Страница:
* * *
Над самой землей Вайдеман вывел самолет из пике. На ровном ржаном поле валялись трупы лошадей и всадников. Одна лошадь, обезумев от страха, неслась по жнивью, сшибая снопы. У ее копыт, зацепившись ногой за стремя, болтался легионер. Лошадь мчалась к границе. Двинув ручкой газа, Вайдеман набрал высоту, чтобы лучше прицелиться. И в этот момент он увидел, как навстречу лошади, дымя сизыми облаками выхлопов, ползли танки с белыми крестами на бортах. Танкисты, высунувшись из люков, стреляли по лошади из парабеллумов. Авиагруппа уже летела над польским аэродромом, когда ее нагнал Вайдеман. В березовой роще белели цистерны с горючим. У длинных, с выпуклой крышей ангаров и кирпичных мастерских рядами стояли самолеты. Сверху хорошо было видно, как техники стягивали с моторов чехлы, коноводы запрягали лошадей в брички-бензозаправщики, зенитчики, еще не очнувшись от сна, бежали к пулеметам. Через минуту аэродром скрылся в дыму и огне. Истребители тройками сваливались с неба, стреляли из всех пулеметов. Только одному пилоту удалось добежать до своего самолета и запустить мотор. Он вырвал машину из костра пылающих истребителей и сразу пошел на взлет, на верную смерть один против шестидесяти. Аэродром пылал. Горели ангары, горели цистерны, горели самолеты, так и не успевшие взлететь. Над самой землей проплыли пять трехмоторных "юнкерсов". Флагман развернулся навстречу черному дыму и нацелился на посадку. - Вот черти! - вслух воскликнул Вайдеман. "Юнкерсы" садились, тормозя изо всех сил. В конце полосы распахивались дверцы, и автоматчики на ходу спрыгивали на землю, рассыпались цепью, расстреливали тех, кто еще был жив на аэродроме. Вайдеман повернул свою группу к Ченстохову.
* * *
В середине февраля 1940 года на Центральном ипподроме Коссовски встретил Пихта. Тот стоял с группой офицеров из свиты Удета, оглядывал лошадей. - Крупно играете, лейтенант? Пихт обнажил в улыбке сверкающие зубы. - Зигфрид! Затворник! Не знал, что ты тоже играешь на скачках. - Я здесь редкий гость. К азарту, ты знаешь, не склонен. - Идешь по следу? Крупная охота? Международная сенсация: шпион-жокей. - Э, брось. - Тебе, Зигфрид, надо ставить на темных! - Пихт раскатисто расхохотался. Несколько офицеров заинтересованно обернулись. Коссовски взял Пихта за локоть, отвел в сторону. - А ты предпочитаешь ставить на гнедых? - Тайна ставок, господа, тайна ставок. Тебе, Зигфрид, эта масть не нравится? - Я обожаю гнедых. Но что-то не помню случая, чтобы они забрали все призы. А к тому же жокеи! Мальчишки! Разве это международный класс? - Ты что-то мрачен сегодня, Зигфрид. Уже успел проиграться? - Человек, лишь изредка посещающий ипподром, не может позволить себе проигрывать. Я выиграю, как всегда, Пауль! Ударил гонг. Публика, отхлынув от паддоков, осадила лестницы трибун. Оглушительно наперебой закричали букмекеры. - Посмотрим, как придут. Твоя седьмая? - спросил Коссовски. Пихт не ответил. Прильнув к окулярам бинокля, он следил за борьбой на дистанции. К Коссовски подошел офицер в форме люфтваффе, передал конверт. Коссовски быстро пробежал глазами бумагу, сложил ее, небрежно сунул в карман. - Кстати, Пауль, ты уже слышал? Русские прорвали линию Маннергейма. - Недолго они возились. Ну, фюрер за барона заступится. Ты куда, Зигфрид? - Вынужден удалиться. Надеюсь в скором времени увидеться с тобой и продолжить беседу здесь или у нас в министерстве. - Сказать по правде, не люблю я ваши научные апартаменты. Очень там тихо. - Зря. Искренне говорю, зря. У нас хорошие ребята. Умницы. - Дай им бог здоровья. До свидания. - До свидания. Желаю выиграть. Уже уходя с ипподрома, Коссовски услышал, как диктор объявил: "Бег на первом месте закончил Алый Цветок". Зигфрид замешкался, раздумывая, не вернуться ли за выигрышем, но потом подозвал такси и попросил отвезти его на Кайзервильгельмштрассе.
* * *
В ночь на 10 мая 1940 года у самолетов 51-й бомбардировочной эскадры были закрашены опознавательные знаки германских люфтваффе. Летчики этой эскадры отличались особым усердием, но даже им не сообщили о цели полета и маршруте. Они вышли из своих казарм в абсолютной темноте, надели парашюты, заняли места в кабинах и по радио доложили о готовности на флагманский корабль командиру эскадры полковнику Иозефу Каммхуберу1. - Превосходно, парни, - сказал Каммхубер (в эскадре он слыл запанибрата). - Держитесь тесней за меня. Навигационных огней не зажигать. Бомбить по моей команде. Я скажу одно слово - "этуаль", по-французски это "звезда". Через пять минут полета поворачиваем обратно. Взревели моторы. Прожекторы на мгновение осветили взлетную полосу. Самолеты, тяжело груженные бомбами, оторвались от земли. Штурманы догадались, что они летят к границе Франции. На картах они привычно чертили курс, вели счисление по времени и скорости полета, передавали летчикам записки с поправками. И вот в тишину эфира ворвался веселый голос Каммхубера: - Этуаль! Руки привычно легли на рычаги бомболюков. Самолеты подбросило вверх - так бывает всегда, когда они освобождаются от груза бомб. Бомбы понеслись вниз и врезались в крыши спящих домов. Так погиб немецкий город Фрейбург. Пропагандистский повод к нападению на Францию был обеспечен. Геббельс объявил о злодейском нападении противника на мирный германский город. В пять часов тридцать минут того же дня танковая группа Клейста ринулась через Люксембург и Арденны на Седан и Амьен к Ла-Маншу. Группа армий фон Бока вторглась в Голландию и Бельгию, отвлекая на себя основные силы французов. Группа армий фон Лееба ударила по линии Мажино. Через семь дней Петен запросил перемирия. Оно было подписано в том же самом Компьенском лесу в специально привезенном сюда по распоряжению Гитлера салон-вагоне маршала Фоша, в котором совершалась церемония подписания перемирия в 1918 году.
* * *
Веяло теплом. С аэродрома в Ле-Бурже Пауль Пихт, прилетевший с генералом Удетом на парад по случаю победы над Францией, сразу же поехал в центр Парижа. Он оставил машину на набережной Сены рядом со знаменитой Эйфелевой башней. В Париже он был всего один раз вскоре после войны в Испании. Но он так много знал об этом городе, что все казалось давно знакомым: и бесчисленные кафе, где беспечные и шумные французы проводили время за чашкой кафе или бутылкой дешевого кислого вина, и развесистые каштаны, посаженные вдоль широких тротуаров, и запах миндаля, и заводик великого авиатора Блерио на берегу Сены, и громадное подземелье Пантеона, освещенное голубым светом, с могилами Вольтера и Руссо, Робеспьера и Жореса, и мрачная тюрьма Консьержери, видевшая смерть Людовика и Марии-Антуанетты, и собор Парижской богоматери с химерами, которые зло и печально смотрели с высоты на плотно текущую толпу. Пихт всмотрелся в мелькающие лица. Нет, парижане остались парижанами. Война как будто прошла мимо них. Он вступил на подъемник и приказал служителю поднять его наверх. Когда он сошел с лифта на балкон, венчающий Эйфелеву башню, он услышал вой высотных ветров. Парижское небо словно сердилось на чужаков из воинственной северной страны. Башня раскачивалась. Город и далекие окраины казались зыбкими, неустойчивыми, как и пол под ногами, исшарканный миллионами ног. На верхний балкон башни поднялась группа офицеров. Среди них Пихт увидел Коссовски и начальника отдела в "Форшунгсамте" Эвальда фон Регенбаха. - Я не замечаю в вашем обществе всемогущего шефа, - пожимая руку, проговорил Регенбах. - Он уехал с Мильхом в штаб-квартиру фюрера. - Разве фюрер уже в Париже? - Нет, но его ждут с часу на час. - Кстати, Пауль, - вмешался Коссовски. - Ты не видел Вайдемана? Он тоже будет на параде, и Зейц, кстати. - Вот уж действительно собираются старые друзья, - улыбнулся Пихт. - Ты где остановился? - В "Тюдоре". - Вот как? Там же и мы остановились, и Вайдеман, и Зейц... В небе послышался гул моторов. Над Парижем в сопровождении "мессершмиттов" пролетел трехмоторный "юнкере". Он заложил вираж, сделал круг, словно накинув петлю на шумный и беспечный город. Это летел Гитлер
* * *
Увидевшись на параде в честь победы над Францией, они договорились встретиться вечером в "Карусели". В этом фешенебельном кабаке немецкие офицеры чувствовали себя довольно уютно. Чужих туда не пускали. Скандалов не было. Вайдеман уже неделю жил Парижем, и в "Карусели" его знали все, и он знал всех. Пихт только накануне парада прилетал с Удетом в "столицу мира", но привык к "Карусели" в прежний, довоенный свой наезд. И Вайдеман и Пихт обрадовались встрече. В последние до отказа заполненные войной месяцы (что ни месяц, то новая война) им было не до переписки. На письмо Пихта, полученное в Голландии, Вайдеман так и не собрался ответить. - Что-то тогда стряслось, Пауль. Какая-то малоприятная история. - На огромном лбу Вайдемана собрались тремя рядами окопов морщины. - Да брось ты вспоминать! Не все ли равно. Ну, закрутился с какой-нибудь прекрасной цветочницей. Выпьем, Альберт, за тюльпаны Голландии! За желтые тюльпаны Голландии! - Пихт уже был заметно навеселе. - Нет, Пауль, подожди. Я вспомнил! Это были не тюльпаны - красные маки. Целое поле красных маков. И оттуда стреляли. - Война, - лаконично заметил Пихт. - Нет, не война, Пауль. На войне стреляют люди. А стреляли не люди. Красные маки. Там больше никого не было. Мы прочесали все поле, Пауль. Стреляли красные маки! - Выпьем за красные маки! - Подожди, Пауль. Они ранили генерала Штудента. В голову. Он чудом остался жив. И я чудом остался жив. Я стоял от него в шаге, Клемп стоял дальше, и его убили. - Выпьем за Клемпа! Зря убили Клемпа! Дурак он был, твой Клемп. Ему бы жить и жить. - Пауль, ты знаешь меня. Я не боюсь смерти. Я ее навидался. Но я не хочу такой смерти. Пуля неизвестно от кого. Чужая пуля. Не в меня посланная. Может, я просто устал, Пауль? Третья кампания за год. - Вайдеман наклонился к Пихту, стараясь поймать выражение его стеклянно-голубых глаз, но тот смотрел на сцену, на кривляющегося перед микрофоном шансонье. Подергивая тощими ногами, он пел по-французски немецкую солдатскую песню. - Слушай меня, Пауль. Ты писал, что Зейц теперь служит в Аугсбурге у Мессершмитта? - Именно в Аугсбурге. Но не у Мессершмитта. У Гиммлера. Он же его человек в люфтваффе. Он отвечает за секретность работ. А на черта тебе сдался Зейц? - Не кажется ли тебе, что я прирожденный летчик-испытатель? - спросил Вайдеман. Пихт отвернулся от сцены, заинтересованно поглядел на Вайдемана. - Ай, Альберт, какой позор! Тебе захотелось в тыл. Поздравляю! Впрочем, полигон тоже не сахар, и хорошие летчики там нужны... Но Зейц тебе не поможет. Мессершмитт его не очень жалует. - Значит, пустое дело? - С Зейцем - пустое. Но почему бы тебе не попросить об этой маленькой услуге своего старого друга Пихта? Пихт не такая уж пешка в Берлине! - Пауль! - Заказывай шампанское и считай, что с фронтом покончено. Завтра я познакомлю тебя с Удетом, и пиши рапорт о переводе. Я сам отвезу тебя в Аугсбург. Только допьем сначала, старый дезертир! Вайдемана передернуло: - Если ты считаешь... - Выпьем за настоящее дело! За настоящую войну, черт возьми! - Слушай, Пауль, а тогда, в Испании, ты знал, что Зейц работает на гестапо? - И в мыслях не держал. - Вот и я тоже. Ловкий же он парень...
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Прекрасная Элеонора и Рюбецаль
Рабочий день гауптштурмфюрера Зейца начинался с разбора почты. Самому Зейцу мало кто писал: родных не осталось, берлинские приятели не вспоминали о нем... Два мешка писем и бандеролей приносил ежедневно одноглазый солдат из военной цензуры. Осуществляя негласный надзор за душами служащих Мессершмитта, Зейц был в курсе многих глубоко интимных дел жителей Аугсбурга. По утрам он подыскивал себе невесту. Просмотр корреспонденции аугсбургских девиц заметно сузил круг претендентов. Все чаще его внимание задерживалось на письмах Элеоноры Зандлер. Дочь профессора вела исключительно деловую переписку: обменивалась опытом с активистками Союза немецких женщин. Среди ее корреспонденток была сама фрау Шольц Клинк, первая женщина новой Германии. Из писем явствовало, что фрейлейн Элеонора готовит себя в образцовые подруги истинного рыцаря Третьего рейха. Личные наблюдения еще больше распалили авантажные мечты гауптштурмфюрера: будущая невеста была белокура, синеглаза, пышна, строга, то есть выдержана в лучших эталонах арийской красоты. Зейц уже предпринял ряд шагов к сближению с прекрасной Элеонорой. Дважды он буквально вынудил профессора пригласить его к себе в дом. Зандлер испытывал перед гестаповцем непобедимую робость. Зейц не помнил случая, чтобы его ученый коллега хоть раз осмелился взглянуть ему в глаза. Он снова и снова возвращался к профессорскому досье. Нет, у Зандлера не было абсолютно никаких причин тревожиться за свое прошлое. У него даже были заслуги перед фюрером: он был одним из первых конструкторов Мессершмитта, вступивших в нацистскую партию. Проведя более детальное расследование, Зейц обнаружил, что в студенческие годы профессор якшался с социал-демократами. В 1932 году коллега Зандлера доктор Дорн был до смерти избит штурмовиками. Но ведь Зандлера не привлекали по этому делу. Никого, кроме сослуживцев, профессор не принимал, ни с кем на стороне не переписывался... Что это? Страх? Апатия? Глубокое подполье? Нет, для подпольщика он трусоват. Во всяком случае, Зейц был уверен, что стоит нажать на профессора и он расползется перед ним студнем. Да что толку? Профессор и дома оставался таким же бесхребетным существом. Отцовская власть не отличалась деспотизмом. Главе семьи разрешалось обожать свою Элеонору. Не больше. Эмансипированная дочь, с пятнадцати лет росшая без матери, если кому и доверялась, то разве что отцовской секретарше Ютте, девице, на взгляд Зейца, малопривлекательной, к тому же излишне острой на язычок. Своенравная Элеонора возвела Ютту в сан домашней подруги и наперсницы. Эта "кукольная демократия" особенно злила Зейца, когда перед посещением дома Зандлеров он покупал в кондитерской не одну, а две коробки конфет. Но что делать! Претендент на руку прекрасной Элеоноры должен завоевать сразу два сердца. Машинально сортируя конверты, Зейц думал о том, что стоило бы сегодня вечером намекнуть Ютте на солидное вознаграждение в случае удачного сватовства. Неплохо бы и припугнуть ее. Кстати, при умелой обработке можно было бы использовать ее и для слежки за домом Зандлера. Мало ли что. Уж больно пуглив этот профессор. Что-то из его бюро давненько не поступало заявок на обеспечение секретности испытаний. Чем они только там занимаются? Какую чепуху пишут люди друг другу! Находят время на всякий вздор. Натренированный глаз Зейца, равнодушно прочитывающий письмо за письмом, вдруг зацепился за нужный адрес. Фрейлейн Ютте Хайдте пишут из Берлина. Любопытно! Ну конечно, тетя! Кто же еще? Отчего бы бедной девушке не иметь в Берлине такую же бедную тетю? Тетя Хайдте обеспокоена здоровьем своей крошки и просит ее не забыть, что 18 сентября (то есть сегодня) день памяти бедного дядюшки Клауса, который очень ее любил и всегда читал ей сказки о Рюбецале, гордом и справедливом духе. Маленькая Ютта, оказывается, горько плакала, слушая эту сентиментальную размазню. Рюбецаль, Рюбецаль... Бедный дядюшка Клаус! Надо будет заняться племянницей Рюбецаля!.. Лезет же в голову всякая дрянь! Телефонный звонок прервал размышления Зейца. Звонила секретарша Мессершмитта. Шеф приглашал его к себе. Зейц подобрался. Подобные приглашения случались не часто. За полтора года службы Зейц так и не уяснил себе истинного отношения к нему шефа. Мессершмитт всегда принимал и выслушивал его с исключительно серьезным, деловым видом. Ни проблеска улыбки. Эта-то серьезность по отношению к довольно мелким делам, о которых был вынужден докладывать Зейц, и заставляла его подозревать, что шеф просто издевается над ним, по-своему мстит за то, что не может ни уволить его, ни заменить, ни тем более ликвидировать его должность. Между тем за полтора года Зейцу так и не представился случай доказать свою пригодность. В тщательно отлаженном механизме фирмы он казался ненужным колесом. Всех евреев и коммунистов, как явных, так и тайных, Мессершмитт выгнал самолично задолго до появления Зейца в Аугсбурге. Случаев саботажа и диверсий не было. За политическим настроением служащих следил, опять же помимо Зейца, специальный контингент тайных доносчиков. Взять контроль над ним и Зейцу не удалось, и он начал исподволь плести свою сеть осведомителей. Из Берлина ему регулярно высылали выплатную ведомость на агентуру. И хотя Зейц привык считать особый фонд своей добавочной рентой, список завербованных на случай ревизии должен быть наготове. Каждый раз, перед тем как идти к шефу, Зейц на всякий случай пробегал его глазами. Кадры надо знать. В кабинете Мессершмитта Зейц увидел старых знакомых. С Паулем Пихтом и Альбертом Вайдеманом была связана одна из первых, наиболее удачных акций в его стремительно начавшейся карьере. Мессершмитт всем корпусом повернулся навстречу Зейцу. Как видно, он только что закончил демонстрацию своей победоносной панорамы. - Господин Зейц, сколько я понимаю, мне нет необходимости знакомить вас с нашим новым служащим капитаном Вайдеманом. Я полагаю, вы знакомы и с лейтенантом Пихтом, который, увы, никак не соглашается отказаться от берлинской суеты ради наших мирных сельских красот. Я попрошу вас, господин гауптштурмфюрер, взять на себя, неофициально конечно, опеку над своими друзьями. Господину капитану не терпится взглянуть на нашу площадку в Лехфельде. Господин лейтенант также выражает желание совершить загородную прогулку. Поезжайте с ними. Кстати, там же, в Лехфельде, представьте господина Вайдемана господину Зандлеру. Капитан прикреплен в качестве ведущего летчика-испытателя к седьмому конструкторскому бюро. - Простите. Разве господин Зандлер делает самолеты? Что-то я не видел его продукцию. - Увидите, Зейц. Увидите. За полтора года вы могли бы заметить, что мои заводы делают самолеты и только самолеты. И все мои служащие заняты исключительно этим высокопатриотическим делом. Господин Вайдеман, господин Пихт, буду счастлив видеть вас у себя. ...Из полусумрака леса машина выкатила на равнину. Справа острыми зубьями черепичных крыш краснел Лехфельд. Опрятные сонные домики прятались в сады, угловатой громадой нависала башня кирки. На околице за проволочной изгородью паслись коровы и козы. Все это пронеслось перед Вайдеманом в один миг и скрылось. Зейц направил "мерседес" к ангарам и закопченным аэродромным мастерским. На обочине дороги блеснули каменные белые надгробия с перекрещенными самолетными винтами. Вайдеман покосился на них, помянул бога. Пихт похлопал его по плечу. - Это неудачники, Альберт. А нам пока везет. Зейц остановил машину у бетонного одноэтажного здания с маленькими, словно бойницы, окнами. Служащий охраны козырнул офицерам. Вайдеман напряг занемевшее тело и, выпрямившись, вошел в здание. "Ну, теперь держись, раб божий!" Все трое прошли по темному коридору в самый конец и открыли тяжелую, обитую кожей дверь. Первое, что почувствовал Вайдеман, был тяжелый запах прокуренного кабинета. За клубами белого, плавающего в косых солнечных столбах дыма он разглядел костлявую фигуру профессора Зандлера. - Вы поторопились, господа. Похвально, - сказал Зандлер скрипучим голосом и пошел навстречу. Вайдеман почувствовал, как сухая рука Зандлера стиснула его руку, а выцветшие светлые глаза вонзились в его лицо. "Вот кому я доверяю свою судьбу". - Вам, капитан, сейчас придется много позаниматься. Вы должны изучить совершенно новые области аэродинамики, теории полетов, устройство самолета, на котором будете летать. Время у вас пока есть. - Не совсем понимаю вас, профессор. - Поймете. Потом поймете. - Зандлер положил руку на мускулистое плечо Вайдемана. - Вам не терпится поглядеть на самолет? Идемте. Зандлер похлопал рукой по обтекателю двигателя. Гулко, как бочка, отозвалась пустота. - Нет моторов, капитан. Они нас чертовски держат...
* * *
О чем может думать энергичная и миловидная двадцатитрехлетняя девушка, смахивая пушистой метелочкой невидимую глазу пыль с полированной мебели в чужой квартире? О том, что свою квартиру она не стала бы заставлять подобной рухлядью? Но своя квартира, увы, недостижима даже в мечтах. Пожалуй, если почаще улыбаться господину... Но нет, хоть и трудно прочесть все эти мысли на затуманенном девичьем личике, дальше подслушивать неприлично. Сторонний наблюдатель, взявшийся бы разгадать нехитрый ход мыслей в хорошенькой головке фрейлейн Ютты, уже третий год работающей секретаршей у профессора Зандлера, был бы огорошен и возмущен, доведись ему и в самом деле узнать, о чем же размышляет фрейлейн во время ежедневной уборки. Возможно, что он даже забросил все свои дела и разыскал бы среди ста шестидесяти тысяч жителей города Аугсбурга некоего господина Зейца. Того самого Зейца, что носит на черном мундире серебряные нашивки гауптштурмфюрера. Впрочем, Зейц не единственный гестаповец в городе... Так или иначе, но ни постороннему наблюдателю, ни господину Зейцу, ни даже фрейлейн Элеоноре, хозяйке и лучшей подруге Ютты, не надо знать, о чем же размышляет она в эти полуденные часы. И все потому, что фрейлейн Ютта не забивает свою голову пустыми мыслями о мебели и женихах. Размахивая пушистой метелочкой, она усердно упражняется в переводе газетного текста на цифровой код пятиричной системы. Подобное занятие требует от молодой женщины исключительного внимания, и естественно, что она может не услышать сразу, как стучит молоточком в дверь нетерпеливая хозяйка, вернувшаяся домой с городских курсов домоводства. - О, Ютта, ты, наверное, валялась в постели! Убрала? У нас куча гостей. Звонил папа. Он привезет каких-то новых летчиков и господина Зейца. - Элеонора, быть тебе гауптштурмфюрершей. Будешь носить черную пилотку и широкий ремень. - Не смейся, Ютта. Когда я вижу черный мундир, моя душа трепещет. Но Зейц... Он недурен, не правда ли? Есть в нем этакая мужская грубость... - Невоспитанность. - Нет, сила, которая... выше воспитания. Ты придираешься к нему, Ютта. Он может заинтересовать женщину. Но выйти замуж за гестаповца из нашего города? Нет! - Говорят, у господина Зейца влиятельные друзья в Берлине. - Сидел бы он здесь! - Говорят о неудачном романе. Замешана жена какого-то крупного чина. Не то наш петух ее любил, не то она его любила... - Ютта, как ты можешь! Помоги мне переодеться. Да, тебе письмо от тетки. Я встретила почтальона. Ютта небрежно сунула конвертик в кармашек фартука. - Ты не любопытна, Ютта. Письмо из столицы. - Ну что может написать интересного эта старая мышь тетя Марта! "Береги себя, девочка, кутай свою нежную шейку в тот голубой шарф, что я связала тебе ко дню первого причастия". А от того шарфика и нитки не осталось. Ну, так и есть. Я должна себя беречь и к тому же помнить, что сегодня окочурился дядюшка Клаус. - Ютта, ты невозможна! - Прожила бы ты с таким сквалыгой хоть год, ты бы его сама придушила. Представляешь, Эли, мне уже стукнуло семнадцать, а этот дряхлый садист каждый вечер читал мне вслух сказки. Про белокурую фею, обманутую русалку и про этого недоношенного духа, как же его... - Рюбецаль? - Точно. Рюбецаль. Имя-то вроде еврейское. - Ютта! - А я никого не оскорбляю. Еще неизвестно, кто этого Рюбецаля выдумал. Ютта подошла к высокому зеркалу в зале, высунула язык своему отражению, состроила плаксивую гримасу. - Эли! Слушай, Эли! А у тебя нет этой книжки? Про Рюбецаля. Дай мне ее посмотреть. Вспомню детство. - Вот и умница, Ютта. Я знаю, что все твои грубости - одно притворство. Я поищу книжку. Ну, что же ты плачешь, Ютта? Возьми себя в руки. Скоро придут гости. - Я всегда реву, когда вспоминаю этого жалкого духа, как он бегал по скалам, и никому-то до него не было дела, и всем он опротивел и надоел. Вроде меня. Только он был благородный дух, а я простая секретарша, даже служанка. - Ютта, как тебе не стыдно. После всего... Сейчас же перестань реветь! В конце концов не забывай: в тебе течет чистая арийская кровь. Ну-ка, улыбнись, детка. Сейчас поищем твоего Рюбецаля. Оставшись одна, Ютта достала из фартука смятое тетушкино письмо, перечитала его и прижала к сердцу. - Итак, сегодня я встречу Марта, - сказала она себе.
* * *
Уж чего совершенно не умел делать уважаемый профессор аэронавтики Иоганн Зандлер, так это веселиться. За бражным столом он чувствовал себя неуютно, как профессор консерватории на репетиции деревенского хора. Все раздражало и угнетало его. Но раздражение приходилось прятать за церемонной улыбкой. Улыбка выходила кислой, как старое рейнское, которым он потчевал неуемных на вино летчиков. Профессор не терпел ни рейнского, ни крепких сигар, ядовитым ароматом которых давно уж пропиталась вся мебель в зале. С тех самых пор, как двенадцать лет назад фрау Зандлер завела обычай зазывать под свой кров "героев воздуха", профессор привыкал к этому аромату, к этой дурацкой атмосфере провинциальных кутежей. Привыкал - и не мог привыкнуть. Когда в 1936 году экзальтированное сердце фрау Зандлер не выдержало известия о гибели майора Нотша (майор упал на Альпы вместе со своим "мессершмиттом"), профессор закусил удила и решил покончить с гостеприимством.
Над самой землей Вайдеман вывел самолет из пике. На ровном ржаном поле валялись трупы лошадей и всадников. Одна лошадь, обезумев от страха, неслась по жнивью, сшибая снопы. У ее копыт, зацепившись ногой за стремя, болтался легионер. Лошадь мчалась к границе. Двинув ручкой газа, Вайдеман набрал высоту, чтобы лучше прицелиться. И в этот момент он увидел, как навстречу лошади, дымя сизыми облаками выхлопов, ползли танки с белыми крестами на бортах. Танкисты, высунувшись из люков, стреляли по лошади из парабеллумов. Авиагруппа уже летела над польским аэродромом, когда ее нагнал Вайдеман. В березовой роще белели цистерны с горючим. У длинных, с выпуклой крышей ангаров и кирпичных мастерских рядами стояли самолеты. Сверху хорошо было видно, как техники стягивали с моторов чехлы, коноводы запрягали лошадей в брички-бензозаправщики, зенитчики, еще не очнувшись от сна, бежали к пулеметам. Через минуту аэродром скрылся в дыму и огне. Истребители тройками сваливались с неба, стреляли из всех пулеметов. Только одному пилоту удалось добежать до своего самолета и запустить мотор. Он вырвал машину из костра пылающих истребителей и сразу пошел на взлет, на верную смерть один против шестидесяти. Аэродром пылал. Горели ангары, горели цистерны, горели самолеты, так и не успевшие взлететь. Над самой землей проплыли пять трехмоторных "юнкерсов". Флагман развернулся навстречу черному дыму и нацелился на посадку. - Вот черти! - вслух воскликнул Вайдеман. "Юнкерсы" садились, тормозя изо всех сил. В конце полосы распахивались дверцы, и автоматчики на ходу спрыгивали на землю, рассыпались цепью, расстреливали тех, кто еще был жив на аэродроме. Вайдеман повернул свою группу к Ченстохову.
* * *
В середине февраля 1940 года на Центральном ипподроме Коссовски встретил Пихта. Тот стоял с группой офицеров из свиты Удета, оглядывал лошадей. - Крупно играете, лейтенант? Пихт обнажил в улыбке сверкающие зубы. - Зигфрид! Затворник! Не знал, что ты тоже играешь на скачках. - Я здесь редкий гость. К азарту, ты знаешь, не склонен. - Идешь по следу? Крупная охота? Международная сенсация: шпион-жокей. - Э, брось. - Тебе, Зигфрид, надо ставить на темных! - Пихт раскатисто расхохотался. Несколько офицеров заинтересованно обернулись. Коссовски взял Пихта за локоть, отвел в сторону. - А ты предпочитаешь ставить на гнедых? - Тайна ставок, господа, тайна ставок. Тебе, Зигфрид, эта масть не нравится? - Я обожаю гнедых. Но что-то не помню случая, чтобы они забрали все призы. А к тому же жокеи! Мальчишки! Разве это международный класс? - Ты что-то мрачен сегодня, Зигфрид. Уже успел проиграться? - Человек, лишь изредка посещающий ипподром, не может позволить себе проигрывать. Я выиграю, как всегда, Пауль! Ударил гонг. Публика, отхлынув от паддоков, осадила лестницы трибун. Оглушительно наперебой закричали букмекеры. - Посмотрим, как придут. Твоя седьмая? - спросил Коссовски. Пихт не ответил. Прильнув к окулярам бинокля, он следил за борьбой на дистанции. К Коссовски подошел офицер в форме люфтваффе, передал конверт. Коссовски быстро пробежал глазами бумагу, сложил ее, небрежно сунул в карман. - Кстати, Пауль, ты уже слышал? Русские прорвали линию Маннергейма. - Недолго они возились. Ну, фюрер за барона заступится. Ты куда, Зигфрид? - Вынужден удалиться. Надеюсь в скором времени увидеться с тобой и продолжить беседу здесь или у нас в министерстве. - Сказать по правде, не люблю я ваши научные апартаменты. Очень там тихо. - Зря. Искренне говорю, зря. У нас хорошие ребята. Умницы. - Дай им бог здоровья. До свидания. - До свидания. Желаю выиграть. Уже уходя с ипподрома, Коссовски услышал, как диктор объявил: "Бег на первом месте закончил Алый Цветок". Зигфрид замешкался, раздумывая, не вернуться ли за выигрышем, но потом подозвал такси и попросил отвезти его на Кайзервильгельмштрассе.
* * *
В ночь на 10 мая 1940 года у самолетов 51-й бомбардировочной эскадры были закрашены опознавательные знаки германских люфтваффе. Летчики этой эскадры отличались особым усердием, но даже им не сообщили о цели полета и маршруте. Они вышли из своих казарм в абсолютной темноте, надели парашюты, заняли места в кабинах и по радио доложили о готовности на флагманский корабль командиру эскадры полковнику Иозефу Каммхуберу1. - Превосходно, парни, - сказал Каммхубер (в эскадре он слыл запанибрата). - Держитесь тесней за меня. Навигационных огней не зажигать. Бомбить по моей команде. Я скажу одно слово - "этуаль", по-французски это "звезда". Через пять минут полета поворачиваем обратно. Взревели моторы. Прожекторы на мгновение осветили взлетную полосу. Самолеты, тяжело груженные бомбами, оторвались от земли. Штурманы догадались, что они летят к границе Франции. На картах они привычно чертили курс, вели счисление по времени и скорости полета, передавали летчикам записки с поправками. И вот в тишину эфира ворвался веселый голос Каммхубера: - Этуаль! Руки привычно легли на рычаги бомболюков. Самолеты подбросило вверх - так бывает всегда, когда они освобождаются от груза бомб. Бомбы понеслись вниз и врезались в крыши спящих домов. Так погиб немецкий город Фрейбург. Пропагандистский повод к нападению на Францию был обеспечен. Геббельс объявил о злодейском нападении противника на мирный германский город. В пять часов тридцать минут того же дня танковая группа Клейста ринулась через Люксембург и Арденны на Седан и Амьен к Ла-Маншу. Группа армий фон Бока вторглась в Голландию и Бельгию, отвлекая на себя основные силы французов. Группа армий фон Лееба ударила по линии Мажино. Через семь дней Петен запросил перемирия. Оно было подписано в том же самом Компьенском лесу в специально привезенном сюда по распоряжению Гитлера салон-вагоне маршала Фоша, в котором совершалась церемония подписания перемирия в 1918 году.
* * *
Веяло теплом. С аэродрома в Ле-Бурже Пауль Пихт, прилетевший с генералом Удетом на парад по случаю победы над Францией, сразу же поехал в центр Парижа. Он оставил машину на набережной Сены рядом со знаменитой Эйфелевой башней. В Париже он был всего один раз вскоре после войны в Испании. Но он так много знал об этом городе, что все казалось давно знакомым: и бесчисленные кафе, где беспечные и шумные французы проводили время за чашкой кафе или бутылкой дешевого кислого вина, и развесистые каштаны, посаженные вдоль широких тротуаров, и запах миндаля, и заводик великого авиатора Блерио на берегу Сены, и громадное подземелье Пантеона, освещенное голубым светом, с могилами Вольтера и Руссо, Робеспьера и Жореса, и мрачная тюрьма Консьержери, видевшая смерть Людовика и Марии-Антуанетты, и собор Парижской богоматери с химерами, которые зло и печально смотрели с высоты на плотно текущую толпу. Пихт всмотрелся в мелькающие лица. Нет, парижане остались парижанами. Война как будто прошла мимо них. Он вступил на подъемник и приказал служителю поднять его наверх. Когда он сошел с лифта на балкон, венчающий Эйфелеву башню, он услышал вой высотных ветров. Парижское небо словно сердилось на чужаков из воинственной северной страны. Башня раскачивалась. Город и далекие окраины казались зыбкими, неустойчивыми, как и пол под ногами, исшарканный миллионами ног. На верхний балкон башни поднялась группа офицеров. Среди них Пихт увидел Коссовски и начальника отдела в "Форшунгсамте" Эвальда фон Регенбаха. - Я не замечаю в вашем обществе всемогущего шефа, - пожимая руку, проговорил Регенбах. - Он уехал с Мильхом в штаб-квартиру фюрера. - Разве фюрер уже в Париже? - Нет, но его ждут с часу на час. - Кстати, Пауль, - вмешался Коссовски. - Ты не видел Вайдемана? Он тоже будет на параде, и Зейц, кстати. - Вот уж действительно собираются старые друзья, - улыбнулся Пихт. - Ты где остановился? - В "Тюдоре". - Вот как? Там же и мы остановились, и Вайдеман, и Зейц... В небе послышался гул моторов. Над Парижем в сопровождении "мессершмиттов" пролетел трехмоторный "юнкере". Он заложил вираж, сделал круг, словно накинув петлю на шумный и беспечный город. Это летел Гитлер
* * *
Увидевшись на параде в честь победы над Францией, они договорились встретиться вечером в "Карусели". В этом фешенебельном кабаке немецкие офицеры чувствовали себя довольно уютно. Чужих туда не пускали. Скандалов не было. Вайдеман уже неделю жил Парижем, и в "Карусели" его знали все, и он знал всех. Пихт только накануне парада прилетал с Удетом в "столицу мира", но привык к "Карусели" в прежний, довоенный свой наезд. И Вайдеман и Пихт обрадовались встрече. В последние до отказа заполненные войной месяцы (что ни месяц, то новая война) им было не до переписки. На письмо Пихта, полученное в Голландии, Вайдеман так и не собрался ответить. - Что-то тогда стряслось, Пауль. Какая-то малоприятная история. - На огромном лбу Вайдемана собрались тремя рядами окопов морщины. - Да брось ты вспоминать! Не все ли равно. Ну, закрутился с какой-нибудь прекрасной цветочницей. Выпьем, Альберт, за тюльпаны Голландии! За желтые тюльпаны Голландии! - Пихт уже был заметно навеселе. - Нет, Пауль, подожди. Я вспомнил! Это были не тюльпаны - красные маки. Целое поле красных маков. И оттуда стреляли. - Война, - лаконично заметил Пихт. - Нет, не война, Пауль. На войне стреляют люди. А стреляли не люди. Красные маки. Там больше никого не было. Мы прочесали все поле, Пауль. Стреляли красные маки! - Выпьем за красные маки! - Подожди, Пауль. Они ранили генерала Штудента. В голову. Он чудом остался жив. И я чудом остался жив. Я стоял от него в шаге, Клемп стоял дальше, и его убили. - Выпьем за Клемпа! Зря убили Клемпа! Дурак он был, твой Клемп. Ему бы жить и жить. - Пауль, ты знаешь меня. Я не боюсь смерти. Я ее навидался. Но я не хочу такой смерти. Пуля неизвестно от кого. Чужая пуля. Не в меня посланная. Может, я просто устал, Пауль? Третья кампания за год. - Вайдеман наклонился к Пихту, стараясь поймать выражение его стеклянно-голубых глаз, но тот смотрел на сцену, на кривляющегося перед микрофоном шансонье. Подергивая тощими ногами, он пел по-французски немецкую солдатскую песню. - Слушай меня, Пауль. Ты писал, что Зейц теперь служит в Аугсбурге у Мессершмитта? - Именно в Аугсбурге. Но не у Мессершмитта. У Гиммлера. Он же его человек в люфтваффе. Он отвечает за секретность работ. А на черта тебе сдался Зейц? - Не кажется ли тебе, что я прирожденный летчик-испытатель? - спросил Вайдеман. Пихт отвернулся от сцены, заинтересованно поглядел на Вайдемана. - Ай, Альберт, какой позор! Тебе захотелось в тыл. Поздравляю! Впрочем, полигон тоже не сахар, и хорошие летчики там нужны... Но Зейц тебе не поможет. Мессершмитт его не очень жалует. - Значит, пустое дело? - С Зейцем - пустое. Но почему бы тебе не попросить об этой маленькой услуге своего старого друга Пихта? Пихт не такая уж пешка в Берлине! - Пауль! - Заказывай шампанское и считай, что с фронтом покончено. Завтра я познакомлю тебя с Удетом, и пиши рапорт о переводе. Я сам отвезу тебя в Аугсбург. Только допьем сначала, старый дезертир! Вайдемана передернуло: - Если ты считаешь... - Выпьем за настоящее дело! За настоящую войну, черт возьми! - Слушай, Пауль, а тогда, в Испании, ты знал, что Зейц работает на гестапо? - И в мыслях не держал. - Вот и я тоже. Ловкий же он парень...
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Прекрасная Элеонора и Рюбецаль
Рабочий день гауптштурмфюрера Зейца начинался с разбора почты. Самому Зейцу мало кто писал: родных не осталось, берлинские приятели не вспоминали о нем... Два мешка писем и бандеролей приносил ежедневно одноглазый солдат из военной цензуры. Осуществляя негласный надзор за душами служащих Мессершмитта, Зейц был в курсе многих глубоко интимных дел жителей Аугсбурга. По утрам он подыскивал себе невесту. Просмотр корреспонденции аугсбургских девиц заметно сузил круг претендентов. Все чаще его внимание задерживалось на письмах Элеоноры Зандлер. Дочь профессора вела исключительно деловую переписку: обменивалась опытом с активистками Союза немецких женщин. Среди ее корреспонденток была сама фрау Шольц Клинк, первая женщина новой Германии. Из писем явствовало, что фрейлейн Элеонора готовит себя в образцовые подруги истинного рыцаря Третьего рейха. Личные наблюдения еще больше распалили авантажные мечты гауптштурмфюрера: будущая невеста была белокура, синеглаза, пышна, строга, то есть выдержана в лучших эталонах арийской красоты. Зейц уже предпринял ряд шагов к сближению с прекрасной Элеонорой. Дважды он буквально вынудил профессора пригласить его к себе в дом. Зандлер испытывал перед гестаповцем непобедимую робость. Зейц не помнил случая, чтобы его ученый коллега хоть раз осмелился взглянуть ему в глаза. Он снова и снова возвращался к профессорскому досье. Нет, у Зандлера не было абсолютно никаких причин тревожиться за свое прошлое. У него даже были заслуги перед фюрером: он был одним из первых конструкторов Мессершмитта, вступивших в нацистскую партию. Проведя более детальное расследование, Зейц обнаружил, что в студенческие годы профессор якшался с социал-демократами. В 1932 году коллега Зандлера доктор Дорн был до смерти избит штурмовиками. Но ведь Зандлера не привлекали по этому делу. Никого, кроме сослуживцев, профессор не принимал, ни с кем на стороне не переписывался... Что это? Страх? Апатия? Глубокое подполье? Нет, для подпольщика он трусоват. Во всяком случае, Зейц был уверен, что стоит нажать на профессора и он расползется перед ним студнем. Да что толку? Профессор и дома оставался таким же бесхребетным существом. Отцовская власть не отличалась деспотизмом. Главе семьи разрешалось обожать свою Элеонору. Не больше. Эмансипированная дочь, с пятнадцати лет росшая без матери, если кому и доверялась, то разве что отцовской секретарше Ютте, девице, на взгляд Зейца, малопривлекательной, к тому же излишне острой на язычок. Своенравная Элеонора возвела Ютту в сан домашней подруги и наперсницы. Эта "кукольная демократия" особенно злила Зейца, когда перед посещением дома Зандлеров он покупал в кондитерской не одну, а две коробки конфет. Но что делать! Претендент на руку прекрасной Элеоноры должен завоевать сразу два сердца. Машинально сортируя конверты, Зейц думал о том, что стоило бы сегодня вечером намекнуть Ютте на солидное вознаграждение в случае удачного сватовства. Неплохо бы и припугнуть ее. Кстати, при умелой обработке можно было бы использовать ее и для слежки за домом Зандлера. Мало ли что. Уж больно пуглив этот профессор. Что-то из его бюро давненько не поступало заявок на обеспечение секретности испытаний. Чем они только там занимаются? Какую чепуху пишут люди друг другу! Находят время на всякий вздор. Натренированный глаз Зейца, равнодушно прочитывающий письмо за письмом, вдруг зацепился за нужный адрес. Фрейлейн Ютте Хайдте пишут из Берлина. Любопытно! Ну конечно, тетя! Кто же еще? Отчего бы бедной девушке не иметь в Берлине такую же бедную тетю? Тетя Хайдте обеспокоена здоровьем своей крошки и просит ее не забыть, что 18 сентября (то есть сегодня) день памяти бедного дядюшки Клауса, который очень ее любил и всегда читал ей сказки о Рюбецале, гордом и справедливом духе. Маленькая Ютта, оказывается, горько плакала, слушая эту сентиментальную размазню. Рюбецаль, Рюбецаль... Бедный дядюшка Клаус! Надо будет заняться племянницей Рюбецаля!.. Лезет же в голову всякая дрянь! Телефонный звонок прервал размышления Зейца. Звонила секретарша Мессершмитта. Шеф приглашал его к себе. Зейц подобрался. Подобные приглашения случались не часто. За полтора года службы Зейц так и не уяснил себе истинного отношения к нему шефа. Мессершмитт всегда принимал и выслушивал его с исключительно серьезным, деловым видом. Ни проблеска улыбки. Эта-то серьезность по отношению к довольно мелким делам, о которых был вынужден докладывать Зейц, и заставляла его подозревать, что шеф просто издевается над ним, по-своему мстит за то, что не может ни уволить его, ни заменить, ни тем более ликвидировать его должность. Между тем за полтора года Зейцу так и не представился случай доказать свою пригодность. В тщательно отлаженном механизме фирмы он казался ненужным колесом. Всех евреев и коммунистов, как явных, так и тайных, Мессершмитт выгнал самолично задолго до появления Зейца в Аугсбурге. Случаев саботажа и диверсий не было. За политическим настроением служащих следил, опять же помимо Зейца, специальный контингент тайных доносчиков. Взять контроль над ним и Зейцу не удалось, и он начал исподволь плести свою сеть осведомителей. Из Берлина ему регулярно высылали выплатную ведомость на агентуру. И хотя Зейц привык считать особый фонд своей добавочной рентой, список завербованных на случай ревизии должен быть наготове. Каждый раз, перед тем как идти к шефу, Зейц на всякий случай пробегал его глазами. Кадры надо знать. В кабинете Мессершмитта Зейц увидел старых знакомых. С Паулем Пихтом и Альбертом Вайдеманом была связана одна из первых, наиболее удачных акций в его стремительно начавшейся карьере. Мессершмитт всем корпусом повернулся навстречу Зейцу. Как видно, он только что закончил демонстрацию своей победоносной панорамы. - Господин Зейц, сколько я понимаю, мне нет необходимости знакомить вас с нашим новым служащим капитаном Вайдеманом. Я полагаю, вы знакомы и с лейтенантом Пихтом, который, увы, никак не соглашается отказаться от берлинской суеты ради наших мирных сельских красот. Я попрошу вас, господин гауптштурмфюрер, взять на себя, неофициально конечно, опеку над своими друзьями. Господину капитану не терпится взглянуть на нашу площадку в Лехфельде. Господин лейтенант также выражает желание совершить загородную прогулку. Поезжайте с ними. Кстати, там же, в Лехфельде, представьте господина Вайдемана господину Зандлеру. Капитан прикреплен в качестве ведущего летчика-испытателя к седьмому конструкторскому бюро. - Простите. Разве господин Зандлер делает самолеты? Что-то я не видел его продукцию. - Увидите, Зейц. Увидите. За полтора года вы могли бы заметить, что мои заводы делают самолеты и только самолеты. И все мои служащие заняты исключительно этим высокопатриотическим делом. Господин Вайдеман, господин Пихт, буду счастлив видеть вас у себя. ...Из полусумрака леса машина выкатила на равнину. Справа острыми зубьями черепичных крыш краснел Лехфельд. Опрятные сонные домики прятались в сады, угловатой громадой нависала башня кирки. На околице за проволочной изгородью паслись коровы и козы. Все это пронеслось перед Вайдеманом в один миг и скрылось. Зейц направил "мерседес" к ангарам и закопченным аэродромным мастерским. На обочине дороги блеснули каменные белые надгробия с перекрещенными самолетными винтами. Вайдеман покосился на них, помянул бога. Пихт похлопал его по плечу. - Это неудачники, Альберт. А нам пока везет. Зейц остановил машину у бетонного одноэтажного здания с маленькими, словно бойницы, окнами. Служащий охраны козырнул офицерам. Вайдеман напряг занемевшее тело и, выпрямившись, вошел в здание. "Ну, теперь держись, раб божий!" Все трое прошли по темному коридору в самый конец и открыли тяжелую, обитую кожей дверь. Первое, что почувствовал Вайдеман, был тяжелый запах прокуренного кабинета. За клубами белого, плавающего в косых солнечных столбах дыма он разглядел костлявую фигуру профессора Зандлера. - Вы поторопились, господа. Похвально, - сказал Зандлер скрипучим голосом и пошел навстречу. Вайдеман почувствовал, как сухая рука Зандлера стиснула его руку, а выцветшие светлые глаза вонзились в его лицо. "Вот кому я доверяю свою судьбу". - Вам, капитан, сейчас придется много позаниматься. Вы должны изучить совершенно новые области аэродинамики, теории полетов, устройство самолета, на котором будете летать. Время у вас пока есть. - Не совсем понимаю вас, профессор. - Поймете. Потом поймете. - Зандлер положил руку на мускулистое плечо Вайдемана. - Вам не терпится поглядеть на самолет? Идемте. Зандлер похлопал рукой по обтекателю двигателя. Гулко, как бочка, отозвалась пустота. - Нет моторов, капитан. Они нас чертовски держат...
* * *
О чем может думать энергичная и миловидная двадцатитрехлетняя девушка, смахивая пушистой метелочкой невидимую глазу пыль с полированной мебели в чужой квартире? О том, что свою квартиру она не стала бы заставлять подобной рухлядью? Но своя квартира, увы, недостижима даже в мечтах. Пожалуй, если почаще улыбаться господину... Но нет, хоть и трудно прочесть все эти мысли на затуманенном девичьем личике, дальше подслушивать неприлично. Сторонний наблюдатель, взявшийся бы разгадать нехитрый ход мыслей в хорошенькой головке фрейлейн Ютты, уже третий год работающей секретаршей у профессора Зандлера, был бы огорошен и возмущен, доведись ему и в самом деле узнать, о чем же размышляет фрейлейн во время ежедневной уборки. Возможно, что он даже забросил все свои дела и разыскал бы среди ста шестидесяти тысяч жителей города Аугсбурга некоего господина Зейца. Того самого Зейца, что носит на черном мундире серебряные нашивки гауптштурмфюрера. Впрочем, Зейц не единственный гестаповец в городе... Так или иначе, но ни постороннему наблюдателю, ни господину Зейцу, ни даже фрейлейн Элеоноре, хозяйке и лучшей подруге Ютты, не надо знать, о чем же размышляет она в эти полуденные часы. И все потому, что фрейлейн Ютта не забивает свою голову пустыми мыслями о мебели и женихах. Размахивая пушистой метелочкой, она усердно упражняется в переводе газетного текста на цифровой код пятиричной системы. Подобное занятие требует от молодой женщины исключительного внимания, и естественно, что она может не услышать сразу, как стучит молоточком в дверь нетерпеливая хозяйка, вернувшаяся домой с городских курсов домоводства. - О, Ютта, ты, наверное, валялась в постели! Убрала? У нас куча гостей. Звонил папа. Он привезет каких-то новых летчиков и господина Зейца. - Элеонора, быть тебе гауптштурмфюрершей. Будешь носить черную пилотку и широкий ремень. - Не смейся, Ютта. Когда я вижу черный мундир, моя душа трепещет. Но Зейц... Он недурен, не правда ли? Есть в нем этакая мужская грубость... - Невоспитанность. - Нет, сила, которая... выше воспитания. Ты придираешься к нему, Ютта. Он может заинтересовать женщину. Но выйти замуж за гестаповца из нашего города? Нет! - Говорят, у господина Зейца влиятельные друзья в Берлине. - Сидел бы он здесь! - Говорят о неудачном романе. Замешана жена какого-то крупного чина. Не то наш петух ее любил, не то она его любила... - Ютта, как ты можешь! Помоги мне переодеться. Да, тебе письмо от тетки. Я встретила почтальона. Ютта небрежно сунула конвертик в кармашек фартука. - Ты не любопытна, Ютта. Письмо из столицы. - Ну что может написать интересного эта старая мышь тетя Марта! "Береги себя, девочка, кутай свою нежную шейку в тот голубой шарф, что я связала тебе ко дню первого причастия". А от того шарфика и нитки не осталось. Ну, так и есть. Я должна себя беречь и к тому же помнить, что сегодня окочурился дядюшка Клаус. - Ютта, ты невозможна! - Прожила бы ты с таким сквалыгой хоть год, ты бы его сама придушила. Представляешь, Эли, мне уже стукнуло семнадцать, а этот дряхлый садист каждый вечер читал мне вслух сказки. Про белокурую фею, обманутую русалку и про этого недоношенного духа, как же его... - Рюбецаль? - Точно. Рюбецаль. Имя-то вроде еврейское. - Ютта! - А я никого не оскорбляю. Еще неизвестно, кто этого Рюбецаля выдумал. Ютта подошла к высокому зеркалу в зале, высунула язык своему отражению, состроила плаксивую гримасу. - Эли! Слушай, Эли! А у тебя нет этой книжки? Про Рюбецаля. Дай мне ее посмотреть. Вспомню детство. - Вот и умница, Ютта. Я знаю, что все твои грубости - одно притворство. Я поищу книжку. Ну, что же ты плачешь, Ютта? Возьми себя в руки. Скоро придут гости. - Я всегда реву, когда вспоминаю этого жалкого духа, как он бегал по скалам, и никому-то до него не было дела, и всем он опротивел и надоел. Вроде меня. Только он был благородный дух, а я простая секретарша, даже служанка. - Ютта, как тебе не стыдно. После всего... Сейчас же перестань реветь! В конце концов не забывай: в тебе течет чистая арийская кровь. Ну-ка, улыбнись, детка. Сейчас поищем твоего Рюбецаля. Оставшись одна, Ютта достала из фартука смятое тетушкино письмо, перечитала его и прижала к сердцу. - Итак, сегодня я встречу Марта, - сказала она себе.
* * *
Уж чего совершенно не умел делать уважаемый профессор аэронавтики Иоганн Зандлер, так это веселиться. За бражным столом он чувствовал себя неуютно, как профессор консерватории на репетиции деревенского хора. Все раздражало и угнетало его. Но раздражение приходилось прятать за церемонной улыбкой. Улыбка выходила кислой, как старое рейнское, которым он потчевал неуемных на вино летчиков. Профессор не терпел ни рейнского, ни крепких сигар, ядовитым ароматом которых давно уж пропиталась вся мебель в зале. С тех самых пор, как двенадцать лет назад фрау Зандлер завела обычай зазывать под свой кров "героев воздуха", профессор привыкал к этому аромату, к этой дурацкой атмосфере провинциальных кутежей. Привыкал - и не мог привыкнуть. Когда в 1936 году экзальтированное сердце фрау Зандлер не выдержало известия о гибели майора Нотша (майор упал на Альпы вместе со своим "мессершмиттом"), профессор закусил удила и решил покончить с гостеприимством.