Дан Феликс. Аттила

   – Хорошо же, – гневно вскричал я, – я отправлюсь один.
   – Ты слишком слаб для этого, – возразил он.
   – Посмотрим, – сказал я и повернулся, чтобы уйти. Он пригрозил мне, и это было его погибелью!
   – Я уже давно раскаиваюсь в том, – произнес он, – что отдал тебе половину царства, вместо того чтобы как старшему быть единым повелителем наследия нашего отца! Если ты не обуздаешь своих кровожадных стремлений, то я спрошу твоих гуннов, не привести ли в исполнение закон первородства, нарушенный моей привязанностью к тебе!
   Он повернулся и гордо вышел. В первое мгновение я остолбенел от унижения и гнева, потом с диким криком бросился из его лагеря, к себе, на Тейсс, и только достиг своей палатки, как мною овладела жестокая горячка. В следующую ночь у меня было видение, решившее судьбы его, мою и тысячи народов!

Глава восьмая

   Мне снилось, что сильный ураган приподнял меня с моего ложа и унес высоко, под самые звезды, и я очутился на вершине самой высокой горы на свете. Темная ночь вокруг меня сменилась светлым днем. Подо мной, внизу, расстилались разные страны, но на них лежал кровавый отблеск. Я видел движения народов и их вождей в этих странах, и они казались мне копошащимися в своем жилье муравьями.
   Внезапно я испугался: между ярким солнцем и мною, заслонив его лучи, стоял страшный громадный великан!
   Медные ноги его упирались в далекие долины внизу, а голова скрывалась в облаках. По временам из облаков сверкали молнии: то были взоры его огненных глаз. Я знал великана или угадал его: это было верховное божество гуннов, Пуру, страшный бог войны. Он был благосклонен ко мне. Он говорил:
   – Ты видишь перед собою народы Земли, но до сих пор ты видел их только снаружи. Взгляни теперь на их внутреннюю жизнь.
   И взор мой, пронизав золотые, медные и железные крыши и мраморные стены дворцов и палат, кожаные палатки пастухов и землянки пастухов и охотников, проник в бездну злобы, насилия, грабительства, убийств и вероломства, в которых погрязли все племена. Всюду было одно только коварство, ложь и ненависть под личиной дружбы и жажда мести под притворным добродушием. Но в одном лишь чувстве все были искренни и согласны: в жалкой, подлой боязни смерти! Человечество возбудило во мне глубокое отвращение, и я закрыл глаза, чтобы не видеть людей.
   – Ты боишься, гунн? – спросил меня Бог.
   – Мне тошно, – отвечал я. – как от запаха гнилого мяса. Лучше бы их вовсе не было, если они не могут быть иными!
   – Ты говоришь истину, и тебе предназначено быть исполнителем божественного провидения, – сказал бог. – Аттила, сын Мунчука! Твои гунны слабее всех этих народов, но они многочисленны, как степной песок, и покорны, как псы охотнику. Тебе же они будут повиноваться с быстротой и точностью спущенной с тетивы стрелы. Жатва созрела: хочешь ты быть моим жнецом? Восстань, Аттила! Тысячелетние святотатства римлян взывают ко мне о мести. Я – Бог мщения, хочешь ли ты быть моим мечом? Так сбрось с себя теперь же все, что есть в тебе человеческого, то есть слабого, и сделайся непреклонен, как Мой меч, служи только моей воле и безжалостно уничтожай тысячи тысяч детей, женщин и стариков. Я же сделаю имя твое великим перед королями и повергну под ноги твои все страны мира. Тебя же люди прозовут бичом Бога мщения, и ты будешь для них славой и позором, проклятием и гордостью. Можешь ли ты слепо исполнить все, что я повелю тебе?
   Я молчал в смущении и ужасе. Сердце мое замерло. Неужели мне придется убивать невинных?.. Бог проник в мои колебания, и голос его страшным громом раскатился между утесами.
   – Ты колеблешься? Ты не хочешь? Хорошо же! В Дунайском лесу около палатки Бледы в земле зарыт мой старый победный меч. Тот, кто найдет его, волей-неволей сделается моим непобедимым мечом. Пусть же Бледа будет властелином мира!
   И бог исчез среди грома и молний. Кругом снова настала ночь. Гора, на которой я стоял, разверзлась под моими ногами, и я, подобно камню, быстро полетел вниз. Кровь хлынула у меня изо рта и ноздрей. Наконец, я ощутил под собою землю и очнулся. Во рту у меня действительно была кровь, обильно лившаяся из горла и из носа. Я лежал на земле перед палаткой. Припадок горячки привел меня сюда, я чувствовал себя умирающим. Вдруг в темноте надо мною склонился человек: то был посланный Бледы.
   – Твой старший брат, – сказал он, – повелевает тебе предстать перед ним завтра до захода солнца. Если ты не явишься и не откажешься от предложенного ему тобою похода, то он отнимет у тебя твое царство, так же как он дал тебе его.
   И посланный исчез.

Глава девятая

   На другой день я поехал через Дунайский лес к брату. Солнечные лучи уже косвенно пронизывали ветви сосен. На всем лежал кровавый оттенок, точно такой, как в моем видении. Я ехал один, далеко опередив моих спутников. Вдруг справа в глубине леса послышалось мычанье скота. Из чащи вышел пастух. Я знал этого пастуха, бывшего одним из многочисленных надсмотрщиков за стадами Бледы.
   – Почему ты покинул стада, Руал? – спросил я его. – И что у тебя под плащом.
   – Старинный железный меч, господин, – отвечал пастух. – Я несу его моему царю. Вот посмотри, – и он показал меч.
   На рукоятке, с которой отпало уже все сгнившее дерево, вставлены были круглые, красные камни, которые горели, словно капли крови…
   Меня обдало жаром.
   – Мне! Дай мне этот меч! – вскричал я, наклонясь, чтобы схватить его, но пастух отскочил в сторону.
   – О чем ты думаешь? – вскричал он. – Он найден на земле Бледы и его слугою. Меч принадлежит ему!
   И он быстро побежал в лагерь. Скоро и я стоял в палатке брата. Пастух с мечом в руке, стоя перед ним на коленях, рассказывал о находке. При моем появлении брат сделал пастуху знак уйти, и, с глубоким поклоном положив меч на стол, он удалился.
   Брат выпрямился во весь свой высокий рост и, смотря на меня, произнес:
   – Выбирай, Аттила. Сегодня ночью мне снилось, что ты – тот исполинский волк, о котором германцы рассказывают, что он пожрет всех богов и людей. До этого я тебя не допущу! Имя гунна не должно стать проклятием для народов. Поклянись не начинать никакой войны без моего согласия. Или я отниму у тебя твое царство. Твои подданные охотно послушаются меня: они меня любят, тебя же только боятся и ненавидят. А любовь могущественнее ненависти.
   – Ты шутишь! Ты не можешь говорить это серьезно! – едва мог я вымолвить от гнева.
   – Ты сомневаешься? – вскричал он. – Я готов поклясться, что не шучу, поклясться на мече.
   Он схватился за ножны, но они были пусты: он оставил меч в опочивальне. Под руками не было иного оружия, кроме меча, найденного пастухом.
   – Все равно, – сказал брат, повернувшись к столу, на котором он лежал, – Руал говорит, что это должен быть меч Бога войны, по старинному преданию зарытый в Дунайском лесу, – прибавил он, улыбаясь. – Я поклянусь на этом мече…
   Но он уже лежал у моих ног, и из его горла била широкая струя крови. Я же стоял над ним с мечом, непостижимым образом очутившимся в моей руке, а кругом все подернулось уже знакомой мне кровавой дымкой.
   Он не произнес ни слова, я встретил только его взгляд. Но он не тронул меня: я сделался бесчувственным и закаленным, как мой меч.
   – Да, это волшебный меч! – в восторге вскричал я. – Потому что сердце мое умерло.
   Глаза брата угасли.
   Аттила тяжело перевел дух и погрузился в молчание.

Глава десятая

   Выйдя из палатки, – продолжал прерванный рассказ Хелхаль, – ты сказал гуннам, что брат твой, напившись вина, неосторожно наткнулся на меч и пронзил себя. Но не все поверили этому. Многие собирались роптать…
   – Но я не дал им времени. В тот же день я начал войны с Византией, с остготами, с маркоманами и с сарматами… Я победоносно окончил все четыре похода, и с тех пор гунны слепо бросаются за мною, когда я веду их с моим мечом в руке. Они знают, что я получил его от Бледы… в наследство. И это победоносный меч! Никогда еще не бывал я побежден, никогда! Даже в Галлии, – с внезапным жаром вскричал он, – когда римляне и вестготы составили против меня бессмысленный союз. Я бы напал на них, если бы внезапно хлынувшая из гортани кровь не приковала меня к ложу и если бы явившийся мне вторично бог войны не повелел мне вернуться.
   – Отступи пока, непобежденный, – сказал он, – а через три года, втройне увеличив свои силы, возвратись и победи! Тогда-то враги мои начали шептать, что меч мой не может сокрушить одного врага: римского папу! Глупцы! Они думают, что я вернулся из страха перед гневом христианского Бога, которым мне грозил седобородый священник на улице в Мантуе. Но среди гуннов, как среди германцев, существует поговорка: кто попадает в Рим, становится христианином или умирает. Я давно знал ее и смеялся над нею. Однако мне было как-то жутко, когда в Мантуе я отдал приказ двинуться на Рим. Вечером того же дня наткнулся я на римского архиепископа и его священников, моливших меня о пощаде и на коленях предлагавших мне подарки. Но все это не могло бы заставить меня изменить мои планы. Это сделало сновидение. Перед рассветом мне приснился сон: будто из поросшей камышом реки возвышается царственная голова с еще юношескими, белокурыми, как у германцев волосами. Голова поднималась все выше и, наконец, передо мною предстала закованная в броню высокая фигура.
   – Меня звали Аларих, – произнесла она, в знак предостережения поднимая правую руку, – однажды я осадил Рим и умер тотчас же. Больше не смею сказать. Берегись, Атгила! – и он исчез в волнах.
   Я вскочил, испуганный сном и громким, дребезжащим звуком над моей головой. Уже было светло. Я взглянул на лук, висевший на стене, и увидел, что тугая тетива его лопнула, и концы ее медленно раскачивались из стороны в сторону.
   – Это очень дурная примета, – с ужасом прошептал Хелхаль.
   – Я подумал тоже самое и приказал отступить.

Глава одиннадцатая

   Аттила замолчал.
   – Сила чудесного меча, – начал он снова, – сказалась больше всего в моей неуязвимости. И с той минуты, как это оружие очутилось в моей руке, в сердце моем умерло всякое чувство: ни страх, ни сострадание, ни даже гнев незнакомы мне с тех пор.
   – Правда. Ты подобен мертвецу среди людей. На твоих губах никогда не мелькает улыбка. Мне кажется, даже женщины не в силах возбудить твоей страсти.
   – Нет, ты ошибаешься, я люблю красивых женщин. Должен же я хоть в чем-нибудь искать забвения. Давно, еще мальчиком, отказался я от вина и меда и всяких напитков, кроме воды, так поразил меня пример брата, однажды выпившего не в меру и разболтавшего свою тайну. Победы, слава, могущество, золото – уже не опьяняют меня; конечно, они мне необходимы, как воздух для жизни, но я не увлекаюсь ими больше. Мне остается одно – женщины! Но от моих союзов с германками для меня мало радости! – он замолчал и мрачно задумался.
   – Эллак – благородная душа! – сказал Хелхаль.
   – Он мечтатель, – с досадой отвечал отец, – неженка! Он унаследовал эти качестве от своей матери, дочери Амалунга. А его жалость? Он хотел бы обезоружить всех врагов своих великодушием! Великодушие к Византии! К ее презренному императору! Сын готки любит готов больше, чем гуннов! Мне даже кажется, – угрюмо прибавил он, – что он и меня ненавидит за то, что я, гунн, осмелился быть его отцом! Амальгильда убаюкивала его готскими песнями и сказками до тех пор, пока мне это наскучило, и она… внезапно умерла.
   – Я был при этом, – сказал Хелхаль, – ты запретил ей петь ребенку по-готски. Она была уже больна и просила тебя позволить ей допеть песню до конца. И ты со злобой толкнул ее ногой, и она тут же испустила дух. Эллак стоял рядом и все видел. Может ли он любить тебя?
   – Он должен меня бояться! И не надеяться быть моим наследником, калека! Он даже не может сражаться.
   – Правой рукою. Левою он бьется превосходно, как ты сам знаешь. Он одержал ею победы не раз уже с тех пор, как спасая твою жизнь дал раздробить свою правую руку. Это было под Орлеаном. Он защищал твою голову от громадного камня, сброшенного римлянами со стены, и принял удар на себя.
   – Камень и без того не убил бы меня, как не могли меня убить тучи стрел и копий на Каталаунской равнине. Ты ведь знаешь теперь, я сказал тебе, какая смерть ожидает меня. Но и от Эрнака, моего красавца, я не многого ожидаю, несмотря на мою нежную к нему любовь.
   – Ты испортил его этой любовью. Для Эллака ненависть отца была лучшим воспитанием. А Дженгизиц?
   – Что и говорить о нем! Он твой любимец, старик! Настоящий гунн!
   – Да! Он первый стрелок и наездник нашего народа!
   – Правда, правда! Он мальчик хоть куда, – с отеческою гордостью сказал Аттила, – но его мать! Как она была безобразна! – прибавил он с кислой гримасой.
   – Но зато она происходила из нашего древнейшего царского рода, – возразил Хелхаль, – еще более древнего, чем твой род.
   – Потому-то отец мой Мунчук и велел мне взять ее в жены. Но от этого она не стала приятнее, и Дженгизиц весь пошел в нее! Он еще безобразнее, чем его отец и мать вместе. И хотя он совершенная противоположность слабому Эллаку, он все-таки не годится для того, чтобы управлять миром. Одной меткой стрельбы по ласточкам и искусного наездничества для этого мало. Эрнак достойнее их всех!
   – Господин! – вскричал Хелхаль. – Неужели же ты хочешь сделать избалованного пятнадцатилетнего мальчика повелителем целого царства?
   Но нежный отец, не обращая внимания на слова Хелхаля, погрузился в приятные воспоминания.
   – А мать его! Она была моей любимицей! Она одна из всех женщин, кроме гуннок, не боялась моих объятий и любила меня. Моя Либусса! Дочь одного из вождей склабов, она однажды явилась ко мне в лагерь и, бросившись к моим ногам, призналась, что ее привлекла ко мне слава моего имени и что, возгоревшись любовью к сильнейшему и храбрейшему из людей, она решилась или стать моей женою, или пасть под моим кинжалом. Она одна только искренно любила меня, моя красавица Либусса! И она умерла, подарив мне моего Эрнака…
   – Господин, но ты ведь не сделаешь этого ребенка…
   – Нет, – услыхав намек старика, отвечал Аттила, – я не сделаю его властителем мира, потому что мне предсказано, что Эрнак переживет меня только на день…
   – Как? – с испугом вскричал Хелхаль.
   – Да, таково жестокое предсказание. Но утешься. Есть и другое, возвестившее мне нечто великое. Слушай. Фессалийский прорицатель, предсказавший мне смерть в объятиях женщины, в то же время сказал, что от белокурой красавицы, подобной которой я еще никогда не видал, у меня родится сын, наследующий всю мою славу и величие, и под власть которого попадут все народы земные. С той поры я жажду встретить эту красавицу…
   – И ты веришь льстивому прорицателю?
   – Я убедился в справедливости его слов. Ты знаешь, что по древнему гуннскому преданию, только тот прорицатель говорит правду, на печени которого есть маленькая звездочка из белых полосок. Поэтому по смерти прорицателя у него вырезают печень и осматривают ее. Но я не мог ждать, когда он сам умрет, и потому приказал его убить. Белую звездочку нашли, и это уничтожает всякие сомнения… Ну, старик, теперь я пойду. Уже поздно. Я лягу спать и, быть может, во сне увижу ту, от которой родится повелитель мира!

Глава двенадцатая

   На следующее утро обоим посольствам возвестили, что царь примет их в шестом часу дня.
   Послов отвели в обширную приемную залу деревянного дворца.
   Все большое полукруглое пространство с потолка до пола и по всем стенам обито и увешано было белоснежными полотняными занавесями, местами чередовавшимися с пестрыми шерстяными коврами.
   Зала, полная гуннскими вельможами и воинами, вождями и послами иноземных племен, их свитами и домашней прислугой самого царя, представляла пеструю, движущуюся, красивую картину. Аттила сидел посредине залы на возвышении, к которому вели несколько ступеней, покрытых дорогими, тканными золотом, коврами. На этом возвышении стоял простой, без всяких украшений, деревянный стул, с двумя ручками, на котором восседал могущественнейший властитель. Он был в том же костюме, в котором приехал вчера, без всяких новых украшений.
   По указанию Эдико послы остановились у дверей залы и сделали глубокий поклон. Затем Максимин хотел взойти на ступеньки трона и лично передать Аттиле послание императора.
   Но один из гуннских князей, Эцендрул, бросившись вперед, взял из рук посла пурпуровый папирус, столкнул патриция с нижней ступеньки, поднялся к трону и, преклонившись, положил послание на колени царя, который продолжал сидеть неподвижно, не дотрагиваясь до свитка.
   – Собственноручное послание императора Феодосия, – громко произнес снизу рассерженный Максимин.
   Аттила не двигался.
   – Император желает тебе благополучия и долголетия. Медленно, взвешивая каждое слово, Аттила отвечал:
   – Я желаю императору… то же самое… что, я знаю, он желает мне. Доставлена ли следуемая с обеих империй дань, Эдико?
   – Да, господин, послы привезли ее.
   – Ты пересчитал?
   – Все верно до последнего солидия.
   – Хорошо, но где же подарки от императоров? – после многозначительного молчания, громче и жестче продолжал царь. – Я выслушиваю только таких послов, которые являются с дарами. Хелхаль, видел ли ты их? Достойны они меня?
   – Никакие дары не достойны твоего величия, господин. Но, соображаясь с посредственным достоинством обоих дарителей, они удовлетворительны.
   – Раздели их между моими князьями, не забудь Ардариха и Валамера. Также Визигаста! Включи в их число и пламенного героя, юного сына короля скиров, знаменитого певца и арфиста! Пусть каждый получит по заслугам! Но что это? – И лицо его внезапно омрачилось. – Я вижу среди послов из Византии знакомое лицо, вон тот маленький, что стоит в стороне от других.
   И он с угрозой посмотрел на Вигилия, уже сразу замеченного им при входе послов.
   – Я уже однажды имел счастье в качестве толмача… – начал испуганный Вигилий.
   – Как зовут эту жабу, Эдико?
   – Вигилий, господин.
   – Да, Вигилий! – продолжал Аттила, с досадой двинув правым коленом, так что нетронутое послание императора слетело на пол. – Как осмеливаешься ты, дерзкое животное, снова являться передо мною, прежде чем мне выданы все перебежчики? Ведь я приказал тебе перевести это требование твоему императору! Думаете вы, я потерплю, чтобы под вашими знаменами сражались против меня мои же беглые рабы? Все мои подданные пусть знают, что от Аттилы нет бегства, от его гнева нет спасения. Никакая крепость, никакая городская стена не могут служить защитой от меня: вот этой рукою я вырву моих врагов из золотых дворцов самой Византии!
   И он протянул вперед правую руку.
   – Мы явились сообщить тебе, – боязливо начал Вигилий, – что в нашей стране осталось лишь семнадцать беглецов или перебежчиков, как ты называешь их. Но они уже отосланы к Эгинтию, начальнику пограничных войск в империи, и он немедленно доставит их тебе в цепях.
   – Семнадцать? Ты еще узнаешь их настоящее число. Вы же, посланники императора Равенны, знайте: я отказываюсь от выдачи мне похитителя моей военной добычи из Виминациума, но на условии, о котором вы услышите после. Кто здесь Максимин, достойнейший сенатор императора Византии?
   – Мое имя Магнус Аврелий Максимин.
   Взор царя, серьезный и благосклонный, остановился на благородном лице старика.
   – Дозволь, о повелитель гуннов… – начал Приск.
   – Когда со мною говорят, меня называют господин…
   – Дозволь, о господин гуннов…
   Аттила скривился, но втихомолку, его рассмешила изворотливость ритора, который продолжал:
   – Дозволь мне, по повелению моего императора, изложить тебе ясно и подробно все обстоятельства дела. Ты требуешь от императора Феодосия выдачи всех тех, называемых тобою перебежчиками, которые вследствие каких-либо причин предпочли выселение пребыванию под твоим крепким владычеством. Это происходит, вероятно, потому, что твои законники не всегда судят твоих подданных столь справедливо и мудро, как без сомнения ты сам желал бы. Грустно и тяжело для нашего императора выдавать тебе искавших у него защиты… но по твоему нахмуренному челу, я вижу, что не прав… хорошо, они будут выданы! Затем, кроме следуемой тебе дани, ты требуешь еще дань на год вперед под угрозой немедленного нападения! Мы привезли сюда шесть тысяч фунтов золота. Тебе же тотчас нужно еще тысячу двести фунтов. Вследствие опоздания нашего ответа, из-за скверных дорог в твоем царстве, ты уже отнял у нас, ограбил и сжег Виминациум, Ратиарию и многие другие наши города. За каждого удержанного нами перебежчика ты требуешь по двенадцати золотых солидий! К сожалению, мы уполномочены в крайнем случае удовлетворить тебя во всем. Но мы молим тебя: не настаивай на этом! Ты не можешь себе представить, в каком положении наши несчастные провинции. Города в придунайской области опустошаются толпами твоих всадников, не выпускающих ни одного жителя за городские стены и не пропускающих туда ни одной повозки с хлебом! Внутри жителей безжалостно сосут императорские чиновники, собирающие для тебя дань. Они срывают последнюю одежду с бедняков и уносят последнюю постель, так что многие из них уже покончили со своей жизнью. Да еще посланники твои в Византии требуют себе таких даров, которые одни могут довести нас до разорения. Говорят, что ради этого ты так часто и удостаиваешь нас своими посольствами.
   Смелость ритора забавляла Аттилу, и он далеко не неприязненно ответил:
   – Они могут принимать дары, лишь бы не с целью подкупа.
   – Император, – с горечью заговорил Максимин, – для удовлетворения тебя, вынужден был предписать сенаторским родам продать их наследственные драгоценности, так же как необходимую для стола золотую и серебряную посуду, а лучшие вина…
   – Я пью только воду из этого деревянного кубка, о патриций, – прервал его Аттила, поднимая кубок и отпивая глоток, после чего обтер рукою свои толстые губы. – Вы жалуетесь, что ваша государственная казна пуста, – продолжал он, – но почему она пуста? Потому что императоры ваши тратят громадные деньги на бессмысленные зрелища, состязания, на ненужную роскошь, на изумительные постройки! Народ, у которого нет больше достатка в железе, чтобы отразить соседей, должен и свое золото отдавать этим соседям, имеющим на него неоспоримое право. Как дерзаете вы так расточать мое золото, хранящееся в ваших сундуках? Но однако, какой я варварский болтун, не так ли, мудрый ритор Приск? Прости, благородный патриций, мы, гунны, умеем только ездить верхом, а не сплетать красивые речи. Да и дела свои я не способен разбирать по порядку. Вот я беседую с вами, а между тем еще не расспросил моего посла, Эдико, как он исполнил свое поручение и как провел время в великолепной Византии?
   Послы изумленно переглянулись.
   – Неужели он и в самом деле еще не расспросил его? – прошептал Примут в недоумении.
   – Наверное! – также тихо отвечал Приск. – Внимание, о Максимин! Сейчас мы узнаем тайну Эдико!

Глава тринадцатая

   Говори откровенно, – приказал царь, – этих византийцев незачем стесняться. Они ведь друзья наши, а от друзей у гуннов нет тайн.
   Эдико выступил вперед, глубоко поклонился и начал совершенно спокойно:
   – В несравненной Византии я видел, слышал и испытал нечто невероятное. Правду сказал тот готский король, который, прожив в этом городе несколько дней, воскликнул:
   «Здесь существует множество вещей возможных и столько же невозможных!»
   Послы обменялись довольными взглядами.
   – Даже невозможных? – медленно спросил Аттила.
   – Суди сам, мой господин, возможно или невозможно то, что пережил я, твой посол. Ты сам назовешь это невозможным. И доказательство я положу на твои колени.
   Все присутствующие с напряженным вниманием слушали германца, начавшего свой рассказ.
   – Вигилий пришел за мной в отведенный мне дом и повел меня к Хрисафию, могущественнейшему лицу в византийской империи. Путь наш лежал мимо роскошных дворцов, населенных придворными и первыми вельможами государства. Громко восхвалял я великолепие этих зданий без всякого злого умысла. Меня поразил странно-пытливый взгляд моего спутника, но я не смог объяснить его себе. Когда же я уже стоял перед всемогущим евнухом, Вигилий, по моему мнению, весьма неприлично начал описывать ему мое восхищение императорской роскошью.
   Затаив дыхание, Вигилий следил за каждым словом Эдико.
   – Безумец! – прошептал он. – Что он, бредит? Но может быть он находит лучшим притворяться моим врагом…
   – В конце, – продолжал германец, – Вигилий прибавил, и это была чистейшая ложь, что я называл византийцев счастливыми за их богатую, роскошную жизнь.
   «Что хочет он сказать всем этим?» – со страхом думал Вигилий.
   – Тогда Хрисафий сказал: «Ты можешь, Эдико, иметь такой же дворец и тонуть в золоте, если только захочешь».
   «Когда же он перестанет говорить правду и начнет лгать? Что за безумный риск!» – мысленно сокрушался Вигилий.
   – Я изумился. «Тебе стоит только оставить гуннов и перейти к нам», – продолжал Хрисафий.
   «Я дышу наконец! Первая выдумка!» – подумал Вигилий.
   – Я не находил слов от удивления. Тогда, – внезапно указывая пальцем на Вигилия, гневно продолжал Эдико, – в разговор вмешался вот этот человек!