Эта территория в несколько сот квадратных километров поистине представляла собой партизанский край. Десятки сел и поселков жили свободной жизнью советских граждан, не зная гнета немецких оккупантов.
Население помогало партизанам продовольствием, теплой одеждой, средствами транспорта.
В деревне Котолино работала водяная мельница производительностью в 300 пудов в сутки, обслуживала все партизанские отряды.
В деревне Николаевка был организован пункт обработки шерсти. Жители этих сел охотно давали партизанам хлеб, картофель, сено, молоко для раненых. В своих хатах размещали госпитали.
В свою очередь партизаны охраняли труд и покой советских граждан, несли гарнизонную службу во всех селах вокруг леса в радиусе пятнадцати-восемнадцати километров.
Молодежь окружающих сел помогала бойцам нести гарнизонную службу, вместе с бойцами-партизанами дежурила на заставах, в дозорах, секретах, выделяла проводников. Девушки вязали рукавицы, шили-маскировочные халаты.
Партизаны доставляли в эти села газеты, регулярно снабжали их сводками Совинформбюро, а когда наладилась связь с Москвой, стали демонстрировать кинокартины, читать лекции силами квалифицированных лекторов, прилетавших к нам из советского тыла.
На поле у села Николаевка был оборудован аэродром для приемки самолетов с посадкой.
По приказу командования быстро расчистили площадь. Охрану аэродрома поручили второму взводу первой роты. По условному сигналу каждую ночь на поле вспыхивали костры.
10 ноября 1942 года ожидается первый самолет с посадкой. Все для этого подготовлено. В 11 часов вечера послышался гул моторов. Ближе и ближе. В темноте вырисовывается силуэт самолета-гиганта. Несколько приветных кругов, и огромная машина садится на нашем аэродроме. Крики "ура".
Ликуют партизаны. Летчики охотно рассказывают им о Большой Земле, Москве, о заводах и колхозах. Угощают партизан папиросами.
В разгар беседы подъезжает командир соединения Герой Советского Союза Федоров.
Веселым взглядом окидывает он присутствующих.
"Ну, - говорит он, - до свидания, желаю успеха", - и быстро карабкается по лесенке в кабину.
Бойцы-партизаны ходят вокруг самолета, разглядывают его и гладят рукой. Заревели моторы, включен яркий свет прожекторов. Самолет дрогнул и побежал по белой глади поля, затем легко оторвался от земли и, сделав несколько прощальных кругов, взял курс на восток.
*
Стрелок-радист втащил лестницу, захлопнул дверцу. Я бросился к окну, но успел только увидеть, как мелькнул костер. Моторы взревели, самолет застучал, запрыгал на буграх: аэродром все-таки был далеко не идеальным. Еще несколько секунд, стук прекратился - мы оторвались от земли.
Мы оторвались от Малой, от Партизанской Земли и, если верить летчикам, через три часа будем на Большой Земле - в Москве.
Поверить в это очень трудно.
Даже теперь. Хотя самолет уже в воздухе и холод высоты все настойчивее лезет за пазуху.
Впрочем, холод это пустяки. Чувство, которое испытываешь, гораздо сложнее. Тут смешались и ликование, и мальчишеский задор, и задумчивость, и страх.
Не страх перед возможной катастрофой и смертью. Нет, страх перед мыслью о том, что можешь не долететь и Москвы никакой не будет. Многое рисуешь сейчас в воображении, закрыв глаза: Красная площадь, Большой театр, улица Горького и как ты идешь, и как открываешь дверь кабинета, и навстречу тебе поднимается из-за стола Никита Сергеевич Хрущев... Все это пока воображение: страшно, что вдруг что-нибудь случится и так оно и останется воображением.
Скажу по совести, - очень я завидовал Ковпаку, Сабурову, словом, всем тем партизанским командирам, которые попали в Москву в августе. Мне было известно, что я тоже был в числе приглашенных на совещание партизанских командиров в Центральный Комитет ВКП(б). Читатель уже знает, что радиосвязь с нами была в то время потеряна. Центральный Комитет и штаб партизанского движения направили в немецкий тыл одну за другой две группы со специальным заданием найти отряд Федорова. Одна из них героически погибла, попав в расположение противника, а другой, после долгих блужданий по лесам, удалось в конце октября найти нас. Эти товарищи доставили нам новую портативную рацию и они же рассказали об августовском совещании в Кремле. Но если бы связные прибыли даже и вовремя, мне все-таки не удалось бы вылететь в Москву: немцы тогда нас так прижали, что мы не решились бы принять самолет.
Конечно, я, как и все мои товарищи, был очень взволнован известием о том, что в Москве состоялось совещание партизанских командиров. Связные, разумеется, не могли рассказать нам никаких подробностей об этом совещании. Но нам стало ясно, что ЦК ВКП(б) и ЦК КП(б)У обеспокоены потерей радиосвязи с нами и отсутствием оперативных данных о нашем положении и наших действиях. Было также ясно, что партия ждет от нас подробного отчета.
Все мы понимали, что пройдет неделя, две, месяц и, как только представится возможность, к нам прилетит из советского тыла самолет, заберет тяжело раненых и, быть может, передаст мне приказ вылететь в Москву с отчетом.
И действительно: не прошло и двух недель, а я уже находился на пути в Москву.
В тяжелой полевой сумке, лежавшей у меня на коленях, я вез в Центральный Комитет партии отчет о боевой и политической деятельности нашего подпольного обкома. Последние две недели в условиях тяжелых переходов и непрерывных стычек с наседавшими на нас карателями обком неоднократно собирался. То ночью в хате на окраине села, то в поле у костра мы подолгу обсуждали каждую страницу отчета. А однажды, укрываясь от осеннего дождя в брошенном итальянском фургоне, мы размечтались... Да, именно размечтались, хотя составляли отчет. К тому времени мы уже знали, что Ковпак и Сабуров получили какое-то новое задание. Мы понимали, что отчет - это не только подытоживание прошлого, но и взгляд в будущее. В зависимости от того, как оценит партия наши боевые дела, нашу работу с народом, определится, что нам можно доверить в будущем.
Я раскрыл полевую сумку и перелистал отчет. В его скупых и лаконичных строчках воплотились все наши мысли, чувства, надежды, мечты... Я снова представил себе Москву и снова испытал страх, подумав о том, что с самолетом может что-нибудь случиться.
Густая тьма за окнами и тусклый свет малюсенькой лампочки в кабине, слабые голоса товарищей. Кто-то из них трогает за плечо, спрашивает... Что-то ему кричишь в ответ...
Часто смотришь на фосфор циферблата, но не замечаешь, сколько прошло времени. Стараешься запомнить в другой раз, но когда опять взглянешь, оказывается, уже забыл, сколько было перед этим. Становится душно и очень холодно. Открывается дверца отделения летчиков. Второй пилот сообщает, что летим над линией фронта.
Я зашел к летчикам. И вдруг увидел фронт. Мы летим на высоте в четыре тысячи метров. Ночь ясная, но звезд нет. Скорее всего, я их не замечал: так много ярких огней сверкало над землей. Думаю, что радиус обзора был километров сорок. Зеленые, красные, фиолетовые, желтые ракеты прочерчивали темноту во всех направлениях. По земле ползли в разные стороны длинные лучи... Я не сразу догадался, что это фары автомобилей. Чувство тревоги пропало. Его заменило восхищение. Никогда я не видел такого фейерверка. Вероятно, салют победы в Москве был еще более ярким, но тогда о салютах нам ничего не было известно, а окончательная победа была еще далека.
Второй пилот прокричал мне что-то в ухо, и в то же мгновение лес лучей поднялся в воздухе. Столбы прожекторного света стали шарить вокруг нас. Блеснуло серебристое крыло нашего самолета. Красные шары стали лопаться совсем близко, немного выше и чуть ниже. Шум моторов, свирепый вой и свист ветра заглушали все звуки. Я довольно долго развлекался, глядя на эти красные шары. И вдруг понял - это снаряды. Это же и есть то самое, чего больше всего нам нужно бояться.
Самолет, по-видимому, шел вверх. Холод стал нестерпимым. Я вернулся в общую кабину и встал на колени у окна. Все, кроме тяжело раненых, тоже прилгнули к стеклам. Вскоре разрывы стали редеть. Мы пытались делиться впечатлениями. Дышалось легче: самолет резко снижался. Сердце уже не так быстро стучало. Мускулы болели: оказывается, все это время я был крайне напряжен.
Прошло минут сорок. Снова открылась дверца кабины летчиков, второй пилот сообщил, что приближаемся к Москве.
Аэродром был освещен очень скупо. Незнакомые лица окружили нас. Мне кто-то жал руки, я расцеловал какого-то незнакомого усача, потом встречающие расступились, женщина в военной форме протянула мне руку. Рукопожатие ее было резким и сильным. Она громко представилась:
- Подполковник Гризодубова.
Потом мы шли по лесной, слегка заснеженной аллее. Открылась дверь... Яркий свет, десятки белых столиков и масса людей в комбинезонах и меховых куртках... Нам все жали руки. Мы ели, поднимали стопки, говорили, отвечали на множество вопросов, хохотали.
Это была столовая летчиков подмосковного Монинского аэродрома. Оказывается, не для нас специально готовили пищу: тут в любое время суток прилетевшие из далеких рейсов могли пообедать.
В седьмом часу утра подполковник Гризодубова сообщила нам, что можно отдохнуть. Приготовлены койки. Я спросил, как устроены наши раненые, хотел пойти к ним. Но Гризодубова сказала, что они все уже в аэродромном госпитале и все спят.
В маленькой комнате я разделся и лег между двумя изумительно белыми простынями. Лег, отлично понимая, что не усну. Но с наслаждением вытянулся и вдыхал свежий запах чистого белья. И вдруг расхохотался: на стуле я увидел странные доспехи: огромную шапку с красной лентой, мадьярку куртку из пышной венгерской цыгейки, кожаное пальто, а поверх всего лежали автомат, четыре запасных диска, маузер, парабеллум...
Все это минуту назад было на мне и весило, наверное, не меньше пуда. Вот почему мне сейчас так легко. В последнее время я почти никогда не снимал с себя всей этой амуниции.
Ждали представителей ЦК КП(б)У и Украинского штаба партизанского движения. Товарищ Гризодубова сказала, что уже соединилась по телефону с гостиницей "Москва": там нам приготовили номера. Сейчас приедут за нами машины.
Но машин не было. Мы лежали часа два, разговаривали. Потом Володин он был москвичом и все здесь знал - предложил не ждать, а ехать электричкой.
Идея нам понравилась. Мы быстро оделись и, распрощавшись с гостеприимными хозяевами аэродрома, пошли на станцию Монино.
*
Монино - конечная станция. В поезде сперва было свободно. Одновременно с нами в вагон вошло только несколько женщин и школьников. Потом рядом со мной сел старый рабочий.
Мальчишка лет восьми тыкал в нашу сторону пальцем. А потом, когда народ стал прибывать, мы заметили любопытные взгляды, обращенные на нас. Первым заговорил со мной старик:
- Откуда вы, сынок, такие?
- Какие такие, папаша?
- Кто вас поймет - оружия понавесили, будто в бой собрались. По одежде будто не солдаты...
Чумазый ремесленник вмешался и звонким голосом сказал:
- Партизаны.
- Как ты узнал? - спросил Яременко.
- Автоматы немецкие, усы, ленточки. Каждый грамотный человек поймет. Бороды вы, наверное, сбрили, да?
Так завязалась беседа. Минуту спустя нас обступили. Входящие на других станциях жались к центру вагона. Мы стали предметом всеобщего внимания. Посыпались вопросы. Пожилая женщина крикнула через головы людей:
- А нет ли у вас Морозова? Виктор Николаевич Морозов. По радио передавали, что служит в партизанском отряде, а где - не сказали.
Интересовались решительно всем. Когда кто-нибудь из наших ребят говорил, в вагоне становилось необычайно тихо, как на лекции. Внимание людей нас взволновало и растрогало. Мы заметили, что у москвичей преувеличенное представление об опасностях, которым подвергаются партизаны. Когда мы пытались развеять эти страхи, слушатели протестовали:
- Это вы скромничаете, знаем...
Я сказал ремесленнику, что ребят его возраста у нас в отряде больше двадцати. Мальчик сперва загорелся:
- А можно к вам записаться, правда? Я бы очень хотел, у меня два брата на фронте, я бы им помог!
Кругом рассмеялись. Он смутился, покраснел:
- Нет, я понимаю, - сказал он, глядя в окно, - надо быть совсем другим...
- Правильно, - подтвердил мой сосед - старик. - Надо быть героем. Партизаны - это, брат ты мой, люди особого закала и выдержки, мы с тобой мало каши ели.
Это в сущности очень вредное представление о партизанах, как о каких-то чудо-богатырях, внушали газетные очеркисты и литераторы. Я позднее, почитав в Москве газеты и журналы, увидел, что рассказы о партизанских подвигах нередко преувеличены. Герои этих очерков так безгранично храбры и необыкновенны, что даже совестно: почему ты не такой. И, конечно, рядовой читатель думает: "Куда мне равняться с такими смельчаками". Преодоление страха - вот о чем мало пишут. А это и есть самое главное. Обидно было также и то, что нет в наших рядах писателя, который мог бы правдиво рассказать о том, как самые обыкновенные люди работают и учатся в лесах, как героизм становится необходимостью, частью общей дисциплины и сознания.
А мы в свою очередь удивлялись всему тому, что видели. Я, по всей вероятности, не очень деликатно разглядывал худую высокую женщину в очках. На плече она держала, как ружье, лопату с надетой на нее папкой для бумаг; даже ленточки были завязаны вокруг черенка. Улыбнувшись, она сказала:
- Вы так на меня смотрите...
- Откровенно говоря, - не на вас, а на лопату...
- В самом деле? Да ведь правда, это, должно быть, смешно с непривычки. А вы посмотрите вокруг...
Я последовал ее совету и тут только заметил, что лопаты были у многих - завернутые в тряпки, в бумагу... И почти все пассажиры - на коленях, за плечами, в руках - держали наполненные мешки и кошелки.
- Картошка-кормилица, - серьезно объяснила молодая работница. - Мы, товарищи партизаны, герои лопаты... А что вы думаете, - разгорячившись, продолжала она, - зачем смеяться? Тут, поди, каждый той же лопаткой траншеи вокруг Москвы рыл...
Замечательна эта способность советского человека - просто и душевно разговаривать во всех условиях. Десять-пятнадцать минут общения - и мы уже прекрасно понимали друг друга, и казалось, что знакомы много лет.
- Жалко, что немецкие поезда не ходят с такой скоростью! - воскликнул Балабай.
И не только мы, почти все пассажиры его поняли и рассмеялись.
- Вы, небось, приучили фрицев ездить медленно! - с пониманием дела заметила проводница вагона. - На таком ходу, если мина, - каша получится, верно, папаша? - обратилась она ко мне.
Я взглянул на нее с интересом. Было ей никак не меньше тридцати лет.
- Рано вы меня в папаши...
- А сколько вам?
- Сорок.
- Да ну! Не верится что-то... И вы, верно, не поверите, что мне двадцать два. Вот и считайте.
Она весело расхохоталась, и я с ней, и кругом все стали улыбаться. Почему? Казалось бы, надо загрустить...
- Вот ведь мы какие, советские люди, - объяснил все старик.
Ехали довольно долго. Я захотел курить, свернул папиросу и поднялся, чтобы пойти в тамбур.
- Сразу видать партизан, - сказала проводница. - Дисциплинки не хватает. Да ладно, вы гость, курите здесь, я контролеру, в крайнем случае, объясню.
Когда мы вышли на Комсомольскую площадь, всеобщее внимание заставило нас подтянуться. Мы и сами не заметили, как выстроились и пошли в ногу. Так, строем, мы вошли на станцию метро.
Через десять минут мы расцеловались со Строкачем, Корнийцом, Спиваком, Старченко, Гречухой - многие руководящие работники ЦК КП(б)У и правительства Украины жили в то время в гостинице "Москва". Потом Леонид Романович Корниец организовал по случаю встречи торжественный завтрак.
Я слушал речи и тосты, а с улицы доносились звонки трамваев, сигналы автомашин...
- Слушайте, товарищи! - неожиданно воскликнул, прервав всех, Балабай. - Да ведь это же, черт возьми, Москва! Мы ведь в Москве. Ведь рукой подать - Кремль! Давайте же выпьем за Москву!!!
В Москве в это время действовал Украинский штаб партизанского движения, фактическим руководителем которого был Никита Сергеевич Хрущев. Несмотря на большую работу, которую он проводил как член Военного Совета юго-западного направления, а затем Воронежского и 1-го Украинского фронтов, товарищ Хрущев непосредственно руководил партизанским движением на Украине. Начальником штаба партизанского движения являлся товарищ Строкач. Кроме того, в Москве действовал Центральный штаб, начальником которого был секретарь ЦК КП(б) Белоруссии товарищ Пономаренко. Штабы были подчинены Климентию Ефремовичу Ворошилову.
Здесь, в Москве, встречаясь с работниками Центрального Комитета партии и партизанских штабов, я увидел, как велики партизанские силы, какой гигантский размах приобрело народное сопротивление в тылу врага. И, что, может быть, еще важнее, я увидел и почувствовал, что в общей сумме вооруженных сил государства партизанское движение занимает очень значительное место, что оно планируется и направляется Центральным Комитетом ВКП(б).
В армии роты, полки, дивизии, фронты повседневно чувствуют соседство других рот, дивизий, фронтов, единство не только целей, но и действий. Партизанские отряды, всегда разобщенные, всегда окруженные врагом, часто преувеличивают свое одиночество. Радио и авиация - вот и все, что связывает их с Большой Землей, с армией. Нити этой связи легко рвутся, и тогда-то уж одиночество кажется полным.
В Центральном и Украинских штабах я познакомился с высококвалифицированными офицерами, повседневно и оперативно работающими с далекими, затерянными в лесах партизанами. Поговорив со Строкачем и Пономаренко, я узнал, что, когда мы потеряли связь с Москвой, это было не только нашим несчастием.
В Москве волновались не меньше нас. Поиски были обоюдными. Но мы только слегка попискивали, когда находили радиопитание, а Москва круглосуточно посылала в эфир тревожные сигналы. Просила другие отряды, военных разведчиков, подпольщиков: "Сообщите, где Федоров?"
Я узнал, что инженеры думают изо дня в день над специальными видами партизанского вооружения, конструируют мины, глушители для огнестрельного оружия. И если бы мы не потерялись, то получили бы кое-что из оригинальных новинок.
Я узнал, что тысячи добровольцев со всех концов страны шлют в Москву заявления - просят, а некоторые даже требуют: "Направьте нас к партизанам". Нет, не только украинцы и белорусы, которым хотелось участвовать лично в борьбе за освобождение родных областей. Такие заявления приходили от людей всех или почти всех национальностей СССР.
Все эти заявления в партизанских штабах систематизировались, люди, их приславшие, изучались. И многим, очень многим, после проверки, посылали вызов в Москву.
Я узнал, наконец, что в Москве есть специальный партизанский госпиталь. Сотни наших товарищей по борьбе во вражеском тылу уже вылечились там и улетели обратно, в свои отряды...
Прямо скажу, в Москве мое партизанское самоуважение очень повысилось. Особенно после того, как товарищи Пономаренко и Строкач показали кое-какие суммарные цифры. Познакомили с некоторыми общими итогами партизанской борьбы. Дух захватывало от этих цифр. Публиковать их, разумеется, пока не следовало. Но мне очень захотелось поскорее увидеться с товарищами, рассказать в отрядах, что такое партизанское движение.
Да, именно так, рассказать партизанам, что такое партизанское движение. Об этом они знали очень мало. Только то, что видели и делали сами. А между тем в Москве каждый человек, который узнавал, что я "оттуда", задавал мне тот же самый вопрос: "Что такое партизанское движение? Расскажите подробнее..."
12 ноября 1942 года меня принял товарищ Ворошилов. После того как Пономаренко меня представил, Климентий Ефремович пожал мне руку и сказал:
- Садитесь. Доложите и возможно подробнее.
*
Я докладывал больше двух часов. В сущности это был не доклад, а живая, непринужденная беседа. Атмосферу непринужденности создал сам Климентий Ефремович. В самом начале беседы, обратившись к генералам и полковникам, которые тут присутствовали, товарищ Ворошилов сказал:
- Должен вас предупредить, что товарищ Федоров не военный специалист, а секретарь обкома. В некоторых специфически военных вопросах он имеет право на ошибки.
Я постарался, конечно, не очень широко пользоваться данным мне правом. Вопросов Климентий Ефремович Задал множество. И хотя готовился я к докладу долго и серьезно, некоторые из них застали меня врасплох.
Когда я кончил докладывать, Климентий Ефремович поднялся из-за стола и, внимательно, испытующе глядя мне в глаза, сказал:
- Вы, вероятно, понимаете, что в Сталинграде сейчас решаются Судьбы войны и что... в недалеком будущем фронт приблизится к вам. Наступление Красной Армии будет стремительным. Думали вы над тем, как должна измениться ваша партизанская тактика в условиях Широких наступательных действий Красной Армии? - Не дав мне ответить, он продолжал: - Ваша помощь будет очень нужна Красной Армии.
Климентий Ефремович вышел из-за стола. Он подвел меня к стене, почти сплошь закрытой шелковыми шторами. Раздвинув их и открыв большую карту-десятикилометровку, всю исчерченную цветными карандашами, товарищ Ворошилов взял указку и обвел ею районы, где смыкаются Гомельская, Черниговская и Орловская области, то есть районы наших действий. Я, вероятно, не сумел скрыть удивления, когда увидел намеченный синими стрелками весь путь нашего движения за последние полгода. Замечательно, что сообщение, которое я только вчера сделал в штабе о наших действиях в самое последнее время, уже нашло отражение на этой карте. Климентий Ефремович, подметив мое удивление, улыбнулся.
- Близко к истине?.. Так вот, не думаете ли вы, что вам пора отсюда двинуться в направлении какого-нибудь крупного железнодорожного узла, оседлать этот узел, стать там хозяином и не пропускать на фронт вражеские эшелоны?
Я не нашел сразу, что ответить. Товарищ Строкач меня опередил:
- Разрешите, товарищ Маршал? Мнение Украинского штаба - возможно скорее вернуть соединение Федорова из Клетнянских лесов в Черниговскую область...
- Бахмач? - с живостью откликнулся Климентий Ефремович и, подумав, продолжал: - Можно и Бахмачский узел, но можно и Коростеньский, и Шепетовский... Вы, между прочим, знаете, товарищ Федоров, что Ковпак и Сабуров вышли в рейд на запад? Тоже неплохое дело. Здесь близость фронта будет вам мешать. Не лучше ли отойти поглубже? Там меньшая концентрация немецких войск... Хватит у вас сил на большой рейд? Мы, разумеется, вам кое в чем поможем... Хорошо, не отвечайте сразу, подумайте. Но только учтите, что пора значительно усилить диверсионную деятельность. Это сейчас главное. У вашего соединения есть уже некоторый опыт, не так ли?
- Сорок шесть эшелонов, - оказал я.
- Какими средствами вы пользуетесь? Где берете взрывчатку?
- Мы получали тол. Мины делаем сами. В последнее время и взрывчатку добываем из немецких снарядов и неразорвавшихся авиабомб.
Климентий Ефремович заинтересовался нашими кустарными опытами. Я передал некоторые подробности: как выплавляем тол из снарядов, как охотимся за неразорвавшимися бомбами.
- Немцы, Климентий Ефремович, учат своих летчиков прицельному бомбометанию и посылают для этого бомбить хутора, мельницы, маленькие населенные пункты, а то и большие. При этом много бомб не взрывается. Как только наши диверсанты завидят звено таких "учеников", так скачут в населенный пункт "ловить бомбы". Народ даже сердится на ребят: "Вы, говорят, - черти, радуетесь, видно, когда нас бомбят..." Радость, конечно, не велика, но тол нужен.
- Так, значит, просто, в порядке учебы и бомбят? Даже не в наказание за партизанские действия? - Покачав головой, Климентий Ефремович после паузы добавил: - О таких фактах надо писать, надо рассказывать нашему народу, солдатам... Но вернемся к нашему разговору. Итак, - продолжал Климентий Ефремович, - что нужно еще, чтобы вы могли выйти в глубокий рейд? Вы уже обдумали этот вопрос, согласны, что выходить надо?
Я действительно уже принял такое решение, но только не успел его высказать. И я перечислил наши нужды. Просил побольше автоматов, пулеметов, противотанковых ружей, несколько пушек, несколько радиостанций, походные типографии, бумагу. Рассказал о наших бытовых нуждах. Но как-то случилось, что я забыл упомянуть взрывчатку.
- Вот видите, товарищ Пономаренко, - обратился Климентий Ефремович к начальнику штаба: - недооценивают ваши командиры диверсионную работу.
Это был досадный промах. Тем более досадный, что важность этой стороны партизанской деятельности я вполне осознал. Пришлось оправдываться. Климентий Ефремович оказал:
- Обсудите с товарищами Пономаренко и Строкачем, какое избрать направление, продумайте маршрут.
И опять товарищ Ворошилов вернулся к подробностям партизанской жизни. Интересовался тем, как организован отдых бойцов, питание, как работают наши госпитали. Особенно большое внимание уделил связи с населением:
- Создавайте по пути следования партизанские резервы и резервы Красной Армии. Вы понимаете, о чем идет речь? Впечатление, которое вы, проходя, оставите у народа, ваша пропагандистская и агитационная работа подготовят и вам и нам тысячи помощников. Это важная часть дела. Очень важная.
Прощаясь, Климентий Ефремович спросил:
- Вы, наверное, захотите встретиться с семьей, поедете к ней?
Я сказал, что не предпринимал еще никаких попыток связи, не знаю пока даже точного адреса. Но если выберу время, конечно, поеду.
- А может быть, лучше привезти семью сюда, к вам? В самом деле, товарищ Строкач, организуйте это дело. Насчет самолета я распоряжусь. Устраивает вас такое решение, товарищ Федоров? Вот и хорошо... Готовьтесь к рейду. И ничего не забывайте.
На этом мы распрощались.
Через два дня на центральном аэродроме я встретил жену и троих своих дочерей.
Они, между прочим, утверждают, что хотя я ужасно изменился и был одет в немыслимый партизанский тулуп, узнали меня еще из окна самолета. И что, когда они, выйдя из машины, кинулись ко мне, то правая щека у меня дрожала, как телеграфный аппарат.
До сих пор не знаю, стоит ли им верить.
*
Через некоторое время в Москву приехал Никита Сергеевич Хрущев. На заседании ЦК Коммунистической партии (большевиков) Украины я сделал доклад о полуторагодичной работе Черниговского подпольного обкома и боевых действиях нашего партизанского соединения. На этом же заседании Центральный Комитет решил разделить наше соединение на два и одно из них послать в большой рейд на Западную Украину.
Население помогало партизанам продовольствием, теплой одеждой, средствами транспорта.
В деревне Котолино работала водяная мельница производительностью в 300 пудов в сутки, обслуживала все партизанские отряды.
В деревне Николаевка был организован пункт обработки шерсти. Жители этих сел охотно давали партизанам хлеб, картофель, сено, молоко для раненых. В своих хатах размещали госпитали.
В свою очередь партизаны охраняли труд и покой советских граждан, несли гарнизонную службу во всех селах вокруг леса в радиусе пятнадцати-восемнадцати километров.
Молодежь окружающих сел помогала бойцам нести гарнизонную службу, вместе с бойцами-партизанами дежурила на заставах, в дозорах, секретах, выделяла проводников. Девушки вязали рукавицы, шили-маскировочные халаты.
Партизаны доставляли в эти села газеты, регулярно снабжали их сводками Совинформбюро, а когда наладилась связь с Москвой, стали демонстрировать кинокартины, читать лекции силами квалифицированных лекторов, прилетавших к нам из советского тыла.
На поле у села Николаевка был оборудован аэродром для приемки самолетов с посадкой.
По приказу командования быстро расчистили площадь. Охрану аэродрома поручили второму взводу первой роты. По условному сигналу каждую ночь на поле вспыхивали костры.
10 ноября 1942 года ожидается первый самолет с посадкой. Все для этого подготовлено. В 11 часов вечера послышался гул моторов. Ближе и ближе. В темноте вырисовывается силуэт самолета-гиганта. Несколько приветных кругов, и огромная машина садится на нашем аэродроме. Крики "ура".
Ликуют партизаны. Летчики охотно рассказывают им о Большой Земле, Москве, о заводах и колхозах. Угощают партизан папиросами.
В разгар беседы подъезжает командир соединения Герой Советского Союза Федоров.
Веселым взглядом окидывает он присутствующих.
"Ну, - говорит он, - до свидания, желаю успеха", - и быстро карабкается по лесенке в кабину.
Бойцы-партизаны ходят вокруг самолета, разглядывают его и гладят рукой. Заревели моторы, включен яркий свет прожекторов. Самолет дрогнул и побежал по белой глади поля, затем легко оторвался от земли и, сделав несколько прощальных кругов, взял курс на восток.
*
Стрелок-радист втащил лестницу, захлопнул дверцу. Я бросился к окну, но успел только увидеть, как мелькнул костер. Моторы взревели, самолет застучал, запрыгал на буграх: аэродром все-таки был далеко не идеальным. Еще несколько секунд, стук прекратился - мы оторвались от земли.
Мы оторвались от Малой, от Партизанской Земли и, если верить летчикам, через три часа будем на Большой Земле - в Москве.
Поверить в это очень трудно.
Даже теперь. Хотя самолет уже в воздухе и холод высоты все настойчивее лезет за пазуху.
Впрочем, холод это пустяки. Чувство, которое испытываешь, гораздо сложнее. Тут смешались и ликование, и мальчишеский задор, и задумчивость, и страх.
Не страх перед возможной катастрофой и смертью. Нет, страх перед мыслью о том, что можешь не долететь и Москвы никакой не будет. Многое рисуешь сейчас в воображении, закрыв глаза: Красная площадь, Большой театр, улица Горького и как ты идешь, и как открываешь дверь кабинета, и навстречу тебе поднимается из-за стола Никита Сергеевич Хрущев... Все это пока воображение: страшно, что вдруг что-нибудь случится и так оно и останется воображением.
Скажу по совести, - очень я завидовал Ковпаку, Сабурову, словом, всем тем партизанским командирам, которые попали в Москву в августе. Мне было известно, что я тоже был в числе приглашенных на совещание партизанских командиров в Центральный Комитет ВКП(б). Читатель уже знает, что радиосвязь с нами была в то время потеряна. Центральный Комитет и штаб партизанского движения направили в немецкий тыл одну за другой две группы со специальным заданием найти отряд Федорова. Одна из них героически погибла, попав в расположение противника, а другой, после долгих блужданий по лесам, удалось в конце октября найти нас. Эти товарищи доставили нам новую портативную рацию и они же рассказали об августовском совещании в Кремле. Но если бы связные прибыли даже и вовремя, мне все-таки не удалось бы вылететь в Москву: немцы тогда нас так прижали, что мы не решились бы принять самолет.
Конечно, я, как и все мои товарищи, был очень взволнован известием о том, что в Москве состоялось совещание партизанских командиров. Связные, разумеется, не могли рассказать нам никаких подробностей об этом совещании. Но нам стало ясно, что ЦК ВКП(б) и ЦК КП(б)У обеспокоены потерей радиосвязи с нами и отсутствием оперативных данных о нашем положении и наших действиях. Было также ясно, что партия ждет от нас подробного отчета.
Все мы понимали, что пройдет неделя, две, месяц и, как только представится возможность, к нам прилетит из советского тыла самолет, заберет тяжело раненых и, быть может, передаст мне приказ вылететь в Москву с отчетом.
И действительно: не прошло и двух недель, а я уже находился на пути в Москву.
В тяжелой полевой сумке, лежавшей у меня на коленях, я вез в Центральный Комитет партии отчет о боевой и политической деятельности нашего подпольного обкома. Последние две недели в условиях тяжелых переходов и непрерывных стычек с наседавшими на нас карателями обком неоднократно собирался. То ночью в хате на окраине села, то в поле у костра мы подолгу обсуждали каждую страницу отчета. А однажды, укрываясь от осеннего дождя в брошенном итальянском фургоне, мы размечтались... Да, именно размечтались, хотя составляли отчет. К тому времени мы уже знали, что Ковпак и Сабуров получили какое-то новое задание. Мы понимали, что отчет - это не только подытоживание прошлого, но и взгляд в будущее. В зависимости от того, как оценит партия наши боевые дела, нашу работу с народом, определится, что нам можно доверить в будущем.
Я раскрыл полевую сумку и перелистал отчет. В его скупых и лаконичных строчках воплотились все наши мысли, чувства, надежды, мечты... Я снова представил себе Москву и снова испытал страх, подумав о том, что с самолетом может что-нибудь случиться.
Густая тьма за окнами и тусклый свет малюсенькой лампочки в кабине, слабые голоса товарищей. Кто-то из них трогает за плечо, спрашивает... Что-то ему кричишь в ответ...
Часто смотришь на фосфор циферблата, но не замечаешь, сколько прошло времени. Стараешься запомнить в другой раз, но когда опять взглянешь, оказывается, уже забыл, сколько было перед этим. Становится душно и очень холодно. Открывается дверца отделения летчиков. Второй пилот сообщает, что летим над линией фронта.
Я зашел к летчикам. И вдруг увидел фронт. Мы летим на высоте в четыре тысячи метров. Ночь ясная, но звезд нет. Скорее всего, я их не замечал: так много ярких огней сверкало над землей. Думаю, что радиус обзора был километров сорок. Зеленые, красные, фиолетовые, желтые ракеты прочерчивали темноту во всех направлениях. По земле ползли в разные стороны длинные лучи... Я не сразу догадался, что это фары автомобилей. Чувство тревоги пропало. Его заменило восхищение. Никогда я не видел такого фейерверка. Вероятно, салют победы в Москве был еще более ярким, но тогда о салютах нам ничего не было известно, а окончательная победа была еще далека.
Второй пилот прокричал мне что-то в ухо, и в то же мгновение лес лучей поднялся в воздухе. Столбы прожекторного света стали шарить вокруг нас. Блеснуло серебристое крыло нашего самолета. Красные шары стали лопаться совсем близко, немного выше и чуть ниже. Шум моторов, свирепый вой и свист ветра заглушали все звуки. Я довольно долго развлекался, глядя на эти красные шары. И вдруг понял - это снаряды. Это же и есть то самое, чего больше всего нам нужно бояться.
Самолет, по-видимому, шел вверх. Холод стал нестерпимым. Я вернулся в общую кабину и встал на колени у окна. Все, кроме тяжело раненых, тоже прилгнули к стеклам. Вскоре разрывы стали редеть. Мы пытались делиться впечатлениями. Дышалось легче: самолет резко снижался. Сердце уже не так быстро стучало. Мускулы болели: оказывается, все это время я был крайне напряжен.
Прошло минут сорок. Снова открылась дверца кабины летчиков, второй пилот сообщил, что приближаемся к Москве.
Аэродром был освещен очень скупо. Незнакомые лица окружили нас. Мне кто-то жал руки, я расцеловал какого-то незнакомого усача, потом встречающие расступились, женщина в военной форме протянула мне руку. Рукопожатие ее было резким и сильным. Она громко представилась:
- Подполковник Гризодубова.
Потом мы шли по лесной, слегка заснеженной аллее. Открылась дверь... Яркий свет, десятки белых столиков и масса людей в комбинезонах и меховых куртках... Нам все жали руки. Мы ели, поднимали стопки, говорили, отвечали на множество вопросов, хохотали.
Это была столовая летчиков подмосковного Монинского аэродрома. Оказывается, не для нас специально готовили пищу: тут в любое время суток прилетевшие из далеких рейсов могли пообедать.
В седьмом часу утра подполковник Гризодубова сообщила нам, что можно отдохнуть. Приготовлены койки. Я спросил, как устроены наши раненые, хотел пойти к ним. Но Гризодубова сказала, что они все уже в аэродромном госпитале и все спят.
В маленькой комнате я разделся и лег между двумя изумительно белыми простынями. Лег, отлично понимая, что не усну. Но с наслаждением вытянулся и вдыхал свежий запах чистого белья. И вдруг расхохотался: на стуле я увидел странные доспехи: огромную шапку с красной лентой, мадьярку куртку из пышной венгерской цыгейки, кожаное пальто, а поверх всего лежали автомат, четыре запасных диска, маузер, парабеллум...
Все это минуту назад было на мне и весило, наверное, не меньше пуда. Вот почему мне сейчас так легко. В последнее время я почти никогда не снимал с себя всей этой амуниции.
Ждали представителей ЦК КП(б)У и Украинского штаба партизанского движения. Товарищ Гризодубова сказала, что уже соединилась по телефону с гостиницей "Москва": там нам приготовили номера. Сейчас приедут за нами машины.
Но машин не было. Мы лежали часа два, разговаривали. Потом Володин он был москвичом и все здесь знал - предложил не ждать, а ехать электричкой.
Идея нам понравилась. Мы быстро оделись и, распрощавшись с гостеприимными хозяевами аэродрома, пошли на станцию Монино.
*
Монино - конечная станция. В поезде сперва было свободно. Одновременно с нами в вагон вошло только несколько женщин и школьников. Потом рядом со мной сел старый рабочий.
Мальчишка лет восьми тыкал в нашу сторону пальцем. А потом, когда народ стал прибывать, мы заметили любопытные взгляды, обращенные на нас. Первым заговорил со мной старик:
- Откуда вы, сынок, такие?
- Какие такие, папаша?
- Кто вас поймет - оружия понавесили, будто в бой собрались. По одежде будто не солдаты...
Чумазый ремесленник вмешался и звонким голосом сказал:
- Партизаны.
- Как ты узнал? - спросил Яременко.
- Автоматы немецкие, усы, ленточки. Каждый грамотный человек поймет. Бороды вы, наверное, сбрили, да?
Так завязалась беседа. Минуту спустя нас обступили. Входящие на других станциях жались к центру вагона. Мы стали предметом всеобщего внимания. Посыпались вопросы. Пожилая женщина крикнула через головы людей:
- А нет ли у вас Морозова? Виктор Николаевич Морозов. По радио передавали, что служит в партизанском отряде, а где - не сказали.
Интересовались решительно всем. Когда кто-нибудь из наших ребят говорил, в вагоне становилось необычайно тихо, как на лекции. Внимание людей нас взволновало и растрогало. Мы заметили, что у москвичей преувеличенное представление об опасностях, которым подвергаются партизаны. Когда мы пытались развеять эти страхи, слушатели протестовали:
- Это вы скромничаете, знаем...
Я сказал ремесленнику, что ребят его возраста у нас в отряде больше двадцати. Мальчик сперва загорелся:
- А можно к вам записаться, правда? Я бы очень хотел, у меня два брата на фронте, я бы им помог!
Кругом рассмеялись. Он смутился, покраснел:
- Нет, я понимаю, - сказал он, глядя в окно, - надо быть совсем другим...
- Правильно, - подтвердил мой сосед - старик. - Надо быть героем. Партизаны - это, брат ты мой, люди особого закала и выдержки, мы с тобой мало каши ели.
Это в сущности очень вредное представление о партизанах, как о каких-то чудо-богатырях, внушали газетные очеркисты и литераторы. Я позднее, почитав в Москве газеты и журналы, увидел, что рассказы о партизанских подвигах нередко преувеличены. Герои этих очерков так безгранично храбры и необыкновенны, что даже совестно: почему ты не такой. И, конечно, рядовой читатель думает: "Куда мне равняться с такими смельчаками". Преодоление страха - вот о чем мало пишут. А это и есть самое главное. Обидно было также и то, что нет в наших рядах писателя, который мог бы правдиво рассказать о том, как самые обыкновенные люди работают и учатся в лесах, как героизм становится необходимостью, частью общей дисциплины и сознания.
А мы в свою очередь удивлялись всему тому, что видели. Я, по всей вероятности, не очень деликатно разглядывал худую высокую женщину в очках. На плече она держала, как ружье, лопату с надетой на нее папкой для бумаг; даже ленточки были завязаны вокруг черенка. Улыбнувшись, она сказала:
- Вы так на меня смотрите...
- Откровенно говоря, - не на вас, а на лопату...
- В самом деле? Да ведь правда, это, должно быть, смешно с непривычки. А вы посмотрите вокруг...
Я последовал ее совету и тут только заметил, что лопаты были у многих - завернутые в тряпки, в бумагу... И почти все пассажиры - на коленях, за плечами, в руках - держали наполненные мешки и кошелки.
- Картошка-кормилица, - серьезно объяснила молодая работница. - Мы, товарищи партизаны, герои лопаты... А что вы думаете, - разгорячившись, продолжала она, - зачем смеяться? Тут, поди, каждый той же лопаткой траншеи вокруг Москвы рыл...
Замечательна эта способность советского человека - просто и душевно разговаривать во всех условиях. Десять-пятнадцать минут общения - и мы уже прекрасно понимали друг друга, и казалось, что знакомы много лет.
- Жалко, что немецкие поезда не ходят с такой скоростью! - воскликнул Балабай.
И не только мы, почти все пассажиры его поняли и рассмеялись.
- Вы, небось, приучили фрицев ездить медленно! - с пониманием дела заметила проводница вагона. - На таком ходу, если мина, - каша получится, верно, папаша? - обратилась она ко мне.
Я взглянул на нее с интересом. Было ей никак не меньше тридцати лет.
- Рано вы меня в папаши...
- А сколько вам?
- Сорок.
- Да ну! Не верится что-то... И вы, верно, не поверите, что мне двадцать два. Вот и считайте.
Она весело расхохоталась, и я с ней, и кругом все стали улыбаться. Почему? Казалось бы, надо загрустить...
- Вот ведь мы какие, советские люди, - объяснил все старик.
Ехали довольно долго. Я захотел курить, свернул папиросу и поднялся, чтобы пойти в тамбур.
- Сразу видать партизан, - сказала проводница. - Дисциплинки не хватает. Да ладно, вы гость, курите здесь, я контролеру, в крайнем случае, объясню.
Когда мы вышли на Комсомольскую площадь, всеобщее внимание заставило нас подтянуться. Мы и сами не заметили, как выстроились и пошли в ногу. Так, строем, мы вошли на станцию метро.
Через десять минут мы расцеловались со Строкачем, Корнийцом, Спиваком, Старченко, Гречухой - многие руководящие работники ЦК КП(б)У и правительства Украины жили в то время в гостинице "Москва". Потом Леонид Романович Корниец организовал по случаю встречи торжественный завтрак.
Я слушал речи и тосты, а с улицы доносились звонки трамваев, сигналы автомашин...
- Слушайте, товарищи! - неожиданно воскликнул, прервав всех, Балабай. - Да ведь это же, черт возьми, Москва! Мы ведь в Москве. Ведь рукой подать - Кремль! Давайте же выпьем за Москву!!!
В Москве в это время действовал Украинский штаб партизанского движения, фактическим руководителем которого был Никита Сергеевич Хрущев. Несмотря на большую работу, которую он проводил как член Военного Совета юго-западного направления, а затем Воронежского и 1-го Украинского фронтов, товарищ Хрущев непосредственно руководил партизанским движением на Украине. Начальником штаба партизанского движения являлся товарищ Строкач. Кроме того, в Москве действовал Центральный штаб, начальником которого был секретарь ЦК КП(б) Белоруссии товарищ Пономаренко. Штабы были подчинены Климентию Ефремовичу Ворошилову.
Здесь, в Москве, встречаясь с работниками Центрального Комитета партии и партизанских штабов, я увидел, как велики партизанские силы, какой гигантский размах приобрело народное сопротивление в тылу врага. И, что, может быть, еще важнее, я увидел и почувствовал, что в общей сумме вооруженных сил государства партизанское движение занимает очень значительное место, что оно планируется и направляется Центральным Комитетом ВКП(б).
В армии роты, полки, дивизии, фронты повседневно чувствуют соседство других рот, дивизий, фронтов, единство не только целей, но и действий. Партизанские отряды, всегда разобщенные, всегда окруженные врагом, часто преувеличивают свое одиночество. Радио и авиация - вот и все, что связывает их с Большой Землей, с армией. Нити этой связи легко рвутся, и тогда-то уж одиночество кажется полным.
В Центральном и Украинских штабах я познакомился с высококвалифицированными офицерами, повседневно и оперативно работающими с далекими, затерянными в лесах партизанами. Поговорив со Строкачем и Пономаренко, я узнал, что, когда мы потеряли связь с Москвой, это было не только нашим несчастием.
В Москве волновались не меньше нас. Поиски были обоюдными. Но мы только слегка попискивали, когда находили радиопитание, а Москва круглосуточно посылала в эфир тревожные сигналы. Просила другие отряды, военных разведчиков, подпольщиков: "Сообщите, где Федоров?"
Я узнал, что инженеры думают изо дня в день над специальными видами партизанского вооружения, конструируют мины, глушители для огнестрельного оружия. И если бы мы не потерялись, то получили бы кое-что из оригинальных новинок.
Я узнал, что тысячи добровольцев со всех концов страны шлют в Москву заявления - просят, а некоторые даже требуют: "Направьте нас к партизанам". Нет, не только украинцы и белорусы, которым хотелось участвовать лично в борьбе за освобождение родных областей. Такие заявления приходили от людей всех или почти всех национальностей СССР.
Все эти заявления в партизанских штабах систематизировались, люди, их приславшие, изучались. И многим, очень многим, после проверки, посылали вызов в Москву.
Я узнал, наконец, что в Москве есть специальный партизанский госпиталь. Сотни наших товарищей по борьбе во вражеском тылу уже вылечились там и улетели обратно, в свои отряды...
Прямо скажу, в Москве мое партизанское самоуважение очень повысилось. Особенно после того, как товарищи Пономаренко и Строкач показали кое-какие суммарные цифры. Познакомили с некоторыми общими итогами партизанской борьбы. Дух захватывало от этих цифр. Публиковать их, разумеется, пока не следовало. Но мне очень захотелось поскорее увидеться с товарищами, рассказать в отрядах, что такое партизанское движение.
Да, именно так, рассказать партизанам, что такое партизанское движение. Об этом они знали очень мало. Только то, что видели и делали сами. А между тем в Москве каждый человек, который узнавал, что я "оттуда", задавал мне тот же самый вопрос: "Что такое партизанское движение? Расскажите подробнее..."
12 ноября 1942 года меня принял товарищ Ворошилов. После того как Пономаренко меня представил, Климентий Ефремович пожал мне руку и сказал:
- Садитесь. Доложите и возможно подробнее.
*
Я докладывал больше двух часов. В сущности это был не доклад, а живая, непринужденная беседа. Атмосферу непринужденности создал сам Климентий Ефремович. В самом начале беседы, обратившись к генералам и полковникам, которые тут присутствовали, товарищ Ворошилов сказал:
- Должен вас предупредить, что товарищ Федоров не военный специалист, а секретарь обкома. В некоторых специфически военных вопросах он имеет право на ошибки.
Я постарался, конечно, не очень широко пользоваться данным мне правом. Вопросов Климентий Ефремович Задал множество. И хотя готовился я к докладу долго и серьезно, некоторые из них застали меня врасплох.
Когда я кончил докладывать, Климентий Ефремович поднялся из-за стола и, внимательно, испытующе глядя мне в глаза, сказал:
- Вы, вероятно, понимаете, что в Сталинграде сейчас решаются Судьбы войны и что... в недалеком будущем фронт приблизится к вам. Наступление Красной Армии будет стремительным. Думали вы над тем, как должна измениться ваша партизанская тактика в условиях Широких наступательных действий Красной Армии? - Не дав мне ответить, он продолжал: - Ваша помощь будет очень нужна Красной Армии.
Климентий Ефремович вышел из-за стола. Он подвел меня к стене, почти сплошь закрытой шелковыми шторами. Раздвинув их и открыв большую карту-десятикилометровку, всю исчерченную цветными карандашами, товарищ Ворошилов взял указку и обвел ею районы, где смыкаются Гомельская, Черниговская и Орловская области, то есть районы наших действий. Я, вероятно, не сумел скрыть удивления, когда увидел намеченный синими стрелками весь путь нашего движения за последние полгода. Замечательно, что сообщение, которое я только вчера сделал в штабе о наших действиях в самое последнее время, уже нашло отражение на этой карте. Климентий Ефремович, подметив мое удивление, улыбнулся.
- Близко к истине?.. Так вот, не думаете ли вы, что вам пора отсюда двинуться в направлении какого-нибудь крупного железнодорожного узла, оседлать этот узел, стать там хозяином и не пропускать на фронт вражеские эшелоны?
Я не нашел сразу, что ответить. Товарищ Строкач меня опередил:
- Разрешите, товарищ Маршал? Мнение Украинского штаба - возможно скорее вернуть соединение Федорова из Клетнянских лесов в Черниговскую область...
- Бахмач? - с живостью откликнулся Климентий Ефремович и, подумав, продолжал: - Можно и Бахмачский узел, но можно и Коростеньский, и Шепетовский... Вы, между прочим, знаете, товарищ Федоров, что Ковпак и Сабуров вышли в рейд на запад? Тоже неплохое дело. Здесь близость фронта будет вам мешать. Не лучше ли отойти поглубже? Там меньшая концентрация немецких войск... Хватит у вас сил на большой рейд? Мы, разумеется, вам кое в чем поможем... Хорошо, не отвечайте сразу, подумайте. Но только учтите, что пора значительно усилить диверсионную деятельность. Это сейчас главное. У вашего соединения есть уже некоторый опыт, не так ли?
- Сорок шесть эшелонов, - оказал я.
- Какими средствами вы пользуетесь? Где берете взрывчатку?
- Мы получали тол. Мины делаем сами. В последнее время и взрывчатку добываем из немецких снарядов и неразорвавшихся авиабомб.
Климентий Ефремович заинтересовался нашими кустарными опытами. Я передал некоторые подробности: как выплавляем тол из снарядов, как охотимся за неразорвавшимися бомбами.
- Немцы, Климентий Ефремович, учат своих летчиков прицельному бомбометанию и посылают для этого бомбить хутора, мельницы, маленькие населенные пункты, а то и большие. При этом много бомб не взрывается. Как только наши диверсанты завидят звено таких "учеников", так скачут в населенный пункт "ловить бомбы". Народ даже сердится на ребят: "Вы, говорят, - черти, радуетесь, видно, когда нас бомбят..." Радость, конечно, не велика, но тол нужен.
- Так, значит, просто, в порядке учебы и бомбят? Даже не в наказание за партизанские действия? - Покачав головой, Климентий Ефремович после паузы добавил: - О таких фактах надо писать, надо рассказывать нашему народу, солдатам... Но вернемся к нашему разговору. Итак, - продолжал Климентий Ефремович, - что нужно еще, чтобы вы могли выйти в глубокий рейд? Вы уже обдумали этот вопрос, согласны, что выходить надо?
Я действительно уже принял такое решение, но только не успел его высказать. И я перечислил наши нужды. Просил побольше автоматов, пулеметов, противотанковых ружей, несколько пушек, несколько радиостанций, походные типографии, бумагу. Рассказал о наших бытовых нуждах. Но как-то случилось, что я забыл упомянуть взрывчатку.
- Вот видите, товарищ Пономаренко, - обратился Климентий Ефремович к начальнику штаба: - недооценивают ваши командиры диверсионную работу.
Это был досадный промах. Тем более досадный, что важность этой стороны партизанской деятельности я вполне осознал. Пришлось оправдываться. Климентий Ефремович оказал:
- Обсудите с товарищами Пономаренко и Строкачем, какое избрать направление, продумайте маршрут.
И опять товарищ Ворошилов вернулся к подробностям партизанской жизни. Интересовался тем, как организован отдых бойцов, питание, как работают наши госпитали. Особенно большое внимание уделил связи с населением:
- Создавайте по пути следования партизанские резервы и резервы Красной Армии. Вы понимаете, о чем идет речь? Впечатление, которое вы, проходя, оставите у народа, ваша пропагандистская и агитационная работа подготовят и вам и нам тысячи помощников. Это важная часть дела. Очень важная.
Прощаясь, Климентий Ефремович спросил:
- Вы, наверное, захотите встретиться с семьей, поедете к ней?
Я сказал, что не предпринимал еще никаких попыток связи, не знаю пока даже точного адреса. Но если выберу время, конечно, поеду.
- А может быть, лучше привезти семью сюда, к вам? В самом деле, товарищ Строкач, организуйте это дело. Насчет самолета я распоряжусь. Устраивает вас такое решение, товарищ Федоров? Вот и хорошо... Готовьтесь к рейду. И ничего не забывайте.
На этом мы распрощались.
Через два дня на центральном аэродроме я встретил жену и троих своих дочерей.
Они, между прочим, утверждают, что хотя я ужасно изменился и был одет в немыслимый партизанский тулуп, узнали меня еще из окна самолета. И что, когда они, выйдя из машины, кинулись ко мне, то правая щека у меня дрожала, как телеграфный аппарат.
До сих пор не знаю, стоит ли им верить.
*
Через некоторое время в Москву приехал Никита Сергеевич Хрущев. На заседании ЦК Коммунистической партии (большевиков) Украины я сделал доклад о полуторагодичной работе Черниговского подпольного обкома и боевых действиях нашего партизанского соединения. На этом же заседании Центральный Комитет решил разделить наше соединение на два и одно из них послать в большой рейд на Западную Украину.