Страница:
– Эй, может, ты есть хочешь? Тебя накормили или этот паразит Вольфи сам все сожрал?
– Нет, – мертвым голосом откликнулся раб.
– Что «нет»? – не понял Йорген. – Не хочешь есть или не накормили?
– Я сыт.
– Уже легче, – обрадовался начинающий рабовладелец. И, оживив в памяти страницы знаменитого трактата Терция Карра «О домоустройстве», добавил назидательно: – Вообще-то, по-хорошему, ты должен всякий раз говорить мне «мой господин». В смысле «нет, мой господин», «я сыт, мой господин». Так полагается.
Он не ожидал, что замечание, с его точки зрения вполне невинное, возымеет столь бурный эффект. Человек, до сих пор сидевший неподвижно, безучастный, как живой мертвец, вдруг дернулся будто от удара, подался вперед всем телом, вскинул глаза и заговорил решительно и, пожалуй, слишком выспренно для своего незавидного положения:
– О северянин! Я знаю, что нахожусь всецело в твоей власти. Ты можешь сотворить со мной что твоей душе угодно. Можешь избить меня плетями, лишить пищи и сна, обременить непосильным трудом, убить собственной рукой или заставить умереть от страданий плоти и духа. Но я никогда, никогда, слышишь… – тут голос его некрасиво сорвался, – я даже под страхом смерти не назову своим господином никого, кроме родного моего отца, государственного судии, и его величества императора моей страны, которому присягнул на верность.
– Ну ладно, не называй, если для тебя это так принципиально, – пожал плечами ланцтрегер. Признаться, он был порядком озадачен столь нездоровой реакцией собеседника. – Стоит ли помирать из-за такой малости?
Правду говорил торговец, неудачный ему достался раб. Нервный слишком. И чего ради связался? Только последние деньги зря выкинул…
– Тогда имя свое мне хотя бы скажи наконец! Это твоим жизненным принципам не противоречит?
Ха! Как бы не так!
– Мое имя умерло вместе с моей свободой! – последовал гордый ответ.
– Ну ты и зануда!!! Обалдеть! – присвистнул ланцтрегер едва ли не с восхищением.
Увы, не одна только светлая альва обучала его в детстве манерам. До нее имелся другой наставник, куда более успешный, – младший отцовский оруженосец Бирке. Бедная Айлели приложила немало усилий, чтобы искоренить его науку, но тщетно. В моменты разного рода душевных переживаний оба ее высокородных пасынка начинали вести себя «не лучше обозных маркитантов».
– …И как прикажешь к тебе обращаться?
– Как вам будет угодно! – надменно бросил раб и отвернулся.
Некоторое время в душе Йоргена фон Рауха боролись два противоречивых желания. Просто руки чесались – и это как нельзя лучше соответствовало бы духу и букве трактата «О домоустройстве» – встать и отходить наглого раба сапогом по голове, чтобы знал впредь, как подобает себя вести человеку его положения. И в то же время он был ему если не симпатичен, то по крайней мере интересен, досадно было начинать знакомство с побоев. Хотелось обойтись без них.
Второе желание победило. Оставив мысль о сапоге, Йорген заговорил примиряюще:
– Послушай. Я тебя понимаю: не хочешь позорить имя предков и все такое. Но ведь кроме родового есть у тебя личное имя? Его-то ты можешь назвать? Или предлагаешь кличку тебе дать? Будто ты не человек, а бессловесная скотина?
Так уж повелось, что в доме ландлагенара Рюдигера фон Рауха слуг всегда нанимали и никогда не держали невольников. Поэтому тонкости общения с последними были Йоргену неведомы. Он и не подозревал, что слова его, казалось бы вполне дружелюбные, ударят в самое больное место. Нервы раба, измотанные до предела невзгодами и страданиями, не выдержали. Он уронил голову на колени и разрыдался глухо и страшно.
Это была форменная истерика, не дамская, с визгами, хохотом и всхлипами – мужчины плачут иначе, – но все равно истерика. Йорген знал, как это бывает: видел он и новобранцев на поле боя, и стражей на первом дежурстве, когда лезет ночная нечисть из всех щелей и кажется, нет от нее никакого спасения. А горше всего рыдают, проспавшись, мужики, обманом завербованные из дальних мест, по пьяному делу поставившие роковой крестик в бумагах. Плачет, воет человек, волосы на себе рвет, уже и рад бы остановиться – а не может справиться с собой. Значит, надо такому человеку помочь. И способ есть только один, душевными разговорами тут не обойдешься.
Йорген фон Раух поднялся наконец со своего ложа, подошел к страдальцу и пустил-таки в ход сапог. Прямо по шее, с размаху.
Помогло!
Слезы на глазах раба высохли моментально. Ненависть вспыхнула в них: «Да, я перестал быть человеком, я стал бессловесной скотиной без имени и чести, и будьте прокляты вы все, приложившие руку к этому превращению!»
– Ну что, легче стало? – участливо поинтересовался Йорген. – А хочешь выпить? Смотри, что у меня есть! – Он с головой нырнул под свое ложе, из пыльных глубин извлек запечатанный терракотовый кувшинчик, южным своим видом живо напомнивший рабу его родные края. – Вот! Это тебе не пиво какое-нибудь! Вино настоящее, из силонийских земель! Налью?
Раб молча кивнул. Проклятие так и не сорвалось с его губ. И новый владелец – взъерошенный, с клочьями паутины в волосах – вдруг перестал казаться воплощением всех земных зол. Ненависть ушла – осталась лишь усталость.
– Ну, за знакомство?
Раб согласно кивнул, медленно наполнил рот чудесным вином, терпким и сладостным, как воздух утраченной родины.
Ланцтрегер тоже отхлебнул из своей кружки, глиняной, грубой, для благородного напитка совершенно не подходящей. Проглотил, не поморщившись, но губы облизнул брезгливо, потому что вина на самом деле не любил, просто знал, чем можно соблазнить южанина, сделать ему приятное. Поставил кружку прямо на пол и объявил:
– Меня зовут Йорген фон Раух, ланцтрегер Эрцхольм. Ты уже слышал, наверное… – Задавать вопросы он больше не решался.
– Мое имя Кальпурций Тиилл, – глядя ему в глаза, назвался раб.
Вот так и состоялось это знакомство, об исторической важности которого не догадывалась пока ни одна живая душа…
Хорошо, что он умел владеть собой и скрывать эмоции. Хорошо, что именно в этот момент явился рассыльный с приказом, предписывающим начальникам гарнизонов Ночной и Дневной стражи срочно явиться во дворец. Задержись он на минуту – и упомянутое выше полезное умение могло Йоргену фон Рауху изменить. Не сдержался бы, расхохотался в голос – и вышло бы так неловко!
Очень уж забавным показалось ему имя нового знакомца. Такой представительный парень, с такими горделивыми манерами и трагической судьбой – и вдруг Кальпурций! Глупо звучит, рождает телячьи ассоциации[5]. «О чем только думала его мать, нарекая сына? – такой вопрос задал себе Йорген и сам же на него ответил: – Да уж конечно не о том, что сын ее окажется проданным в рабство на далекий Север! Силонийцы же его имя наверняка считают вполне благозвучным и благородным, за что же упрекать бедную женщину?»
– Я буду звать тебя Тиилл, не возражаешь? – спросил он у раба на прощанье. – Для северного слуха привычнее звучит… Я теперь не вернусь до завтрашнего утра, поесть тебе принесут. Вино, если хочешь, допей… Спать ложись на кровати, чего ей пустой стоять?.. Что еще? Да, вон там, в сундуке, книги, можешь пользоваться. – Соотечественнику он подобного предложения никогда не сделал бы из опасения показаться странным. Но уроженцы просвещенной Силонии – люди иного склада, для них чтение – это привычное удовольствие. – Главное, на виду не оставляй, прочитал – и спрятал. А то еще прослывем с тобой чернокнижниками!.. Ну, до встречи!
И снова Кальпурций остался один. И было это весьма отрадно, потому что давало возможность в тиши и покое обдумать собственное положение, оказавшееся не совсем таким, как представлялось вначале.
Ланцтрегер – так, кажется, звучал его титул? Йорген почему-то обращался с ним не как с рабом (если не считать того удара сапогом по шее, положа руку на сердце вполне заслуженного), а как с желанным гостем. Почему такая любезность? Чего он от него хочет? Эти вопросы не давали Кальпурцию покоя, он отвык ждать от людей добра, во всем подозревал подвох. Долго перебирал в уме варианты, гадал, чем может быть полезен новому хозяину. Возможно, тот, проведав о высоком положении его отца, судии Вертиция Тиилла, решил вернуть ему сына за богатый выкуп? Или вознамерился просто перепродать подороже, предварительно откормив? Или, наслышанный о хитроумии и учености силонийцев, хочет воспользоваться этими его качествами в своих тайных целях?
Промучившись не один час и не найдя ответа, Кальпурций махнул рукой на неблагодарное занятие и решил воспользоваться любезным предложением насчет сундука. Открыл кованую крышку и… надолго забыл обо всем на свете. Целый год не держал он в руках книги – жестокое испытание для того, кто прежде и на день с нею не расставался. И не беда, что скромная библиотека северянина его вкусам не соответствовала, поскольку не содержала ни стихов, ни песен, ни античных трагедий. После годового перерыва он и за «Трактат о гадах простых и колдовских» был благодарен до слез. Пусть непривычная, а все-таки пища для ума… Завалился на господское ложе, погрузился в описания саламандр, жаб и гифт, да так и провел полночи, ничего вокруг себя не замечая. А когда стала догорать последняя из оставленных ему свечей, не заметил, как заснул. И все эти жабы, гифты и прочая дрянь теснились смутными образами в его тревожном сне, томили и огорчали.
Но проспал Кальпурций недолго – вернулся с дежурства Йорген фон Раух, и вид у него был самый плачевный. Место пришлось незамедлительно освобождать.
Словно в отместку за недавнюю передышку в эту ночь твари спуску не давали. Примета такая есть, будто воды они не любят, будто смывает чистая природная вода злое колдовство. Отсюда и обычаи все: новорожденных от дурного глаза кропить, молодоженов из серебряного ведра окатывать, покойников обмывать… Переоценивают, пожалуй, ее чудесные свойства!
Дождь лил как из ведра, и не спасали от его ледяных струй даже хваленые кожаные плащи гамрского пошива – вода просачивалась сквозь швы. Дождь пропитал одежды, сделал их тяжелыми, будто старомодный турнирный доспех, который в наше время годится только для придворных забав. Дождь затек в сапоги и хлюпал в них при каждом шаге. Йоргену казалось, не было бы никакой разницы, заступи они на дежурство совершенно голыми – ни тепла, ни сухости одежда не давала. А еще казалось ему, что если и было раньше у него в крови черное колдовство, от матери-нифлунги унаследованное, то сегодняшний дождь все смыл, сделал его чистым, аки Дева Небесная.
Так шагали они, мокрые, продрогшие и злые, квартал за кварталом, обходя посты. И снова разводящий ворчливо спрашивал своего начальника, какого шута ему под крышей не сидится. И если бы ланцтрегер фон Раух любил красивые слова, он ответил бы: грош цена тому командиру, что отказывается делить с подчиненными все тяготы службы. Недостоин он их преданности и верности. Только тот вправе посылать людей на страдания и смерть, кто сам готов идти с ними плечом к плечу до конца… Но красивых слов Йорген не любил, поэтому отвечал коротко: «Да пошел ты!»
А скоро и вовсе не до разговоров стало – полезли отовсюду целые полчища! И на дождь ночные твари ни малейшего внимания не обращали, будто не с чистых, святых небес вода лилась, а из поганых, гнилых болотищ. Одного гада бьешь – десяток приходит на смену. Какой породы, кто опаснее – разбираться некогда, знай коли, руби да режь.
…Это было нашествие, какого город дотоле не видывал. Весь гарнизон был поднят по тревоге. Не только Ночной – Дневной страже пришлось взяться за оружие в неурочный час (о чем позднее, когда все было кончено, ночные их сослуживцы вспоминали не без ехидства). Простые горожане, способные держать оружие в руках, и те вышли на улицы, чтобы защитить свои семьи. Потому что в дома рвалась голодная нечисть, за добычей вкусной и нежной! Шла волна за волной, будто подгонял ее кто-то злой и могущественный… И ни за что не выстояли бы люди, разделила бы столица участь приграничного Лобурга, за одну ночь до последней живой души выжранного, если бы твари нападали сколь-нибудь организованно, действовали сообща. К счастью, каждая из них была сама по себе, они, как обычно, и друг дружку норовили сцапать, если выпадала такая возможность. Йорген сам видел, как трое вервольфов потрошили шторба, а тот, уже лишившись внутренностей и ног, все старался дотянуться зубами до ближайшей звериной глотки. Напоследок, что ли, хотел хлебнуть, типа сытому помирать веселее? До того гнусная была сцена, что даже злорадства люди не ощутили – одно омерзение.
…А потом случилось то, отчего у чистокровных людей обычно появляется преждевременная седина в волосах.
Отбиваясь от двоих шторбов, Йорген краем глаза заметил, как третий повалил наземь юного, неопытного Вольфи и уже оскалил пасть над его беззащитным горлом. Йорген подскочил, развернувшись в прыжке, одним ударом снес вражью голову, и она скатилась, подпрыгивая, в сточную канаву, прямо в пасть какой-то везучей гифте. Вольфи был спасен, и еще один шторб убит тем же безотказным приемом. Но последний, прежде чем быть заколотым в сердце, успел сделать свое черное дело. Едва расправившись со вторым противником, Йорген вдруг ощутил резкую боль. Это оставшаяся в живых тварь исхитрилась впиться ему в предплечье.
Он отскочил мгновенно, руку отдернул и шторба тут же прикончил, так что настоящего укуса не получилось. Но от самого локтя до запястья пролегла глубокая кровавая борозда, оставленная длинным, острым, как кинжал, верхним клыком.
А из переулка уже лезла другая нечисть, и некогда было врачевать раны. Да и какой смысл, если от вампирского укуса противоядие не придумано, и пострадавшему остаются только два утешения: надежда да молитва, если он, на свое счастье, верует в Небесных Дев. К слову, ланцтрегер фон Раух если и не отказывался верить в их существование категорически, то к числу сомневающихся принадлежал однозначно. И чем больше видел крови на земле, тем больше сомневался.
Уже под утро, когда одни твари попрятались, другие передохли, оттесненные от своих убежищ и застигнутые врасплох рассветом, старший разводящий Кнут спросил своего командира, с которым брел, перешагивая через трупы, в сторону казармы:
– Эй, а что это ты зеленый такой? Уж не ранен ли?
Отвечать Йоргену не хотелось. Совсем. Потому что знал, как воспримет эту новость старый боевой товарищ. Но и молчать нельзя, рано или поздно все равно придется сказать.
– Нет, – сказал он мрачно. – Хуже.
– То есть?!! – Обветренное до кирпичного цвета лицо разводящего вдруг стало белым. Он, конечно, знал ответ, но боялся поверить. – Что значит «хуже»?!!
Йорген усмехнулся:
– Укусили меня! Вот! – Он продемонстрировал руку.
– Вервольф? – жалобно, моляще вопросил Кнут. От укуса вервольфа иногда помогала повязка, смоченная отваром омелы и волчьего лыка, вовремя наложенная на рану.
– Шторб! – разочаровал его Йорген.
На разводящего страшно было смотреть.
Ланцтрегеру фон Рауху едва минуло семнадцать, когда пал в бою богентрегер Гаген фон Лакс, прежний начальник столичного гарнизона, и его величество ничего лучше не придумал, как поставить на его место «этого сопливого мальчишку с нечеловеческой мордой» – так, не страшась закона, поначалу именовал своего нового командира старший разводящий Кнут. Да, он ему однажды в запале прямо в глаза так и сказал, и не один на один – при всем строе: «Ты, сопливый мальчишка с нечеловеческой мордой, какое право имеешь мне, бывалому солдату, указывать, как караулы расставлять? Тебя еще мамаша понести не успела, а я их уже расставлял!» Все решили – тут и конец пришел Картену Кнуту. В лучшем случае будет бит за дерзость и разжалован, в худшем – может и на плаху пойти.
Но, к всеобщему удивлению, новый начальник не стал обижаться ни на «сопливого», ни на «морду», просто обругал разводящего в ответ «старым ослом, привыкшим воевать, как при короле Густаве учили». Упрек, конечно, был незаслуженным. Во времена Густава, прадеда нынешнего Видара, не только сам Кнут – отец его на свет еще не народился, это любой деревенский дурак должен понимать, не то что отпрыск благородного происхождения! Именно это он и собирался сказать юному ланцтрегеру, но, к своему счастью, не успел. Видно, ослабло действие той органической жидкости, что иногда ударяет людям в голову и делает поведение их, скажем так, неблагоразумным. Разводящий промолчал, юный фон Раух счел инцидент исчерпанным и больше о нем не вспоминал никогда. Но разводящий Кнут – не забыл. Потому что именно в тот день, успокоившись и осознав, какую беду мог на себя навлечь, полюбил нового начальника как родного сына. И потом, в бою уже, тот много раз доказывал, что любви этой достоин как никто другой… Вот почему в голове Картена Кнута вертелась теперь одна лишь отчаянная мысль: «Не уберег!!!» Он знал, каково это – терять сыновей.
– Да ладно тебе! Может, обойдется еще! – тормошил старого друга Йорген. – Смотри, укус неполноценный, слюны почти не попало. И я человек только наполовину, вдруг на нифлунгов вампирский яд не действует?.. Ну что ты меня прежде времени хоронишь? Давай заката дождемся!
Но Кнут был безутешен. От мысли, что ему – а кому же еще? – придется час за часом сидеть и наблюдать, не превращается ли его командир в ночную тварь, и, если чуда не произойдет и превращение состоится, собственноручно убить его ударом осины в сердце, – буквально ноги подкашивались! Не сможет он этого вынести! Легче самому умереть!
– Ну не сможешь, давай брата моего позовем. Пусть он по-родственному… – Так часто бывает, что младшие братья к старшим непреднамеренно жестоки.
Дитмар фон Раух… Он часто забегал в казарму к младшему брату – галантный, ироничный кавалер с прекрасными манерами, всегда роскошно одет, всегда свеж, приветлив и любезен… Кому-то он мог показаться обычным придворным повесой, легкомысленным и пустым… Но Йорген не раз рассказывал о том, как они воевали вместе у границ, когда из-за Феннийских гор наступала Тьма… Они были почти дети тогда… Да и сейчас они еще совсем мальчики, оба… Не надо Дитмару такое переживать… Пусть узнает потом, когда все будет кончено…
– Нет уж, лучше я сам… – хрипло выдавил из себя разводящий.
– Слушай! – вдруг радостно хлопнул себя по лбу Йорген. – Забыли мы с тобой! У меня же раб есть! Случись плохое – он меня с большим удовольствием зарежет! Заколет в смысле! Не зря же я на него последние деньги потратил! Хоть напоследок пригодится!
Глава 5,
Как ни странно, необходимость утешать старого друга пошла Йоргену на пользу – не успевал думать о собственных горестях.
В казарме стало хуже. Он сколько угодно мог изображать на людях лихого вояку, которому и смерть нипочем, но самого-то себя не обманешь. Страшно было Йоргену, ох как страшно! А хуже всего, что мучиться ожиданием предстояло не час и не два – весь день до заката. Выть волком хотелось, да так сильно, что, укуси его не шторб, а вервольф, непременно вообразил бы, что превращение уже началось.
Немного отвлекли обычные утренние хлопоты: развод, построение, подсчет потерь… Да, потери были как в войну: двадцать человек за ночь убитых, тридцать раненых и покусанных. Не одному Йоргену предстояло «весело» провести этот денек! Как всегда, не обошлось без неурядиц. Состоящую при лазарете кобылу Элоизу, которую предполагалось запрячь в повозку и отрядить с похоронной командой за трупами, еще не вывезенными с улиц, свел под шумок гарнизонный интендант, услал в приписное село за турнепсом. Более подходящего времени не нашел, паразит! Пришлось приспосабливать к делу какого-то горожанина с телегой, его, бедного, откуда-то за шкирку приволок разводящий Кнут.
Потом выяснилось, что в лазарете не хватает мест для раненых, а укушенных и вовсе некуда девать. По правилам, их полагается содержать отдельно, но в каморке для заразных всего три койки.
– Как – три койки?! – вышел из себя Йорген, дотоле особого внимания на лазарет не обращавший. – Почему такое безобразие?!
– Да вроде обходились всегда, ваша милость, не требовалось больше, – забормотал лекарь испуганно.
Страх его был вполне оправдан. Чтобы не обременять себя лишней работой, он каждый год сокращал по две-три коечки «за ненадобностью»…
– Не требовалось?! А если моровое поветрие?! Чума, тьфу-тьфу, чтоб не накаркать?! Тогда что?
Лекарь в ответ что-то долго, испуганно и бессвязно бормотал, общий же смысл его оправданий сводился к тому, что «тогда уж нам все одно помирать, в лазарете ли или просто в казарме – без разницы…».
Кончилось тем, что для раненых приволокли соломенные матрасы из спален, укушенных заперли в карцере с двумя бочонками крепкого пива, запасом свежих осиновых кольев и велели друг за другом приглядывать. В какой-то момент у Йоргена мелькнула мысль, что по-хорошему ему следовало бы составить им компанию, но он быстро поладил с собственной совестью, сказав себе, что вовсе не претендует считаться самым лучшим командиром на свете, это было бы слишком самонадеянно и нескромно с его стороны.
Большинство гвардейцев стоически приняли свою судьбу, без ропота спустились в карцер, кое-кто даже пытался шутить. Только одного пострадавшего пришлось волочь силой, он упирался и орал.
– Что за безобразие тут происходит?! – прикрикнул на парня Йорген, когда того тащили мимо.
Но покусанного это не остановило, он уже вконец ошалел от отчаяния и страха.
– А-а! – взвыл несчастный, забился, повис на руках у сопровождающих. – Что происходит?! Укусили меня, вот что! У-ку-си-и-ли-и!!! – Во взгляде его было столько ненависти, будто не ночная тварь к нему зуб приложила, а ланцтрегер Йорген фон Раух лично. – Не хочу помирать! Не на-а-адо!
Йорген вдруг понял, что очень устал. Приказал спокойно, почти равнодушно:
– Прекрати истерику, солдат. Имей достоинство!
– Достоинство?! – Парень почти визжал, захлебываясь яростью. – Тебе хорошо говорить о достоинстве, благородный господин! – Это прозвучало как грязное ругательство. – Тебя небось не кусали!
Йорген закатал распоротый рукав. Сунул ему под нос все еще обильно сочащуюся кровью рану.
– Вот, смотри. Кусали меня, видишь? Шторб, прямо клыком. Вечером вместе на тот свет отправимся. Легче тебе от этого?
Должно быть, парню и впрямь стало легче – перестал вырываться, позволил себя запереть. «Интересно почему? – вяло подумал Йорген. – Веселее ему, что ли, в благородной компании помирать?» Именно в этот момент совесть его и заговорила, но усталость взяла верх, и он пошел в свою комнату.
Ложе, на которое он мечтал, по своему обыкновению, завалиться с разгону, оказалось занятым. На нем в обнимку с «Трактатом о гадах» спал Кальпурций Тиилл. Да так сладко – жаль было будить. Приятно видеть, что хоть кому-то на этом свете пока хорошо. Стараясь не шуметь, Йорген стянул мокрый плащ, повесил на высокую спинку стула… и понял, что зря старался. Отяжелевшее от впитанной воды одеяние перевесило, стул опрокинулся и загрохотал. Раб вскочил как ужаленный, машинально прижав фолиант к груди.
– Не бойся, это я, – сказал ему Йорген. И добавил странно: – Пока еще я. Пока еще не бойся.
– В смысле? – Кальпурций моргал и тряс головой спросонья, он ничего не понимал. – Почему – пока?
– Потому что неизвестно, что будет к вечеру. Шторб меня укусил. Упырь по-вашему… Или не по-вашему? Короче, сам понимаешь… – Йорген был очень доволен, как ловко ему удалось начать этот неприятный разговор. Вроде бы и не страшно ему, и сочувствия не ищет, так просто, к слову пришлось.
– Как?! – в ужасе выдохнул раб.
– Ну как шторбы кусают? – пожал плечами фон Раух. – Зубом. Вот! – Он вновь продемонстрировал порез.
К этому моменту Кальпурций проморгался наконец, сфокусировал осоловелый со сна взгляд… и ничего хорошего не увидел.
Вид вошедшего был ужасен. Мокрый насквозь, всклокоченный, с ног до головы заляпанный бурой кровью, алой кровью и рыжей грязью, бледный как покойник. Стоял и пошатывался, придерживаясь рукой за угол стола…
– Девы Небесные!!! Что случилось?! Ты как с войны!
– А ты разве не слышал, что ночью на улице творилось? Мы уж боялись, не удержим столицу… Нет, правда не слышал?!
– Читал я, – с раскаянием молвил Кальпурций. – И спал потом… Так, а что это мы болтаем?! – Он окончательно пришел в себя. Потянул Йоргена за здоровую руку к постели. – Иди сюда. Ляг! На тебе лица нет… Нет, погоди! Всю эту грязь снимай! Вот так!
Йорген позволил себе помочь. Оставшись без куртки и штанов, с наслаждением растянулся на ложе.
– Белье у тебя тоже мокрое насквозь! – сурово заметил раб.
– Да шут с ним. На теле высохнет, – потеребив зачем-то кружевной манжет рубашки, отмахнулся ланцтрегер, ему больше не хотелось шевелиться. Зевнул и добавил печально: – Скоро это вообще будет неважно… Между прочим, я на тебя рассчитываю.
– Это в каком смысле?! – насторожился Кальпурций, что-то в тоне хозяина ему не понравилось, показалось зловещим.
– Нет, – мертвым голосом откликнулся раб.
– Что «нет»? – не понял Йорген. – Не хочешь есть или не накормили?
– Я сыт.
– Уже легче, – обрадовался начинающий рабовладелец. И, оживив в памяти страницы знаменитого трактата Терция Карра «О домоустройстве», добавил назидательно: – Вообще-то, по-хорошему, ты должен всякий раз говорить мне «мой господин». В смысле «нет, мой господин», «я сыт, мой господин». Так полагается.
Он не ожидал, что замечание, с его точки зрения вполне невинное, возымеет столь бурный эффект. Человек, до сих пор сидевший неподвижно, безучастный, как живой мертвец, вдруг дернулся будто от удара, подался вперед всем телом, вскинул глаза и заговорил решительно и, пожалуй, слишком выспренно для своего незавидного положения:
– О северянин! Я знаю, что нахожусь всецело в твоей власти. Ты можешь сотворить со мной что твоей душе угодно. Можешь избить меня плетями, лишить пищи и сна, обременить непосильным трудом, убить собственной рукой или заставить умереть от страданий плоти и духа. Но я никогда, никогда, слышишь… – тут голос его некрасиво сорвался, – я даже под страхом смерти не назову своим господином никого, кроме родного моего отца, государственного судии, и его величества императора моей страны, которому присягнул на верность.
– Ну ладно, не называй, если для тебя это так принципиально, – пожал плечами ланцтрегер. Признаться, он был порядком озадачен столь нездоровой реакцией собеседника. – Стоит ли помирать из-за такой малости?
Правду говорил торговец, неудачный ему достался раб. Нервный слишком. И чего ради связался? Только последние деньги зря выкинул…
– Тогда имя свое мне хотя бы скажи наконец! Это твоим жизненным принципам не противоречит?
Ха! Как бы не так!
– Мое имя умерло вместе с моей свободой! – последовал гордый ответ.
– Ну ты и зануда!!! Обалдеть! – присвистнул ланцтрегер едва ли не с восхищением.
Увы, не одна только светлая альва обучала его в детстве манерам. До нее имелся другой наставник, куда более успешный, – младший отцовский оруженосец Бирке. Бедная Айлели приложила немало усилий, чтобы искоренить его науку, но тщетно. В моменты разного рода душевных переживаний оба ее высокородных пасынка начинали вести себя «не лучше обозных маркитантов».
– …И как прикажешь к тебе обращаться?
– Как вам будет угодно! – надменно бросил раб и отвернулся.
Некоторое время в душе Йоргена фон Рауха боролись два противоречивых желания. Просто руки чесались – и это как нельзя лучше соответствовало бы духу и букве трактата «О домоустройстве» – встать и отходить наглого раба сапогом по голове, чтобы знал впредь, как подобает себя вести человеку его положения. И в то же время он был ему если не симпатичен, то по крайней мере интересен, досадно было начинать знакомство с побоев. Хотелось обойтись без них.
Второе желание победило. Оставив мысль о сапоге, Йорген заговорил примиряюще:
– Послушай. Я тебя понимаю: не хочешь позорить имя предков и все такое. Но ведь кроме родового есть у тебя личное имя? Его-то ты можешь назвать? Или предлагаешь кличку тебе дать? Будто ты не человек, а бессловесная скотина?
Так уж повелось, что в доме ландлагенара Рюдигера фон Рауха слуг всегда нанимали и никогда не держали невольников. Поэтому тонкости общения с последними были Йоргену неведомы. Он и не подозревал, что слова его, казалось бы вполне дружелюбные, ударят в самое больное место. Нервы раба, измотанные до предела невзгодами и страданиями, не выдержали. Он уронил голову на колени и разрыдался глухо и страшно.
Это была форменная истерика, не дамская, с визгами, хохотом и всхлипами – мужчины плачут иначе, – но все равно истерика. Йорген знал, как это бывает: видел он и новобранцев на поле боя, и стражей на первом дежурстве, когда лезет ночная нечисть из всех щелей и кажется, нет от нее никакого спасения. А горше всего рыдают, проспавшись, мужики, обманом завербованные из дальних мест, по пьяному делу поставившие роковой крестик в бумагах. Плачет, воет человек, волосы на себе рвет, уже и рад бы остановиться – а не может справиться с собой. Значит, надо такому человеку помочь. И способ есть только один, душевными разговорами тут не обойдешься.
Йорген фон Раух поднялся наконец со своего ложа, подошел к страдальцу и пустил-таки в ход сапог. Прямо по шее, с размаху.
Помогло!
Слезы на глазах раба высохли моментально. Ненависть вспыхнула в них: «Да, я перестал быть человеком, я стал бессловесной скотиной без имени и чести, и будьте прокляты вы все, приложившие руку к этому превращению!»
– Ну что, легче стало? – участливо поинтересовался Йорген. – А хочешь выпить? Смотри, что у меня есть! – Он с головой нырнул под свое ложе, из пыльных глубин извлек запечатанный терракотовый кувшинчик, южным своим видом живо напомнивший рабу его родные края. – Вот! Это тебе не пиво какое-нибудь! Вино настоящее, из силонийских земель! Налью?
Раб молча кивнул. Проклятие так и не сорвалось с его губ. И новый владелец – взъерошенный, с клочьями паутины в волосах – вдруг перестал казаться воплощением всех земных зол. Ненависть ушла – осталась лишь усталость.
– Ну, за знакомство?
Раб согласно кивнул, медленно наполнил рот чудесным вином, терпким и сладостным, как воздух утраченной родины.
Ланцтрегер тоже отхлебнул из своей кружки, глиняной, грубой, для благородного напитка совершенно не подходящей. Проглотил, не поморщившись, но губы облизнул брезгливо, потому что вина на самом деле не любил, просто знал, чем можно соблазнить южанина, сделать ему приятное. Поставил кружку прямо на пол и объявил:
– Меня зовут Йорген фон Раух, ланцтрегер Эрцхольм. Ты уже слышал, наверное… – Задавать вопросы он больше не решался.
– Мое имя Кальпурций Тиилл, – глядя ему в глаза, назвался раб.
Вот так и состоялось это знакомство, об исторической важности которого не догадывалась пока ни одна живая душа…
Хорошо, что он умел владеть собой и скрывать эмоции. Хорошо, что именно в этот момент явился рассыльный с приказом, предписывающим начальникам гарнизонов Ночной и Дневной стражи срочно явиться во дворец. Задержись он на минуту – и упомянутое выше полезное умение могло Йоргену фон Рауху изменить. Не сдержался бы, расхохотался в голос – и вышло бы так неловко!
Очень уж забавным показалось ему имя нового знакомца. Такой представительный парень, с такими горделивыми манерами и трагической судьбой – и вдруг Кальпурций! Глупо звучит, рождает телячьи ассоциации[5]. «О чем только думала его мать, нарекая сына? – такой вопрос задал себе Йорген и сам же на него ответил: – Да уж конечно не о том, что сын ее окажется проданным в рабство на далекий Север! Силонийцы же его имя наверняка считают вполне благозвучным и благородным, за что же упрекать бедную женщину?»
– Я буду звать тебя Тиилл, не возражаешь? – спросил он у раба на прощанье. – Для северного слуха привычнее звучит… Я теперь не вернусь до завтрашнего утра, поесть тебе принесут. Вино, если хочешь, допей… Спать ложись на кровати, чего ей пустой стоять?.. Что еще? Да, вон там, в сундуке, книги, можешь пользоваться. – Соотечественнику он подобного предложения никогда не сделал бы из опасения показаться странным. Но уроженцы просвещенной Силонии – люди иного склада, для них чтение – это привычное удовольствие. – Главное, на виду не оставляй, прочитал – и спрятал. А то еще прослывем с тобой чернокнижниками!.. Ну, до встречи!
И снова Кальпурций остался один. И было это весьма отрадно, потому что давало возможность в тиши и покое обдумать собственное положение, оказавшееся не совсем таким, как представлялось вначале.
Ланцтрегер – так, кажется, звучал его титул? Йорген почему-то обращался с ним не как с рабом (если не считать того удара сапогом по шее, положа руку на сердце вполне заслуженного), а как с желанным гостем. Почему такая любезность? Чего он от него хочет? Эти вопросы не давали Кальпурцию покоя, он отвык ждать от людей добра, во всем подозревал подвох. Долго перебирал в уме варианты, гадал, чем может быть полезен новому хозяину. Возможно, тот, проведав о высоком положении его отца, судии Вертиция Тиилла, решил вернуть ему сына за богатый выкуп? Или вознамерился просто перепродать подороже, предварительно откормив? Или, наслышанный о хитроумии и учености силонийцев, хочет воспользоваться этими его качествами в своих тайных целях?
Промучившись не один час и не найдя ответа, Кальпурций махнул рукой на неблагодарное занятие и решил воспользоваться любезным предложением насчет сундука. Открыл кованую крышку и… надолго забыл обо всем на свете. Целый год не держал он в руках книги – жестокое испытание для того, кто прежде и на день с нею не расставался. И не беда, что скромная библиотека северянина его вкусам не соответствовала, поскольку не содержала ни стихов, ни песен, ни античных трагедий. После годового перерыва он и за «Трактат о гадах простых и колдовских» был благодарен до слез. Пусть непривычная, а все-таки пища для ума… Завалился на господское ложе, погрузился в описания саламандр, жаб и гифт, да так и провел полночи, ничего вокруг себя не замечая. А когда стала догорать последняя из оставленных ему свечей, не заметил, как заснул. И все эти жабы, гифты и прочая дрянь теснились смутными образами в его тревожном сне, томили и огорчали.
Но проспал Кальпурций недолго – вернулся с дежурства Йорген фон Раух, и вид у него был самый плачевный. Место пришлось незамедлительно освобождать.
Словно в отместку за недавнюю передышку в эту ночь твари спуску не давали. Примета такая есть, будто воды они не любят, будто смывает чистая природная вода злое колдовство. Отсюда и обычаи все: новорожденных от дурного глаза кропить, молодоженов из серебряного ведра окатывать, покойников обмывать… Переоценивают, пожалуй, ее чудесные свойства!
Дождь лил как из ведра, и не спасали от его ледяных струй даже хваленые кожаные плащи гамрского пошива – вода просачивалась сквозь швы. Дождь пропитал одежды, сделал их тяжелыми, будто старомодный турнирный доспех, который в наше время годится только для придворных забав. Дождь затек в сапоги и хлюпал в них при каждом шаге. Йоргену казалось, не было бы никакой разницы, заступи они на дежурство совершенно голыми – ни тепла, ни сухости одежда не давала. А еще казалось ему, что если и было раньше у него в крови черное колдовство, от матери-нифлунги унаследованное, то сегодняшний дождь все смыл, сделал его чистым, аки Дева Небесная.
Так шагали они, мокрые, продрогшие и злые, квартал за кварталом, обходя посты. И снова разводящий ворчливо спрашивал своего начальника, какого шута ему под крышей не сидится. И если бы ланцтрегер фон Раух любил красивые слова, он ответил бы: грош цена тому командиру, что отказывается делить с подчиненными все тяготы службы. Недостоин он их преданности и верности. Только тот вправе посылать людей на страдания и смерть, кто сам готов идти с ними плечом к плечу до конца… Но красивых слов Йорген не любил, поэтому отвечал коротко: «Да пошел ты!»
А скоро и вовсе не до разговоров стало – полезли отовсюду целые полчища! И на дождь ночные твари ни малейшего внимания не обращали, будто не с чистых, святых небес вода лилась, а из поганых, гнилых болотищ. Одного гада бьешь – десяток приходит на смену. Какой породы, кто опаснее – разбираться некогда, знай коли, руби да режь.
…Это было нашествие, какого город дотоле не видывал. Весь гарнизон был поднят по тревоге. Не только Ночной – Дневной страже пришлось взяться за оружие в неурочный час (о чем позднее, когда все было кончено, ночные их сослуживцы вспоминали не без ехидства). Простые горожане, способные держать оружие в руках, и те вышли на улицы, чтобы защитить свои семьи. Потому что в дома рвалась голодная нечисть, за добычей вкусной и нежной! Шла волна за волной, будто подгонял ее кто-то злой и могущественный… И ни за что не выстояли бы люди, разделила бы столица участь приграничного Лобурга, за одну ночь до последней живой души выжранного, если бы твари нападали сколь-нибудь организованно, действовали сообща. К счастью, каждая из них была сама по себе, они, как обычно, и друг дружку норовили сцапать, если выпадала такая возможность. Йорген сам видел, как трое вервольфов потрошили шторба, а тот, уже лишившись внутренностей и ног, все старался дотянуться зубами до ближайшей звериной глотки. Напоследок, что ли, хотел хлебнуть, типа сытому помирать веселее? До того гнусная была сцена, что даже злорадства люди не ощутили – одно омерзение.
…А потом случилось то, отчего у чистокровных людей обычно появляется преждевременная седина в волосах.
Отбиваясь от двоих шторбов, Йорген краем глаза заметил, как третий повалил наземь юного, неопытного Вольфи и уже оскалил пасть над его беззащитным горлом. Йорген подскочил, развернувшись в прыжке, одним ударом снес вражью голову, и она скатилась, подпрыгивая, в сточную канаву, прямо в пасть какой-то везучей гифте. Вольфи был спасен, и еще один шторб убит тем же безотказным приемом. Но последний, прежде чем быть заколотым в сердце, успел сделать свое черное дело. Едва расправившись со вторым противником, Йорген вдруг ощутил резкую боль. Это оставшаяся в живых тварь исхитрилась впиться ему в предплечье.
Он отскочил мгновенно, руку отдернул и шторба тут же прикончил, так что настоящего укуса не получилось. Но от самого локтя до запястья пролегла глубокая кровавая борозда, оставленная длинным, острым, как кинжал, верхним клыком.
А из переулка уже лезла другая нечисть, и некогда было врачевать раны. Да и какой смысл, если от вампирского укуса противоядие не придумано, и пострадавшему остаются только два утешения: надежда да молитва, если он, на свое счастье, верует в Небесных Дев. К слову, ланцтрегер фон Раух если и не отказывался верить в их существование категорически, то к числу сомневающихся принадлежал однозначно. И чем больше видел крови на земле, тем больше сомневался.
Уже под утро, когда одни твари попрятались, другие передохли, оттесненные от своих убежищ и застигнутые врасплох рассветом, старший разводящий Кнут спросил своего командира, с которым брел, перешагивая через трупы, в сторону казармы:
– Эй, а что это ты зеленый такой? Уж не ранен ли?
Отвечать Йоргену не хотелось. Совсем. Потому что знал, как воспримет эту новость старый боевой товарищ. Но и молчать нельзя, рано или поздно все равно придется сказать.
– Нет, – сказал он мрачно. – Хуже.
– То есть?!! – Обветренное до кирпичного цвета лицо разводящего вдруг стало белым. Он, конечно, знал ответ, но боялся поверить. – Что значит «хуже»?!!
Йорген усмехнулся:
– Укусили меня! Вот! – Он продемонстрировал руку.
– Вервольф? – жалобно, моляще вопросил Кнут. От укуса вервольфа иногда помогала повязка, смоченная отваром омелы и волчьего лыка, вовремя наложенная на рану.
– Шторб! – разочаровал его Йорген.
На разводящего страшно было смотреть.
Ланцтрегеру фон Рауху едва минуло семнадцать, когда пал в бою богентрегер Гаген фон Лакс, прежний начальник столичного гарнизона, и его величество ничего лучше не придумал, как поставить на его место «этого сопливого мальчишку с нечеловеческой мордой» – так, не страшась закона, поначалу именовал своего нового командира старший разводящий Кнут. Да, он ему однажды в запале прямо в глаза так и сказал, и не один на один – при всем строе: «Ты, сопливый мальчишка с нечеловеческой мордой, какое право имеешь мне, бывалому солдату, указывать, как караулы расставлять? Тебя еще мамаша понести не успела, а я их уже расставлял!» Все решили – тут и конец пришел Картену Кнуту. В лучшем случае будет бит за дерзость и разжалован, в худшем – может и на плаху пойти.
Но, к всеобщему удивлению, новый начальник не стал обижаться ни на «сопливого», ни на «морду», просто обругал разводящего в ответ «старым ослом, привыкшим воевать, как при короле Густаве учили». Упрек, конечно, был незаслуженным. Во времена Густава, прадеда нынешнего Видара, не только сам Кнут – отец его на свет еще не народился, это любой деревенский дурак должен понимать, не то что отпрыск благородного происхождения! Именно это он и собирался сказать юному ланцтрегеру, но, к своему счастью, не успел. Видно, ослабло действие той органической жидкости, что иногда ударяет людям в голову и делает поведение их, скажем так, неблагоразумным. Разводящий промолчал, юный фон Раух счел инцидент исчерпанным и больше о нем не вспоминал никогда. Но разводящий Кнут – не забыл. Потому что именно в тот день, успокоившись и осознав, какую беду мог на себя навлечь, полюбил нового начальника как родного сына. И потом, в бою уже, тот много раз доказывал, что любви этой достоин как никто другой… Вот почему в голове Картена Кнута вертелась теперь одна лишь отчаянная мысль: «Не уберег!!!» Он знал, каково это – терять сыновей.
– Да ладно тебе! Может, обойдется еще! – тормошил старого друга Йорген. – Смотри, укус неполноценный, слюны почти не попало. И я человек только наполовину, вдруг на нифлунгов вампирский яд не действует?.. Ну что ты меня прежде времени хоронишь? Давай заката дождемся!
Но Кнут был безутешен. От мысли, что ему – а кому же еще? – придется час за часом сидеть и наблюдать, не превращается ли его командир в ночную тварь, и, если чуда не произойдет и превращение состоится, собственноручно убить его ударом осины в сердце, – буквально ноги подкашивались! Не сможет он этого вынести! Легче самому умереть!
– Ну не сможешь, давай брата моего позовем. Пусть он по-родственному… – Так часто бывает, что младшие братья к старшим непреднамеренно жестоки.
Дитмар фон Раух… Он часто забегал в казарму к младшему брату – галантный, ироничный кавалер с прекрасными манерами, всегда роскошно одет, всегда свеж, приветлив и любезен… Кому-то он мог показаться обычным придворным повесой, легкомысленным и пустым… Но Йорген не раз рассказывал о том, как они воевали вместе у границ, когда из-за Феннийских гор наступала Тьма… Они были почти дети тогда… Да и сейчас они еще совсем мальчики, оба… Не надо Дитмару такое переживать… Пусть узнает потом, когда все будет кончено…
– Нет уж, лучше я сам… – хрипло выдавил из себя разводящий.
– Слушай! – вдруг радостно хлопнул себя по лбу Йорген. – Забыли мы с тобой! У меня же раб есть! Случись плохое – он меня с большим удовольствием зарежет! Заколет в смысле! Не зря же я на него последние деньги потратил! Хоть напоследок пригодится!
Глава 5,
в которой Йорген и Кальпурций переживают один из худших дней в своей жизни, но в итоге принимают решение исторической значимости
Это, верно, кости гложет
Красногубый вурдалак.
А. С. Пушкин
Как ни странно, необходимость утешать старого друга пошла Йоргену на пользу – не успевал думать о собственных горестях.
В казарме стало хуже. Он сколько угодно мог изображать на людях лихого вояку, которому и смерть нипочем, но самого-то себя не обманешь. Страшно было Йоргену, ох как страшно! А хуже всего, что мучиться ожиданием предстояло не час и не два – весь день до заката. Выть волком хотелось, да так сильно, что, укуси его не шторб, а вервольф, непременно вообразил бы, что превращение уже началось.
Немного отвлекли обычные утренние хлопоты: развод, построение, подсчет потерь… Да, потери были как в войну: двадцать человек за ночь убитых, тридцать раненых и покусанных. Не одному Йоргену предстояло «весело» провести этот денек! Как всегда, не обошлось без неурядиц. Состоящую при лазарете кобылу Элоизу, которую предполагалось запрячь в повозку и отрядить с похоронной командой за трупами, еще не вывезенными с улиц, свел под шумок гарнизонный интендант, услал в приписное село за турнепсом. Более подходящего времени не нашел, паразит! Пришлось приспосабливать к делу какого-то горожанина с телегой, его, бедного, откуда-то за шкирку приволок разводящий Кнут.
Потом выяснилось, что в лазарете не хватает мест для раненых, а укушенных и вовсе некуда девать. По правилам, их полагается содержать отдельно, но в каморке для заразных всего три койки.
– Как – три койки?! – вышел из себя Йорген, дотоле особого внимания на лазарет не обращавший. – Почему такое безобразие?!
– Да вроде обходились всегда, ваша милость, не требовалось больше, – забормотал лекарь испуганно.
Страх его был вполне оправдан. Чтобы не обременять себя лишней работой, он каждый год сокращал по две-три коечки «за ненадобностью»…
– Не требовалось?! А если моровое поветрие?! Чума, тьфу-тьфу, чтоб не накаркать?! Тогда что?
Лекарь в ответ что-то долго, испуганно и бессвязно бормотал, общий же смысл его оправданий сводился к тому, что «тогда уж нам все одно помирать, в лазарете ли или просто в казарме – без разницы…».
Кончилось тем, что для раненых приволокли соломенные матрасы из спален, укушенных заперли в карцере с двумя бочонками крепкого пива, запасом свежих осиновых кольев и велели друг за другом приглядывать. В какой-то момент у Йоргена мелькнула мысль, что по-хорошему ему следовало бы составить им компанию, но он быстро поладил с собственной совестью, сказав себе, что вовсе не претендует считаться самым лучшим командиром на свете, это было бы слишком самонадеянно и нескромно с его стороны.
Большинство гвардейцев стоически приняли свою судьбу, без ропота спустились в карцер, кое-кто даже пытался шутить. Только одного пострадавшего пришлось волочь силой, он упирался и орал.
– Что за безобразие тут происходит?! – прикрикнул на парня Йорген, когда того тащили мимо.
Но покусанного это не остановило, он уже вконец ошалел от отчаяния и страха.
– А-а! – взвыл несчастный, забился, повис на руках у сопровождающих. – Что происходит?! Укусили меня, вот что! У-ку-си-и-ли-и!!! – Во взгляде его было столько ненависти, будто не ночная тварь к нему зуб приложила, а ланцтрегер Йорген фон Раух лично. – Не хочу помирать! Не на-а-адо!
Йорген вдруг понял, что очень устал. Приказал спокойно, почти равнодушно:
– Прекрати истерику, солдат. Имей достоинство!
– Достоинство?! – Парень почти визжал, захлебываясь яростью. – Тебе хорошо говорить о достоинстве, благородный господин! – Это прозвучало как грязное ругательство. – Тебя небось не кусали!
Йорген закатал распоротый рукав. Сунул ему под нос все еще обильно сочащуюся кровью рану.
– Вот, смотри. Кусали меня, видишь? Шторб, прямо клыком. Вечером вместе на тот свет отправимся. Легче тебе от этого?
Должно быть, парню и впрямь стало легче – перестал вырываться, позволил себя запереть. «Интересно почему? – вяло подумал Йорген. – Веселее ему, что ли, в благородной компании помирать?» Именно в этот момент совесть его и заговорила, но усталость взяла верх, и он пошел в свою комнату.
Ложе, на которое он мечтал, по своему обыкновению, завалиться с разгону, оказалось занятым. На нем в обнимку с «Трактатом о гадах» спал Кальпурций Тиилл. Да так сладко – жаль было будить. Приятно видеть, что хоть кому-то на этом свете пока хорошо. Стараясь не шуметь, Йорген стянул мокрый плащ, повесил на высокую спинку стула… и понял, что зря старался. Отяжелевшее от впитанной воды одеяние перевесило, стул опрокинулся и загрохотал. Раб вскочил как ужаленный, машинально прижав фолиант к груди.
– Не бойся, это я, – сказал ему Йорген. И добавил странно: – Пока еще я. Пока еще не бойся.
– В смысле? – Кальпурций моргал и тряс головой спросонья, он ничего не понимал. – Почему – пока?
– Потому что неизвестно, что будет к вечеру. Шторб меня укусил. Упырь по-вашему… Или не по-вашему? Короче, сам понимаешь… – Йорген был очень доволен, как ловко ему удалось начать этот неприятный разговор. Вроде бы и не страшно ему, и сочувствия не ищет, так просто, к слову пришлось.
– Как?! – в ужасе выдохнул раб.
– Ну как шторбы кусают? – пожал плечами фон Раух. – Зубом. Вот! – Он вновь продемонстрировал порез.
К этому моменту Кальпурций проморгался наконец, сфокусировал осоловелый со сна взгляд… и ничего хорошего не увидел.
Вид вошедшего был ужасен. Мокрый насквозь, всклокоченный, с ног до головы заляпанный бурой кровью, алой кровью и рыжей грязью, бледный как покойник. Стоял и пошатывался, придерживаясь рукой за угол стола…
– Девы Небесные!!! Что случилось?! Ты как с войны!
– А ты разве не слышал, что ночью на улице творилось? Мы уж боялись, не удержим столицу… Нет, правда не слышал?!
– Читал я, – с раскаянием молвил Кальпурций. – И спал потом… Так, а что это мы болтаем?! – Он окончательно пришел в себя. Потянул Йоргена за здоровую руку к постели. – Иди сюда. Ляг! На тебе лица нет… Нет, погоди! Всю эту грязь снимай! Вот так!
Йорген позволил себе помочь. Оставшись без куртки и штанов, с наслаждением растянулся на ложе.
– Белье у тебя тоже мокрое насквозь! – сурово заметил раб.
– Да шут с ним. На теле высохнет, – потеребив зачем-то кружевной манжет рубашки, отмахнулся ланцтрегер, ему больше не хотелось шевелиться. Зевнул и добавил печально: – Скоро это вообще будет неважно… Между прочим, я на тебя рассчитываю.
– Это в каком смысле?! – насторожился Кальпурций, что-то в тоне хозяина ему не понравилось, показалось зловещим.