Страница:
Только мы вышли на улицу перед парком, как откуда ни возьмись выскочили немцы, схватили нас, крича: кто такие и куда идете? У нас за пазухами были яблоки, мы стали объяснять, что рвать их ходили. Нас повели на небольшой холмик, там стоял пулемет - и дали лопаты: копайте! Только мы начали, как вдруг с нашей стороны раздался выстрел. Я обернулся: Валька лежал с пробитой головой. Мертвый. Началась перестрелка, немцам стало не до меня, и я сбежал. Назад я шел через город к реке. Дождался ночи и, переплыв реку, вернулся к своим. Смерть Вальки была для меня первым сильным потрясением. До этого я уже повидал немало трупов, но то были незнакомые люди, а тут свой, близкий парень!
В следующий раз город встретил меня пустотой на улицах. Жителей видно не было, одни немцы. Я вспомнил о немецком приказе и понял, что теперь будет очень тяжело - по улицам запросто не походишь. Пришлось пробираться дворами, сквозь щели в заборах осматривать улицы. На это ушел весь день. Но кое-что увидеть все же удалось, и уже к вечеру я отправился назад. Перелез через очередной забор, сиганул в какой-то дворик и с ужасом увидел перед собой двух здоровенных немцев. Может, они были не такие уж здоровенные, но тогда все немцы казались мне огромными. Ну, думаю, все, попался. Но немцы как-то странно, вроде бы даже виновато смотрели на меня и ничего не предпринимали. И в руках у каждого по мешку. Тут я сообразил: это же мародеры, меня за хозяина приняли и слегка растерялись. В какой-то момент было неясно, кто из нас попался. Однако быстро выяснилось, что попался все же я. Потащили они меня через весь город, к военному городку, подвели к какому-то дому. Похоже, комендатура: поток людей - входят, выходят немцы, жители. Посадили у входа на скамейку, велели ждать и ушли внутрь. Но ждать я не стал, поднялся со скамейки и ушел. Опять добрался до реки, досидел до темноты, переждал патруль, переплыл реку - и к своим.
Мой следующий, пятый, поход оказался последним. На этот раз с мальчишкой лет четырнадцати. Теперь вроде как я был инструктором. Ночью полковые разведчики местной воинской части через пойму проводили нас к реке. Затем мы вдвоем переплыли на городской берег. Сориентировались в темноте, вышли на окраину. Дождались рассвета и двинулись дальше. Сначала шли дворами. К середине дня устали по заборам лазить, ростом он не вышел, мне его подсаживать приходилось. Шли по улице, один за другим, на расстоянии метров сто. Я шел впереди. Выхожу на перекресток и вижу, что по поперечной улице с двух сторон подходят патрули. Пока они меня останавливали, мой напарник успел юркнуть в подворотню. Я бежать не мог - пристрелят как миленького. Подошли. Один из них, высокий, с эсэсовскими молниями в петлицах, схватил меня за руку, что-то крича, и повел через арку во двор. Притащил к глубокой яме, поставил к ней спиной, достал пистолет (отчетливо запомнилось: почему-то не вальтер, не парабеллум, а наш ТТ - опробовал?), снял с предохранителя и, продолжая орать, махал им перед моим носом. Я различил "рус шпион", "партизан", "откуда пришел" и понял: пахнет жареным, дело, наверно, совсем плохо, пожалуй, на этот раз не вывернуться. С эсэсовцем я еще не сталкивался (обычно с патрулями было проще: они почти приучили меня к мысли, что убивать мальчишку немцы просто так не станут). Но и в этот момент страха не было. Даже мелькнула мысль выбить из его руки пистолет и дать деру, но тут же понял: бредовая мысль, слишком здоров немец.
Внезапно в глазах немца что-то изменилось. Я не успел испугаться, увидел только мушку на стволе пистолета, когда немец вытянул руку и выстрелил мне в лицо. Я почувствовал будто удар в челюсть и полетел в яму. Упал удачно. Падая, перевернулся на живот и не разбился: грунт был твердый, и на дне ямы валялись осколки кирпичей. На какой-то момент я, наверное, потерял сознание, но тут же очнулся и сообразил: не шевелиться, ни звука! Так и есть, слышу разговор, значит, их уже двое, немец столкнул ногой в яму кирпич, но в меня не попал. Переговариваясь, оба ушли со двора. Я лежал и чувствовал сильную боль в подбородке и слабость во всем теле. Потом встал на дне ямы - глубоко, метра полтора-два, как выкарабкаться? Вдруг слышу - немцы возвращаются! Я тут же рухнул лицом вниз, мгновенно приняв прежнюю позу. Они подошли к яме, обменялись несколькими фразами и не торопясь ушли. Я полежал еще немного, поднялся и все-таки выбрался наружу.
Время было около полудня. Перебрался в соседний двор. Осмотрелся, прислушался. Тишина. Чувствовал я себя плохо, видно, крови много потерял. Нашел какой-то большой деревянный ящик (похоже, мусорный), забрался в него и решил дотемна в нем отсидеться. В темноте вылез и опять пошел вниз в сторону реки, но вскоре почувствовал, что не добраться мне до нее этой ночью, сил не хватает. В каком-то саду забрался в кусты и уснул.
Утром услышал голоса, показалось - немцы. Так целый день и просидел в кустах. Было жарко, хотелось пить, но вылезти из кустов не рискнул. Старался даже не шевелиться. Не дай бог сучок под ногой хрустнет. Откуда только терпенье взялось? Под вечер все стихло, ушли. Что они делали, почему там оказались, голову не ломал, да и не способен был в тот момент думать: принимал все как факт. Стемнело. Через какое-то время осторожно вылез из кустов. Опять заборы, калитки, и так в темноте добрался до реки. Снова переждал патрули и тихо, без всплесков, переплыл на левый берег. Перешел пойму и в первой же деревне (между Придачей и Отрожками) знаками попросил пить. Вид у меня, окровавленного, был, надо полагать, достаточно жалкий. Говорить я практически не мог, лишь что-то сипел. Хозяйка поглядела на меня с жалостью и притащила полную кружку воды. Но вода в горло не проходила. Мне не удалось сделать ни одного глотка.
Пуля, как потом выяснилось, прошла через подбородок и шею, навылет. Опухоль в шее мешала и говорить, и пить. Однако через некоторое время говорить я все же начал. Дотащился до своей разведгруппы, рассказал, что и как было, что видел. Они мне рассказали, что напарник мой вернулся накануне. Отвезли меня в медсанбат, а там сделали противостолбнячный укол и сказали, что пищевод, наверное, перебит. Отвезли на машине в полевой госпиталь, а оттуда решили было еще дальше переправить, кажется, в стационарный госпиталь в Борисоглебске. Ждали самолета. К этому времени я начал приходить в чувство и возомнил себя важной персоной. Мне попробовали еще раз дать воды, и она вдруг прошла! Впервые за почти трое суток в желудок что-то попало. По-видимому, опухоль спала. Стало ясно, что пищевод не поврежден и никуда дальше везти меня не нужно.
Очень трогательно обо мне в госпитале заботились, но недели через две я оттуда сбежал и явился в свою часть. Меня, однако, снова отправили долечиваться, но не в госпиталь, а в медсанбат, который располагался неподалеку в лесу. Через пару недель я оттуда ушел. Однако на этот раз группу свою на месте не застал, она куда-то перебазировалась. Было обидно, что меня об этом не предупредили. Пришлось возвратиться в медсанбат. Через несколько дней вдруг появилась моя мать. Надо же, нашла! Мать моя была женщиной крутой. Бросила корову, вещи, сумела проникнуть в прифронтовую полосу, узнала о моей судьбе, нашла госпиталь, где меня уже не было, и наконец нашла меня. Попался, одним словом. И повезла она меня в тыл, в Коканд. Я особенно и не сопротивлялся. Шел сентябрь, начался учебный год. Успел только заехать в свою развед-группу, попрощаться.
В то лето, наблюдая за окружающими, и за некоторыми командирами тоже, я убедился, что люди, внешне соответствующие моим представлениям о человеке смелом и мужественном и вроде бы действительно не боящиеся опасности, нередко к этой опасности на самом деле близко никогда и не подходили. Всегда находили обстоятельства, оправдывающие сохранение некоторой дистанции. И наоборот, люди, казалось бы, внешне совсем не мужественного типа, в ситуации острой, требующей немедленных действий, решений, смело шли навстречу опасности, решительно и осмысленно действовали. Решимость, даже порой безрассудная, вроде бы и прекрасна, но в любом варианте она должна быть эффективной. А такое чаще бывает, когда человек понимает, откуда ему грозит опасность, и может держать себя в руках, уберечься от безрассудства, "вибраций" и действовать с необходимой осторожностью, владея своими эмоциями и телом. И если человек сознает необходимость действия, а тело ему не подчиняется, входит в автоколебания - дело плохо. Наблюдать это приходилось не раз. И еще. Мужественность и решительность свою одни способны проявлять только в более или менее привычных условиях, другие же могут сохранять их во всех случаях жизни или даже наоборот: проявлять эти способности только в условиях крайнего стресса.
На мой взгляд, подтверждение этому легко найти в среде летчиков. Первые это обычные летчики, а вторые - те, кто становятся настоящими летчиками-испытателями. Не раз наблюдал Сергея Анохина. В обычной жизни это был скромный, незаметный человек. Но он оказался способен, попав в полете в аварию и потеряв глаз, выбраться из кабины падающего самолета, пройти по фюзеляжу, держась за трос антенны, и только потом прыгнуть с парашютом: если бы он прыгнул раньше, воздушным потоком его вынесло бы на хвостовое оперение. И таких опасных ситуаций в его жизни было много. Таким был и знаменитый летчик-испытатель Амед-Хан.
Принято считать, что профессия накладывает отпечаток на психологию ее обладателя. Космонавт - это тоже профессия. Космонавтами становятся задолго до первого полета. Сначала многотуровый отбор из многочисленной группы подобных тебе летчиков и инженеров. Потом - из более узкого круга тех, кто реально претендует быть зачисленным в отряд космонавтов. Далее жизнь и работа, общая подготовка в отряде, тренировки перед полетом в качестве дублера. И наконец, назначение в основной экипаж. При этом по разным причинам отсеивается немало достойных и подготовленных людей. Отбор в космонавты - процедура длинная, и на каждой его ступени тебя может постигнуть неудача. Например, необходимого уровня здоровья, которого от тебя требуют медики, может вдруг не оказаться. Конечно, конкурсный отбор - это не прерогатива космонавтики, он существует везде и всюду, начиная с детских олимпиад. Так что каждый, наверное, прошел через неудачу в том или ином отборе. Инженер или летчик со стажем понимают, что пройти отбор в космонавты - это еще не значит полететь. Масса обстоятельств может помешать этому. И неизвестно, на сколько лет и во имя чего ты будешь оторван от своей профессии. Есть ведь космонавты, которые дожидались своего полета по десять-пятнадцать лет.
За многие годы ожидания не каждому удается сохранить здоровье или работоспособность. Для иных все жертвы оказываются напрасными. Человек вроде бы обрел новую профессию, но реализовать ее в действии так и не смог. Подготовка и осуществление космического полета требуют от человека много терпения, мобилизованности, физических и душевных сил. Отсюда, по логике вещей, вытекает, что после полета должно вроде бы возникнуть ощущение, что желанная цель достигнута и вторично такое лучше не проходить. Но большинство из них стремятся в новые полеты, во второй, третий, четвертый. В "Литературной газете" как-то было опубликовано интервью с американским астронавтом Майклом Коллинзом, совершившим два полета, один из которых на Луну (он был пилотом орбитального модуля и оставался на окололунной орбите, когда Армстронг и Олдрин высаживались в планетном модуле на поверхность Луны). На вопрос журналиста, не хотел бы он совершить еще один космический полет, Коллинз ответил: "Ни за что!" Нервное напряжение и физические нагрузки в рискованном космическом полете были столь велики, что Коллинз, по его словам, отходил от них чуть ли не десять лет. К тому же он, бывший летчик-испытатель, после космических полетов не сразу нашел свое место в жизни. Ответ Коллинза меня удивляет. Или, может быть, корреспондент его неправильно понял? А возможно, он сказал то, что думал. Но, вернее всего, это нечто вроде рекламного хода. Скажешь: хочу, очень хочу, это не привлечет ничьего внимания, никого не взволнует: естественно. А так получилась маленькая, но сенсация.
Вообще, насколько я знаю, американские космонавты мужественные, откровенные и весьма скромные люди. Арм-стронг, первый человек, шагнувший на Луну, потом, кажется, преподавал в университете и не пользовался особой популярностью. А между тем это был выдающийся летчик и космонавт. Ему очень "везло" на аварийные ситуации. То на летающей платформе, имитировавшей полет лунного посадочного модуля, возник пожар, и ему пришлось катапультироваться на небольшой высоте, то в первом своем космическом полете на "Джемини-8" (вместе со Скоттом) в 1965 году, осуществив первую орбитальную стыковку, он вынужден был тут же совершить аварийную посадку. Он аккуратно посадил и "Апполон-11" на Луну: в выбранной еще на земле точке оказалось много крупных камней, и Армстронг провел корабль, так сказать, на бреющем полете почти до израсходования топлива, но все же нашел подходящее место для посадки. Мне приходилось встречаться и беседовать с ним, когда он приезжал в Москву, он произвел на меня хорошее впечатление. Прежде всего сочетанием скромности, спокойствия и рассудительности, с одной стороны, и какой-то раскованностью, решимостью, с другой. В этом он схож с Анохиным.
Большинство космонавтов с охотой отправляются в новые полеты. Опытный космонавт, который уже побывал в полете и способен совершить новый, ценный для работы человек. Важен его опыт знакомства с невесомостью и процессом адаптации, с особенностями работы и жизни на борту. Трудно все это постичь лишь путем изучения инструкций. В очередном полете у такого космонавта уходит значительно меньше времени и сил на привыкание. Бывалый космонавт способен оказать помощь своему коллеге-новичку.
У профессии космонавта есть еще одна особенность: известность, слава. Слава, буквально сваливающаяся на него после полета. Популярность эта носила в первые космические годы совершенно исключительный характер. Но практически это была не слава, а лишь "стресс внимания", происходящий не только из уважения и интереса, но и из чистого любопытства, и не без влияния прессы. Обычно ведь как люди живут? Сравнительно узкий круг близких интересуется обстоятельствами и деталями твоей жизни, твоим мнением и суждениями. Широкая известность естественна для актеров и спортсменов, поскольку работа их публична. А тут вдруг на тебя, не актера и не спортсмена, обрушивается лавина внимания. Начинается сногсшибательная круговерть. Всем ты интересен и нужен, все хотят слушать тебя и общаться с тобой. Каждый на эту лавину реагирует по-своему. Кого-то, может быть, она ошарашивает настолько, что пропадает чувство реальности. Человек начинает много выступать, порой десятки раз повторяя одно и то же. Меняется вдруг самооценка, он на глазах начинает раздуваться, появляются капризы, завышение требований к жизни и условиям работы. Такое наблюдается у немногих и, главное, проходит. Берут верх здравый смысл и влияние окружения, тех же товарищей по работе. Большинство же сразу к своей популярности относятся с достаточной долей юмора, что позволяет сохранять чувство меры.
Прошло почти сорок лет с начала полетов человека в космос. Что же принесли эти полеты гражданам страны, которые оплачивали эти дорогостоящие работы? Что бы ни говорили политики и чиновники, оплачивало эти работы общество в целом, трудящиеся, налогоплательщики, отдававшие часть ими заработанных денег государству. Так вот люди, которые платили, ничего не получили. А кто же получил?
Ну, во-первых, политики, руководители государств получили материал для доказательства своей мудрости и преимуществ государственного строя, который они представляли ("социализм - стартовая площадка для проникновения человечества в космос"). Или результатом "освоения космоса" явилось восстановление престижа страны как лидера технического прогресса человечества ("припев" к лунной экспедиции - оказывается, 25 миллиардов долларов было заплачено американцами за престиж, в котором сомневались, по-видимому, только конкурирующие между собой политики). Но это, в конце концов, их дело, а не налогоплательщиков. Налогоплательщики не должны оплачивать частные расходы нанятых слуг.
Во-вторых, инженеры, врачи и другие специалисты, работавшие в области пилотируемых полетов, научились делать космические корабли и орбитальные станции, обеспечивать жизнь человека в условиях полета. Они получили в свое распоряжение заводы, деньги, построили испытательные стенды, центры связи и управления, научились управлять этими полетами. Получили экспериментальный материал для реализации возможностей человека жить и работать в условиях невесомости и созданных ими конструкций.
Но этот опыт и знания носят, так сказать, инструментальный характер. Этот опыт и знания нужны для того, чтобы на орбите выполнять работу, наблюдения, исследования в интересах нанявших их налогоплательщиков. Потому что до сих пор пилотируемые полеты правительства оплачивали не из своих денег, а из денег общества. А вот сами работы, наблюдения, исследования пока не принесли людям ни материальной пользы, ни новых возможностей для производства, экономики, ни новой информации о мире, в котором мы живем. Вот автоматические космические аппараты связи и ретрансляции телевизионных передач, контроля поверхности Земли, навигационных измерений, астрофизических исследований звезд и галактик принесли и конкретную пользу, и новую информацию. Обидно это сознавать, но это так. Я не утверждаю, что и впредь толку от пилотируемых полетов будет как от козла молока. Факт этот говорит только о том, что мы действовали слишком примитивно и до сих пор не добились того, чего хотели: открыть для людей новую сферу деятельности. Пока мы даже еще не поняли, где, в какой области работы на орбите человек может оказаться настолько эффективен, чтобы затраты на его полет на орбиту оправдывались.
Какую роль в этом деле сыграли сами космонавты? Никакой. Правда, они резонно могут возразить, что во время полета делали то, что им поручали, а иногда и больше. Действительно, не вооруженные идеями, инструментами они и не могли что-то полезное сделать не для посылавших их инженеров, а для людей вообще. А сами они этих идей генерировать не смогли и обвинять их за это никак нельзя.
Но вот с чем пришлось столкнуться. Одной из важнейших "инструментальных" задач первых десятилетий космических полетов была оценка границы длительности без-опасного пребывания и работоспособности человека на орбите в условиях невесомости, в условиях жизни и работы на космических кораблях и орбитальных станциях. На животных такой эксперимент ставить практически невозможно: они не могут отринуть сигналы непрерывного падения и качки, не могут убирать свои испражнения, не могут выполнять физические упражнения. Многого они не могут. Поэтому практически оценить допустимые сроки пребывания человека на орбите можно только в прямых экспериментах в самих пилотируемых полетах с постепенным наращиванием длительности полета. Конечно, это опасный и жестокий способ, но другого найти мы не смогли. В таких экспериментах, начавшихся примерно с семидесятого года, космонавты рисковали своей жизнью или, может быть, чем-нибудь еще. Кстати, американцы пошли тоже по тому же пути: длительность первой экспедиции на станцию "Скайлаб" была около месяца, второй около двух месяцев, а третьей - около трех месяцев.
Когда мы начали увеличивать продолжительность полета, то натолкнулись на решительное противодействие космонавтов. Можно было понять первых космонавтов, летавших всего по нескольку дней: период адаптации к невесомости, как правило, продолжается от одного до пяти - семи дней. И в этот период большинство чувствует себя, мягко говоря, дискомфортно. Поэтому тогдашние утверждения типа "уже пять суток - на пределе выживания" можно понять. Но потом, когда выяснилось, что после окончания периода адаптации вроде бы уже можно жить и работать более-менее нормально, возражения против наращивания продолжительности полетов становились все более категоричными. Опять же можно было понять Елисе-ева. Он в то время уже был и руководителем полета, и отвечал в нашем КБ за состояние и работоспособность экипажа станции, и ощущал себя кем-то вроде представителя профсоюза космонавтов, обязанного заботиться об их здоровье, об их интересах. Но сами-то космонавты неужели не помнили о том, что их никто не агитировал и не тащил на эту работу, никто не заставлял идти на риск. Это профессиональный риск, риск, связанный с тем, что они взялись быть первопроходцами в этом деле. Не все, конечно, возражали. Некоторые проявили настоящий профессионализм. Но их оказалось мало.
Ощущали ли они себя первопроходцами? Да! Само собой! В застольях и на митингах слова эти часто, наверное, произносились. Другое дело осознание, куда шли первыми и зачем? А что касается славы, так это понятно - плата за риск.
Модель внешнего поведения многих космонавтов никак не раскрывала их индивидуальности и того, чем они жили.
Что между ними было общего? Все они выросли в пятидесятые годы: жизнь тяжелая, скудная, благополучие воспринималось как временное и сопровождалось четким пониманием необходимости определенного алгоритма поведения - "не чирикай". Второе сходство - осознание, что о тебе никто не позаботится, конкуренция большая, а ставки высоки. Обойти конкурента, вытолкнуть его из "гнезда", для этого могли заключаться временные союзы и объединения, особенно если один из конкурентов проявлял какую-то слабину, вроде "недержания речи", хотя бы в за-столье, или еще что-нибудь в этом роде.
А что касается индивидуальных особенностей, здесь можно упомянуть многих.
Гагарин производил впечатление хитрого, себе на уме мужичка из глухой деревни, ему быстро надоели опека и тогдашнего начальника ЦПК врача Карпова (удалось коллективными усилиями его вытолкнуть), и заменившего его позже Н.Ф. Кузнецова, и Каманина (конечно, особенно Каманина, но его космонавты еще долгие годы побаивались). Не совсем было понятно, зачем ему власть. Может, причина крылась в понимании, что шумиха вокруг его подвига не соответствует содержанию его дальнейшей жизни и работы.
Герман Титов тоже был (и, наверное, сейчас) в принципе неглуп, но внешне производил впечатление любующегося собою человека в роли героя. Но он то и дело попадал в какие-то дурацкие истории. Однажды, после одной из первых поездок за границу, приехал к С.П. с рассказом о поездке и подарил ему часы, которые якобы привез специально в подарок С.П. Тот завелся: наверняка Титов часы не покупал (да, наверное, и денег у него для этого не было), а просто "передарил" свой подарок по принципу "на тебе боже, что мне не гоже". И отдал часы службе безопасности: проверить, нет ли какой диверсии против Главного конструктора. "Есть, Ваша светлость, - радиация!" Стрелки часов были покрыты фосфором, и, естественно, радиометры показали наличие радиации. "Покушение на Главного конструктора!" Раззвонили, где только можно. Хотя в газеты, конечно, ничего не просочилось. А бедного Германа совсем затюкали. Ему, конечно, хотелось еще участвовать в полетах, но уже не светило: конкуренты по любому поводу поднимали шум, да и начальство не жаловало эмоционального и любящего выпить космонавта. А герой, помимо всего прочего, должен обладать способностью (и демонстрировать это) пить как слон!
Павел Попович всегда производил на меня впечатление симпатичного, добродушного и в то же время хитрого и весьма прагматичного хохла.
Андриян Николаев мне тоже нравился своим простодушием и своеобразным обаянием. Брак его с Валентиной Терешковой, по моему мнению, был неудачным. Хотя ни он, ни она на эту тему со мной никогда не откровенничали. Был осторожен - в конфликты с начальством, по-моему, никогда не вступал.
Валерий Быковский был, вероятно, неплохим летчиком. Один из немногих, для кого дискомфорт первых дней невесомости был просто как с гуся вода. Не брезговал "неприличными" поручениями своего начальства по участию в дискуссиях, содержание которых, мягко говоря, высасывалось из пальца. Брался за сомнительную работу. Например, одно время был кем-то вроде директора Дома советско-германской дружбы в восточном Берлине.
Терешковой тяжело достались ее трое суток в полете. Это было слышно по голосу на связи, хотя слова произносились "по протоколу". После полета и для нее началась обычная для космонавтов тех лет круговерть с приемами, поездками по всему миру и бесконечными выступлениями. Ее стали активно использовать для пропаганды и представительства везде, где только представлялся случай. Тут ее вины не вижу. Но когда она стала председателем Союза обществ дружбы с зарубежными странами (или что-то в этом роде) - это уже было неприлично. Совершенно очевидно, что эта организация являлась крышей для нашей разведки и финансирования наших агентов в других странах. Зачем ей-то было соглашаться на такую работу? Профессиональные разведчики - это другое - они сами выбрали свою профессию, а зачем она взялась за это дело? Как-то я спросил ее: зачем она занялась этим неблаговидным делом. "Да что ты говоришь такие вещи! Да разве можно?!.." А в общем, если не обращать на это внимания, она симпатичный мне человек.
Еще несколько замечаний по поводу иностранных космонавтов на наших станциях и кораблях.
Международное сотрудничество в космических полетах с самого начала, еще с программы "Союз-Аполлон", приняло характер циркового представления и некоторого виртуального действа: как будто имитация деятельности. Хотя на эту имитацию тратились вполне реальные деньги, время и производственные усилия (надо было изготовлять, готовить и запускать ракеты, пилотируемые и грузовые корабли). Но как будто все участники этого шоу договорились: будем только имитировать и много шуметь о новых шагах вперед в космос, об укреплении дружбы народов и разрядке. Даже осуществили в ознаменование окончания нашей позорной авантюры в Афганистане полет с участием афганского космонавта, которому опасно было возвращаться на родину. Он и сейчас перебивается где-то на чужбине.
В следующий раз город встретил меня пустотой на улицах. Жителей видно не было, одни немцы. Я вспомнил о немецком приказе и понял, что теперь будет очень тяжело - по улицам запросто не походишь. Пришлось пробираться дворами, сквозь щели в заборах осматривать улицы. На это ушел весь день. Но кое-что увидеть все же удалось, и уже к вечеру я отправился назад. Перелез через очередной забор, сиганул в какой-то дворик и с ужасом увидел перед собой двух здоровенных немцев. Может, они были не такие уж здоровенные, но тогда все немцы казались мне огромными. Ну, думаю, все, попался. Но немцы как-то странно, вроде бы даже виновато смотрели на меня и ничего не предпринимали. И в руках у каждого по мешку. Тут я сообразил: это же мародеры, меня за хозяина приняли и слегка растерялись. В какой-то момент было неясно, кто из нас попался. Однако быстро выяснилось, что попался все же я. Потащили они меня через весь город, к военному городку, подвели к какому-то дому. Похоже, комендатура: поток людей - входят, выходят немцы, жители. Посадили у входа на скамейку, велели ждать и ушли внутрь. Но ждать я не стал, поднялся со скамейки и ушел. Опять добрался до реки, досидел до темноты, переждал патруль, переплыл реку - и к своим.
Мой следующий, пятый, поход оказался последним. На этот раз с мальчишкой лет четырнадцати. Теперь вроде как я был инструктором. Ночью полковые разведчики местной воинской части через пойму проводили нас к реке. Затем мы вдвоем переплыли на городской берег. Сориентировались в темноте, вышли на окраину. Дождались рассвета и двинулись дальше. Сначала шли дворами. К середине дня устали по заборам лазить, ростом он не вышел, мне его подсаживать приходилось. Шли по улице, один за другим, на расстоянии метров сто. Я шел впереди. Выхожу на перекресток и вижу, что по поперечной улице с двух сторон подходят патрули. Пока они меня останавливали, мой напарник успел юркнуть в подворотню. Я бежать не мог - пристрелят как миленького. Подошли. Один из них, высокий, с эсэсовскими молниями в петлицах, схватил меня за руку, что-то крича, и повел через арку во двор. Притащил к глубокой яме, поставил к ней спиной, достал пистолет (отчетливо запомнилось: почему-то не вальтер, не парабеллум, а наш ТТ - опробовал?), снял с предохранителя и, продолжая орать, махал им перед моим носом. Я различил "рус шпион", "партизан", "откуда пришел" и понял: пахнет жареным, дело, наверно, совсем плохо, пожалуй, на этот раз не вывернуться. С эсэсовцем я еще не сталкивался (обычно с патрулями было проще: они почти приучили меня к мысли, что убивать мальчишку немцы просто так не станут). Но и в этот момент страха не было. Даже мелькнула мысль выбить из его руки пистолет и дать деру, но тут же понял: бредовая мысль, слишком здоров немец.
Внезапно в глазах немца что-то изменилось. Я не успел испугаться, увидел только мушку на стволе пистолета, когда немец вытянул руку и выстрелил мне в лицо. Я почувствовал будто удар в челюсть и полетел в яму. Упал удачно. Падая, перевернулся на живот и не разбился: грунт был твердый, и на дне ямы валялись осколки кирпичей. На какой-то момент я, наверное, потерял сознание, но тут же очнулся и сообразил: не шевелиться, ни звука! Так и есть, слышу разговор, значит, их уже двое, немец столкнул ногой в яму кирпич, но в меня не попал. Переговариваясь, оба ушли со двора. Я лежал и чувствовал сильную боль в подбородке и слабость во всем теле. Потом встал на дне ямы - глубоко, метра полтора-два, как выкарабкаться? Вдруг слышу - немцы возвращаются! Я тут же рухнул лицом вниз, мгновенно приняв прежнюю позу. Они подошли к яме, обменялись несколькими фразами и не торопясь ушли. Я полежал еще немного, поднялся и все-таки выбрался наружу.
Время было около полудня. Перебрался в соседний двор. Осмотрелся, прислушался. Тишина. Чувствовал я себя плохо, видно, крови много потерял. Нашел какой-то большой деревянный ящик (похоже, мусорный), забрался в него и решил дотемна в нем отсидеться. В темноте вылез и опять пошел вниз в сторону реки, но вскоре почувствовал, что не добраться мне до нее этой ночью, сил не хватает. В каком-то саду забрался в кусты и уснул.
Утром услышал голоса, показалось - немцы. Так целый день и просидел в кустах. Было жарко, хотелось пить, но вылезти из кустов не рискнул. Старался даже не шевелиться. Не дай бог сучок под ногой хрустнет. Откуда только терпенье взялось? Под вечер все стихло, ушли. Что они делали, почему там оказались, голову не ломал, да и не способен был в тот момент думать: принимал все как факт. Стемнело. Через какое-то время осторожно вылез из кустов. Опять заборы, калитки, и так в темноте добрался до реки. Снова переждал патрули и тихо, без всплесков, переплыл на левый берег. Перешел пойму и в первой же деревне (между Придачей и Отрожками) знаками попросил пить. Вид у меня, окровавленного, был, надо полагать, достаточно жалкий. Говорить я практически не мог, лишь что-то сипел. Хозяйка поглядела на меня с жалостью и притащила полную кружку воды. Но вода в горло не проходила. Мне не удалось сделать ни одного глотка.
Пуля, как потом выяснилось, прошла через подбородок и шею, навылет. Опухоль в шее мешала и говорить, и пить. Однако через некоторое время говорить я все же начал. Дотащился до своей разведгруппы, рассказал, что и как было, что видел. Они мне рассказали, что напарник мой вернулся накануне. Отвезли меня в медсанбат, а там сделали противостолбнячный укол и сказали, что пищевод, наверное, перебит. Отвезли на машине в полевой госпиталь, а оттуда решили было еще дальше переправить, кажется, в стационарный госпиталь в Борисоглебске. Ждали самолета. К этому времени я начал приходить в чувство и возомнил себя важной персоной. Мне попробовали еще раз дать воды, и она вдруг прошла! Впервые за почти трое суток в желудок что-то попало. По-видимому, опухоль спала. Стало ясно, что пищевод не поврежден и никуда дальше везти меня не нужно.
Очень трогательно обо мне в госпитале заботились, но недели через две я оттуда сбежал и явился в свою часть. Меня, однако, снова отправили долечиваться, но не в госпиталь, а в медсанбат, который располагался неподалеку в лесу. Через пару недель я оттуда ушел. Однако на этот раз группу свою на месте не застал, она куда-то перебазировалась. Было обидно, что меня об этом не предупредили. Пришлось возвратиться в медсанбат. Через несколько дней вдруг появилась моя мать. Надо же, нашла! Мать моя была женщиной крутой. Бросила корову, вещи, сумела проникнуть в прифронтовую полосу, узнала о моей судьбе, нашла госпиталь, где меня уже не было, и наконец нашла меня. Попался, одним словом. И повезла она меня в тыл, в Коканд. Я особенно и не сопротивлялся. Шел сентябрь, начался учебный год. Успел только заехать в свою развед-группу, попрощаться.
В то лето, наблюдая за окружающими, и за некоторыми командирами тоже, я убедился, что люди, внешне соответствующие моим представлениям о человеке смелом и мужественном и вроде бы действительно не боящиеся опасности, нередко к этой опасности на самом деле близко никогда и не подходили. Всегда находили обстоятельства, оправдывающие сохранение некоторой дистанции. И наоборот, люди, казалось бы, внешне совсем не мужественного типа, в ситуации острой, требующей немедленных действий, решений, смело шли навстречу опасности, решительно и осмысленно действовали. Решимость, даже порой безрассудная, вроде бы и прекрасна, но в любом варианте она должна быть эффективной. А такое чаще бывает, когда человек понимает, откуда ему грозит опасность, и может держать себя в руках, уберечься от безрассудства, "вибраций" и действовать с необходимой осторожностью, владея своими эмоциями и телом. И если человек сознает необходимость действия, а тело ему не подчиняется, входит в автоколебания - дело плохо. Наблюдать это приходилось не раз. И еще. Мужественность и решительность свою одни способны проявлять только в более или менее привычных условиях, другие же могут сохранять их во всех случаях жизни или даже наоборот: проявлять эти способности только в условиях крайнего стресса.
На мой взгляд, подтверждение этому легко найти в среде летчиков. Первые это обычные летчики, а вторые - те, кто становятся настоящими летчиками-испытателями. Не раз наблюдал Сергея Анохина. В обычной жизни это был скромный, незаметный человек. Но он оказался способен, попав в полете в аварию и потеряв глаз, выбраться из кабины падающего самолета, пройти по фюзеляжу, держась за трос антенны, и только потом прыгнуть с парашютом: если бы он прыгнул раньше, воздушным потоком его вынесло бы на хвостовое оперение. И таких опасных ситуаций в его жизни было много. Таким был и знаменитый летчик-испытатель Амед-Хан.
Принято считать, что профессия накладывает отпечаток на психологию ее обладателя. Космонавт - это тоже профессия. Космонавтами становятся задолго до первого полета. Сначала многотуровый отбор из многочисленной группы подобных тебе летчиков и инженеров. Потом - из более узкого круга тех, кто реально претендует быть зачисленным в отряд космонавтов. Далее жизнь и работа, общая подготовка в отряде, тренировки перед полетом в качестве дублера. И наконец, назначение в основной экипаж. При этом по разным причинам отсеивается немало достойных и подготовленных людей. Отбор в космонавты - процедура длинная, и на каждой его ступени тебя может постигнуть неудача. Например, необходимого уровня здоровья, которого от тебя требуют медики, может вдруг не оказаться. Конечно, конкурсный отбор - это не прерогатива космонавтики, он существует везде и всюду, начиная с детских олимпиад. Так что каждый, наверное, прошел через неудачу в том или ином отборе. Инженер или летчик со стажем понимают, что пройти отбор в космонавты - это еще не значит полететь. Масса обстоятельств может помешать этому. И неизвестно, на сколько лет и во имя чего ты будешь оторван от своей профессии. Есть ведь космонавты, которые дожидались своего полета по десять-пятнадцать лет.
За многие годы ожидания не каждому удается сохранить здоровье или работоспособность. Для иных все жертвы оказываются напрасными. Человек вроде бы обрел новую профессию, но реализовать ее в действии так и не смог. Подготовка и осуществление космического полета требуют от человека много терпения, мобилизованности, физических и душевных сил. Отсюда, по логике вещей, вытекает, что после полета должно вроде бы возникнуть ощущение, что желанная цель достигнута и вторично такое лучше не проходить. Но большинство из них стремятся в новые полеты, во второй, третий, четвертый. В "Литературной газете" как-то было опубликовано интервью с американским астронавтом Майклом Коллинзом, совершившим два полета, один из которых на Луну (он был пилотом орбитального модуля и оставался на окололунной орбите, когда Армстронг и Олдрин высаживались в планетном модуле на поверхность Луны). На вопрос журналиста, не хотел бы он совершить еще один космический полет, Коллинз ответил: "Ни за что!" Нервное напряжение и физические нагрузки в рискованном космическом полете были столь велики, что Коллинз, по его словам, отходил от них чуть ли не десять лет. К тому же он, бывший летчик-испытатель, после космических полетов не сразу нашел свое место в жизни. Ответ Коллинза меня удивляет. Или, может быть, корреспондент его неправильно понял? А возможно, он сказал то, что думал. Но, вернее всего, это нечто вроде рекламного хода. Скажешь: хочу, очень хочу, это не привлечет ничьего внимания, никого не взволнует: естественно. А так получилась маленькая, но сенсация.
Вообще, насколько я знаю, американские космонавты мужественные, откровенные и весьма скромные люди. Арм-стронг, первый человек, шагнувший на Луну, потом, кажется, преподавал в университете и не пользовался особой популярностью. А между тем это был выдающийся летчик и космонавт. Ему очень "везло" на аварийные ситуации. То на летающей платформе, имитировавшей полет лунного посадочного модуля, возник пожар, и ему пришлось катапультироваться на небольшой высоте, то в первом своем космическом полете на "Джемини-8" (вместе со Скоттом) в 1965 году, осуществив первую орбитальную стыковку, он вынужден был тут же совершить аварийную посадку. Он аккуратно посадил и "Апполон-11" на Луну: в выбранной еще на земле точке оказалось много крупных камней, и Армстронг провел корабль, так сказать, на бреющем полете почти до израсходования топлива, но все же нашел подходящее место для посадки. Мне приходилось встречаться и беседовать с ним, когда он приезжал в Москву, он произвел на меня хорошее впечатление. Прежде всего сочетанием скромности, спокойствия и рассудительности, с одной стороны, и какой-то раскованностью, решимостью, с другой. В этом он схож с Анохиным.
Большинство космонавтов с охотой отправляются в новые полеты. Опытный космонавт, который уже побывал в полете и способен совершить новый, ценный для работы человек. Важен его опыт знакомства с невесомостью и процессом адаптации, с особенностями работы и жизни на борту. Трудно все это постичь лишь путем изучения инструкций. В очередном полете у такого космонавта уходит значительно меньше времени и сил на привыкание. Бывалый космонавт способен оказать помощь своему коллеге-новичку.
У профессии космонавта есть еще одна особенность: известность, слава. Слава, буквально сваливающаяся на него после полета. Популярность эта носила в первые космические годы совершенно исключительный характер. Но практически это была не слава, а лишь "стресс внимания", происходящий не только из уважения и интереса, но и из чистого любопытства, и не без влияния прессы. Обычно ведь как люди живут? Сравнительно узкий круг близких интересуется обстоятельствами и деталями твоей жизни, твоим мнением и суждениями. Широкая известность естественна для актеров и спортсменов, поскольку работа их публична. А тут вдруг на тебя, не актера и не спортсмена, обрушивается лавина внимания. Начинается сногсшибательная круговерть. Всем ты интересен и нужен, все хотят слушать тебя и общаться с тобой. Каждый на эту лавину реагирует по-своему. Кого-то, может быть, она ошарашивает настолько, что пропадает чувство реальности. Человек начинает много выступать, порой десятки раз повторяя одно и то же. Меняется вдруг самооценка, он на глазах начинает раздуваться, появляются капризы, завышение требований к жизни и условиям работы. Такое наблюдается у немногих и, главное, проходит. Берут верх здравый смысл и влияние окружения, тех же товарищей по работе. Большинство же сразу к своей популярности относятся с достаточной долей юмора, что позволяет сохранять чувство меры.
Прошло почти сорок лет с начала полетов человека в космос. Что же принесли эти полеты гражданам страны, которые оплачивали эти дорогостоящие работы? Что бы ни говорили политики и чиновники, оплачивало эти работы общество в целом, трудящиеся, налогоплательщики, отдававшие часть ими заработанных денег государству. Так вот люди, которые платили, ничего не получили. А кто же получил?
Ну, во-первых, политики, руководители государств получили материал для доказательства своей мудрости и преимуществ государственного строя, который они представляли ("социализм - стартовая площадка для проникновения человечества в космос"). Или результатом "освоения космоса" явилось восстановление престижа страны как лидера технического прогресса человечества ("припев" к лунной экспедиции - оказывается, 25 миллиардов долларов было заплачено американцами за престиж, в котором сомневались, по-видимому, только конкурирующие между собой политики). Но это, в конце концов, их дело, а не налогоплательщиков. Налогоплательщики не должны оплачивать частные расходы нанятых слуг.
Во-вторых, инженеры, врачи и другие специалисты, работавшие в области пилотируемых полетов, научились делать космические корабли и орбитальные станции, обеспечивать жизнь человека в условиях полета. Они получили в свое распоряжение заводы, деньги, построили испытательные стенды, центры связи и управления, научились управлять этими полетами. Получили экспериментальный материал для реализации возможностей человека жить и работать в условиях невесомости и созданных ими конструкций.
Но этот опыт и знания носят, так сказать, инструментальный характер. Этот опыт и знания нужны для того, чтобы на орбите выполнять работу, наблюдения, исследования в интересах нанявших их налогоплательщиков. Потому что до сих пор пилотируемые полеты правительства оплачивали не из своих денег, а из денег общества. А вот сами работы, наблюдения, исследования пока не принесли людям ни материальной пользы, ни новых возможностей для производства, экономики, ни новой информации о мире, в котором мы живем. Вот автоматические космические аппараты связи и ретрансляции телевизионных передач, контроля поверхности Земли, навигационных измерений, астрофизических исследований звезд и галактик принесли и конкретную пользу, и новую информацию. Обидно это сознавать, но это так. Я не утверждаю, что и впредь толку от пилотируемых полетов будет как от козла молока. Факт этот говорит только о том, что мы действовали слишком примитивно и до сих пор не добились того, чего хотели: открыть для людей новую сферу деятельности. Пока мы даже еще не поняли, где, в какой области работы на орбите человек может оказаться настолько эффективен, чтобы затраты на его полет на орбиту оправдывались.
Какую роль в этом деле сыграли сами космонавты? Никакой. Правда, они резонно могут возразить, что во время полета делали то, что им поручали, а иногда и больше. Действительно, не вооруженные идеями, инструментами они и не могли что-то полезное сделать не для посылавших их инженеров, а для людей вообще. А сами они этих идей генерировать не смогли и обвинять их за это никак нельзя.
Но вот с чем пришлось столкнуться. Одной из важнейших "инструментальных" задач первых десятилетий космических полетов была оценка границы длительности без-опасного пребывания и работоспособности человека на орбите в условиях невесомости, в условиях жизни и работы на космических кораблях и орбитальных станциях. На животных такой эксперимент ставить практически невозможно: они не могут отринуть сигналы непрерывного падения и качки, не могут убирать свои испражнения, не могут выполнять физические упражнения. Многого они не могут. Поэтому практически оценить допустимые сроки пребывания человека на орбите можно только в прямых экспериментах в самих пилотируемых полетах с постепенным наращиванием длительности полета. Конечно, это опасный и жестокий способ, но другого найти мы не смогли. В таких экспериментах, начавшихся примерно с семидесятого года, космонавты рисковали своей жизнью или, может быть, чем-нибудь еще. Кстати, американцы пошли тоже по тому же пути: длительность первой экспедиции на станцию "Скайлаб" была около месяца, второй около двух месяцев, а третьей - около трех месяцев.
Когда мы начали увеличивать продолжительность полета, то натолкнулись на решительное противодействие космонавтов. Можно было понять первых космонавтов, летавших всего по нескольку дней: период адаптации к невесомости, как правило, продолжается от одного до пяти - семи дней. И в этот период большинство чувствует себя, мягко говоря, дискомфортно. Поэтому тогдашние утверждения типа "уже пять суток - на пределе выживания" можно понять. Но потом, когда выяснилось, что после окончания периода адаптации вроде бы уже можно жить и работать более-менее нормально, возражения против наращивания продолжительности полетов становились все более категоричными. Опять же можно было понять Елисе-ева. Он в то время уже был и руководителем полета, и отвечал в нашем КБ за состояние и работоспособность экипажа станции, и ощущал себя кем-то вроде представителя профсоюза космонавтов, обязанного заботиться об их здоровье, об их интересах. Но сами-то космонавты неужели не помнили о том, что их никто не агитировал и не тащил на эту работу, никто не заставлял идти на риск. Это профессиональный риск, риск, связанный с тем, что они взялись быть первопроходцами в этом деле. Не все, конечно, возражали. Некоторые проявили настоящий профессионализм. Но их оказалось мало.
Ощущали ли они себя первопроходцами? Да! Само собой! В застольях и на митингах слова эти часто, наверное, произносились. Другое дело осознание, куда шли первыми и зачем? А что касается славы, так это понятно - плата за риск.
Модель внешнего поведения многих космонавтов никак не раскрывала их индивидуальности и того, чем они жили.
Что между ними было общего? Все они выросли в пятидесятые годы: жизнь тяжелая, скудная, благополучие воспринималось как временное и сопровождалось четким пониманием необходимости определенного алгоритма поведения - "не чирикай". Второе сходство - осознание, что о тебе никто не позаботится, конкуренция большая, а ставки высоки. Обойти конкурента, вытолкнуть его из "гнезда", для этого могли заключаться временные союзы и объединения, особенно если один из конкурентов проявлял какую-то слабину, вроде "недержания речи", хотя бы в за-столье, или еще что-нибудь в этом роде.
А что касается индивидуальных особенностей, здесь можно упомянуть многих.
Гагарин производил впечатление хитрого, себе на уме мужичка из глухой деревни, ему быстро надоели опека и тогдашнего начальника ЦПК врача Карпова (удалось коллективными усилиями его вытолкнуть), и заменившего его позже Н.Ф. Кузнецова, и Каманина (конечно, особенно Каманина, но его космонавты еще долгие годы побаивались). Не совсем было понятно, зачем ему власть. Может, причина крылась в понимании, что шумиха вокруг его подвига не соответствует содержанию его дальнейшей жизни и работы.
Герман Титов тоже был (и, наверное, сейчас) в принципе неглуп, но внешне производил впечатление любующегося собою человека в роли героя. Но он то и дело попадал в какие-то дурацкие истории. Однажды, после одной из первых поездок за границу, приехал к С.П. с рассказом о поездке и подарил ему часы, которые якобы привез специально в подарок С.П. Тот завелся: наверняка Титов часы не покупал (да, наверное, и денег у него для этого не было), а просто "передарил" свой подарок по принципу "на тебе боже, что мне не гоже". И отдал часы службе безопасности: проверить, нет ли какой диверсии против Главного конструктора. "Есть, Ваша светлость, - радиация!" Стрелки часов были покрыты фосфором, и, естественно, радиометры показали наличие радиации. "Покушение на Главного конструктора!" Раззвонили, где только можно. Хотя в газеты, конечно, ничего не просочилось. А бедного Германа совсем затюкали. Ему, конечно, хотелось еще участвовать в полетах, но уже не светило: конкуренты по любому поводу поднимали шум, да и начальство не жаловало эмоционального и любящего выпить космонавта. А герой, помимо всего прочего, должен обладать способностью (и демонстрировать это) пить как слон!
Павел Попович всегда производил на меня впечатление симпатичного, добродушного и в то же время хитрого и весьма прагматичного хохла.
Андриян Николаев мне тоже нравился своим простодушием и своеобразным обаянием. Брак его с Валентиной Терешковой, по моему мнению, был неудачным. Хотя ни он, ни она на эту тему со мной никогда не откровенничали. Был осторожен - в конфликты с начальством, по-моему, никогда не вступал.
Валерий Быковский был, вероятно, неплохим летчиком. Один из немногих, для кого дискомфорт первых дней невесомости был просто как с гуся вода. Не брезговал "неприличными" поручениями своего начальства по участию в дискуссиях, содержание которых, мягко говоря, высасывалось из пальца. Брался за сомнительную работу. Например, одно время был кем-то вроде директора Дома советско-германской дружбы в восточном Берлине.
Терешковой тяжело достались ее трое суток в полете. Это было слышно по голосу на связи, хотя слова произносились "по протоколу". После полета и для нее началась обычная для космонавтов тех лет круговерть с приемами, поездками по всему миру и бесконечными выступлениями. Ее стали активно использовать для пропаганды и представительства везде, где только представлялся случай. Тут ее вины не вижу. Но когда она стала председателем Союза обществ дружбы с зарубежными странами (или что-то в этом роде) - это уже было неприлично. Совершенно очевидно, что эта организация являлась крышей для нашей разведки и финансирования наших агентов в других странах. Зачем ей-то было соглашаться на такую работу? Профессиональные разведчики - это другое - они сами выбрали свою профессию, а зачем она взялась за это дело? Как-то я спросил ее: зачем она занялась этим неблаговидным делом. "Да что ты говоришь такие вещи! Да разве можно?!.." А в общем, если не обращать на это внимания, она симпатичный мне человек.
Еще несколько замечаний по поводу иностранных космонавтов на наших станциях и кораблях.
Международное сотрудничество в космических полетах с самого начала, еще с программы "Союз-Аполлон", приняло характер циркового представления и некоторого виртуального действа: как будто имитация деятельности. Хотя на эту имитацию тратились вполне реальные деньги, время и производственные усилия (надо было изготовлять, готовить и запускать ракеты, пилотируемые и грузовые корабли). Но как будто все участники этого шоу договорились: будем только имитировать и много шуметь о новых шагах вперед в космос, об укреплении дружбы народов и разрядке. Даже осуществили в ознаменование окончания нашей позорной авантюры в Афганистане полет с участием афганского космонавта, которому опасно было возвращаться на родину. Он и сейчас перебивается где-то на чужбине.