Страница:
А потом Владимирский централ, ссылка. Я же служил не в Москве. Видеться мы уже не могли. Один раз Светлана, его сестра, навещала брата в тюрьме. Катя Тимошенко несколько раз туда тоже приезжала.
О его смерти в 1961 году в Казани я узнал не сразу, уже позже эту страшную новость мне сообщила по телефону моя мама. Все последние годы он жил словно в клетке: восемь лет тюрьмы, потом ссылка, полное одиночество.
О Василии, моем друге и брате, написано много неправды. И сегодня его облик продолжают искажать. Пишут о его хулиганских поступках, о пьянстве… Если что-то и было из-за его импульсивного, порой несдержанного характера, то что тут поделать, он был отпрыском великого, сложного человека, которому далеко не всегда удавалось общаться с сыном, направлять его по правильному пути. Это трудно понять, но образ жизни Василия был таким, что часто в доме было нечего есть. Только несколько дней после получки: выпивка и закуска, полно друзей, а потом – шаром покати, надо было приходить со своей буханкой хлеба…
– Вам приходилось много общаться и со Светланой Аллилуевой. Вы, наверное, согласитесь, что у нее тоже трагическая судьба?
– Конечно, гибель матери, отношения с отцом, замужество и другие обстоятельства делают драматическими ее жизнь и судьбу. Об этом можно много говорить, но я хочу отослать вас к последнему письму Василия Сталина Молотову. Написано оно из тюремной камеры. Василий просит Вячеслава Михайловича задать арестованному Берии несколько вопросов, на которые он непременно должен ответить. Эти вопросы должны касаться судьбы Сталина и всей его семьи, без ответов на них многое останется неясным, непонятным. Василий пишет, что отцу многое было неясно, что, быть может, лучше всех отца знал только Киров, что трагедия семьи начинается с 1930 года. О каких событиях Молотов должен был узнать у Берии, неизвестно, но мне кажется, что многое давно уже кануло в вечность.
Да, сталинская семья, судьбы тех, кто был в родстве со Сталиным, оставили много загадок.
– В том числе и судьба вашего отца, Федора Сергеева, погибшего в самом расцвете сил. Но вот удивительно, его партийное имя – Артем многим и сегодня известно. А ведь после его гибели прошло 85 лет. Почему же он так популярен, как вы считаете?
– Мне приятно отметить, что вы правы: для Донбасса это имя культовое и сегодня. Знаменитый город Артемовск назван в его честь, и никакие попытки переименовать его обратно в Бахму не дали результата. На Дальнем Востоке есть тоже городок Артем. Именем отца названы улицы, монумент Сергееву возвышается даже над Святогорской лаврой. Товарищ Артем был любимым в народе большевиком, которому рабочие безоговорочно верили. Ленин прочил его в председатели Совнаркома.
В целом биография отца насыщена удивительными, прямо-таки фантастическими событиями: тюрьмы, эмиграция во Францию, знакомство с Лениным, жизнь в Австралии…
Будучи студентом МВТУ в Харькове, он знакомится с лидером партии кадетов Милюковым, великим нашим ученым Мечниковым, которые были восхищены взглядами, позицией Сергеева на самые важные проблемы тогдашнего бытия. Мечников прямо ему сказал: «Я живу и работаю в Париже, в институте Пастера, знайте, что двери моего дома всегда открыты для вас».
Неожиданный эпизод произошел исторически недавно, на XXIII съезде КПСС. На трибуне выступал Генеральный секретарь австралийской компартии, который заявил, что марксизм в Австралию привез русский, и у вас его звали Артем, а у нас Биг Том.
Отец был очень образованным человеком, знал несколько языков. Его смерть для матери стала непоправимым ударом, ей было только 25 лет, но замуж она больше не выходила.
– Я читал, что ваш отец знал чуть ли не всю партийно-культурно-военную элиту послеоктябрьской России. Его все уважали, с его мнением считались.
– Отец был секретарем Московского комитета партии и, конечно же, общался с сотнями людей. Он хорошо знал Василия Ивановича Чапаева, Котовского. Кстати, Котовский пришел к отцу с жалобой: «Почему “они” меня ненавидят и называют “бандитом?”» «Они» – это Михаил Тухачевский, Владимир Антонов-Овсеенко и Юрий Коцюбинский.
Общался с отцом и певец Вертинский. Но тут разговор особый. Вертинский, как я понял, чуть повзрослев, был не совсем тем, которого мы знаем. У него было два лица, одно для того, с кем он говорил, а другое – для всех остальных. Так считал сам отец. Эстет Вертинский интересовался… рабочим движением, полицейским сыском… Расспрашивал отца о том, о сем: где он бывал, с кем общался, проникался партийными делами…
Отец оставил о Вертинском интересные воспоминания. Но куда они запропастились, неизвестно. В доме было столько переворотов, катавасий, что не дай Бог. Записки же написаны рукой отца. Одна такая: «Артист Вертинский не нашего толка, но наш. Кормить». Эту записку я подарил жене Александра Николаевича. Отец говорил матери, что Вертинский только снаружи аристократ, а внутри он наш – демократ.
Сохранилась и вторая записка: «Артист Вертинский. Руководитель рабочей самодеятельности. Голоден и бос». Каменеву, председателю Моссовета (указан телефон), Реввоенсовету (указан телефон) были даны указания помочь артисту.
Сталин также был высокого мнения о Вертинском. Я сам слышал у Сталина дома разговоры об артисте. Нам всем: Василию, Светлане, он, конечно, нравился. Это было еще задолго до войны. Когда все слушали пластинки Лещенко, ходили на его концерты. А Сталин сказал, что такие, как Лещенко, есть, то есть их немало, но Вертинский один. Когда Сталину говорили, что он поет для буржуев, и это, дескать, нам не нужно, Сталин парировал, что кроме пролетариев и буржуазии есть и другие слои, другие слушатели, ценители искусства.
– А Троцкого помните?
– Конечно. Точно помню, мне было шесть лет, когда обратил на него внимание. И сразу же отрицательное впечатление – всегда злой, глаза пронзающие, холодные. Первое впечатление от встречи с ним – что это недобрый человек. Моя мать работала одно время директором туберкулезного санатория в Нальчике. Когда Троцкого и его последышей выметали, они приехали туда отдыхать. Целым эшелоном приехали, на автомобилях. Каждый день на охоту ездили. Люди говорили: «Троцкисты понаехали, пусть едут дальше…»
Отец и Троцкий были врагами. Окружение отца всегда остерегалось, чтобы они не подрались при встрече, потому что отец владел приемами борьбы, и он бы этого Иудушку уложил. Ведь отец выступал даже в японском цирке. Друзья его вспоминали, что он никогда просто так не махал руками, но делал точный удар, тычок в соответствующее место и разил противника. Так вот все вокруг и боялись, что товарищ Артем уложит Троцкого насмерть.
– Берия остался в памяти?
– Еще бы! Впечатление темное. Когда в дом к Сталину приходил большевик Лакоба, в доме становилось теплее и светлее. Когда же приходил Берия, он давил собой.
Но Берия – это колоссальная фигура, ничего не скажешь. Вся атомная энергия была на нем. Не зря Курчатов советовал, даже настаивал, чтобы вместо Молотова во главе атомного проекта поставили Берию. Кстати, вы, возможно, не знаете, что его сын Серго Лаврентьевич был очень талантливым конструктором. Он работал в Москве и Киеве, а когда ушел из проектов, это стало большой потерей для науки. Умер Серго недавно, ему было чуть за семьдесят.
– Артем Федорович, вопрос в лоб: как вы относитесь к репрессиям в стране, к страшному 1937 году? По-вашему, это правда или, может быть, преувеличение? Например, мой дед, врач по профессии и интернационалист по взглядам, член Коминтерна, сидел в Бутырке. Но, слава Богу, выжил.
– Репрессии я не отрицаю. Они были. Другое дело – почему они происходили, откуда возникло это явление. Я считаю, что они явились результатом колоссальной классовой борьбы, с одной стороны, и ошибочных воззрений на так называемую мировую революцию старых большевиков, марксистов и коминтерновцев, к которым, видимо, ваш дед и принадлежал – с другой стороны. Они считали, что главное – начать, а там, дескать, нас поддержит мировой пролетариат. Старая гвардия проповедовала уничтожение всего старого мира. А строить новый мир – помните, «мы наш, мы новый мир построим» – она не была идеологически подготовлена. Она уповала на Запад, на то, что вот-вот советскую власть поддержит весь мир.
Но Сталин быстро понял, что мировая революция нас не поддержит. Революционные движения в Венгрии, Германии и других странах были подавлены. Сталин понимал, что Европа еще не готова к каким-либо изменениям, она еще не созрела для них.
Я помню разговор между Василием Сталиным и отцом на эту тему. Василий был за то, чтобы начать обновление мира в других странах нашими руками, нашими лозунгами, нашим оружием. «Мы пойдем туда, для нас не будет границ», – пафосно провозглашал он. А Сталин ему отвечал: «А тебя туда зовут? Сначала надо сделать так, чтобы у нас в Советском Союзе все было хорошо, чтобы народу нравилась жизнь при новом строе. И когда наша жизнь, наши достижения, наша мораль будут приняты другими, понравятся им, тогда они, возможно, попросят нас изменить и их жизнь».
– Вы, конечно, член КПСС?
– Да, я вступил в партию безо всяких колебаний в 1940 году.
– Как вы относитесь к нынешнему руководителю КПРФ Зюганову?
– У меня о нем самое высокое мнение. Зюганов – фигура. Ведь у него тяжелейшие условия для работы, все против него и его действий. Но он и его партия держат удар, они в рейтинге партий – вторые. Зато самая отвратная, но и самая серьезная, умная, хотя и зловещая фигура – это Жириновский. Он и дальше будет отнимать голоса у коммунистов.
– Как вы стали генералом Советской армии?
– До того, как стать генералом, я семь лет занимал должность со штатной категорией генерал. То есть командир бригады. Была война, и я должен вам прямо сказать, что да, я рос на крови, на костях кого-то убитого, пропавшего без вести, взятого в плен. Гибнет командир дивизиона, и я, командир батареи, оказываюсь самым опытным из живых артиллеристов и наиболее подходящим комдивом. Я получил несколько ранений. Когда человек приходит из госпиталя в часть, к нему совсем другое отношение. Ведь он многое повидал, многое испытал. Так вот после очередного ранения и возвращения в строй меня назначают начальником штаба полка. Погибает заместитель командира полка, и я становлюсь на его место. Увозят в госпиталь едва живого командира полка, и я – командир полка.
Я рассказываю вам только то, что было со мной. Командиром полка я стал в 1943 году, 20 мая. Хотя в звании я был майором при полковничьей должности. Комдивом я стал в звании лейтенанта. Почему? Не осталось стреляющих офицеров. В артиллерии, как и в авиации, можно носить любые погоны, но либо ты пилот, либо не пилот.
Все время моего общения с приемным сыном Сталина Артемом Федоровичем Сергеевым, а говорили мы, наверное, полдня, я косился на стопку каких-то истертых блокнотов, лежавших на краю стола. Не выдержал, спросил: «Что это за тетради, уж не мемуары ли?» Сергеев ответил, что много лет записывал по памяти о событиях, какие случались с ним, о людях, с которыми пришлось встречаться, и, конечно же, об Иосифе Виссарионовиче Сталине – таком, каким его видел, знал и помнит сегодня. Я попросил привести какой-нибудь фрагмент из этих воспоминаний. Он согласился, и я подумал, что это будет вновь рассказ о Сталине, но Артем Федорович вспомнил войну…
– Мы ведем бой с немецким танком. Зажгли его. Как комбат, я полез посмотреть в кабину, что там и как. В эту минуту меня настигает пуля… Подстрелили. Вылезаю – и ползком по снегу с солдатом-радистом к нашему блиндажу. Знаете, что представлял собой этот блиндаж? Он был собран из… трупов наших и немецких солдат… Для тепла, для сохранности жизни. Замерзший труп пуля не пробивает. Этот ужас застыл во мне на всю жизнь. Такой была первая военная зима.
– А лучшее время жизни?
– Оно тоже связано с армией, с… войной – когда я был командиром полка, когда я чувствовал, что честно выполняю свой долг, как говорится, действую до отказа. Ведь сколько бы медальных дырок мне ни насверлили за войну, в мои ноги только в одном бою семь пуль загнали. А руку мне Бакулев оживил, в нее попала разрывная пуля.
Вроде бы странно – лучшее время жизни связано с адом? Но ведь я был тогда молодым и верил, что со Сталиным мы одолеем любого врага.
– Ваша жизнь сегодня – это, наверное, и посещение могил близких людей, тех, с кем вы оказывались в тяжелейших обстоятельствах?
– В день рождения отца и в день его смерти прихожу на могилу возле Кремлевской стены. И, конечно же, к захоронению Сталина приношу цветы. Недавно посетил могилу Надежды Сергеевны Аллилуевой на Новодевичьем кладбище.
Глава 2. Последний кремлевский нарком Николай Байбаков: «Я кашлянул, и Сталин обернулся»
Глава 3. Жена Н. И. Бухарина Анна Бухарина-Ларина: «В шапке Сталина меня вели на расстрел…»
О его смерти в 1961 году в Казани я узнал не сразу, уже позже эту страшную новость мне сообщила по телефону моя мама. Все последние годы он жил словно в клетке: восемь лет тюрьмы, потом ссылка, полное одиночество.
О Василии, моем друге и брате, написано много неправды. И сегодня его облик продолжают искажать. Пишут о его хулиганских поступках, о пьянстве… Если что-то и было из-за его импульсивного, порой несдержанного характера, то что тут поделать, он был отпрыском великого, сложного человека, которому далеко не всегда удавалось общаться с сыном, направлять его по правильному пути. Это трудно понять, но образ жизни Василия был таким, что часто в доме было нечего есть. Только несколько дней после получки: выпивка и закуска, полно друзей, а потом – шаром покати, надо было приходить со своей буханкой хлеба…
– Вам приходилось много общаться и со Светланой Аллилуевой. Вы, наверное, согласитесь, что у нее тоже трагическая судьба?
– Конечно, гибель матери, отношения с отцом, замужество и другие обстоятельства делают драматическими ее жизнь и судьбу. Об этом можно много говорить, но я хочу отослать вас к последнему письму Василия Сталина Молотову. Написано оно из тюремной камеры. Василий просит Вячеслава Михайловича задать арестованному Берии несколько вопросов, на которые он непременно должен ответить. Эти вопросы должны касаться судьбы Сталина и всей его семьи, без ответов на них многое останется неясным, непонятным. Василий пишет, что отцу многое было неясно, что, быть может, лучше всех отца знал только Киров, что трагедия семьи начинается с 1930 года. О каких событиях Молотов должен был узнать у Берии, неизвестно, но мне кажется, что многое давно уже кануло в вечность.
Да, сталинская семья, судьбы тех, кто был в родстве со Сталиным, оставили много загадок.
– В том числе и судьба вашего отца, Федора Сергеева, погибшего в самом расцвете сил. Но вот удивительно, его партийное имя – Артем многим и сегодня известно. А ведь после его гибели прошло 85 лет. Почему же он так популярен, как вы считаете?
– Мне приятно отметить, что вы правы: для Донбасса это имя культовое и сегодня. Знаменитый город Артемовск назван в его честь, и никакие попытки переименовать его обратно в Бахму не дали результата. На Дальнем Востоке есть тоже городок Артем. Именем отца названы улицы, монумент Сергееву возвышается даже над Святогорской лаврой. Товарищ Артем был любимым в народе большевиком, которому рабочие безоговорочно верили. Ленин прочил его в председатели Совнаркома.
В целом биография отца насыщена удивительными, прямо-таки фантастическими событиями: тюрьмы, эмиграция во Францию, знакомство с Лениным, жизнь в Австралии…
Будучи студентом МВТУ в Харькове, он знакомится с лидером партии кадетов Милюковым, великим нашим ученым Мечниковым, которые были восхищены взглядами, позицией Сергеева на самые важные проблемы тогдашнего бытия. Мечников прямо ему сказал: «Я живу и работаю в Париже, в институте Пастера, знайте, что двери моего дома всегда открыты для вас».
Неожиданный эпизод произошел исторически недавно, на XXIII съезде КПСС. На трибуне выступал Генеральный секретарь австралийской компартии, который заявил, что марксизм в Австралию привез русский, и у вас его звали Артем, а у нас Биг Том.
Отец был очень образованным человеком, знал несколько языков. Его смерть для матери стала непоправимым ударом, ей было только 25 лет, но замуж она больше не выходила.
– Я читал, что ваш отец знал чуть ли не всю партийно-культурно-военную элиту послеоктябрьской России. Его все уважали, с его мнением считались.
– Отец был секретарем Московского комитета партии и, конечно же, общался с сотнями людей. Он хорошо знал Василия Ивановича Чапаева, Котовского. Кстати, Котовский пришел к отцу с жалобой: «Почему “они” меня ненавидят и называют “бандитом?”» «Они» – это Михаил Тухачевский, Владимир Антонов-Овсеенко и Юрий Коцюбинский.
Общался с отцом и певец Вертинский. Но тут разговор особый. Вертинский, как я понял, чуть повзрослев, был не совсем тем, которого мы знаем. У него было два лица, одно для того, с кем он говорил, а другое – для всех остальных. Так считал сам отец. Эстет Вертинский интересовался… рабочим движением, полицейским сыском… Расспрашивал отца о том, о сем: где он бывал, с кем общался, проникался партийными делами…
Отец оставил о Вертинском интересные воспоминания. Но куда они запропастились, неизвестно. В доме было столько переворотов, катавасий, что не дай Бог. Записки же написаны рукой отца. Одна такая: «Артист Вертинский не нашего толка, но наш. Кормить». Эту записку я подарил жене Александра Николаевича. Отец говорил матери, что Вертинский только снаружи аристократ, а внутри он наш – демократ.
Сохранилась и вторая записка: «Артист Вертинский. Руководитель рабочей самодеятельности. Голоден и бос». Каменеву, председателю Моссовета (указан телефон), Реввоенсовету (указан телефон) были даны указания помочь артисту.
Сталин также был высокого мнения о Вертинском. Я сам слышал у Сталина дома разговоры об артисте. Нам всем: Василию, Светлане, он, конечно, нравился. Это было еще задолго до войны. Когда все слушали пластинки Лещенко, ходили на его концерты. А Сталин сказал, что такие, как Лещенко, есть, то есть их немало, но Вертинский один. Когда Сталину говорили, что он поет для буржуев, и это, дескать, нам не нужно, Сталин парировал, что кроме пролетариев и буржуазии есть и другие слои, другие слушатели, ценители искусства.
– А Троцкого помните?
– Конечно. Точно помню, мне было шесть лет, когда обратил на него внимание. И сразу же отрицательное впечатление – всегда злой, глаза пронзающие, холодные. Первое впечатление от встречи с ним – что это недобрый человек. Моя мать работала одно время директором туберкулезного санатория в Нальчике. Когда Троцкого и его последышей выметали, они приехали туда отдыхать. Целым эшелоном приехали, на автомобилях. Каждый день на охоту ездили. Люди говорили: «Троцкисты понаехали, пусть едут дальше…»
Отец и Троцкий были врагами. Окружение отца всегда остерегалось, чтобы они не подрались при встрече, потому что отец владел приемами борьбы, и он бы этого Иудушку уложил. Ведь отец выступал даже в японском цирке. Друзья его вспоминали, что он никогда просто так не махал руками, но делал точный удар, тычок в соответствующее место и разил противника. Так вот все вокруг и боялись, что товарищ Артем уложит Троцкого насмерть.
– Берия остался в памяти?
– Еще бы! Впечатление темное. Когда в дом к Сталину приходил большевик Лакоба, в доме становилось теплее и светлее. Когда же приходил Берия, он давил собой.
Но Берия – это колоссальная фигура, ничего не скажешь. Вся атомная энергия была на нем. Не зря Курчатов советовал, даже настаивал, чтобы вместо Молотова во главе атомного проекта поставили Берию. Кстати, вы, возможно, не знаете, что его сын Серго Лаврентьевич был очень талантливым конструктором. Он работал в Москве и Киеве, а когда ушел из проектов, это стало большой потерей для науки. Умер Серго недавно, ему было чуть за семьдесят.
– Артем Федорович, вопрос в лоб: как вы относитесь к репрессиям в стране, к страшному 1937 году? По-вашему, это правда или, может быть, преувеличение? Например, мой дед, врач по профессии и интернационалист по взглядам, член Коминтерна, сидел в Бутырке. Но, слава Богу, выжил.
– Репрессии я не отрицаю. Они были. Другое дело – почему они происходили, откуда возникло это явление. Я считаю, что они явились результатом колоссальной классовой борьбы, с одной стороны, и ошибочных воззрений на так называемую мировую революцию старых большевиков, марксистов и коминтерновцев, к которым, видимо, ваш дед и принадлежал – с другой стороны. Они считали, что главное – начать, а там, дескать, нас поддержит мировой пролетариат. Старая гвардия проповедовала уничтожение всего старого мира. А строить новый мир – помните, «мы наш, мы новый мир построим» – она не была идеологически подготовлена. Она уповала на Запад, на то, что вот-вот советскую власть поддержит весь мир.
Но Сталин быстро понял, что мировая революция нас не поддержит. Революционные движения в Венгрии, Германии и других странах были подавлены. Сталин понимал, что Европа еще не готова к каким-либо изменениям, она еще не созрела для них.
Я помню разговор между Василием Сталиным и отцом на эту тему. Василий был за то, чтобы начать обновление мира в других странах нашими руками, нашими лозунгами, нашим оружием. «Мы пойдем туда, для нас не будет границ», – пафосно провозглашал он. А Сталин ему отвечал: «А тебя туда зовут? Сначала надо сделать так, чтобы у нас в Советском Союзе все было хорошо, чтобы народу нравилась жизнь при новом строе. И когда наша жизнь, наши достижения, наша мораль будут приняты другими, понравятся им, тогда они, возможно, попросят нас изменить и их жизнь».
– Вы, конечно, член КПСС?
– Да, я вступил в партию безо всяких колебаний в 1940 году.
– Как вы относитесь к нынешнему руководителю КПРФ Зюганову?
– У меня о нем самое высокое мнение. Зюганов – фигура. Ведь у него тяжелейшие условия для работы, все против него и его действий. Но он и его партия держат удар, они в рейтинге партий – вторые. Зато самая отвратная, но и самая серьезная, умная, хотя и зловещая фигура – это Жириновский. Он и дальше будет отнимать голоса у коммунистов.
– Как вы стали генералом Советской армии?
– До того, как стать генералом, я семь лет занимал должность со штатной категорией генерал. То есть командир бригады. Была война, и я должен вам прямо сказать, что да, я рос на крови, на костях кого-то убитого, пропавшего без вести, взятого в плен. Гибнет командир дивизиона, и я, командир батареи, оказываюсь самым опытным из живых артиллеристов и наиболее подходящим комдивом. Я получил несколько ранений. Когда человек приходит из госпиталя в часть, к нему совсем другое отношение. Ведь он многое повидал, многое испытал. Так вот после очередного ранения и возвращения в строй меня назначают начальником штаба полка. Погибает заместитель командира полка, и я становлюсь на его место. Увозят в госпиталь едва живого командира полка, и я – командир полка.
Я рассказываю вам только то, что было со мной. Командиром полка я стал в 1943 году, 20 мая. Хотя в звании я был майором при полковничьей должности. Комдивом я стал в звании лейтенанта. Почему? Не осталось стреляющих офицеров. В артиллерии, как и в авиации, можно носить любые погоны, но либо ты пилот, либо не пилот.
Все время моего общения с приемным сыном Сталина Артемом Федоровичем Сергеевым, а говорили мы, наверное, полдня, я косился на стопку каких-то истертых блокнотов, лежавших на краю стола. Не выдержал, спросил: «Что это за тетради, уж не мемуары ли?» Сергеев ответил, что много лет записывал по памяти о событиях, какие случались с ним, о людях, с которыми пришлось встречаться, и, конечно же, об Иосифе Виссарионовиче Сталине – таком, каким его видел, знал и помнит сегодня. Я попросил привести какой-нибудь фрагмент из этих воспоминаний. Он согласился, и я подумал, что это будет вновь рассказ о Сталине, но Артем Федорович вспомнил войну…
– Мы ведем бой с немецким танком. Зажгли его. Как комбат, я полез посмотреть в кабину, что там и как. В эту минуту меня настигает пуля… Подстрелили. Вылезаю – и ползком по снегу с солдатом-радистом к нашему блиндажу. Знаете, что представлял собой этот блиндаж? Он был собран из… трупов наших и немецких солдат… Для тепла, для сохранности жизни. Замерзший труп пуля не пробивает. Этот ужас застыл во мне на всю жизнь. Такой была первая военная зима.
– А лучшее время жизни?
– Оно тоже связано с армией, с… войной – когда я был командиром полка, когда я чувствовал, что честно выполняю свой долг, как говорится, действую до отказа. Ведь сколько бы медальных дырок мне ни насверлили за войну, в мои ноги только в одном бою семь пуль загнали. А руку мне Бакулев оживил, в нее попала разрывная пуля.
Вроде бы странно – лучшее время жизни связано с адом? Но ведь я был тогда молодым и верил, что со Сталиным мы одолеем любого врага.
– Ваша жизнь сегодня – это, наверное, и посещение могил близких людей, тех, с кем вы оказывались в тяжелейших обстоятельствах?
– В день рождения отца и в день его смерти прихожу на могилу возле Кремлевской стены. И, конечно же, к захоронению Сталина приношу цветы. Недавно посетил могилу Надежды Сергеевны Аллилуевой на Новодевичьем кладбище.
2006
Глава 2. Последний кремлевский нарком Николай Байбаков: «Я кашлянул, и Сталин обернулся»
Знаменитый «брежневский» дом на улице Щусева (ныне – Гранатный переулок). Хозяином квартиры на шестом этаже, в которой когда-то обитала дочь генсека Леонида Ильича, стал последний Председатель Верховного Совета Российской Федерации и активный участник противостояния властей в октябре 1993 года Руслан Хасбулатов, а двумя этажами выше проживал до своей смерти 31 августа 2008 года Николай Константинович Байбаков, последний сталинский нарком. Целых 22 года он возглавлял экономический штаб Советского Союза – Госплан. Оформив заслуженную пенсию в 1985 году, в течение долгих лет он продолжал приходить на работу в свой кабинет, расположенный в Институте проблем нефти и газа на улице Губкина. Байбаков консультировал Горбачева и Ельцина, встречался с Путиным. Его познания в области экономики, и особенно проблем нефти и газа, были колоссальны. Он – свидетель многих событий, происходивших в годы существования СССР. При этом человеке страна зарождалась, он пережил и ее конец.
В дом к Байбакову я попал по рекомендации знаменитой целительницы Джуны. По легенде, Николай Константинович рекомендовал ее Брежневу, и, говорят, она помогала Леониду Ильичу в конце жизни, что называется, держаться на ногах.
Когда в 2005 году я шел на улицу Щусева, думал, что нелегко будет общаться с человеком столь преклонного возраста (в то время ему было 94 года, скончался он три года спустя). Но я ошибался. Николай Константинович прекрасно мыслил, все помнил, охотно говорил о прошлом. Ему нисколько не помешала пара рюмок водки во время рассказов о великих личностях, с которыми его сводила судьба.
Благодарю внучку Николая Константиновича Машу и ее мужа Геннадия Филипповича, которые также участвовали в беседе и без помощи которых мое журналистское любопытство не было бы удовлетворено полностью.
Байбаков с легкостью вспоминает все в деталях. Иногда кажется, что описываемые Николаем Константиновичем события были не так давно. А ведь со времен правления Сталина прошло более полувека.
– В подробностях помню все свои встречи со Сталиным, – рассказывает мой собеседник. – Вот одна из них. Меня вызвали в Кремль. Поскребышев, помощник генералиссимуса, в приемной дал совет: «Немного подождите, Иосиф Виссарионович сейчас ищет на полках нужную ему книгу. Когда я скажу, войдете в кабинет и, если он не оглянется, тихонько кашляньте». Так я и сделал. Тихо прошагал в кабинет, уставленный книжными полками. Остановился, смотрю – стоит Сталин, спиной ко мне. Ну, думаю, подожду, кашлянуть всегда успею. Посмотрел, как он выглядит: одет в серый френч и мягкие сапожки. «Очень скромно для первого человека в государстве», – подумал я.
Представьте себе, я рассматриваю его, а он стоит на стремянке, что-то читает. Я кашлянул в кулак. Сталин неторопливо оглянулся и поставил книгу на место.
– А-а, Байбаков, молодой человек! – дружески протянул Сталин. И уже официальнее:
– Садитесь, товарищ Байбаков, пожалуйста.
Спустился со стремянки, пожал мне руку и, раскуривая трубку, начал ходить по кабинету.
– Товарищ Байбаков, мы назначили вас наркомом нефтяной промышленности. Вы знаете, что нефть – это душа военной техники?
– Товарищ Сталин, – ответил я, – это душа не только военной техники, но и всей экономики.
– Тем более, скажите, что нужно, – доверительным тоном, как бы подбадривая меня, продолжал Сталин, – для развития отрасли?
– Надо «второе Баку» осваивать, там мы открыли два крупнейших месторождения – ударили фонтаны. Это очень перспективные месторождения.
Сталин внимательно меня выслушал, прошел раз-другой вдоль стола и настойчиво повторил:
– А что нужно?
– Капиталовложения, товарищ Сталин, оборудование. А еще – знающие строители.
И я решился изложить все свои наиболее принципиальные соображения о путях развития нефтяной промышленности. Сталин слушал сосредоточенно.
– Хорошо, – наконец сказал он, – изложите все эти конкретные требования в письменной форме, я скажу Берии.
Он тут же поднял трубку телефона и позвонил Берии, который как первый заместитель Председателя Совнаркома курировал топливные отрасли.
– Лаврентий, вот здесь товарищ Байбаков, все, что он просит, ты дай ему.
Мои встречи со Сталиным были регулярными. Я даже побывал на очередном дне рождения Верховного на его даче. Там были все члены Политбюро, некоторые наркомы. Все проходило дружески, просто. Сталин особенно себя как виновника торжества не выпячивал. Говорили больше другие. Не помню, чтобы он на кого-то кричал, повышал голос. Ни в Кремле, ни на его даче я не видел пьяных людей. Пили, когда был хороший повод. Но гулянок, простите, бардака не было.
И вот под неусыпным оком Лаврентия Берии мне пришлось работать долгие годы. Он часто вызывал меня в Кремль или на Лубянку. Звонил всегда внезапно, редко здоровался и начинал разговор по обыкновению отрывистым вопросом: «Как дела, Байбаков?» Слово «товарищ» не употреблял. Произнося мою фамилию, ставил по-грузински, как и Сталин, ударение на втором слоге. Слушал внимательно, не перебивая, хотя потом вопросы задавал резко, порой крикливо и даже грубо, прибегая и к крепким выражениям, – это было в его стиле общения с подчиненными.
Характерен случай, памятный мне еще с довоенных лет. Заболев ангиной, с температурой под сорок я лежал дома. Вдруг звонок по «вертушке». Трубку взяла жена Клавдия Андреевна. Там кто-то отрывисто сквозь зубы назвался, но супруга не расслышала и сказала: «Кто это? Повторите». – «Дура, Берия говорит! – раздался в трубке разъяренный голос. – Мне нужен Байбаков. Пусть подойдет». – «Он болен, простудился, лежит с высокой температурой», – замялась Клавдия Андреевна. Берия в том же резком, раздраженном тоне прорычал: «Каждый дурак может простудиться, нужно галоши носить» (из всех членов Политбюро в то время, насколько помню, в галошах ходили Берия и Суслов). Когда я с трудом поднялся и взял трубку, Лаврентий Павлович, не справляясь о моем здоровье, категорично приказал вылететь вместе с наркомом внутренних дел Кругловым в Уфу, где на нефтеперерабатывающем заводе произошла серьезная авария. И уже через несколько часов, так и не сбив высокую температуру, я очутился в Уфе.
Конечно же, было до слез обидно за жену. Ну ладно, со мной можно так поступать, я – мужчина. Но зачем оскорблять женщину, ее-то в чем вина? «Вот знал бы об этом товарищ Сталин», – думал я.
Поскольку я занимался нефтью, мне пришлось всю войну думать о том, чтобы ее запасы для армии были всегда наготове. Наше командование знало, что за несколько дней до начала войны Геринг утвердил документ с кодовым названием «Зеленая папка» – директиву принятия всех мер к немедленному использованию природных богатств оккупированных областей, и в первую очередь нефти, в интересах Германии.
В один из жарких июльских дней меня вызвал в Кремль Сталин. Пожал руку, спокойно взглянул мне в глаза и негромко заговорил: «Товарищ Байбаков, Гитлер рвется на Кавказ. Он объявил, что если захватит нефть Кавказа, то выиграет войну. Нужно сделать все, чтобы ни одна капля нефти не досталась врагу».
И жестко добавил:
– Имейте в виду, если вы оставите немцам хоть одну тонну нефти, мы вас расстреляем…
До сих пор помню его голос, глуховатый тембр, твердый кавказский акцент.
Снова прошелся вдоль стола и добавил:
– Но если вы уничтожите промыслы преждевременно, и мы останемся без горючего, мы вас тоже расстреляем.
Я молчал, потом, набравшись духу, сказал:
– Но вы мне не оставляете выбора, товарищ Сталин.
Он остановился возле меня, медленно поднял руку и слегка постучал по виску:
– Здесь выбор, товарищ Байбаков. Летите. И с Буденным думайте, решайте на месте.
Я понимал, что речь шла о слишком высокой цене возможной ошибки. Военное время сурово, решалась судьба страны, народа. И нефть должна была работать на нашу победу. Так я рассуждал, выйдя из кабинета человека в сапогах, с то и дело гаснущей трубкой в руке…
В дом к Байбакову я попал по рекомендации знаменитой целительницы Джуны. По легенде, Николай Константинович рекомендовал ее Брежневу, и, говорят, она помогала Леониду Ильичу в конце жизни, что называется, держаться на ногах.
Когда в 2005 году я шел на улицу Щусева, думал, что нелегко будет общаться с человеком столь преклонного возраста (в то время ему было 94 года, скончался он три года спустя). Но я ошибался. Николай Константинович прекрасно мыслил, все помнил, охотно говорил о прошлом. Ему нисколько не помешала пара рюмок водки во время рассказов о великих личностях, с которыми его сводила судьба.
Благодарю внучку Николая Константиновича Машу и ее мужа Геннадия Филипповича, которые также участвовали в беседе и без помощи которых мое журналистское любопытство не было бы удовлетворено полностью.
Байбаков с легкостью вспоминает все в деталях. Иногда кажется, что описываемые Николаем Константиновичем события были не так давно. А ведь со времен правления Сталина прошло более полувека.
– В подробностях помню все свои встречи со Сталиным, – рассказывает мой собеседник. – Вот одна из них. Меня вызвали в Кремль. Поскребышев, помощник генералиссимуса, в приемной дал совет: «Немного подождите, Иосиф Виссарионович сейчас ищет на полках нужную ему книгу. Когда я скажу, войдете в кабинет и, если он не оглянется, тихонько кашляньте». Так я и сделал. Тихо прошагал в кабинет, уставленный книжными полками. Остановился, смотрю – стоит Сталин, спиной ко мне. Ну, думаю, подожду, кашлянуть всегда успею. Посмотрел, как он выглядит: одет в серый френч и мягкие сапожки. «Очень скромно для первого человека в государстве», – подумал я.
Представьте себе, я рассматриваю его, а он стоит на стремянке, что-то читает. Я кашлянул в кулак. Сталин неторопливо оглянулся и поставил книгу на место.
– А-а, Байбаков, молодой человек! – дружески протянул Сталин. И уже официальнее:
– Садитесь, товарищ Байбаков, пожалуйста.
Спустился со стремянки, пожал мне руку и, раскуривая трубку, начал ходить по кабинету.
– Товарищ Байбаков, мы назначили вас наркомом нефтяной промышленности. Вы знаете, что нефть – это душа военной техники?
– Товарищ Сталин, – ответил я, – это душа не только военной техники, но и всей экономики.
– Тем более, скажите, что нужно, – доверительным тоном, как бы подбадривая меня, продолжал Сталин, – для развития отрасли?
– Надо «второе Баку» осваивать, там мы открыли два крупнейших месторождения – ударили фонтаны. Это очень перспективные месторождения.
Сталин внимательно меня выслушал, прошел раз-другой вдоль стола и настойчиво повторил:
– А что нужно?
– Капиталовложения, товарищ Сталин, оборудование. А еще – знающие строители.
И я решился изложить все свои наиболее принципиальные соображения о путях развития нефтяной промышленности. Сталин слушал сосредоточенно.
– Хорошо, – наконец сказал он, – изложите все эти конкретные требования в письменной форме, я скажу Берии.
Он тут же поднял трубку телефона и позвонил Берии, который как первый заместитель Председателя Совнаркома курировал топливные отрасли.
– Лаврентий, вот здесь товарищ Байбаков, все, что он просит, ты дай ему.
Мои встречи со Сталиным были регулярными. Я даже побывал на очередном дне рождения Верховного на его даче. Там были все члены Политбюро, некоторые наркомы. Все проходило дружески, просто. Сталин особенно себя как виновника торжества не выпячивал. Говорили больше другие. Не помню, чтобы он на кого-то кричал, повышал голос. Ни в Кремле, ни на его даче я не видел пьяных людей. Пили, когда был хороший повод. Но гулянок, простите, бардака не было.
И вот под неусыпным оком Лаврентия Берии мне пришлось работать долгие годы. Он часто вызывал меня в Кремль или на Лубянку. Звонил всегда внезапно, редко здоровался и начинал разговор по обыкновению отрывистым вопросом: «Как дела, Байбаков?» Слово «товарищ» не употреблял. Произнося мою фамилию, ставил по-грузински, как и Сталин, ударение на втором слоге. Слушал внимательно, не перебивая, хотя потом вопросы задавал резко, порой крикливо и даже грубо, прибегая и к крепким выражениям, – это было в его стиле общения с подчиненными.
Характерен случай, памятный мне еще с довоенных лет. Заболев ангиной, с температурой под сорок я лежал дома. Вдруг звонок по «вертушке». Трубку взяла жена Клавдия Андреевна. Там кто-то отрывисто сквозь зубы назвался, но супруга не расслышала и сказала: «Кто это? Повторите». – «Дура, Берия говорит! – раздался в трубке разъяренный голос. – Мне нужен Байбаков. Пусть подойдет». – «Он болен, простудился, лежит с высокой температурой», – замялась Клавдия Андреевна. Берия в том же резком, раздраженном тоне прорычал: «Каждый дурак может простудиться, нужно галоши носить» (из всех членов Политбюро в то время, насколько помню, в галошах ходили Берия и Суслов). Когда я с трудом поднялся и взял трубку, Лаврентий Павлович, не справляясь о моем здоровье, категорично приказал вылететь вместе с наркомом внутренних дел Кругловым в Уфу, где на нефтеперерабатывающем заводе произошла серьезная авария. И уже через несколько часов, так и не сбив высокую температуру, я очутился в Уфе.
Конечно же, было до слез обидно за жену. Ну ладно, со мной можно так поступать, я – мужчина. Но зачем оскорблять женщину, ее-то в чем вина? «Вот знал бы об этом товарищ Сталин», – думал я.
Поскольку я занимался нефтью, мне пришлось всю войну думать о том, чтобы ее запасы для армии были всегда наготове. Наше командование знало, что за несколько дней до начала войны Геринг утвердил документ с кодовым названием «Зеленая папка» – директиву принятия всех мер к немедленному использованию природных богатств оккупированных областей, и в первую очередь нефти, в интересах Германии.
В один из жарких июльских дней меня вызвал в Кремль Сталин. Пожал руку, спокойно взглянул мне в глаза и негромко заговорил: «Товарищ Байбаков, Гитлер рвется на Кавказ. Он объявил, что если захватит нефть Кавказа, то выиграет войну. Нужно сделать все, чтобы ни одна капля нефти не досталась врагу».
И жестко добавил:
– Имейте в виду, если вы оставите немцам хоть одну тонну нефти, мы вас расстреляем…
До сих пор помню его голос, глуховатый тембр, твердый кавказский акцент.
Снова прошелся вдоль стола и добавил:
– Но если вы уничтожите промыслы преждевременно, и мы останемся без горючего, мы вас тоже расстреляем.
Я молчал, потом, набравшись духу, сказал:
– Но вы мне не оставляете выбора, товарищ Сталин.
Он остановился возле меня, медленно поднял руку и слегка постучал по виску:
– Здесь выбор, товарищ Байбаков. Летите. И с Буденным думайте, решайте на месте.
Я понимал, что речь шла о слишком высокой цене возможной ошибки. Военное время сурово, решалась судьба страны, народа. И нефть должна была работать на нашу победу. Так я рассуждал, выйдя из кабинета человека в сапогах, с то и дело гаснущей трубкой в руке…
2005
Глава 3. Жена Н. И. Бухарина Анна Бухарина-Ларина: «В шапке Сталина меня вели на расстрел…»
Осенью 1987 года Евгений Евтушенко рассказал мне о нелегкой судьбе художника Юрия Ларина.
– Между прочим, сын Бухарина, – добавил он многозначительно. – Его мать, Анна Михайловна, – вдова Николая Ивановича Бухарина.
– Разве она жива?
– Жива…
– Вы будете казнены в своей стране.
Бухарин оторопел, ему показалось, что он ослышался, переспросил:
– Вы считаете, что Советская власть погибнет?
– При какой власти погибнете – сказать не могу, но обязательно в России…
Анна Михайловна помнит себя очень рано. На четвертом году жизни она стала настойчиво интересоваться, где ее родители, – она видела их крайне редко. Ей запомнился ворчливый ответ деда: «Твои родители – социал-демократы, они предпочитают сидеть по тюрьмам, бегать от ареста за границу, а не находиться возле тебя и варить тебе кашу». Девочка не поняла, что такое социал-демократы, но тюрьма была недалеко от дома, и дед говорил ей, что там сидят воры и бандиты. Подавленная, Аня больше не решалась спрашивать о родителях, которых увидела после Февральской революции, когда они вернулись из эмиграции.
«…Момент знакомства с Бухариным мне хорошо запомнился. В тот день мать повела меня в Художественный театр смотреть “Синюю птицу” Метерлинка. Весь день я находилась под впечатлением от увиденного, а когда легла спать, сновидение повторяло спектакль. И вдруг кто-то дернул меня за нос. Я испугалась, ведь Кот на сцене был большой, в человеческий рост, и крикнула: “Уходи, Кот!” Сквозь сон услышала слова матери: “Николай Иванович, что вы делаете, зачем вы будите ребенка!” Но я уже проснулась, и передо мной все отчетливее стало вырисовываться лицо Николая Ивановича. В тот момент я и поймала свою “синюю птицу”, символизирующую стремление к счастью и радости, не сказочно-фантастическую, а земную, за которую заплатила высокую цену».
«…Из всех многочисленных друзей отца моим любимцем был Бухарин. В детстве меня привлекали в нем неуемная жизнерадостность, озорство, страстная любовь к природе и знание ее (он был неплохим ботаником, великолепным орнитологом), а также его увлечение живописью».
«…Я не воспринимала его в то время взрослым человеком. Это может показаться смешным и нелепым, тем не менее, это так… Если всех близких товарищей отца я называла по имени и отчеству и обращалась к ним на “вы”, то Николай Иванович такой чести удостоен не был. Я называла его Николаша и обращалась только на “ты”, чем смешила и его самого, и своих родителей, тщетно пытавшихся исправить мое фамильярное отношение к Бухарину, пока они к этому ни привыкли».
«…Одна из первых встреч с Николаем Ивановичем связана с воспоминанием о Ленине. Однажды в кабинет отца, где, как обычно, было полно народу, пришел Ленин. Для меня в ту пору он был равным среди равных. Помню его смутно. Но один забавный эпизод запал в память на всю жизнь. Когда я вошла в кабинет отца, только-только ушел Бухарин. Речь, по-видимому, шла о нем, я не могла понять всего, что говорилось Лениным, но запомнила одну фразу: “Бухарин – золотое дитя революции”. Это высказывание Ленина о Бухарине стало потом хорошо известно в партийных кругах и воспринималось как образное выражение. Я же пришла от сказанного в полное замешательство, так как все поняла буквально и заявила Ленину протест. “Неправда, – сказала я, – Бухарин не из золота сделан, он же живой!” – “Конечно, живой, – ответил Ленин, – я так выразился потому, что он рыжий”».
– Между прочим, сын Бухарина, – добавил он многозначительно. – Его мать, Анна Михайловна, – вдова Николая Ивановича Бухарина.
– Разве она жива?
– Жива…
* * *
…Летом восемнадцатого года Н. И. Бухарин находился в Берлине. Его командировали для подготовки документов, связанных с мирным Брестским договором. Однажды он услышал об удивительной гадалке, предсказывающей судьбу, и любопытства ради решил посетить обитавшую на окраине города предсказательницу. То, что наворожила ему хиромантка, было поразительно:– Вы будете казнены в своей стране.
Бухарин оторопел, ему показалось, что он ослышался, переспросил:
– Вы считаете, что Советская власть погибнет?
– При какой власти погибнете – сказать не могу, но обязательно в России…
* * *
А. М. Ларина росла в семье профессиональных революционеров, после Октября ставших «у руля» государства. Поэтому вся ее жизнь проходила в сложной общественной атмосфере той поры: политические дискуссии, споры, распри и, наконец, террор. Имя отца Анны Михайловны сегодня забыто, хотя похоронен он у Кремлевской стены.Анна Михайловна помнит себя очень рано. На четвертом году жизни она стала настойчиво интересоваться, где ее родители, – она видела их крайне редко. Ей запомнился ворчливый ответ деда: «Твои родители – социал-демократы, они предпочитают сидеть по тюрьмам, бегать от ареста за границу, а не находиться возле тебя и варить тебе кашу». Девочка не поняла, что такое социал-демократы, но тюрьма была недалеко от дома, и дед говорил ей, что там сидят воры и бандиты. Подавленная, Аня больше не решалась спрашивать о родителях, которых увидела после Февральской революции, когда они вернулись из эмиграции.
* * *
Из воспоминаний Анны Михайловны о Бухарине.«…Момент знакомства с Бухариным мне хорошо запомнился. В тот день мать повела меня в Художественный театр смотреть “Синюю птицу” Метерлинка. Весь день я находилась под впечатлением от увиденного, а когда легла спать, сновидение повторяло спектакль. И вдруг кто-то дернул меня за нос. Я испугалась, ведь Кот на сцене был большой, в человеческий рост, и крикнула: “Уходи, Кот!” Сквозь сон услышала слова матери: “Николай Иванович, что вы делаете, зачем вы будите ребенка!” Но я уже проснулась, и передо мной все отчетливее стало вырисовываться лицо Николая Ивановича. В тот момент я и поймала свою “синюю птицу”, символизирующую стремление к счастью и радости, не сказочно-фантастическую, а земную, за которую заплатила высокую цену».
«…Из всех многочисленных друзей отца моим любимцем был Бухарин. В детстве меня привлекали в нем неуемная жизнерадостность, озорство, страстная любовь к природе и знание ее (он был неплохим ботаником, великолепным орнитологом), а также его увлечение живописью».
«…Я не воспринимала его в то время взрослым человеком. Это может показаться смешным и нелепым, тем не менее, это так… Если всех близких товарищей отца я называла по имени и отчеству и обращалась к ним на “вы”, то Николай Иванович такой чести удостоен не был. Я называла его Николаша и обращалась только на “ты”, чем смешила и его самого, и своих родителей, тщетно пытавшихся исправить мое фамильярное отношение к Бухарину, пока они к этому ни привыкли».
«…Одна из первых встреч с Николаем Ивановичем связана с воспоминанием о Ленине. Однажды в кабинет отца, где, как обычно, было полно народу, пришел Ленин. Для меня в ту пору он был равным среди равных. Помню его смутно. Но один забавный эпизод запал в память на всю жизнь. Когда я вошла в кабинет отца, только-только ушел Бухарин. Речь, по-видимому, шла о нем, я не могла понять всего, что говорилось Лениным, но запомнила одну фразу: “Бухарин – золотое дитя революции”. Это высказывание Ленина о Бухарине стало потом хорошо известно в партийных кругах и воспринималось как образное выражение. Я же пришла от сказанного в полное замешательство, так как все поняла буквально и заявила Ленину протест. “Неправда, – сказала я, – Бухарин не из золота сделан, он же живой!” – “Конечно, живой, – ответил Ленин, – я так выразился потому, что он рыжий”».