускаешь меня туда, потому что обрек восстанье на смерть!
Б а к у н и н. У вас обоих сумбур в головах. Это пройдет, это от страха... Ха-ха!
В а г н е р. Я вижу в твоих глазах огонь надежды. На что, Михаил, скажи?
Б а к у н и н. О, конечно не на мещанскую революцию газетчиков и пасторов, мечтающих о карьере в парламенте! Ах, бедные, милые друзья мои! Вы хотите знать, что руководит мной, когда я подставляю свой лоб под пули, не веря в ваш парламент, не уважая, ненавидя его! Как я его ненавижу! Как ненавижу филистеров, посадивших во временное правительство трусов из демократов и предателей из монархистов!.. И все-таки я иду с ними, с трусами и предателями. Да, иду! В них верит народ, как в защитников своей свободы. И разве мы, друзья, в праве отказать народу в поддержке? Там, где идет бой с угнетеньем, там наше место. Да, во мне никогда не угасал огонь надежды, а теперь он жжет мне сердце своим пламенем. Друзья, одних филистеров может страшить пораженье. Я слышу глухие шаги поднявшегося народа по лесам, горам и селам. Я вижу, как он идет отовсюду, чтобы огнем, дрекольем, косами завоевать себе волю, за которую будто бы дрались мещане. Он завоюет себе свою волю, и она будет горем для тех, кто сейчас больше всего плачет о свободе, будет настоящей, совершенной, народной волей. Я жду действительной, всенародной революции. Она уже идет. Вот почему я готов и буду драться в этом городе до последнего издыханья. Вот почему я спокоен, друзья. (Подымается, протягивает руки Вагнеру и Геймбергеру и те дружно хватают их, пожимая.)
В а г н е р. Революция всенародная... Откуда ждешь ты ее, Михаил?
Б а к у н и н. Оттуда, где любовь единоборствует в силе с ненавистью. Из Богемии.
(Вбегает студент-чех.)
29.
Вагнер, Бакунин, Геймбергер, студент-чех.
С т у д е н т. Наш отряд... захватили пруссаки...
Б а к у н и н. Где... Где Галичек?
(Студент переминается с ноги на ногу.
Бакунин медленно подходит к нему, преодолевает волнение, отводит юношу в сторону.)
Б а к у н и н (тихо). Галичек попал в плен? Что же вы молчите? Отвечайте... Он... убит? (Пауза.) А другие?
С т у д е н т. В плену...
Б а к у н и н (вдруг жарко). Вы видели, как он умер? Видели? Он ничего не сказал?
С т у д е н т. Нет.
Б а к у н и н. Такая смерть... проклятье!.. У вас есть еще друзья?
С т у д е н т. Я... лучше один. Я знаю, что делать.
Б а к у н и н. Надо спешить. Спасенье в Праге! (Вкрадчиво.) Послушайте, как ваше имя?
С т у д е н т. Ян.
Б а к у н и н. Хотите, Ян, быть моим другом? Вместо славного Галичка?
С т у д е н т. Хочу. Я знаю вас.
Б а к у н и н. Тогда скорей!
(Обнимает студента.
Тот направляется к выходу, но, не дойдя до двери, поворачивается и протягивает Бакунину руки.)
С т у д е н т. Прощайте... Может быть...
Б а к у н и н (нежно целует студента). Увидимся, Ян, увидимся! Торопитесь...
(Студент в дверях сталкивается с Зихлинским.)
30.
Вагнер, Бакунин, Геймбергер, Зихлинский.
Б а к у н и н. А, капитан, что нового?
З и х л и н с к и й. Только лейтенант...
Б а к у н и н. С тех пор, как вы служите народу, производство не зависит больше от короля... Что у вас?
З и х л и н с к и й. Противник прекратил атаки на позиции...
Б а к у н и н. Дальше.
З и х л и н с к и й. Он пробивает стены домов, переходит из одного здания в другое и мы не знаем, откуда ждать удара. Таким способом неприятель может достигнуть самой ратуши.
В а г н е р. Ратуши.
Б а к у н и н. И найти на ее месте одни щепки. О, чтобы взорвать себя на воздух, у меня хватит пороху! Дальше.
З и х л и н с к и й. Жду приказаний.
Б а к у н и н. Рихард, ступай в ратушу. Наверно, снова Гейбнер остался в одиночестве. Ожидай меня. Возьми с собой скрипача.
(Вагнер уводит Геймбергера.)
31.
Бакунин, Зихлинский.
Б а к у н и н (начинает ходить из угла в угол, все ускоряя шаги, наклонив голову, не замечая лейтенанта. Неожиданно останавливается, точно от страшной физической боли, из его груди вырывается почти стон). Прага! (Опять принимается бегать. Потом садится, теребит свою гриву, вдруг бьет кулаком по столу и кричит неистово.) Мальчишки! Молокососы! Болтают в своих клубах, ротозеи! (Вновь бросается ходить взад и вперед, но как-будто вспомнив, что не один, глядит на Зихлинского, овладевает собой, говорит спокойно и коротко.) Зихлинский, мы должны покинуть город.
З и х л и н с к и й. Под командой...
Б а к у н и н. Вашей. (Продолжая ходить.) План!
(Зихлинский достает из-за обшлага план города, раскладывает его на столе. Бакунин наклоняется над картой.)
З и х л и н с к и й. Когда?
Б а к у н и н. На рассвете. Теперь же.
З и х л и н с к и й (неуверенно). Бегство?..
Б а к у н и н (кричит). Отступление! Военный маневр! (Изучает план.) Только этот путь в нашем распоряжении. Смотрите, откуда можно атаковать колонны, движущиеся вот здесь?
З и х л и н с к и й. С юго-востока.
Б а к у н и н. Это - Максимильянова аллея. Сейчас же отправить туда отряды, приказать свалить все деревья для прикрытия. (Отрывается от плана, начинает снова ходить.) Порох, амуницию забрать без остатка. Своих раненых - если найдутся повозки. Орудия прежде всего. Всем, кто проявит хладнокровие и мужество - офицерское звание. (Перестает ходить и мгновение смотрит на лейтенанта испытующим взглядом, затем бросает с жестокой гримасой). Пойдемте, мой приказ будет подтвержден правительством.
(Уходят.
Пауза.
За дверью слышны сдавленные голоса.)
32.
1 - й г о л о с. Тяжелый...
2 - й г о л о с. Там открыта дверь... вон там, внизу.
3 - й г о л о с. Пойдемте туда.
4 - й г о л о с. Держите выше голову...
33.
Легионер, два студента, подросток, раненый.
(Студенты и подросток вносят на руках раненого.)
Л е г и о н е р. Сюда. Вот здесь. Кладите его на пол, так лучше.
С т у д е н т. Тише, тише!
П о д р о с т о к. Он чуть дышит...
С т у д е н т. Выше голову.
(Кладут раненого вдоль стойки.)
Л е г и о н е р. Тут никого нет. А впрочем...
С т у д е н т. Я положу ему под голову плащ.
Л е г и о н е р. Возьми его лучше себе, добряк, он может очень пригодиться. Да захвати карабин...
С т у д е н т (пробует высвободить из рук раненого оружие). Я не могу разжать его рук... Они как лед...
Л е г и о н е р. Несчастный, не хочет расстаться с оружием. Что ж, пусть! Если попадет в рай - сможет пострелять по кардиналам и папам. Пойдем.
П о д р о с т о к. А как же он?
Л е г и о н е р. Докончит свое дело без нас...
(Последним направляется к выходу подросток. Оборачивается в дверях, смотрит на раненого с боязнью и состраданием.)
Л е г и о н е р (кричит издалека). Эй, ты, малец! Думаешь помочь ему умирать?..
(Подросток срывается с места и убегает.)
34.
Раненый, Грунерт, Марихен, Бакунин.
(Постепенно начинает светать и за широко растворенной дверью вылепляются остроконечные дома, портал кирки, приплюснутый, широкобокий фонтан-барокко.
Тихо.
С опаской, как-будто не к себе домой, входит Грунерт. Его взгляд падает на вытянувшееся неподвижное тело раненого и, пораженный, он отвердевает у входа.
Марихен появляется растерянная, как всегда - юркая, неслышная, и прячется за стойку, в свой тайник.
Бакунин медленно показывается в дверях, грузно спускается в пивную, садится там, где перед тем изучал план города, закрывает глаза.)
Г р у н е р т (заметив Бакунина, приближается к нему, чуть слышно верещит). Осмелюсь напомнить, сударь... Если позволите, не только имущество, самое жизнь напрасно подвергаю опасности... На улице пальцами показывают: вон, кто приютил наших губителей. Это я-то! Ох, Господи!.. Приютил!.. Да я поступлюсь чем угодно, только бы оставили дом мой в покое... Говорят: у русского два штаба - один в ратуше, другой у Грунерта... Штаб устроили, а теперь, вон, мертвецкую. (Начинает хныкать.) Сударь, а сударь!.. Молю вас, оставьте вы мое заведение, ну, что оно вам? Слезно молю вас, сударь, во имя гуманности! Слезно!
Б а к у н и н (вдруг открывает остекляневшие глаза и, точно никому не отвечая, произносит). Филистерские слезы - нектар для богов. (Опять утомленные опускает веки, откидывает назад голову.)
(Грунерт сохраняет еще момент просительную позу, потом машет безнадежно рукой и удаляется в кухню.
Марихен выползает из тайника, подкрадывается к Бакунину, заглядывает ему в лицо.)
35.
Раненый, Бакунин, Марихен.
М а р и х е н (шепотом). Уснул... совсем спит... Такой большой...
Б а к у н и н (очнувшись). Ты что, девочка?
М а р и х е н. Я ничего... я совсем ничего...
Б а к у н и н. Не бойся.
М а р и х е н. Я только так... я не боюсь...
Б а к у н и н. Ишь, какая у тебя косичка, славно!
М а р и х е н (смеется обрадованно, но вдруг становится серьезной). Хотела я... попросить...
Б а к у н и н. Ну-ну, попроси.
М а р и х е н (решившись). Когда вы будете королем, подарите мне такое платье, в каком ходят фрейлины. (Очень жарко.) Мне только одно, и такое, которое надевают не самые важные... Такое, какое...
Б а к у н и н (кладет руку на голову девочки, улыбается ожившими ласковыми глазами). Когда я буду королем, о, тогда я одену тебя в шелковый кринолин, подарю тебе золотой корсет, дам тебе прекрасный пояс из алмазов, и ожерелье из жемчугов, и большой-большой веер из настоящих страусовых перьев. И потом я посажу тебя в карету и повезу туда, где живут одни дети, такие, как ты сейчас - бедные и несчастные, и ты будешь их всех одевать и катать в своей карете... А потом, потом...
36.
Раненый, Бакунин, Марихен, Гейбнер.
Г е й б н е р (показываясь в дверях). Нам подана коляска...
Б а к у н и н. Это ты?.. Уже?
Г е й б н е р. Да.
Б а к у н и н (растерянно). Да, да. Ну, прощай, девочка...
Г е й б н е р (удерживая Бакунина за рукав и колеблясь). Погоди... Дорогой Бакунин...
Б а к у н и н. Бакунин, милый мой.
Г е й б н е р. Да, да, Бакунин. Скажи мне... перед тем, как совершать новые, быть может последние шаги. Здесь все уверены, что ты задумал установить у нас красную республику. Правда это?..
Б а к у н и н. Ты сомневаешься во мне? Не веришь нашей дружбе?
Г е й б н е р. Верю. Но я хочу услышать от тебя самого.
Б а к у н и н. Мои стремления не совпадают с вашей революцией. А это восстание... это восстание просто глупо! Но, друг мой, оно все-таки революция, кусочек, крошечка революции, и стоять от него поодаль, наблюдать за ним я не мог. Я должен бы броситься в водоворот вашей революции, потому что куклы дрались против притеснения, а я... я восстаю против притеснения всегда и всюду. Когда я стоял рядом с тобой на баррикаде, я не думал о том, чего добивается твоя партия. Признаться, у меня не было времени познакомиться с вашими партиями... Ты сумел подчинить меня - да, да, подчинить - своим возвышенным сердцем, и помогать тебе стало для меня священным долгом.
Г е й б н е р. Ты действуешь не всегда согласно со мной. Народ недоволен тобой, потому что пострадал от огня...
Б а к у н и н. Ни одна доска не загорелась по моей воле. Но скажи, Гейбнер, скажи, как друг! Если бы спасение всего дела зависело от пожаров, разве ты не приказал бы спалить весь город?.. Молчишь? Люди и для тебя дороже щепок. (Обнимает Гейбнера.)
Г е й б н е р. Погоди... Последний раз. Мы принесли так много, так страшно много жертв. Эта кровь... Ты видишь, что борьба бессмысленна, что нет, не может быть надежды на успех. Так будем честны, будем честны, Бакунин!
Б а к у н и н. Что ты хочешь?
Г е й б н е р (почти умоляя). Распустим отряды. Скажем прямо - мы проиграли, мы разбиты, мы...
Б а к у н и н. Опомнись! Гейбнер, ты ли это? Кто призывал народ к восстанию? Кто первый потребовал от него жертв? И вот теперь, когда их принесено так много, сказать, что они были ненужны. Сказать, что наши надежды и надежды всего народа - пустой мираж. Жестокое преступление перед народом, перед революцией! Пойми, дорогой, благородный друг, мы были виной стольких смертей. Единственно, чем мы можем снять с себя эту вину - нашей смертью. (Раненый издает тяжелый стон, приподымается на локте, смотрит на Бакунина, который горячо продолжает.) Отдать свою жизнь. Не погубить дела... Пойдем и умрем - этого хочет революция! После нашей смерти легче достанется победа, наши смерти призовут новые силы к защите народного дела.
Г е й б н е р. Пойдем!
Б а к у н и н. Пойдем!
Р а н е н ы й (сквозь стон). Бежите? Спасаетесь?..
Б а к у н и н. Нет, брат мой! Мы не бежим, а отступаем. И не ради своего спасения, а ради спасения свободы. Дай твое ружье. Прощай, брат!
(Перекидывает через плечо карабин и выбегает, обняв Гейбнера.)
37.
Раненый, Марихен.
(Марихен бросается к дверям, смотрит долго вслед ушедшим...
Стало совсем светло.
Тихо.
Вдруг доносится одинокий выстрел. Точно от него, раненый стонет.
Марихен оглядывается, подбегает к раненому, стоит растерянная, не зная, чем помочь.
Потом опускается перед неподвижным раненым на колени, всхлипывает, тихо плачет.)
Петербург, 1920-21 г.г.
(Канонада вдруг замирает.
Наступает полная тишина.
Осторожно входит Грунерт.)
22.
Марихен, ночной сторож, Бакунин, Грунерт.
С т о р о ж. Хорошо? Где же это?
Б а к у н и н. На родине... Усадьба у нас там, в Премухине... Да, Премухино... Дом весь в плюще, колонки белые диким виноградом перевиты, липы кругом... Нянька липовый цвет собирает, тоже - лекарство... Дни плывут медленно, медленно... И тихо всегда...
(Пауза.)
С т о р о ж. Вам, сударь, домой нельзя, видно?
Б а к у н и н (на него точно налетело облако; он бросает хмурый взгляд на сторожа, потом неожиданно обращается к Грунерту). Вы чего дожидаетесь?
Г р у н е р т (угодливо). Осмелюсь обратить благосклонность вашу на весьма важное обстоятельство. Ресторация, которую вы поистине осчастливили пребыванием своей персоны, известна во всей нашей округе и даже во всем государстве отменным гостеприимством, равно как и замечательными древностями и раритетами, собиранием которых отличил себя и мой покойный родитель...
Б а к у н и н (окидывая взором стены). Занятие достойное! Не у всякого хватит терпения собрать столько ветоши.
Г р у н е р т. Известность, которую вы снискали себе...
Б а к у н и н. Короче, сударь...
Г р у н е р т. ...заставляет меня опасаться, что, пока ресторация служит хотя бы временным местопребыванием вашим, народ не перестанет осаждать ее, подвергая всяческим случайностям столь редкие и древние предметы.
Б а к у н и н (смеясь). Вы думаете, что народ позарится на эту дрянь?
Г р у н е р т. И хотя мое чувство гостеприимства польщено вашим визитом совершенно необычайно, но другое чувство ответственности перед наукой и историей...
Б а к у н и н (хохочет). О, о, будьте покойны, сударь! Никто не посягнет на историю!
Г р у н е р т. Весьма редкое и древнее оружие снято с этих стен вашим другом и унесено неизвестно куда. Другая опасность - это прусские солдаты. Если они ворвутся...
Б а к у н и н. О, с этой стороны вы можете быть совсем покойны: они народ чрезвычайно образованный и воспитаны в классическом духе. Ха-ха! Они, конечно, не подымут руку на вашу историю. (Хохочет.)
(Вбегает Зихлинский.)
23.
Марихен, ночной сторож, Бакунин, Грунерт, Зихлинский.
З и х л и н с к и й (прерывисто и тихо). Вильдштруфская баррикада...
Б а к у н и н (обрывая хохот). Что?
З и х л и н с к и й. ...взята пруссаками...
Б а к у н и н (выпрямляется, смотрит одно мгновение молча на Зихлинского. Потом говорит сквозь зубы, словно отвечая на свои мысли). Пруссаки воспитаны в классическом духе...
(Неожиданно быстро поворачивается и уходит.
По пятам Бакунина спешит Зихлинский.
Немного погодя, выскочив из своего тайника, убегает следом за ними Марихен.)
24.
Ночной сторож, Грунерт, Вагнер.
(Ночной сторож, стоя, попыхивает трубкой.
Грунерт, сжав руками голову, бросается на стул.
Вагнер неслышно входит, едва передвигая усталые ноги.)
С т о р о ж (Вагнеру). Где это вы, сударь, сюртук-то порвали? Целый клок. (Подходит, рассматривает, щупает.) Сукно... Да. Жалость какая целый клок...
В а г н е р. Клок?
С т о р о ж. Вон дыра, изволите видеть...
В а г н е р. Разорвал, наверно... (Садится, как надломленный.)
С т о р о ж. Я тоже думаю...
(Пауза.
Грунерт искоса разглядывает Вагнера.)
С т о р о ж. Чего мудреного! Гвозди везде торчат, доски, да ящики, да бочки. Мостовые разворочены. Голову сломишь, не то что...
В а г н е р. Отняли у нас Вильдштруф-то, а, старик?
С т о р о ж. Говорили сейчас...
В а г н е р. Как же, старик, этак и все отнимут.
С т о р о ж. Очень просто...
В а г н е р. Растерзают юное тело немецкой свободы. Придут и растерзают. Возможно ли? Старик, ты веришь?
С т о р о ж. Я что, - глаза верят...
В а г н е р. После того, что было...
Г р у н е р т. Что было? Что? Ничего не понимаю! Я с ума сошел, или все вокруг меня помешались? Что произошло? Ну, что произошло с вами, например? Навождение, колдовство! Год назад вы бегали за королевской коляской, как самый преданный слуга монарха. Не вы ли, сударь, до сипоты орали многолетия и здравицы его величеству? О, ужас! Вы, который удостоились благосклонности герцогов и королей, вы, который нюхали из табакерки помазанника! Теперь... теперь вы смешались с омерзительной чернью. О, о, срам и позор!
С т о р о ж. Не слышит...
В а г н е р (как-будто сам с собой). Это утро... Песня соловьиная стлалась под ногами... И мы забыли, что внизу - баррикады, что наша башня под прицелом прусских стрелков и сидели неподвижно, как во сне. Нас разбудила новая песня... Точно разорвала пелену тумана, и солнце обдало своим огнем простор равнины. К городу шла толпа и пела марсельезу. Старик, ты знаешь марсельезу? Песня, которой нет равной... Шли рудокопы. Рудокопы шли за свободой... И вот, придут те, которые взяли Вильдштруф, и растерзают соловья, и небо, и марсельезу. И рудокопы уйдут назад в свои горы без свободы. И все мы, все без свободы... Старик, а?
(Изможденный, облокачивается на стол и застывает.)
С т о р о ж. Очень просто...
(На улице раздаются торопливые шаги и возбужденные голоса.
Входят Данини, Генарт, Клоц и два-три коммунальных гвардейца.)
25.
Ночной сторож, Грунерт, Вагнер, Данини, Генарт, Клоц, солдаты коммунальной гвардии.
Г е н а р т. Я говорю, что он - безумец! Как может здоровому человеку притти в голову такая мысль?
К л о ц. Боже мой, Боже мой! Нет слов!
Г р у н е р т. Что еще?
Г е н а р т. Его надо запереть, как бесноватого!
Д а н и н и. Послушайте, Грунерт. Дело идет о спасении величайших человеческих ценностей...
К л о ц. Гордости мировой истории!
Г р у н е р т. Ох, Господи!
Д а н и н и. Это дьяволово порождение...
Г е н а р т. Этот изверг русский...
Г р у н е р т. Опять он?!
Д а н и н и. Дайте мне сказать. Вы знаете, пруссаки сбили, наконец, эту банду с одной баррикады...
Г е н а р т. С двух, с двух!
Д а н и н и. Погодите. Пруссаки подвезли свои пушки. Решили покончить (косясь на Вагнера), да, покончить со всеми этими...
Г е н а р т. ...русскими наемниками...
Г р у н е р т. Да что же, наконец, случилось?
Д а н и н и. То, что коноводы изменнической шайки поняли, что пришел час расплаты, и струсили.
Г е н а р т. А трусость - та же подлость.
Д а н и н и. Подлей же всех, как, впрочем, и следовало ожидать, оказался русский. Подумайте! Он уговаривает правительство вынести из Цвингера замечательные картины и поставить их на баррикады!
К л о ц. Мурильо, Рафаэля, Боже мой!
Г е н а р т. Я же говорю, что он бесноватый!
Д а н и н и. Пруссаки, изволите ли видеть, не решатся стрелять по памятниками искусства! Они получили воспитание в классических лицеях! Да, как он смеет распоряжаться королевским достоянием?
Г р у н е р т (разводя руками). Подите вот, как смеет... (Взвизгивает.) А как он смеет предавать расхищению вот это собрание редкостей, которые еще мой покойный родитель...
П е р в ы й г в а р д е е ц. Русский - чужой здесь. Он разрушит весь город.
(Входят профессор Ионшер в сопровождении второго инсургента.)
26.
Ночной сторож, Грунерт, Вагнер, Данини, Генарт, Клоц, коммунальные гвардейцы, профессор Ионшер, второй инсургент.
Д а н и н и. Он сжег театр. Он велит поджигать дома. Пожар едва не уничтожил оружейную палату.
В т о р о й и н с у р г е н т (медленно подойдя, покойно). Ну, а если бы уничтожил? Кому нужны ваши дворянские чучела?
(Все испуганно оглядываются, но тотчас замечают профессора.)
Д а н и н и. Господин профессор! Вы - здесь?
К л о ц. Доктор! Вы решились выйти?
И о н ш е р. Вот этот... добрый человек любезно согласился проводить меня сюда. (Тихо Клоцу.) Содрал с меня за это полталера, скотина.
К л о ц. Но что вас побудило оставить свою крепость, доктор?
И о н ш е р. Видите ли, господа, исключительный случай. Мой шурин, архитектор Цум Бруннен...
В с е. Знаем, знаем... Как же!
И о н ш е р. Да, так вот. У моего шурина, архитектора Цум Бруннен, завтра день рождения. Я и жена решили сделать ему подарок. Купить сейчас ничего нельзя, все лавки на запоре, да и на улице не безопасно. Так вот. Я и жена решили тогда подарить моему шурину кофейную чашку из настоящего мейсенского фарфора. Только, господа, до завтра это - между нами, пожалуйста...
В с е. Ну, конечно! Понятно!
И о н ш е р. Это - замечательная чашка: когда была наша серебряная свадьба, я и жена ездили в Мейсен и там купили эту чашку. Но дело в том, что еще недавно моя жена, перетирая фарфор, нечаянно отколола у этой чашки ручку. Оттого чашка не стала, конечно, хуже. Вы ее, наверно, видели у меня, господин Клоц? Красивейший, благородный мейсен!
Д а н и н и. Можно отлично склеить.
И о н ш е р. Совершенно верно. Вот, именно, по этой причине я и решил сходить к нашему почтенному ресторатору и узнать, как делается тот замечательный клей, которым вы, господин Грунерт, склеиваете ваши старинные вещи. Будьте добры, уважаемый, я запишу...
Г р у н е р т. Нашли время чашки склеивать!
Д а н и н и. В самом деле, господин профессор. Вы слышали про мадонну?
И о н ш е р. Про какую мадонну?
Д а н и н и. Ах, так вы ничего не знаете!
(Входят Бакунин и Геймбергер.)
27.
Ночной сторож, Грунерт, Вагнер, Данини, Генарт, Клоц, коммунальные гвардейцы, проф. Ионшер, второй инсургент, Бакунин, Геймбергер.
(Бакунин идет, прижав к себе вздрагивающего Геймбергера и заботливо поглядывая на него.
В момент их появления группа бюргеров окаменевает в своих позах.
Бакунин подходит к Вагнеру, кладет ему руку на голову, но тот не слышит его.)
Б а к у н и н. Ты уснул, музыкант?
В а г н е р (вскакивает, озирается, потом вдруг узнает Бакунина и бросается к нему, как ребенок). Это ты, Михаил? Ты?
Б а к у н и н. Я, я... Ну, что, что?.. Ах, ты!..
(Где-то вблизи ухает пушечный выстрел.
Геймбергер вздрагивает.)
Б а к у н и н. И ты, музыкант?
(Усаживает Вагнера с Геймбергером, обнимает их и нежно гладит большими, тяжелыми руками.
Выстрел вдохнул душу в окаменелую группу. Сначала Данини и Генарт, потом Клоц, Грунерт, гвардейцы испуганно шныряют за дверь.
Точно поняв, в какой опасности он находится, профессор Ионшер хватает и тянет за рукав второго инсургента.)
В т о р о й и н с у р г е н т. Как же с чашкой-то, профессор? Ха-ха!
(Вслед за профессором и инсургентом не спеша уходит ночной сторож.)
28.
Вагнер, Бакунин, Геймбергер.
В а г н е р. Мы разбиты? Михаил, да?
Б а к у н и н. Нет.
В а г н е р. Мне стало страшно, Михаил. У нас отняли две баррикады. Это ничего, правда, ничего? Восстанье...
Б а к у н и н. Оно будет раздавлено.
В а г н е р. Боже, я ничего не пойму!
Б а к у н и н. Демократы будут разбиты. Я ни минуты не верил в их победу. Они бессильны против всякого врага, потому что думают, что победить легко. Они - дети.
В а г н е р. Давно ли ты был с ними?
Б а к у н и н. Они подняли меч над головой моих противников. Я должен быть в их рядах. Но они смешны, как оловянные солдатики.
Г е й м б е р г е р. У оловянных солдатиков сердца полны крови! Они проливают ее. Зачем? За что? По капризу тех, кто заставляет их служить делу, в которое не верят сами!
Б а к у н и н. Молчи, скрипач, у тебя дрожат руки.
Г е й м б е р г е р. Почему умирают одни оловянные солдатики? Я хочу тоже, хочу! Чем я хуже их? Если убивают их, почему не убивают меня? Я такой же, как все они! (Хочет вырваться из об'ятий Бакунина, вздрагивает от неожиданно-громкого выстрела и вскрикивает исступленно). Пусти! Я не хочу сидеть тут! Пусти! Это - насилие!
Б а к у н и н (давая пинка Геймбергеру). Сидел бы дома, музыкант!
В а г н е р. Ты сказал, что восстанье разбито?
Б а к у н и н. Оно будет разбито.
В а г н е р (кладет свои руки на плечи Бакунина, смотрит долго в его глаза, потом тихо говорит). На что ты надеешься, скажи? Я чувствую твое дыхание - оно ровно и сильно, как всегда. Ужас не охватывает тебя при мысли о крушении свободы, за которую ты бился. Она не дорога тебе, как дорога народу?
Б а к у н и н. Если народ увидит ее попранной, она станет ему еще дороже.
В а г н е р (испуганно). Михаил. Ты... ты губишь ее нарочно?
Б а к у н и н (встрепенувшись, глядит на Вагнера пристально и пытливо). Я утверждаю ее.
В а г н е р. Через попрание?
Б а к у н и н. Оставь бредни, философ...
Г е й м б е р г е р. Это наверное так, я знаю! Помнишь, ты говорил, что красоту не замечают только потому, что она не разрушена. А стоит превратить ее в руины, как все догадаются, что было красиво. Так и со свободой. Я знаю, ты не пускаешь меня туда, потому что обрек восстанье на смерть!
Б а к у н и н. У вас обоих сумбур в головах. Это пройдет, это от страха... Ха-ха!
В а г н е р. Я вижу в твоих глазах огонь надежды. На что, Михаил, скажи?
Б а к у н и н. О, конечно не на мещанскую революцию газетчиков и пасторов, мечтающих о карьере в парламенте! Ах, бедные, милые друзья мои! Вы хотите знать, что руководит мной, когда я подставляю свой лоб под пули, не веря в ваш парламент, не уважая, ненавидя его! Как я его ненавижу! Как ненавижу филистеров, посадивших во временное правительство трусов из демократов и предателей из монархистов!.. И все-таки я иду с ними, с трусами и предателями. Да, иду! В них верит народ, как в защитников своей свободы. И разве мы, друзья, в праве отказать народу в поддержке? Там, где идет бой с угнетеньем, там наше место. Да, во мне никогда не угасал огонь надежды, а теперь он жжет мне сердце своим пламенем. Друзья, одних филистеров может страшить пораженье. Я слышу глухие шаги поднявшегося народа по лесам, горам и селам. Я вижу, как он идет отовсюду, чтобы огнем, дрекольем, косами завоевать себе волю, за которую будто бы дрались мещане. Он завоюет себе свою волю, и она будет горем для тех, кто сейчас больше всего плачет о свободе, будет настоящей, совершенной, народной волей. Я жду действительной, всенародной революции. Она уже идет. Вот почему я готов и буду драться в этом городе до последнего издыханья. Вот почему я спокоен, друзья. (Подымается, протягивает руки Вагнеру и Геймбергеру и те дружно хватают их, пожимая.)
В а г н е р. Революция всенародная... Откуда ждешь ты ее, Михаил?
Б а к у н и н. Оттуда, где любовь единоборствует в силе с ненавистью. Из Богемии.
(Вбегает студент-чех.)
29.
Вагнер, Бакунин, Геймбергер, студент-чех.
С т у д е н т. Наш отряд... захватили пруссаки...
Б а к у н и н. Где... Где Галичек?
(Студент переминается с ноги на ногу.
Бакунин медленно подходит к нему, преодолевает волнение, отводит юношу в сторону.)
Б а к у н и н (тихо). Галичек попал в плен? Что же вы молчите? Отвечайте... Он... убит? (Пауза.) А другие?
С т у д е н т. В плену...
Б а к у н и н (вдруг жарко). Вы видели, как он умер? Видели? Он ничего не сказал?
С т у д е н т. Нет.
Б а к у н и н. Такая смерть... проклятье!.. У вас есть еще друзья?
С т у д е н т. Я... лучше один. Я знаю, что делать.
Б а к у н и н. Надо спешить. Спасенье в Праге! (Вкрадчиво.) Послушайте, как ваше имя?
С т у д е н т. Ян.
Б а к у н и н. Хотите, Ян, быть моим другом? Вместо славного Галичка?
С т у д е н т. Хочу. Я знаю вас.
Б а к у н и н. Тогда скорей!
(Обнимает студента.
Тот направляется к выходу, но, не дойдя до двери, поворачивается и протягивает Бакунину руки.)
С т у д е н т. Прощайте... Может быть...
Б а к у н и н (нежно целует студента). Увидимся, Ян, увидимся! Торопитесь...
(Студент в дверях сталкивается с Зихлинским.)
30.
Вагнер, Бакунин, Геймбергер, Зихлинский.
Б а к у н и н. А, капитан, что нового?
З и х л и н с к и й. Только лейтенант...
Б а к у н и н. С тех пор, как вы служите народу, производство не зависит больше от короля... Что у вас?
З и х л и н с к и й. Противник прекратил атаки на позиции...
Б а к у н и н. Дальше.
З и х л и н с к и й. Он пробивает стены домов, переходит из одного здания в другое и мы не знаем, откуда ждать удара. Таким способом неприятель может достигнуть самой ратуши.
В а г н е р. Ратуши.
Б а к у н и н. И найти на ее месте одни щепки. О, чтобы взорвать себя на воздух, у меня хватит пороху! Дальше.
З и х л и н с к и й. Жду приказаний.
Б а к у н и н. Рихард, ступай в ратушу. Наверно, снова Гейбнер остался в одиночестве. Ожидай меня. Возьми с собой скрипача.
(Вагнер уводит Геймбергера.)
31.
Бакунин, Зихлинский.
Б а к у н и н (начинает ходить из угла в угол, все ускоряя шаги, наклонив голову, не замечая лейтенанта. Неожиданно останавливается, точно от страшной физической боли, из его груди вырывается почти стон). Прага! (Опять принимается бегать. Потом садится, теребит свою гриву, вдруг бьет кулаком по столу и кричит неистово.) Мальчишки! Молокососы! Болтают в своих клубах, ротозеи! (Вновь бросается ходить взад и вперед, но как-будто вспомнив, что не один, глядит на Зихлинского, овладевает собой, говорит спокойно и коротко.) Зихлинский, мы должны покинуть город.
З и х л и н с к и й. Под командой...
Б а к у н и н. Вашей. (Продолжая ходить.) План!
(Зихлинский достает из-за обшлага план города, раскладывает его на столе. Бакунин наклоняется над картой.)
З и х л и н с к и й. Когда?
Б а к у н и н. На рассвете. Теперь же.
З и х л и н с к и й (неуверенно). Бегство?..
Б а к у н и н (кричит). Отступление! Военный маневр! (Изучает план.) Только этот путь в нашем распоряжении. Смотрите, откуда можно атаковать колонны, движущиеся вот здесь?
З и х л и н с к и й. С юго-востока.
Б а к у н и н. Это - Максимильянова аллея. Сейчас же отправить туда отряды, приказать свалить все деревья для прикрытия. (Отрывается от плана, начинает снова ходить.) Порох, амуницию забрать без остатка. Своих раненых - если найдутся повозки. Орудия прежде всего. Всем, кто проявит хладнокровие и мужество - офицерское звание. (Перестает ходить и мгновение смотрит на лейтенанта испытующим взглядом, затем бросает с жестокой гримасой). Пойдемте, мой приказ будет подтвержден правительством.
(Уходят.
Пауза.
За дверью слышны сдавленные голоса.)
32.
1 - й г о л о с. Тяжелый...
2 - й г о л о с. Там открыта дверь... вон там, внизу.
3 - й г о л о с. Пойдемте туда.
4 - й г о л о с. Держите выше голову...
33.
Легионер, два студента, подросток, раненый.
(Студенты и подросток вносят на руках раненого.)
Л е г и о н е р. Сюда. Вот здесь. Кладите его на пол, так лучше.
С т у д е н т. Тише, тише!
П о д р о с т о к. Он чуть дышит...
С т у д е н т. Выше голову.
(Кладут раненого вдоль стойки.)
Л е г и о н е р. Тут никого нет. А впрочем...
С т у д е н т. Я положу ему под голову плащ.
Л е г и о н е р. Возьми его лучше себе, добряк, он может очень пригодиться. Да захвати карабин...
С т у д е н т (пробует высвободить из рук раненого оружие). Я не могу разжать его рук... Они как лед...
Л е г и о н е р. Несчастный, не хочет расстаться с оружием. Что ж, пусть! Если попадет в рай - сможет пострелять по кардиналам и папам. Пойдем.
П о д р о с т о к. А как же он?
Л е г и о н е р. Докончит свое дело без нас...
(Последним направляется к выходу подросток. Оборачивается в дверях, смотрит на раненого с боязнью и состраданием.)
Л е г и о н е р (кричит издалека). Эй, ты, малец! Думаешь помочь ему умирать?..
(Подросток срывается с места и убегает.)
34.
Раненый, Грунерт, Марихен, Бакунин.
(Постепенно начинает светать и за широко растворенной дверью вылепляются остроконечные дома, портал кирки, приплюснутый, широкобокий фонтан-барокко.
Тихо.
С опаской, как-будто не к себе домой, входит Грунерт. Его взгляд падает на вытянувшееся неподвижное тело раненого и, пораженный, он отвердевает у входа.
Марихен появляется растерянная, как всегда - юркая, неслышная, и прячется за стойку, в свой тайник.
Бакунин медленно показывается в дверях, грузно спускается в пивную, садится там, где перед тем изучал план города, закрывает глаза.)
Г р у н е р т (заметив Бакунина, приближается к нему, чуть слышно верещит). Осмелюсь напомнить, сударь... Если позволите, не только имущество, самое жизнь напрасно подвергаю опасности... На улице пальцами показывают: вон, кто приютил наших губителей. Это я-то! Ох, Господи!.. Приютил!.. Да я поступлюсь чем угодно, только бы оставили дом мой в покое... Говорят: у русского два штаба - один в ратуше, другой у Грунерта... Штаб устроили, а теперь, вон, мертвецкую. (Начинает хныкать.) Сударь, а сударь!.. Молю вас, оставьте вы мое заведение, ну, что оно вам? Слезно молю вас, сударь, во имя гуманности! Слезно!
Б а к у н и н (вдруг открывает остекляневшие глаза и, точно никому не отвечая, произносит). Филистерские слезы - нектар для богов. (Опять утомленные опускает веки, откидывает назад голову.)
(Грунерт сохраняет еще момент просительную позу, потом машет безнадежно рукой и удаляется в кухню.
Марихен выползает из тайника, подкрадывается к Бакунину, заглядывает ему в лицо.)
35.
Раненый, Бакунин, Марихен.
М а р и х е н (шепотом). Уснул... совсем спит... Такой большой...
Б а к у н и н (очнувшись). Ты что, девочка?
М а р и х е н. Я ничего... я совсем ничего...
Б а к у н и н. Не бойся.
М а р и х е н. Я только так... я не боюсь...
Б а к у н и н. Ишь, какая у тебя косичка, славно!
М а р и х е н (смеется обрадованно, но вдруг становится серьезной). Хотела я... попросить...
Б а к у н и н. Ну-ну, попроси.
М а р и х е н (решившись). Когда вы будете королем, подарите мне такое платье, в каком ходят фрейлины. (Очень жарко.) Мне только одно, и такое, которое надевают не самые важные... Такое, какое...
Б а к у н и н (кладет руку на голову девочки, улыбается ожившими ласковыми глазами). Когда я буду королем, о, тогда я одену тебя в шелковый кринолин, подарю тебе золотой корсет, дам тебе прекрасный пояс из алмазов, и ожерелье из жемчугов, и большой-большой веер из настоящих страусовых перьев. И потом я посажу тебя в карету и повезу туда, где живут одни дети, такие, как ты сейчас - бедные и несчастные, и ты будешь их всех одевать и катать в своей карете... А потом, потом...
36.
Раненый, Бакунин, Марихен, Гейбнер.
Г е й б н е р (показываясь в дверях). Нам подана коляска...
Б а к у н и н. Это ты?.. Уже?
Г е й б н е р. Да.
Б а к у н и н (растерянно). Да, да. Ну, прощай, девочка...
Г е й б н е р (удерживая Бакунина за рукав и колеблясь). Погоди... Дорогой Бакунин...
Б а к у н и н. Бакунин, милый мой.
Г е й б н е р. Да, да, Бакунин. Скажи мне... перед тем, как совершать новые, быть может последние шаги. Здесь все уверены, что ты задумал установить у нас красную республику. Правда это?..
Б а к у н и н. Ты сомневаешься во мне? Не веришь нашей дружбе?
Г е й б н е р. Верю. Но я хочу услышать от тебя самого.
Б а к у н и н. Мои стремления не совпадают с вашей революцией. А это восстание... это восстание просто глупо! Но, друг мой, оно все-таки революция, кусочек, крошечка революции, и стоять от него поодаль, наблюдать за ним я не мог. Я должен бы броситься в водоворот вашей революции, потому что куклы дрались против притеснения, а я... я восстаю против притеснения всегда и всюду. Когда я стоял рядом с тобой на баррикаде, я не думал о том, чего добивается твоя партия. Признаться, у меня не было времени познакомиться с вашими партиями... Ты сумел подчинить меня - да, да, подчинить - своим возвышенным сердцем, и помогать тебе стало для меня священным долгом.
Г е й б н е р. Ты действуешь не всегда согласно со мной. Народ недоволен тобой, потому что пострадал от огня...
Б а к у н и н. Ни одна доска не загорелась по моей воле. Но скажи, Гейбнер, скажи, как друг! Если бы спасение всего дела зависело от пожаров, разве ты не приказал бы спалить весь город?.. Молчишь? Люди и для тебя дороже щепок. (Обнимает Гейбнера.)
Г е й б н е р. Погоди... Последний раз. Мы принесли так много, так страшно много жертв. Эта кровь... Ты видишь, что борьба бессмысленна, что нет, не может быть надежды на успех. Так будем честны, будем честны, Бакунин!
Б а к у н и н. Что ты хочешь?
Г е й б н е р (почти умоляя). Распустим отряды. Скажем прямо - мы проиграли, мы разбиты, мы...
Б а к у н и н. Опомнись! Гейбнер, ты ли это? Кто призывал народ к восстанию? Кто первый потребовал от него жертв? И вот теперь, когда их принесено так много, сказать, что они были ненужны. Сказать, что наши надежды и надежды всего народа - пустой мираж. Жестокое преступление перед народом, перед революцией! Пойми, дорогой, благородный друг, мы были виной стольких смертей. Единственно, чем мы можем снять с себя эту вину - нашей смертью. (Раненый издает тяжелый стон, приподымается на локте, смотрит на Бакунина, который горячо продолжает.) Отдать свою жизнь. Не погубить дела... Пойдем и умрем - этого хочет революция! После нашей смерти легче достанется победа, наши смерти призовут новые силы к защите народного дела.
Г е й б н е р. Пойдем!
Б а к у н и н. Пойдем!
Р а н е н ы й (сквозь стон). Бежите? Спасаетесь?..
Б а к у н и н. Нет, брат мой! Мы не бежим, а отступаем. И не ради своего спасения, а ради спасения свободы. Дай твое ружье. Прощай, брат!
(Перекидывает через плечо карабин и выбегает, обняв Гейбнера.)
37.
Раненый, Марихен.
(Марихен бросается к дверям, смотрит долго вслед ушедшим...
Стало совсем светло.
Тихо.
Вдруг доносится одинокий выстрел. Точно от него, раненый стонет.
Марихен оглядывается, подбегает к раненому, стоит растерянная, не зная, чем помочь.
Потом опускается перед неподвижным раненым на колени, всхлипывает, тихо плачет.)
Петербург, 1920-21 г.г.