Федоров Николай. Вечер в 2217 году

   — Это необходимо. И потом, ведь это отнимает у нас только четыре часа в сутки, а в остальное время мы делаем что хотим.
   — А я ни минуты, ни мгновения не хочу подчиняться, ни минуты не хочу заниматься моей проклятой полировкой стекол.
   — Просите перевести вас.
   — Куда? Рубить гвозди? Месить тесто? Я ничего, ни одного движения не хочу делать по принуждению.
   — Ну к чему вы все это болтаете? — спросила его Люба. — Ведь вы не переделаете всего общества. И если большинство с вами не согласно, вам остается только подчиниться.
   — Большинство, большинство. Проклятое, бессмысленное большинство, камень, давящий всякое свободное движение.

XI

   Павел вскочил и нервно заходил по комнате.
   — Меня лишили, мне не дали веры. Не знаю, каким чудом есть еще верующие люди, и как бы я хотел этого чуда для себя! Меня обокрали, взамен мне не дали ничего, не дали никакого оружия против страшного, против чудовищного врага — смерти.
   — Какого же оружия вы хотите? Его никогда не было. Разве в старых сказках.
   — Вера была оружием. Твердая, горячая вера, с которой не страшна была самая темная ночь.
   — Наука дает нам больше, чем вера. Она реально, не в мечтах только и бреднях, а на самом деле, в действительности продолжила вдвое человеческую жизнь. Она избавила человека от болезней. Чего же вам еще? Мне кажется, этих реальных благ больше чем достаточно, чтобы вознаградить за призрачные блага, дававшиеся верой.
   — А смерть?
   — А верующие не умирали?
   — Умирали, но верили, что воскреснут.
   Павел прошелся несколько раз по комнате.
   — Свобода, — снова заговорил он, — а я ни одной вещи, ни одного угла не могу назвать своим. Нет ни одного угла, где бы я мог безусловно и совершенно самостоятельно распоряжаться.
   — Вы все любите ссылаться на старину. Вспомните древних христиан. Я недавно еще читала о них целую книгу. У них ведь все было общее.
   — Да, да. Все общее. Но только по любви, а не по принуждению. Я с восторгом бы имел все общее со всеми, если бы это было по любви, по братству.
   Он замолчал, пощипывая свою начавшую курчавиться бородку.
   — Когда я прохожу, — начал он снова, — по Марсову полю, под его роскошными пальмами, магнолиями и олеандрами, среди пестрых цветов, у меня руки сжимаются судорогой, и кажется, я так и передушил бы этих спокойных, холодных и бездушных, как машины, людей. Какой насмешкой, каким жалким убожеством кажутся мне пышные речи, произносимые на торжествах. Мне всегда так и хочется бросить в ответ на шаблонно громкие слова о благоденствии человечества одно только слово: «слепцы». Человечество убито. Его нет больше. Оно только и было ценно, только и имело право жить за свою душу, за светлые порывы этой души, за светлые слезы любви… А теперь… теперь…
   Павел задыхался. И Аглая не сводила с него своего пристального взгляда и думала: «Так, так, это мои мысли, мои».

XII

   — Идемте вместе, — сказал Павел, когда Аглая начала собираться, — можно?
   — Конечно, можно. Я буду очень рада.
   Они спустились и вышли на улицу. Самодвижки уже были остановлены, и одинокие шаги редких прохожих гулко отдавались на пустой улице.
   — Должно быть, ясная лунная ночь, — сказала Аглая, поднимая лицо вверх.
   — Да, вероятно. Крыша не только освещена снизу, но и просвечивает лунным светом.
   — Пойдемте наверх, на станцию воздушника. Я люблю смотреть, как они улетают и тонут в небе. Особенно красиво это в лунную ночь, тогда они походят на серебристых птиц.
   — Пойдемте.
   Они пошли рядом по направлению к Литейному, то попадая в тень узорчатых листьев пальм, то обливаемые молочным сиянием. Красными огнями вспыхивали то там, то здесь бюллетени.
   Молча поднялись Аглая и Павел по лестнице.
   — Товарищ, дайте одеться, — сказал Павел, дотрагиваясь до дремавшего дежурного, заведующего теплой одеждой.
   — Куда так поздно? — спросил тот от нечего делать и выдал по одному комплекту одежды.
   — На какой склад отметить? — спросил он снова.
   — Мы не надолго, только погулять на платформе, — сказал Павел.
   — А-а, — протянул заведующий и снова сел в свое теплое и удобное кресло.
   Павел и Аглая вышли на платформу. Воздушник был готов к отправлению и висел, подрагивая корпусом.
   Полный месяц стоял на самой середине безоблачного голубого неба. Нежные и тонкие лучи его лились на крышу, простиравшуюся до самого горизонта. От высоких труб и выступов падали голубоватые тени. Запорошенная мелким неубранным снегом крыша сверкала и искрилась. Как привидения, подымались в небо станции воздушников. Иногда воздушник с острым шипом проносился и падал у станции, и жалобные звонки электрических колоколов бежали над крышей.
   Раздались два громких неожиданных удара за спиною Павла и Аглаи. Они оба вздрогнули.
   — Готово? — спросил отправитель.
   — Готово, — ответил проводник.
   — Отдай! — крикнул отправитель.
   И, зазвенев в стальных полосах, воздушник скользнул и плавно поднялся вверх.
   — Ну, смотрите, смотрите. Разве не похоже на сказочную, волшебную птицу? — спросила Аглая. — Смотрите, как блестит он.
   — Да, да, — шептал Павел, взяв теплую руку Аглаи и сжимая ее своей рукой.
   И у Аглаи сердце замерло неожиданно от предчувствия какого-то еще небывалого счастья.
   Отправитель ушел к себе, Аглая и Павел остались одни на платформе, залитые яркими лучами месяца.
   — Тебе не холодно? — спросил Павел, наклоняя лицо свое к Аглае.
   Она не удивилась этому неожиданному «ты» и, вся замирая, с забившимся вдруг сердцем, едва слышно ответила:
   — Нет.
   — Аглая, дорогая, я люблю, люблю тебя, Аглая, — зашептал вдруг, как в горячке, Павел. — Люблю давно, люблю, как безумный, и хочу, чтобы ты была моей женой: не отдавалась бы только мне на миг, на день, на неделю. Не мимолетной любви прошу у тебя, а на всю жизнь, до самой смерти. Если ты можешь дать такую любовь и если принимаешь мою, скажи мне «да».
   У Аглаи кружилась голова. Мысли путались. И вдруг она отклонилась и вырвала свою руку из горячих рук Павла.
   — Я недостойна тебя, — сказала она.
   — Ты? Ты? Прекрасная, чистая душой и телом, ты недостойна меня? — зашептал Павел, бросая слова одно за другим.
   — Да. Я была вчера у Карпова… по записи.
   Павел отступил от нее, горестно смотря на ее побледневшее лицо и словно не веря.
   — Да, да. Я сказала правду. Иди, уходи. Оставь, пожалуйста, меня одну, любимый мой.
   Она закончила шепотом.
   — Позволь…
   — Умоляю тебя, иди и оставь меня одну.
   Павел покорно пошел прочь, волоча обессилевшие ноги, и скоро исчез в дверях спуска.
   Аглая стояла, стиснув руки и наклонив голову, и крупные слезы одна за другой сбегали по ее щекам, обжигая их и застывая на ее груди крупинками льда.
   Зазвонил колокол. Огромная тень воздушника мелькнула справа, и раньше, чем он успел опуститься, Аглая бросилась с платформы, закрыв глаза, под его тяжелое блестящее тело.
   Павел долго бродил по пустынным улицам. В третьем часу переходя Морскую, он машинально взглянул на бюллетень. Красные буквы запрыгали у него в глазах.
   В бюллетене стояло: «На воздушной станции № 3 гражданка № 4372221 бросилась под воздушник и поднята без признаков жизни. Причины неизвестны».