Страница:
— Налёт сегодня был сильный, — сказал Витька. — На трамвайном кругу два вагона взрывом перевернуло. Должно, не меньше чем на полтонны бомба упала.
— Завод наш большой, оборонного значения, — заметил Федька, — вот они, гады, и метят в него. Говорили, недавно какой-то шпик фонарём самолёты наводил.
— Схватили?
— Раз засекли, не уйдёт.
— Ас окружной бронепоезд бьет по самолётам. Аж земля качается. Одного фрица сегодняшней ночью сбили, я видел. Прожектора скрестились на нём — и пошло. Потом пламя по небу...
— Вот что, — поднимаясь, сказал решительно Федька. — Мы должны мстить за твоего отца. Понятно?
— Понятно, — тут же согласился Витька. — А как мстить-то?
Федька серьёзно, даже сурово посмотрел на него:
— Руки!
Они скрестили руки. У Федьки у самого всё похолодело внутри: вот она, самая настоящая клятва, о каких пишут в книжках, от которой стягивает кожу на затылке... Он глядел на Витьку и мысленно говорил: «Клянусь! Вместе, на всю жизнь, до самого конца!»
Крепко, по-мужски сцепив руки, они поклялись пробраться на фронт и мстить за Витькиного отца. Чего бы это ни стоило...
А вечером, собираясь опять на работу в ночную смену, Мария Алексеевна сказала Федьке:
— В школу завтра сходи, узнай, как быть с осенним экзаменом. У тебя ведь по геометрии «хвост»?
— По геометрии, — вздохнул Федька. — Но ведь школа ещё в июле на Урал уехала. Куда ж я пойду?
— Мало ли, может, из учителей кто и остался. Попроси, чтобы приняли. Шестой-то класс надо закончить, как думаешь?
«Легко сказать — закончить...» Промелькнули перед глазами какие-то треугольники, трапеции, параллелограммы, начерченные мелом на классной доске. «Бог знает какая путаница!..» Федьку передернуло похлеще, чем от кислого. Он нерешительно произнёс:
— Война ведь, никому и не нужны эти экзамены. Стыдно даже.
— А весной не стыдно было заваливать? — с мягким укором возразила Мария. Алексеевна. — Учёба — на всю жизнь дорога. Сходи, сходи, сынок. И отец, как узнает, порадуется...
Федька знал: в школе давно никого нет — все ещё в июле эвакуировались. А потом в ней призывной пункт был — мобилизованные прямо отсюда отправлялись на фронт... С тех пор, примечал он, школа постоянно была заперта. Федьке не хотелось огорчать мать. Но не ехать же на Урал сдавать геометрию! А в школу заглянуть можно. Чтобы всё было по совести. Почему бы и не заглянуть? Всё равно дверь на замке...
На другой день, рано утром, в дверь сарая простучали условным сигналом: семёрка ( — — . . .). Появился Витька.
— Ты готов? — бросил он с порога. — Идём!
— Куда? — не понял Федька.
— В военкомат! — горячо сказал Витька. — Ждать больше нельзя!
— А экзамен? — Федька слегка даже растерялся. — У меня ведь по геометрии экзамен на осень. Мама велела сдать...
— Экзамен? — Витька презрительно прищурил глаза. Никогда не было у него такого решительного взгляда. — А как же на фронт пойдёшь? У мамы отпрашиваться будешь? А наша клятва?! — ещё жёстче напирал Витька.
Федьку вдруг осенило:
— Экзамен — ерунда. Надо только в школу сходить. Там всё равно никого нет. А маме сказать: так и так, чтобы всё честно. Понял? Аида вместе, а потом хоть сразу на фронт!
— Здорово! — обрадовался Витька. — Пошли!
Они тайком вышли со двора и пустились рысцой вдоль заводского забора. На повороте догнали возчика Семена Ивановича Фокина. Он вёз на своём ломовике широкие листы фанеры. Женщины, когда собирались во дворе посудачить, всегда его бранили, звали за глаза выпивохой. Ребята же, напротив, любили его: он часто катал их на телеге, иногда угощал леденцами. Откуда брались у него леденцы в карманах заплатанных старых штанов, никто не знал. А как весело было ехать с ним и слушать звонкий цокот лошадиных копыт по булыжной мостовой! Свою грузную ломовую лошадь он почему-то называл Лентяем, хотя никто ни разу не видел, чтобы она ленилась и её приходилось понукать.
Семен Иванович, если был выпивши, домой шёл на сразу — говорили, что боится жены, — а садился на крыльцо, не торопясь закуривал и долго откашливался. Ребята терпеливо стояли рядом. Потом слушали его рассказы о том, как в гражданскую войну он со своими боевыми товарищами моряками топил чёрноморскую эскадру по приказу товарища Ленина. Ребята и верили, и не верили: неужели вот такие простые люди, как дядя Семен Фокин, совершали революцию, бились на фронтах за Советскую власть?
Иногда Семен Иванович выносил из дому старенькую, обшарпанную гармошку, играл для женщин какие-то старинные песни, но сам любил одну-единственную. Оканчивал он её, припадая щекой к мехам и закрыв глаза, точно норовил слиться с ней:
...Семен Иванович увидел ребят, заулыбался небритыми щеками, постучал по фанере:
— А ну, хлопчики, в седло!
— Некогда, дядя Семен! — крикнул в ответ Федька.
Тот бросил вожжи, порылся по привычке в карманах, виновато покачал головой:
— Время не то. Не то время, будь оно неладно... А ну, Лентяй, подтянись! Ио-о-о!
Телега проскочила между противотанковыми рогатками, тарахтя, свернула за бревенчатый дот на углу улицы. Ребята перемахнули через невысокий школьный забор, посмотрели, как по дороге девчата в военной форме несут, придерживая за верёвки, огромную «колбасу» — аэростат, воздушное заграждение.
— Девок и то в армию берут, — сплюнул с досады Федька. — Будто мы хуже их. Порядки тоже...
Когда наконец миновали школьный сад, Федька почувствовал, как у него похолодела спина — дверь в школу была приоткрыта. Почему-то он сразу же стал перебирать в памяти позабытые формулы по геометрии, мелькнуло перед глазами строгое, сухое лицо математички.
— Кто-то там есть, — сказал он, невольно убавляя шаг. — Может, просто сторож?
— Вперёд, чего там! — воскликнул Витька. — Кто же ещё: факт, сторож!
На цыпочках юркнули внутрь. Налево, в конце коридора, учительская. Подошли не дыша, замерли. Дверь была закрыта, и у Федьки радостно заколотилось сердце: «Учителей никого нет, а открыть школу мало ли кто мог. Может, сторож, может, истопник». Он ухватился за ручку, что есть силы дернул на себя... и отлетел назад вместе с распахнувшейся дверью. «Всё пропало!» — только и успела мелькнуть страшная мысль. А в дверях уже появилась знакомая тощая фигура Чичи. Федька побледнел, отступив. Витька тоже невольно попятился.
Чича — завуч школы. Ребята прозвали его так за мальчишеский бобрик на голове и за маленькие круглые очки в железной оправе на остром носу. Он и впрямь был похож на задиристого воробья: бобрик всегда торчал вихром, и Чича часто, по привычке, накручивал его длинными нервными пальцами, повторяя при этом своё знаменитое «Ясно?».
— А-а-а! — удивлённо протянул завуч, увидев ребят и словно бы обрадовавшись их появлению. — Ну-ну, чего же вы встали? Милости прошу, заходите. Ясно?
Был он в стоптанных подшитых валенках, худая длинная шея замотана пёстрым шарфом, хотя стояло ещё тепло — сентябрь выдался солнечным, тихим. Небритое лицо казалось больным и очень усталым. Он выглядел очень старым.
— Садитесь вот сюда. — Чича захлопнул дверь, указав на диван, снял очки и стал протирать их кончиком шарфа. Он словно бы застеснялся своего необычного, несколько запущенного, не учительского вида, застегнул пиджак, одернул слегка. — Не забываете, значит, школу? Даже в такое время? Похвально, очень похвально! Я вот тоже захожу иногда. Привычка. Ясно?
Ребята уселись на кожаный учительский диван, с опаской косясь на грозного завуча.
— Ну-с, Ребров Федор. Из шестого «А», если не ошибаюсь? — Чича положил руку на плечо Федьке: — Хорошо тебя помню: с шумным характером парень. Что же будем делать, Ребров? — И стал медленными шагами ходить по кабинету, от двери до окна с наклеенными на стёкла бумажными крестовинами. — Что будем делать, ребята, я вас обоих спрашиваю, ясно? Школа наша на Урале, а мы вот здесь сидим сложа руки. Немец-то к Москве идёт.
— Не пустят фрицев к Москве, — осторожно вставил Федька, — разобьют.
— Разобьют, Сидор Матвеевич, — подтвердил и Витька.
— Сложное положение, — произнёс Чича, словно не слыша их. — Я слишком стар для войны, вы слишком молоды. Что же нам делать — вот вопрос.
У Федьки посветлело на душе. «Какая уж тут геометрия», — подумал он. Чича ему даже нравился сейчас, казался куда добрее, чем тогда, когда ещё учились, до войны. Он набрался храбрости и в тон ему бухнул:
— Геометрию пересдать надо, Сидор Матвеевич. «Хвост» остался с весны. — Федька осмелел, решился на такое ещё и потому, что Чича преподавал географию. Ох, как же он рассказывал про моря, океаны, путешествия — заслушаешься. «Не станет же он, — подумал, — чужой предмет принимать. Зачем это ему? Да, может, он и не помнит этой самой геометрии — позабыл. Небось с тех пор, как сам учил её, и не помнит ничего...»
— Ха! — удивлённо, даже как-то весело вскрикнул Чича. — Ну и ну!.. Геометрию, значит? М-да... Вы что же, оба будете сдавать?
— Сдавать Федька будет, — пояснил Витька.
— Так, так... А вот тебя почти не помню. Выходит, дисциплинированным был, а? Вот Реброва знаю. А тебя... — Чича, напрягая память, не отводил глаз от Витькиного лица. — Из шестого «В»? Софьи Аркадьевны?! — воскликнул он вдруг, обрадовавшись. — Шестаков! Так ведь? Ну что ж, Шестаков, примем у него геометрию, а? — Федька похолодел, сжался под его взглядом. — Примем, примем... — Чича опять зашагал вдоль кабинета. — Пускай немцы идут к Москве, чёрт с ними! Пускай шлют на нас сотни самолётов каждую ночь! Геометрия всегда наукой останется, её не разбомбишь. Где твой табель, Ребров?
— Здесь должен быть, в школе, — промямлил Федька, с отчаянием взглянув на Витьку, потом на дверь. «Драпануть бы из этого плена. Вот влип!»
— Так, так... Медиана, высота равнобедренного треугольника... Бои, жестокие бои на подступах к Москве... Сотни самолётов, подумать только!.. Ребров, Ребров... И все до одного бомбы тащат, проклятые. — Чича перебирал в столе бумаги, согнувшись над ящиком, сильно кашлял в серый платок. — Наверно, со школой все документы уехали, вот беда... Нет, вот он, твой табель. Ребров Федор. Ясно? Правильно: геометрия не сдана. Что же ты, дружок, подкачал весной? Небось что и знал — всё перезабыл? — Федька с трудом сглотнул комок, завороженно следил за руками завуча. — Ого! — вдруг воскликнул Чича. — Да ты, оказывается, не в гордом одиночестве. Ещё двое геометрию не жалуют: Фролов — шестой «А», Никитин — шестой «Б». Так, со школой не эвакуировались, значит, здесь могут быть. Знаешь их, Ребров?
— Знаю, Сидор Матвеевич! — Федька вскочил: мелькнула смутная надежда на спасение.
— Превосходно! — Чича быстро набросал записки на блокноте, вырвал листки, протянул Федьке: — Здесь их адреса и приглашение прибыть на переэкзаменовку. Шестаков, помоги ему справиться с заданием: разыщите ребят и все вместе сюда.
— Сегодня?
— В два часа всем быть здесь. Другого такого дня может и не быть — вот в чём дело, ребята. Я подожду вас, ясно?
— Ясно, Сидор Матвеевич! — Федька первым вылетел за дверь, радуясь, что всё пока так благополучно обошлось, что теперь будет пересдавать не один, а приведёт с собой ещё Фролова и Никитина.
Они шли торопливо по школьному коридору, и на полу, на тонком налёте пыли, печатались их следы. В стене торчали намертво загнанные костыли — когда-то на них висели картины Шишкина и Айвазовского, а теперь всё было голым, запущенным, и оттого школа казалась осиротевшей. Даже не верилось, что не так уж давно коридоры эти, и лестницы, и двор — всё здесь было наполнено звенящими, беззаботными, счастливыми голосами. А теперь вот поселилась мертвая, пыльная тишина, и хочется поскорее пробежать коридором, оставить её за спиной, очутиться на улице.
К двум часам ребята опять пришли в школу. Пришли без Фролова и Никитина. Виновато уставились на завуча.
— Уехали, — не спросил, а сказал Чича. — Теперь все едут. Семьями едут, заводами, в одиночку. Кипит всё! Ну, садитесь.
Для Федьки он стал опять грозным завучем, опять очки его холодно поблескивали на остром носу, и Федька, глядя на него исподтишка, пожалел, что вернулся назад, а не дал тёку. Сдалась она, эта геометрия! Сиди вот теперь, трясись, как заяц.
— Что ж, приступим. — Чича отошёл к окну, глядя на улицу, спросил: — Скажи мне, Ребров Федор, что же такое гипотенуза?
Федька, слегка путаясь, сказал. Витька подмигнул ему: мол, порядок, не дрейфь, помогу в случае чего.
— А скажи мне, что же такое медиана? — строго продолжал Чича, повернувшись и подходя к столу.
Ребята немо смотрели на завуча. Федька, краснея, безнадёжно что-то промямлил.
— Ответь мне, Ребров, как определить высоту равнобедренного треугольника? — ещё строже произнёс Чича и побарабанил по столу нервными пальцами. — Ясно?
Федька стушевался совсем. Казалось, что и знал прежде, сейчас всё вылетело из головы. Он потерянно молчал, разглядывая мыски своих ботинок.
— А скажи мне, Ребров, почему и Никитин, и Фролов уехали из Москвы? — устало опустившись в кресло, после долгого молчания спросил вдруг Чича каким-то странным голосом.
Федька недоуменно пожал плечами, посмотрел на Витьку, словно ждал подсказки. Но тот в ответ лишь пожал плечами.
— Как почему? Потому что война, — чуть слышно ответил Федька, боясь взглянуть на завуча.
— Что же, по-твоему, надо сделать, чтобы они вернулись в школу? — Закашлявшись, Чича поправил на шее шарф. — Чтобы все вернулись...
Немного подумав, Федька сказал, что надо разбить фрицев. Витька горячо его поддержал.
Чича покрутил свой бобрик, опять побарабанил по столу пальцами.
— Эх, дети, дети, — с глубокой грустью заговорил он, вздохнув. — Я же знаю, что вы меня Чичей звали. Может, даже побаивались... Но какое же это было золотое, прекрасное время! Не ценили, казалось, так и быть должно... А теперь вот, с расстояния, ценим. Что ж, так уж все мы устроены. — Взял ручку, обмакнул в запылённую чернильницу перо и вывел в табеле «посредственно». — Держи, Ребров Федор. Ясно?
Федька взял табель, поднялся, попятился к двери. Сейчас, в эти минуты, ему почему-то стало нестерпимо жалко Чичу. Только теперь он понял, что ребята в школе зря подтрунивали над старым завучем. Ах, если бы можно было вернуть всё назад!
Сидор Матвеевич проводил ребят до дверей и, поправив очки, сказал с болью:
— Пусто стало кругом, так пусто... Ну, идите. И будьте счастливы, насколько это возможно в такое время...
Он отвернулся к окну, поправил шарф на худой шее.
Федька смотрел на его узкую сутулую спину, на подшитые серые валенки, и ему захотелось сказать старому завучу какие-нибудь добрые, тёплые слова.
Но Витька дернул его незаметно за рукав, шепнул:
— Пошли! В военкомат опоздаем.
И Федька успел только произнести:
— До свидания, Сидор Матвеевич!
Федьке немножко не по себе: ведь он даже и не решил, скажет матери или не скажет, что собрался на фронт. И сказать боязно — ни за что ведь не пустит! — и жалко её, если тайком. Витьке проще: у него отец погиб — он идёт мстить. Нет, всё-таки Федька, наверно, ничего не скажет ни матери, ни Катьке. Лучше напишет потом, уже с передовой.
Федька отнёс домой табель. Вышел во двор.
Тихо на улице, солнечно. Федька вспоминает минувшую ночь, и тишина эта, этот ласковый покой чудятся ему обманчивыми, затаившимися. Почти наяву видит он вновь судорожные лучи прожекторов в чёрном ночном небе, слышит оглушающий лай зениток, пронзительный визг осколков, далёкие, глухие разрывы бомб... Так было и этой ночью, и предыдущей, будет, конечно, и следующей — как по расписанию, бомбят Москву немцы, аккуратные, сволочи. К налётам и воздушным тревогам в городе давно привыкли, и потому все ночи кажутся одноликими, словно близнецы.
Радостно Федьке думать пока только об одном — об экзамене. Как он гладко прошёл! Федька понимал, что Чича как пить дать мог его завалить. Но почему он этого не сделал? Грозный Чича! Вчера он был совсем другим. Федька закрывает глаза, и ему хочется ещё раз увидеть кабинет, диван и старого завуча. Но он видит лишь стоптанные подшитые валенки и укутанную шарфом шею. Лица не видит — оно тоже закрыто шарфом...
Федька присел на крыльцо — их три в доме, а он живёт в среднем подъезде — и стал мысленно прощаться со всем, на чём останавливался взгляд. Он был уверен: это последние минуты перед расставанием, и потому легонько поглаживал шершавые тёплые доски, давно знакомые бурые пятна от мальчишеских прожигалок, Витька скоро должен появиться, а пока Федька может побыть наедине со своими мыслями. «Каков он, военком? Как он нас встретит?»
Федька никогда не видел живого военкома, но уверен, что тот должен быть высоким и сильным, непременно бывший конармеец или моряк и обязательно с боевым орденом Красного Знамени. Ещё бы: военный комиссар!
Федька видит: вот они с Витькой подходят к военкомату. Народу — яблоку упасть негде: все хотят на фронт. Как же быть? Но вот комиссар выходит на крыльцо, зовёт их к себе. Народ расступается, они важно и гордо идут по людскому коридору и следуют за ним в кабинет.
Здесь всё чинно и строго. Портреты Чапаева, Щорса, Будённого. На стене висят шашки, наганы, кинжалы. Комиссар расхаживает из угла в угол, затем останавливается у огромной карты, говорит: «Ну вот что, хлопцы. Времени терять не будем, фрицы к Москве подходят, сами видите. Учить мне вас нечему — и так всё знаете. Порубаете гадов — и назад. Назначение — первая кавалерийская бригада. — Снимает со стены две шашки и два нагана. — Коней, шлемы и прочее получите на месте. Действуйте!»
«Но ведь мы в моряки собрались, — чуточку разочарованно пытается сказать Федька, хотя и этому рад без памяти. — Нам надо мстить за Витькиного отца, капитан-лейтенанта Шестакова. Он же погиб на море. У нас клятва...»
«Командованию виднее, где вы нужней, — отвечает военком. — Всё, действуйте!»
От лёгкого толчка в спину Федька вздрогнул — видение исчезло. Перед ним стоял Витька.
— Пошли, как бы не опоздать.
Когда вынырнули из-за пятиэтажного кирпичного корпуса, Федька оторопел от изумления. Просторный, окружённый невысоким забором двор военкомата был весь запружен народом. Кого тут только не было! И женщины, и старики, но больше всего стриженных наголо парней. Над огромной толпой стоял приглушённый гул.
— Вот это да! — растерялся Витька. — Куда ж мы тут?
— А ну за мной! — скомандовал Федька. — Проведём визуальную разведку.
Они забрались на забор и стали смотреть, что творится во дворе. С забора никто не прогонял — кое-где на нём висели даже взрослые. Крыльцо здания военкомата было пусто, изнутри никто не выходил, никого не вызывали. Толпа потихоньку, но мощно гудела. Люди о чём-то говорили, спорили, некоторые даже лежали на траве.
— Порядка нет, — сказал Витька. — Фронту нужна помощь, а здесь что творится?! Построить бы сейчас всех, дать винтовки — и сразу в бой.
Федька потерянно глядел на толпу. Он представил вдруг, как в эти же самые часы, в эти минуты по всей стране, во всех военкоматах, на призывных пунктах собираются тысячи, может, миллионы людей для того, чтобы отправиться на фронт, и ему стало не по себе. До них ли, до пацанов, теперь взрослым?..
На крыльцо вышел невысокий военный в командирской форме, с наганом на боку. Подняв над головой руку, выкрикнул что-то. Но голос его утонул в общем гуле.
— Тише! Тише! — зашумели со всех сторон. — Военком говорит. Да тише же, дайте ему сказать!
Толпа нехотя затихала. Федька разочарованно смотрел на военкома: и не высокий, и не сильный. Но вот орден Красного Знамени у него действительно был — сиял на гимнастерке, и у Федьки немного отлегло на душе.
Наконец стало тихо, и военком опустил руку.
— Товарищи мобилизованные! Через десять минут посадка на машины! Провожающих прошу в сторону. Всё надо сделать организованно. Приготовиться!
Поднялся шум, толпа загудела, зашевелилась, заголосили женщины. Возле забора резко взвизгнула гармонь. Сам собой раздался круг, и на середину выскочил здоровенный, наголо стриженный парень в гимнастерке и белых парусиновых ботинках. Лихо ковырнул носком пыльную траву, раскинул вширь руки — словно лезгинкой собирался пойти.
— Эх, жарь, Петруха! Где наша не пропадала! — И вьюном, вьюном пошёл по кругу, чуть не задевая стоявших. — Сыпь, Петя, жарь нашенскую!
— Гриша! Гришенька! Не оставляй одну, не оставляй!
Она кинулась ему на шею. Он кружил её, придерживая за плечи. А «Семеновна», подхваченная десятками голосов, бешено носилась над толпой, над пыльным двором военкомата:
— Гришенька, не оставляй! Будь они прокляты, Гриша!
Подъехали грузовики. Долго выкрикивали разные фамилии, называли каждого обязательно по имени-отчеству. Наконец все уселись, распрощавшись со своими, и кто-то зычно, нетерпеливо крикнул:
— Поехали! Чего лишне душу бередить. Минутой не надышишься! Тро-о-га-ай!
Ребята спрыгнули с забора. Машины, облепленные по бортам женщинами, медленно выезжали из ворот на улицу и тут же прибавляли скорость. Женщины постепенно отставали, махали вслед платками, что-то кричали. Потом последняя машина скрылась за поворотом, и на дороге Федька увидел опять красивую женщину, которая плясала с Григорием. Она стояла, обхватив голову руками, и ветер трепал распущенные волосы. По щекам её катились слёзы.
Федька остановился и неожиданно выложил новый план, поразивший Витьку простотой и доступностью.
— Верное дело! — сказал он. — Так к военкому не пробиться... Надо прийти сюда вечером и ждать его хоть до утра. Не будет же он сидеть там целую неделю.
Вечером, как только Федькина мать ушла в ночную смену, ребята опять примчались к военкомату. Двор в эту пору был совсем пустым, ни одного человека. Сквозь замаскированные окна просачивались тоненькие полоски света — чуть приметные в темноте ниточки.
— Значит, не ушёл ещё! — обрадовался Витька.
— Теперь глядеть в оба, — шепнул Федька. — Не прозевать бы.
В окнах, откуда просачивался свет (Маскировка не очень-то», — отметил про себя Федька), увидеть ничего не удалось. Ребята подобрались к крыльцу, тихонько приоткрыли дверь и, не удержавшись от искушения, шмыгнули внутрь. В конце длинного коридора тускло светила лампочка, на полу лежали мешки с песком, вдоль стен стояли некрашеные, свежеобструганные скамейки.
Пока ребята, замешкавшись, стояли в нерешительности, дверь в конце коридора вдруг распахнулась и из неё вышел долговязый военный, перетянутый портупеей. Дежурный! Отступать поздно. Тот увидел их, строго прикрикнул:
— Это ещё что такое?! Откуда вы взялись, орлы — вороньи перья?! — Подошёл ближе и, поглаживая подбородок, хитровато прищурился: — А-а, догадываюсь: вам, конечно, военком нужен?
Федька выступил вперёд:
— А он здесь — товарищ военком? Ещё работает, да?
— На фронт он вас всё равно не возьмёт, — устало сказал дежурный. — Поняли?
— Почему же не возьмёт?
— Ха! Вот стукнет хотя бы по семнадцать — заходите, милости просим. А теперь — шагом марш! Ну, вояки... Одних только вытурил, другие заявились... Хоть часового ставь.
Ребята присели на скамейку у забора, думая, что же теперь делать: дежурный здорово их озадачил. Молчали. Воздушная тревога ещё не началась, в небе пока всё было тихо и скучно, как в обыкновенном небе — ничего, кроме далёких звёзд и широкоротой бледной луны.
— Значит, военком не пошлёт нас на фронт? — печально спросил Витька. — Как же тогда?
Федька угрюмо молчал.
Рядом и на многие километры вокруг лежали улицы, бульвары, площади, стояли сотни, тысячи домов, работали заводы, электростанции, ходили трамваи, троллейбусы, метро. И было странно, неправдоподобно странно представить огромный город с населением в несколько миллионов человек, утонувший, затаившийся, без единого огонька в темноте подступающей ночи — стоял он и жил, словно прикрытый гигантским чёрным покрывалом от фашистских бомбардировщиков. А они, тяжело груженные бомбами, утробно гудя моторами, шли и шли на него целыми армадами, хищно подкрадывались из ночи в ночь. И когда городу становилось невмоготу, грозила близкая опасность, он ощетинивался яростным зенитным огнём, колющими лезвиями прожекторов — начиналась жестокая схватка...
— Завод наш большой, оборонного значения, — заметил Федька, — вот они, гады, и метят в него. Говорили, недавно какой-то шпик фонарём самолёты наводил.
— Схватили?
— Раз засекли, не уйдёт.
— Ас окружной бронепоезд бьет по самолётам. Аж земля качается. Одного фрица сегодняшней ночью сбили, я видел. Прожектора скрестились на нём — и пошло. Потом пламя по небу...
— Вот что, — поднимаясь, сказал решительно Федька. — Мы должны мстить за твоего отца. Понятно?
— Понятно, — тут же согласился Витька. — А как мстить-то?
Федька серьёзно, даже сурово посмотрел на него:
— Руки!
Они скрестили руки. У Федьки у самого всё похолодело внутри: вот она, самая настоящая клятва, о каких пишут в книжках, от которой стягивает кожу на затылке... Он глядел на Витьку и мысленно говорил: «Клянусь! Вместе, на всю жизнь, до самого конца!»
Крепко, по-мужски сцепив руки, они поклялись пробраться на фронт и мстить за Витькиного отца. Чего бы это ни стоило...
А вечером, собираясь опять на работу в ночную смену, Мария Алексеевна сказала Федьке:
— В школу завтра сходи, узнай, как быть с осенним экзаменом. У тебя ведь по геометрии «хвост»?
— По геометрии, — вздохнул Федька. — Но ведь школа ещё в июле на Урал уехала. Куда ж я пойду?
— Мало ли, может, из учителей кто и остался. Попроси, чтобы приняли. Шестой-то класс надо закончить, как думаешь?
«Легко сказать — закончить...» Промелькнули перед глазами какие-то треугольники, трапеции, параллелограммы, начерченные мелом на классной доске. «Бог знает какая путаница!..» Федьку передернуло похлеще, чем от кислого. Он нерешительно произнёс:
— Война ведь, никому и не нужны эти экзамены. Стыдно даже.
— А весной не стыдно было заваливать? — с мягким укором возразила Мария. Алексеевна. — Учёба — на всю жизнь дорога. Сходи, сходи, сынок. И отец, как узнает, порадуется...
Федька знал: в школе давно никого нет — все ещё в июле эвакуировались. А потом в ней призывной пункт был — мобилизованные прямо отсюда отправлялись на фронт... С тех пор, примечал он, школа постоянно была заперта. Федьке не хотелось огорчать мать. Но не ехать же на Урал сдавать геометрию! А в школу заглянуть можно. Чтобы всё было по совести. Почему бы и не заглянуть? Всё равно дверь на замке...
На другой день, рано утром, в дверь сарая простучали условным сигналом: семёрка ( — — . . .). Появился Витька.
— Ты готов? — бросил он с порога. — Идём!
— Куда? — не понял Федька.
— В военкомат! — горячо сказал Витька. — Ждать больше нельзя!
— А экзамен? — Федька слегка даже растерялся. — У меня ведь по геометрии экзамен на осень. Мама велела сдать...
— Экзамен? — Витька презрительно прищурил глаза. Никогда не было у него такого решительного взгляда. — А как же на фронт пойдёшь? У мамы отпрашиваться будешь? А наша клятва?! — ещё жёстче напирал Витька.
Федьку вдруг осенило:
— Экзамен — ерунда. Надо только в школу сходить. Там всё равно никого нет. А маме сказать: так и так, чтобы всё честно. Понял? Аида вместе, а потом хоть сразу на фронт!
— Здорово! — обрадовался Витька. — Пошли!
Они тайком вышли со двора и пустились рысцой вдоль заводского забора. На повороте догнали возчика Семена Ивановича Фокина. Он вёз на своём ломовике широкие листы фанеры. Женщины, когда собирались во дворе посудачить, всегда его бранили, звали за глаза выпивохой. Ребята же, напротив, любили его: он часто катал их на телеге, иногда угощал леденцами. Откуда брались у него леденцы в карманах заплатанных старых штанов, никто не знал. А как весело было ехать с ним и слушать звонкий цокот лошадиных копыт по булыжной мостовой! Свою грузную ломовую лошадь он почему-то называл Лентяем, хотя никто ни разу не видел, чтобы она ленилась и её приходилось понукать.
Семен Иванович, если был выпивши, домой шёл на сразу — говорили, что боится жены, — а садился на крыльцо, не торопясь закуривал и долго откашливался. Ребята терпеливо стояли рядом. Потом слушали его рассказы о том, как в гражданскую войну он со своими боевыми товарищами моряками топил чёрноморскую эскадру по приказу товарища Ленина. Ребята и верили, и не верили: неужели вот такие простые люди, как дядя Семен Фокин, совершали революцию, бились на фронтах за Советскую власть?
Иногда Семен Иванович выносил из дому старенькую, обшарпанную гармошку, играл для женщин какие-то старинные песни, но сам любил одну-единственную. Оканчивал он её, припадая щекой к мехам и закрыв глаза, точно норовил слиться с ней:
Когда приезжал домой капитан-лейтенант Шестаков, Витькин отец, они подолгу просиживали на скамейке под окном и Семен Иванович гордился тем, что говорит с ним на равных о флотских делах, о кораблях и морской службе.
Напрасно старушка ждёт сына домой,
Ей скажут — она зарыдает.
А волны бегут от винта за кормой,
И след их вдали пропадает…
...Семен Иванович увидел ребят, заулыбался небритыми щеками, постучал по фанере:
— А ну, хлопчики, в седло!
— Некогда, дядя Семен! — крикнул в ответ Федька.
Тот бросил вожжи, порылся по привычке в карманах, виновато покачал головой:
— Время не то. Не то время, будь оно неладно... А ну, Лентяй, подтянись! Ио-о-о!
Телега проскочила между противотанковыми рогатками, тарахтя, свернула за бревенчатый дот на углу улицы. Ребята перемахнули через невысокий школьный забор, посмотрели, как по дороге девчата в военной форме несут, придерживая за верёвки, огромную «колбасу» — аэростат, воздушное заграждение.
— Девок и то в армию берут, — сплюнул с досады Федька. — Будто мы хуже их. Порядки тоже...
Когда наконец миновали школьный сад, Федька почувствовал, как у него похолодела спина — дверь в школу была приоткрыта. Почему-то он сразу же стал перебирать в памяти позабытые формулы по геометрии, мелькнуло перед глазами строгое, сухое лицо математички.
— Кто-то там есть, — сказал он, невольно убавляя шаг. — Может, просто сторож?
— Вперёд, чего там! — воскликнул Витька. — Кто же ещё: факт, сторож!
На цыпочках юркнули внутрь. Налево, в конце коридора, учительская. Подошли не дыша, замерли. Дверь была закрыта, и у Федьки радостно заколотилось сердце: «Учителей никого нет, а открыть школу мало ли кто мог. Может, сторож, может, истопник». Он ухватился за ручку, что есть силы дернул на себя... и отлетел назад вместе с распахнувшейся дверью. «Всё пропало!» — только и успела мелькнуть страшная мысль. А в дверях уже появилась знакомая тощая фигура Чичи. Федька побледнел, отступив. Витька тоже невольно попятился.
Чича — завуч школы. Ребята прозвали его так за мальчишеский бобрик на голове и за маленькие круглые очки в железной оправе на остром носу. Он и впрямь был похож на задиристого воробья: бобрик всегда торчал вихром, и Чича часто, по привычке, накручивал его длинными нервными пальцами, повторяя при этом своё знаменитое «Ясно?».
— А-а-а! — удивлённо протянул завуч, увидев ребят и словно бы обрадовавшись их появлению. — Ну-ну, чего же вы встали? Милости прошу, заходите. Ясно?
Был он в стоптанных подшитых валенках, худая длинная шея замотана пёстрым шарфом, хотя стояло ещё тепло — сентябрь выдался солнечным, тихим. Небритое лицо казалось больным и очень усталым. Он выглядел очень старым.
— Садитесь вот сюда. — Чича захлопнул дверь, указав на диван, снял очки и стал протирать их кончиком шарфа. Он словно бы застеснялся своего необычного, несколько запущенного, не учительского вида, застегнул пиджак, одернул слегка. — Не забываете, значит, школу? Даже в такое время? Похвально, очень похвально! Я вот тоже захожу иногда. Привычка. Ясно?
Ребята уселись на кожаный учительский диван, с опаской косясь на грозного завуча.
— Ну-с, Ребров Федор. Из шестого «А», если не ошибаюсь? — Чича положил руку на плечо Федьке: — Хорошо тебя помню: с шумным характером парень. Что же будем делать, Ребров? — И стал медленными шагами ходить по кабинету, от двери до окна с наклеенными на стёкла бумажными крестовинами. — Что будем делать, ребята, я вас обоих спрашиваю, ясно? Школа наша на Урале, а мы вот здесь сидим сложа руки. Немец-то к Москве идёт.
— Не пустят фрицев к Москве, — осторожно вставил Федька, — разобьют.
— Разобьют, Сидор Матвеевич, — подтвердил и Витька.
— Сложное положение, — произнёс Чича, словно не слыша их. — Я слишком стар для войны, вы слишком молоды. Что же нам делать — вот вопрос.
У Федьки посветлело на душе. «Какая уж тут геометрия», — подумал он. Чича ему даже нравился сейчас, казался куда добрее, чем тогда, когда ещё учились, до войны. Он набрался храбрости и в тон ему бухнул:
— Геометрию пересдать надо, Сидор Матвеевич. «Хвост» остался с весны. — Федька осмелел, решился на такое ещё и потому, что Чича преподавал географию. Ох, как же он рассказывал про моря, океаны, путешествия — заслушаешься. «Не станет же он, — подумал, — чужой предмет принимать. Зачем это ему? Да, может, он и не помнит этой самой геометрии — позабыл. Небось с тех пор, как сам учил её, и не помнит ничего...»
— Ха! — удивлённо, даже как-то весело вскрикнул Чича. — Ну и ну!.. Геометрию, значит? М-да... Вы что же, оба будете сдавать?
— Сдавать Федька будет, — пояснил Витька.
— Так, так... А вот тебя почти не помню. Выходит, дисциплинированным был, а? Вот Реброва знаю. А тебя... — Чича, напрягая память, не отводил глаз от Витькиного лица. — Из шестого «В»? Софьи Аркадьевны?! — воскликнул он вдруг, обрадовавшись. — Шестаков! Так ведь? Ну что ж, Шестаков, примем у него геометрию, а? — Федька похолодел, сжался под его взглядом. — Примем, примем... — Чича опять зашагал вдоль кабинета. — Пускай немцы идут к Москве, чёрт с ними! Пускай шлют на нас сотни самолётов каждую ночь! Геометрия всегда наукой останется, её не разбомбишь. Где твой табель, Ребров?
— Здесь должен быть, в школе, — промямлил Федька, с отчаянием взглянув на Витьку, потом на дверь. «Драпануть бы из этого плена. Вот влип!»
— Так, так... Медиана, высота равнобедренного треугольника... Бои, жестокие бои на подступах к Москве... Сотни самолётов, подумать только!.. Ребров, Ребров... И все до одного бомбы тащат, проклятые. — Чича перебирал в столе бумаги, согнувшись над ящиком, сильно кашлял в серый платок. — Наверно, со школой все документы уехали, вот беда... Нет, вот он, твой табель. Ребров Федор. Ясно? Правильно: геометрия не сдана. Что же ты, дружок, подкачал весной? Небось что и знал — всё перезабыл? — Федька с трудом сглотнул комок, завороженно следил за руками завуча. — Ого! — вдруг воскликнул Чича. — Да ты, оказывается, не в гордом одиночестве. Ещё двое геометрию не жалуют: Фролов — шестой «А», Никитин — шестой «Б». Так, со школой не эвакуировались, значит, здесь могут быть. Знаешь их, Ребров?
— Знаю, Сидор Матвеевич! — Федька вскочил: мелькнула смутная надежда на спасение.
— Превосходно! — Чича быстро набросал записки на блокноте, вырвал листки, протянул Федьке: — Здесь их адреса и приглашение прибыть на переэкзаменовку. Шестаков, помоги ему справиться с заданием: разыщите ребят и все вместе сюда.
— Сегодня?
— В два часа всем быть здесь. Другого такого дня может и не быть — вот в чём дело, ребята. Я подожду вас, ясно?
— Ясно, Сидор Матвеевич! — Федька первым вылетел за дверь, радуясь, что всё пока так благополучно обошлось, что теперь будет пересдавать не один, а приведёт с собой ещё Фролова и Никитина.
Они шли торопливо по школьному коридору, и на полу, на тонком налёте пыли, печатались их следы. В стене торчали намертво загнанные костыли — когда-то на них висели картины Шишкина и Айвазовского, а теперь всё было голым, запущенным, и оттого школа казалась осиротевшей. Даже не верилось, что не так уж давно коридоры эти, и лестницы, и двор — всё здесь было наполнено звенящими, беззаботными, счастливыми голосами. А теперь вот поселилась мертвая, пыльная тишина, и хочется поскорее пробежать коридором, оставить её за спиной, очутиться на улице.
К двум часам ребята опять пришли в школу. Пришли без Фролова и Никитина. Виновато уставились на завуча.
— Уехали, — не спросил, а сказал Чича. — Теперь все едут. Семьями едут, заводами, в одиночку. Кипит всё! Ну, садитесь.
Для Федьки он стал опять грозным завучем, опять очки его холодно поблескивали на остром носу, и Федька, глядя на него исподтишка, пожалел, что вернулся назад, а не дал тёку. Сдалась она, эта геометрия! Сиди вот теперь, трясись, как заяц.
— Что ж, приступим. — Чича отошёл к окну, глядя на улицу, спросил: — Скажи мне, Ребров Федор, что же такое гипотенуза?
Федька, слегка путаясь, сказал. Витька подмигнул ему: мол, порядок, не дрейфь, помогу в случае чего.
— А скажи мне, что же такое медиана? — строго продолжал Чича, повернувшись и подходя к столу.
Ребята немо смотрели на завуча. Федька, краснея, безнадёжно что-то промямлил.
— Ответь мне, Ребров, как определить высоту равнобедренного треугольника? — ещё строже произнёс Чича и побарабанил по столу нервными пальцами. — Ясно?
Федька стушевался совсем. Казалось, что и знал прежде, сейчас всё вылетело из головы. Он потерянно молчал, разглядывая мыски своих ботинок.
— А скажи мне, Ребров, почему и Никитин, и Фролов уехали из Москвы? — устало опустившись в кресло, после долгого молчания спросил вдруг Чича каким-то странным голосом.
Федька недоуменно пожал плечами, посмотрел на Витьку, словно ждал подсказки. Но тот в ответ лишь пожал плечами.
— Как почему? Потому что война, — чуть слышно ответил Федька, боясь взглянуть на завуча.
— Что же, по-твоему, надо сделать, чтобы они вернулись в школу? — Закашлявшись, Чича поправил на шее шарф. — Чтобы все вернулись...
Немного подумав, Федька сказал, что надо разбить фрицев. Витька горячо его поддержал.
Чича покрутил свой бобрик, опять побарабанил по столу пальцами.
— Эх, дети, дети, — с глубокой грустью заговорил он, вздохнув. — Я же знаю, что вы меня Чичей звали. Может, даже побаивались... Но какое же это было золотое, прекрасное время! Не ценили, казалось, так и быть должно... А теперь вот, с расстояния, ценим. Что ж, так уж все мы устроены. — Взял ручку, обмакнул в запылённую чернильницу перо и вывел в табеле «посредственно». — Держи, Ребров Федор. Ясно?
Федька взял табель, поднялся, попятился к двери. Сейчас, в эти минуты, ему почему-то стало нестерпимо жалко Чичу. Только теперь он понял, что ребята в школе зря подтрунивали над старым завучем. Ах, если бы можно было вернуть всё назад!
Сидор Матвеевич проводил ребят до дверей и, поправив очки, сказал с болью:
— Пусто стало кругом, так пусто... Ну, идите. И будьте счастливы, насколько это возможно в такое время...
Он отвернулся к окну, поправил шарф на худой шее.
Федька смотрел на его узкую сутулую спину, на подшитые серые валенки, и ему захотелось сказать старому завучу какие-нибудь добрые, тёплые слова.
Но Витька дернул его незаметно за рукав, шепнул:
— Пошли! В военкомат опоздаем.
И Федька успел только произнести:
— До свидания, Сидор Матвеевич!
Федьке немножко не по себе: ведь он даже и не решил, скажет матери или не скажет, что собрался на фронт. И сказать боязно — ни за что ведь не пустит! — и жалко её, если тайком. Витьке проще: у него отец погиб — он идёт мстить. Нет, всё-таки Федька, наверно, ничего не скажет ни матери, ни Катьке. Лучше напишет потом, уже с передовой.
Федька отнёс домой табель. Вышел во двор.
Тихо на улице, солнечно. Федька вспоминает минувшую ночь, и тишина эта, этот ласковый покой чудятся ему обманчивыми, затаившимися. Почти наяву видит он вновь судорожные лучи прожекторов в чёрном ночном небе, слышит оглушающий лай зениток, пронзительный визг осколков, далёкие, глухие разрывы бомб... Так было и этой ночью, и предыдущей, будет, конечно, и следующей — как по расписанию, бомбят Москву немцы, аккуратные, сволочи. К налётам и воздушным тревогам в городе давно привыкли, и потому все ночи кажутся одноликими, словно близнецы.
Радостно Федьке думать пока только об одном — об экзамене. Как он гладко прошёл! Федька понимал, что Чича как пить дать мог его завалить. Но почему он этого не сделал? Грозный Чича! Вчера он был совсем другим. Федька закрывает глаза, и ему хочется ещё раз увидеть кабинет, диван и старого завуча. Но он видит лишь стоптанные подшитые валенки и укутанную шарфом шею. Лица не видит — оно тоже закрыто шарфом...
Федька присел на крыльцо — их три в доме, а он живёт в среднем подъезде — и стал мысленно прощаться со всем, на чём останавливался взгляд. Он был уверен: это последние минуты перед расставанием, и потому легонько поглаживал шершавые тёплые доски, давно знакомые бурые пятна от мальчишеских прожигалок, Витька скоро должен появиться, а пока Федька может побыть наедине со своими мыслями. «Каков он, военком? Как он нас встретит?»
Федька никогда не видел живого военкома, но уверен, что тот должен быть высоким и сильным, непременно бывший конармеец или моряк и обязательно с боевым орденом Красного Знамени. Ещё бы: военный комиссар!
Федька видит: вот они с Витькой подходят к военкомату. Народу — яблоку упасть негде: все хотят на фронт. Как же быть? Но вот комиссар выходит на крыльцо, зовёт их к себе. Народ расступается, они важно и гордо идут по людскому коридору и следуют за ним в кабинет.
Здесь всё чинно и строго. Портреты Чапаева, Щорса, Будённого. На стене висят шашки, наганы, кинжалы. Комиссар расхаживает из угла в угол, затем останавливается у огромной карты, говорит: «Ну вот что, хлопцы. Времени терять не будем, фрицы к Москве подходят, сами видите. Учить мне вас нечему — и так всё знаете. Порубаете гадов — и назад. Назначение — первая кавалерийская бригада. — Снимает со стены две шашки и два нагана. — Коней, шлемы и прочее получите на месте. Действуйте!»
«Но ведь мы в моряки собрались, — чуточку разочарованно пытается сказать Федька, хотя и этому рад без памяти. — Нам надо мстить за Витькиного отца, капитан-лейтенанта Шестакова. Он же погиб на море. У нас клятва...»
«Командованию виднее, где вы нужней, — отвечает военком. — Всё, действуйте!»
От лёгкого толчка в спину Федька вздрогнул — видение исчезло. Перед ним стоял Витька.
— Пошли, как бы не опоздать.
Когда вынырнули из-за пятиэтажного кирпичного корпуса, Федька оторопел от изумления. Просторный, окружённый невысоким забором двор военкомата был весь запружен народом. Кого тут только не было! И женщины, и старики, но больше всего стриженных наголо парней. Над огромной толпой стоял приглушённый гул.
— Вот это да! — растерялся Витька. — Куда ж мы тут?
— А ну за мной! — скомандовал Федька. — Проведём визуальную разведку.
Они забрались на забор и стали смотреть, что творится во дворе. С забора никто не прогонял — кое-где на нём висели даже взрослые. Крыльцо здания военкомата было пусто, изнутри никто не выходил, никого не вызывали. Толпа потихоньку, но мощно гудела. Люди о чём-то говорили, спорили, некоторые даже лежали на траве.
— Порядка нет, — сказал Витька. — Фронту нужна помощь, а здесь что творится?! Построить бы сейчас всех, дать винтовки — и сразу в бой.
Федька потерянно глядел на толпу. Он представил вдруг, как в эти же самые часы, в эти минуты по всей стране, во всех военкоматах, на призывных пунктах собираются тысячи, может, миллионы людей для того, чтобы отправиться на фронт, и ему стало не по себе. До них ли, до пацанов, теперь взрослым?..
На крыльцо вышел невысокий военный в командирской форме, с наганом на боку. Подняв над головой руку, выкрикнул что-то. Но голос его утонул в общем гуле.
— Тише! Тише! — зашумели со всех сторон. — Военком говорит. Да тише же, дайте ему сказать!
Толпа нехотя затихала. Федька разочарованно смотрел на военкома: и не высокий, и не сильный. Но вот орден Красного Знамени у него действительно был — сиял на гимнастерке, и у Федьки немного отлегло на душе.
Наконец стало тихо, и военком опустил руку.
— Товарищи мобилизованные! Через десять минут посадка на машины! Провожающих прошу в сторону. Всё надо сделать организованно. Приготовиться!
Поднялся шум, толпа загудела, зашевелилась, заголосили женщины. Возле забора резко взвизгнула гармонь. Сам собой раздался круг, и на середину выскочил здоровенный, наголо стриженный парень в гимнастерке и белых парусиновых ботинках. Лихо ковырнул носком пыльную траву, раскинул вширь руки — словно лезгинкой собирался пойти.
— Эх, жарь, Петруха! Где наша не пропадала! — И вьюном, вьюном пошёл по кругу, чуть не задевая стоявших. — Сыпь, Петя, жарь нашенскую!
Молодая красивая женщина — наверно, жена его или невеста — ворвалась в круг и, тоже раскинув руки, заголосила:
Эх, сыпь, Семеновна!
Рассыпай, Семеновна!
У тебя ль, Семеновна,
Да юбка клеш — зелёная!
— Гриша! Гришенька! Не оставляй одну, не оставляй!
Она кинулась ему на шею. Он кружил её, придерживая за плечи. А «Семеновна», подхваченная десятками голосов, бешено носилась над толпой, над пыльным двором военкомата:
Женщина отпустила Григория, несколько секунд постояла, жарко и влюблённо на него глядя, отчаянно тряхнула головой. И пошла мелкой сильной дробью, не заметив, как затоптала свалившуюся косынку. Она шла лихо, с закрытыми глазами, будто с каким-то вызовом судьбе — где наша не пропадала! — и по запылённому, серому её лицу сползала слезная тропинка.
Эх, сыпь фрицам!
Да подсыпай фрицам!..
— Гришенька, не оставляй! Будь они прокляты, Гриша!
Подъехали грузовики. Долго выкрикивали разные фамилии, называли каждого обязательно по имени-отчеству. Наконец все уселись, распрощавшись со своими, и кто-то зычно, нетерпеливо крикнул:
— Поехали! Чего лишне душу бередить. Минутой не надышишься! Тро-о-га-ай!
Ребята спрыгнули с забора. Машины, облепленные по бортам женщинами, медленно выезжали из ворот на улицу и тут же прибавляли скорость. Женщины постепенно отставали, махали вслед платками, что-то кричали. Потом последняя машина скрылась за поворотом, и на дороге Федька увидел опять красивую женщину, которая плясала с Григорием. Она стояла, обхватив голову руками, и ветер трепал распущенные волосы. По щекам её катились слёзы.
Федька остановился и неожиданно выложил новый план, поразивший Витьку простотой и доступностью.
— Верное дело! — сказал он. — Так к военкому не пробиться... Надо прийти сюда вечером и ждать его хоть до утра. Не будет же он сидеть там целую неделю.
Вечером, как только Федькина мать ушла в ночную смену, ребята опять примчались к военкомату. Двор в эту пору был совсем пустым, ни одного человека. Сквозь замаскированные окна просачивались тоненькие полоски света — чуть приметные в темноте ниточки.
— Значит, не ушёл ещё! — обрадовался Витька.
— Теперь глядеть в оба, — шепнул Федька. — Не прозевать бы.
В окнах, откуда просачивался свет (Маскировка не очень-то», — отметил про себя Федька), увидеть ничего не удалось. Ребята подобрались к крыльцу, тихонько приоткрыли дверь и, не удержавшись от искушения, шмыгнули внутрь. В конце длинного коридора тускло светила лампочка, на полу лежали мешки с песком, вдоль стен стояли некрашеные, свежеобструганные скамейки.
Пока ребята, замешкавшись, стояли в нерешительности, дверь в конце коридора вдруг распахнулась и из неё вышел долговязый военный, перетянутый портупеей. Дежурный! Отступать поздно. Тот увидел их, строго прикрикнул:
— Это ещё что такое?! Откуда вы взялись, орлы — вороньи перья?! — Подошёл ближе и, поглаживая подбородок, хитровато прищурился: — А-а, догадываюсь: вам, конечно, военком нужен?
Федька выступил вперёд:
— А он здесь — товарищ военком? Ещё работает, да?
— На фронт он вас всё равно не возьмёт, — устало сказал дежурный. — Поняли?
— Почему же не возьмёт?
— Ха! Вот стукнет хотя бы по семнадцать — заходите, милости просим. А теперь — шагом марш! Ну, вояки... Одних только вытурил, другие заявились... Хоть часового ставь.
Ребята присели на скамейку у забора, думая, что же теперь делать: дежурный здорово их озадачил. Молчали. Воздушная тревога ещё не началась, в небе пока всё было тихо и скучно, как в обыкновенном небе — ничего, кроме далёких звёзд и широкоротой бледной луны.
— Значит, военком не пошлёт нас на фронт? — печально спросил Витька. — Как же тогда?
Федька угрюмо молчал.
Рядом и на многие километры вокруг лежали улицы, бульвары, площади, стояли сотни, тысячи домов, работали заводы, электростанции, ходили трамваи, троллейбусы, метро. И было странно, неправдоподобно странно представить огромный город с населением в несколько миллионов человек, утонувший, затаившийся, без единого огонька в темноте подступающей ночи — стоял он и жил, словно прикрытый гигантским чёрным покрывалом от фашистских бомбардировщиков. А они, тяжело груженные бомбами, утробно гудя моторами, шли и шли на него целыми армадами, хищно подкрадывались из ночи в ночь. И когда городу становилось невмоготу, грозила близкая опасность, он ощетинивался яростным зенитным огнём, колющими лезвиями прожекторов — начиналась жестокая схватка...