Страница:
Спортивных вершин я, разумеется, не достиг, но в памяти навсегда сохранил яркий образ интеллигентного, энергичного и деликатного человека.
* * *
Когда я вспоминаю свою уральскую жизнь, людей, с которыми столкнула меня судьба, перед глазами встает фигура нашего директора — Георгия Павловича Ломинского. Я вижу его доброе лицо, слышу его прибаутки, анекдоты — и отчётливо понимаю, что усилиями именно таких людей, как Г.П., строилась наша промышленность, возникали города, подобные нашему Челябинску-70 .
Не так уж часто заходил Ломинский к нам, теоретикам, но это было всякий раз, когда решался главный для нас вопрос — об испытаниях. При этом серьёзное совещание всегда превращалось в острый диспут, потому что интересы не всегда совпадали. Мы, разумеется, были преисполнены решимости внедрить все свои задумки — действительно интересные или не очень — в жизнь, в практику. Дирекция же, ограниченная в производственных возможностях, отчаянно сопротивлялась. В итоге рождались планы умеренные, без экстремизма — такие, что в конечном счёте и определяли лицо института.
Но я также помню и те немногие случаи, когда согласованные планы сдвигались руками научного руководителя и директора ради „спонтанной“ идеи. Только сейчас сознаёшь, что умеренность, которую по должности защищал Г.П., была на пользу и нам, так как заставляла больше думать и выбирать, и государству, поскольку экономила значительные средства.
Перед глазами центральная площадь города, залитая майским солнцем. Генерал-лейтенант Ломинский то ли командует, то ли принимает парад войск местного гарнизона. Старательно и важно вышагивает генерал, здоровается, приветствует войска, произносит речь, спускается с трибуны и… неожиданно мне подмигивает. Я подхожу к слегка взволнованному и вспотевшему командиру. Он ведёт взглядом куда-то за трибуну. Оказавшись там, мы выпиваем по стопке и с непроницаемыми лицами возвращаемся обратно, довольные всем миром и самими собой.
Говорят, что своими успехами японцы во многом обязаны широко культивируемому ими чувству патриотизма в отношении города, где живёшь, фирмы, где работаешь. Тот факт, что в нашем институте (во всяком случае, в те годы, когда я работал) поддерживалась доброжелательная обстановка, был развит дух соревновательности и каждый на своём месте стремился отстаивать творческое лицо коллектива, — большая заслуга наших непосредственных руководителей, и конечно, директора.
Так было заведено, что все праздники мы проводили вместе. Это сближало людей, возникало взаимопонимание. Заводилой, непременным тамадой был сам Г.П. Он любил песню и неподражаемо исполнял что-нибудь бравурное вроде „Артиллеристы, Сталин дал приказ“, „Нам ли стоять на месте“, да ещё успевал дирижировать всеми нами.
Помню, как на тридцатилетие Победы по его инициативе соорудили в ресторанном зале армейскую палатку. В ней кормили солдатскими щами и кашей и наливали в гранёный стакан полагавшиеся на фронте наркомовские сто грамм…
Как часто мы, обращаясь к прошлому, говорим: вот люди, которые творили историю, открывали новые горизонты в науке. И подчас бываем несправедливы к тем, кто не совершал великих открытий, но всегда находился рядом, создавал для этого условия и был готов при необходимости первый удар принять на себя.
* * *
Несколько лет назад ушёл из жизни Володя Нечай, ставший директором ВНИИТФ на историческом переломе 80-90-х годов . Ушёл добровольно, вопреки христианским обычаям.
В чём причина? Невнимание друзей. Не выдержал директорской ноши, которую сам взвалил на себя. Запутался в этой странной жизни с искажёнными представлениями об идеалах. Хотел многое сделать для нас — и, обессиленный, отступил…
Я помню то далёкое время 60-70-х годов , когда в рядах теоретиков появился молодой, образованный, умный, самоуверенный Нечай. Он сразу обнаружил свою незаурядность и претензию на состоятельность. Две темы, о которых я уже упоминал, были тогда в центре нашего внимания — миниатюризация и стойкость зарядов. Ими с большим успехом занимался теоретик В.З. Нечай.
После известия о его трагической смерти меня долго не оставляла мысль-загадка: что побудило прирождённого теоретика изменить предназначению и пересесть в директорское кресло? Может, неудовлетворенность собой? Может быть, считал, что его недооценивают, искал подтверждения масштабности своей личности (ведь во всех нас живёт червячок честолюбия) . Но ведь он должен был понимать, что там, „наверху“, — иной мир, с другими, не менее запутанными отношениями и житейскими проблемами…
Спустя время после его похорон обнаружил в „Известиях“ любопытную заметку — и, честно сказать, обрадовался. Врут, как оказывается, криминалисты, когда утверждают, что в каждом из нас дремлет потенциальный убийца и что только боязнь возмездия сдерживает врождённый инстинкт.
Статистика свидетельствует, что только 15 процентов пехотинцев во время боя стреляли во врага. Лишь при артналётах и бомбёжках положение иное, потому что перед твоими глазами нет глаз напротив. И совесть на какое-то время в стороне…
Но ведь у нас, дорогие друзья и соратники, богатое воображение и неотвлечённые представления. Мавр сделал своё дело. Быстротечное время расставляет новые акценты. Что вчера казалось абсолютно необходимым, сегодня отходит на второй план, теряет актуальность. Важно найти своё место под солнцем и не цепляться судорожно за обречённость.
Впрочем, каждый выбирает свой путь. И даже тот, который избрал Володя, мы не вправе осуждать, мы лишь бесконечно сожалеем о погибшем таланте.
* * *
В этих фрагментарных заметках я ощущаю дефект неполноты, меня не покидает беспокойство, что упустил нечто важное, может быть, ненароком кого-то обидел, про что-то забыл, о ком-то не смог рассказать. Касается это и дел, и людей. Но как самый полный рассказ не может вобрать в себя необъятное, так и я не в состоянии охватить то многообразие проблем и конкретных задач, над решением которых беззаветно трудились многие мои коллеги и соратники из ВНИИП.
Меня всегда поражало, как при скромных технических возможностях нашей вычислительной техники теоретики и математики держались на уровне, их идеи были новы, предсказания надёжны. Дело, видимо, в совершенстве не столько техники, сколько ума. Безусловными лидерами среди математиков были Н.Н. Яненко и А.А. Бунатян.
Право на существование любой заряд приобретал только после испытаний на полигоне с многочисленными и очень тонкими измерениями. Большое значение имели физические опыты с определением констант вещества, предельных условий разгорания, стойкости к поражающим факторам и т. д. Всю эту сложную работу выполнял коллектив физиков-экспериментаторов во главе с талантливыми В.Ю. Гавриловым и Ю.А. Зысиным.
Люди далёкие от техники плохо представляют себе разницу между теоретическими схемами, эскизами, чертежами и готовыми, в металле, „изделиями“. Они, творения человеческих рук, обрастают массой требований: их работоспособность должна быть обеспечена при температуре ±40°С, в условиях сильных вибраций, при перегрузках и т. д. Они, ввиду крайней опасности, не должны взрываться, когда не надо, но должны выполнить задачу, если придёт для этого час. В обеспечении жизнестойкости зарядов очень многое зависело от конструкторов, инженеров, заводчан.
Я с добрым чувством вспоминаю В.Ф. Гречишникова, П.А. Есина, А.В. Бородулина, И.В. Санина. В этой замечательной плеяде особенно выделялся А.Д. Захаренков, который работал и во ВНИИЭФ, и во ВНИИП, был главным конструктором двух КБ, а с середины семидесятых и до конца своих дней был бессменным заместителем Е.П. Славского в Минсредмаше. И достиг он этих вершин благодаря исключительной энергии, уму, организаторскому таланту.
Многим самоотверженным и знающим своё дело специалистам, о которых я не смог по разным причинам упомянуть и которых уже нет в живых, придёт время — воздадут по заслугам. А кому-то уже сегодня за труд, за глубокий российский патриотизм благодарные горожане воздают память в названиях улиц, площадей, устанавливают мемориальные доски на домах, где они жили и работали.
Текут годы, изменяется жизнь. Кто знает, может, и мы в скором времени перестанем содрогаться при мысли о ядерной войне, а само ядерное оружие отомрёт, исполнив историческую миссию. Но не умрёт наука, физика, ядерная энергетика, в освоении которой — пусть специфическом и однобоком — участвовали и немало преуспели люди Челябинска-70 .
5. Бомба для Никиты Хрущёва. Почему мы нарушили мораторий в 1961 году
6. Когда тема себя исчерпала
* * *
Когда я вспоминаю свою уральскую жизнь, людей, с которыми столкнула меня судьба, перед глазами встает фигура нашего директора — Георгия Павловича Ломинского. Я вижу его доброе лицо, слышу его прибаутки, анекдоты — и отчётливо понимаю, что усилиями именно таких людей, как Г.П., строилась наша промышленность, возникали города, подобные нашему Челябинску-70 .
Не так уж часто заходил Ломинский к нам, теоретикам, но это было всякий раз, когда решался главный для нас вопрос — об испытаниях. При этом серьёзное совещание всегда превращалось в острый диспут, потому что интересы не всегда совпадали. Мы, разумеется, были преисполнены решимости внедрить все свои задумки — действительно интересные или не очень — в жизнь, в практику. Дирекция же, ограниченная в производственных возможностях, отчаянно сопротивлялась. В итоге рождались планы умеренные, без экстремизма — такие, что в конечном счёте и определяли лицо института.
Но я также помню и те немногие случаи, когда согласованные планы сдвигались руками научного руководителя и директора ради „спонтанной“ идеи. Только сейчас сознаёшь, что умеренность, которую по должности защищал Г.П., была на пользу и нам, так как заставляла больше думать и выбирать, и государству, поскольку экономила значительные средства.
Перед глазами центральная площадь города, залитая майским солнцем. Генерал-лейтенант Ломинский то ли командует, то ли принимает парад войск местного гарнизона. Старательно и важно вышагивает генерал, здоровается, приветствует войска, произносит речь, спускается с трибуны и… неожиданно мне подмигивает. Я подхожу к слегка взволнованному и вспотевшему командиру. Он ведёт взглядом куда-то за трибуну. Оказавшись там, мы выпиваем по стопке и с непроницаемыми лицами возвращаемся обратно, довольные всем миром и самими собой.
Говорят, что своими успехами японцы во многом обязаны широко культивируемому ими чувству патриотизма в отношении города, где живёшь, фирмы, где работаешь. Тот факт, что в нашем институте (во всяком случае, в те годы, когда я работал) поддерживалась доброжелательная обстановка, был развит дух соревновательности и каждый на своём месте стремился отстаивать творческое лицо коллектива, — большая заслуга наших непосредственных руководителей, и конечно, директора.
Так было заведено, что все праздники мы проводили вместе. Это сближало людей, возникало взаимопонимание. Заводилой, непременным тамадой был сам Г.П. Он любил песню и неподражаемо исполнял что-нибудь бравурное вроде „Артиллеристы, Сталин дал приказ“, „Нам ли стоять на месте“, да ещё успевал дирижировать всеми нами.
Помню, как на тридцатилетие Победы по его инициативе соорудили в ресторанном зале армейскую палатку. В ней кормили солдатскими щами и кашей и наливали в гранёный стакан полагавшиеся на фронте наркомовские сто грамм…
Как часто мы, обращаясь к прошлому, говорим: вот люди, которые творили историю, открывали новые горизонты в науке. И подчас бываем несправедливы к тем, кто не совершал великих открытий, но всегда находился рядом, создавал для этого условия и был готов при необходимости первый удар принять на себя.
* * *
Несколько лет назад ушёл из жизни Володя Нечай, ставший директором ВНИИТФ на историческом переломе 80-90-х годов . Ушёл добровольно, вопреки христианским обычаям.
В чём причина? Невнимание друзей. Не выдержал директорской ноши, которую сам взвалил на себя. Запутался в этой странной жизни с искажёнными представлениями об идеалах. Хотел многое сделать для нас — и, обессиленный, отступил…
Я помню то далёкое время 60-70-х годов , когда в рядах теоретиков появился молодой, образованный, умный, самоуверенный Нечай. Он сразу обнаружил свою незаурядность и претензию на состоятельность. Две темы, о которых я уже упоминал, были тогда в центре нашего внимания — миниатюризация и стойкость зарядов. Ими с большим успехом занимался теоретик В.З. Нечай.
После известия о его трагической смерти меня долго не оставляла мысль-загадка: что побудило прирождённого теоретика изменить предназначению и пересесть в директорское кресло? Может, неудовлетворенность собой? Может быть, считал, что его недооценивают, искал подтверждения масштабности своей личности (ведь во всех нас живёт червячок честолюбия) . Но ведь он должен был понимать, что там, „наверху“, — иной мир, с другими, не менее запутанными отношениями и житейскими проблемами…
Спустя время после его похорон обнаружил в „Известиях“ любопытную заметку — и, честно сказать, обрадовался. Врут, как оказывается, криминалисты, когда утверждают, что в каждом из нас дремлет потенциальный убийца и что только боязнь возмездия сдерживает врождённый инстинкт.
Статистика свидетельствует, что только 15 процентов пехотинцев во время боя стреляли во врага. Лишь при артналётах и бомбёжках положение иное, потому что перед твоими глазами нет глаз напротив. И совесть на какое-то время в стороне…
Но ведь у нас, дорогие друзья и соратники, богатое воображение и неотвлечённые представления. Мавр сделал своё дело. Быстротечное время расставляет новые акценты. Что вчера казалось абсолютно необходимым, сегодня отходит на второй план, теряет актуальность. Важно найти своё место под солнцем и не цепляться судорожно за обречённость.
Впрочем, каждый выбирает свой путь. И даже тот, который избрал Володя, мы не вправе осуждать, мы лишь бесконечно сожалеем о погибшем таланте.
* * *
В этих фрагментарных заметках я ощущаю дефект неполноты, меня не покидает беспокойство, что упустил нечто важное, может быть, ненароком кого-то обидел, про что-то забыл, о ком-то не смог рассказать. Касается это и дел, и людей. Но как самый полный рассказ не может вобрать в себя необъятное, так и я не в состоянии охватить то многообразие проблем и конкретных задач, над решением которых беззаветно трудились многие мои коллеги и соратники из ВНИИП.
Меня всегда поражало, как при скромных технических возможностях нашей вычислительной техники теоретики и математики держались на уровне, их идеи были новы, предсказания надёжны. Дело, видимо, в совершенстве не столько техники, сколько ума. Безусловными лидерами среди математиков были Н.Н. Яненко и А.А. Бунатян.
Право на существование любой заряд приобретал только после испытаний на полигоне с многочисленными и очень тонкими измерениями. Большое значение имели физические опыты с определением констант вещества, предельных условий разгорания, стойкости к поражающим факторам и т. д. Всю эту сложную работу выполнял коллектив физиков-экспериментаторов во главе с талантливыми В.Ю. Гавриловым и Ю.А. Зысиным.
Люди далёкие от техники плохо представляют себе разницу между теоретическими схемами, эскизами, чертежами и готовыми, в металле, „изделиями“. Они, творения человеческих рук, обрастают массой требований: их работоспособность должна быть обеспечена при температуре ±40°С, в условиях сильных вибраций, при перегрузках и т. д. Они, ввиду крайней опасности, не должны взрываться, когда не надо, но должны выполнить задачу, если придёт для этого час. В обеспечении жизнестойкости зарядов очень многое зависело от конструкторов, инженеров, заводчан.
Я с добрым чувством вспоминаю В.Ф. Гречишникова, П.А. Есина, А.В. Бородулина, И.В. Санина. В этой замечательной плеяде особенно выделялся А.Д. Захаренков, который работал и во ВНИИЭФ, и во ВНИИП, был главным конструктором двух КБ, а с середины семидесятых и до конца своих дней был бессменным заместителем Е.П. Славского в Минсредмаше. И достиг он этих вершин благодаря исключительной энергии, уму, организаторскому таланту.
Многим самоотверженным и знающим своё дело специалистам, о которых я не смог по разным причинам упомянуть и которых уже нет в живых, придёт время — воздадут по заслугам. А кому-то уже сегодня за труд, за глубокий российский патриотизм благодарные горожане воздают память в названиях улиц, площадей, устанавливают мемориальные доски на домах, где они жили и работали.
Текут годы, изменяется жизнь. Кто знает, может, и мы в скором времени перестанем содрогаться при мысли о ядерной войне, а само ядерное оружие отомрёт, исполнив историческую миссию. Но не умрёт наука, физика, ядерная энергетика, в освоении которой — пусть специфическом и однобоком — участвовали и немало преуспели люди Челябинска-70 .
5. Бомба для Никиты Хрущёва. Почему мы нарушили мораторий в 1961 году
История испытаний ядерного оружия, как и хроника борьбы за их прекращение, знает немало спадов и подъёмов. В разные годы разными странами объявлялись моратории, в том числе односторонние, но через какое-то время, под различными предлогами, взрывы на полигонах возобновлялись. В начале 80-х годов был отклонён договор о полном запрещении испытаний (включая подземные) из-за того, что не удалось условиться с США о надёжной фиксации малых взрывов с энергией ниже килотонны в искусственных полостях (декаплинг) . И что же в результате? Вместо проблематичных одного-двух взрывов килотонного масштаба — десятки с мощностью до 150 килотонн.
Ещё более драматичной и политизированной была ситуация вокруг испытаний на рубеже 60-х годов . Полигону на Новой Земле пришлось сыграть в той безумной симфонии „первую скрипку“.
Как известно, в марте 1958 года на сессии Верховного Совета Н.С. Хрущёв объявил о прекращении Советским Союзом в одностороннем порядке испытаний ядерного оружия. Однако эта миролюбивая акция не была поддержана США и Англией. Именно на весну и лето 1958 года пришлось беспрецедентное количество (свыше 50) испытательных взрывов. По настоянию высшего руководства в конце лета 1958 года испытания были возобновлены и у нас. Но уже с ноября 1958 года СССР, США, Великобритания объявили о моратории на испытания ядерного оружия, который, заметим, не нарушался в течение двух с половиной лет.
Что же случилось в 1961 году, когда Советским Союзом в одностороннем порядке было принято решение о возобновлении испытаний? Чтобы решиться на этот шаг, который имел явно негативный политический оттенок, нужны были очень веские технические (или какие-то другие) мотивы.
К этому времени А.Д. Сахаров выступил в печати против воздушных испытаний. В статье, опубликованной в журнале „Атомная энергия“, подсчитывалось количество смертей из-за наведённого радиоактивного углерода. В „Воспоминаниях“ А.Д. Сахаров говорит об этой своей деятельности, и в общественном мнении закрепляется впечатление, что именно Сахаров является центральным лицом в утверждении договора 1963 года о запрещении воздушных испытаний. И это верно. Как верно и то, что многим картина представляется упрощённой, а следовательно, в той или другой степени искажённой.
Впрочем, судите сами. Хронология событий такова.
В октябре 1961 года в СССР, на полигоне Новая Земля, в верхней атмосфере взорвана самая большая бомба — мощностью 50 мегатонн (мощность , с целью уменьшения радиоактивности, была снижена примерно вдвое против проектной заменой урана на неделящиеся материалы) . Из последовавшего вслед за испытанием правительственного заявления мир узнал, что у Советского Союза есть бомбы мощностью 100 мегатонн, а, если надо, то и более.
В 1962 году продолжались испытания бомб — большой мощности (но всё же меньше, чем первая) . Выброшенная радиоактивность, несмотря на некоторые противомеры, существенно повлияла на состояние атмосферы и вызвала озабоченность общественности. В конечном счёте воздушные испытания московским договором 1963 года были запрещены. А.Д. Сахаров удостоен третьей Звезды Героя, многие получили другие награды.
Проницательный читатель в этом голом перечислении фактов наверняка усмотрит противоречия: с одной стороны — борьба против всяких испытаний, с другой — самая крупная серия в воздухе, с одной стороны — декларация о запрещении ядерного оружия, с другой — появление самого мощного вида, сопровождаемое торжеством правительства, пропагандистской шумихой и наградами. Всякому ясно, что за выступления против правительства Героя-то не дают. Как же обстояло дело в действительности?
Где-то в начале 1961 года до нас на Урал стали доходить слухи, что у наших конкурентов в Арзамасе-16 возникла идея новой „супербомбы“. Вскоре стало ясно, что речь идёт не о каком-то сверхоткрытии, а всего лишь об увеличении веса, габарита. Но зачем? Дело в том, что тенденция на наращивание мощности таким простым образом представлялась нам тривиальной, с одной стороны, и ненужной — с другой. Мы в то время были поглощены в точности противоположной идеей — миниатюризацией, о чём я уже говорил.
Вместе с тем (и об этом надо честно рассказать) ажиотаж, поднятый вокруг „супербомбы“, не мог оставить нас равнодушными и возбуждал в нас профессиональную ревность. Мы стали вникать в проблему — и тут же нащупали две слабые стороны у конкурента: их конструкция непрактично и неоправданно усложнена и, второе, перетяжелена настолько, что не лезет ни в один существующий и перспективный носитель.
Сегодня определённо можно сказать, что мы были правы. Все „большие бомбы“ пошли по нашему пути, а гордость ВНИИЭФ (Арзамас-16) 100-мегатонная бомба так и была изготовлена в одном экземпляре (испытательном) и в виде муляжа для музея.
Вскоре нам стала ясна причина повышенного внимания со стороны правительства к большим бомбам — оно было связано с возникшей тогда новой военной концепцией. Здесь уместно обратиться к цитате из „Воспоминаний“ А.Д. Сахарова:
„ После испытания „большого“ изделия меня беспокоило, что для него не существует носителя (бомбардировщики не в счёт, их легко сбить) — т. е. в военном смысле мы работали впустую “.
Боже мой, как сложна и противоречива наша жизнь, если такой высоконравственный человек (а он доказал это всей своей жизнью) , как А.Д. Сахаров, яростный борец против загрязнения атмосферы радиоактивностью, допускает испытание бомбы, которая приносит в атмосферу радиоактивность большую, чем все испытания вместе взятые, и не имеющую при этом военного смысла!
Однако продолжу цитату:
„…Я решил, что таким носителем может явиться большая торпеда, запускаемая с подводной лодки. Я фантазировал, что можно разработать для такой торпеды прямоточный водопаровой атомный реактивный двигатель. Целью атаки с расстояния несколько сот километров должны стать порты противника. Война на море проиграна, если уничтожены порты — в этом заверяют нас моряки. Корпус такой торпеды может быть сделан очень прочным, ей не страшны мины и сети заграждения. Конечно, разрушение портов — как надводным взрывом „выскочившей“ из воды торпеды со 100-мегатонным зарядом, так и подводным взрывом, — неизбежно сопряжено с очень большими человеческими жертвами.
Одним из первых, с кем я обсуждал этот проект, был контр-адмирал Ф. Фомин… Он был шокирован „людоедским характером“ проекта, заметил в разговоре со мной, что военные моряки привыкли бороться с вооружённым противником в открытом бою и что для него отвратительна сама мысль о таком массовом убийстве. Я устыдился и больше никогда ни с кем не обсуждал свой проект„.
Замечу, что, хотя „доктрина“ была глубоко засекречена, в наших кругах о ней знали: у кого-то она вызывала иронию ввиду своей несбыточности, кто-то заявлял о полном неприятии ввиду кощунственной, глубоко антигуманной сущности.
В интерпретации, дошедшей до нас, она выглядела не как торпеда, а как мина (или система мин) , которая при взрыве возбуждает мощную прибрежную волну — „цунами“ — и затопляет без разбору весь берег. Впрочем, подобного рода „детали“ вряд ли могут изменить общую оценку.
Работу над „супербомбой“ в Челябинске-70 мы особо не афишировали, но весной 1962 года, неожиданно для многих, доложили о результатах на научно-техническом совете министерства. Отчётливо помнятся слова Андрея Дмитриевича Сахарова, который, ссылаясь на своего коллегу Б.Н. Козлова из Арзамаса-16 , заявил:
— Мы тоже думали о таком варианте…
К осени 1962 года наш заряд был готов к испытанию, но, как вскоре выяснилось, в КБ amp;ndash;11 вслед за нами и по нашей схеме готовился заряд-близнец. Возникла нелепая ситуация, близкая к бессмыслице. Вот тогда-то в Челябинск-70 и приехал Андрей Дмитриевич — уговаривать нас отменить испытание, хотя наша бомба находилась уже на полигоне (или на пути к нему) .
То был первый — и, к слову сказать, единственный — визит академика Сахарова на Урал. Слякотная погода, мокрый снег, а он в летних сандалетах и калошах. Андрей Дмитриевич в присутствии ещё нескольких человек из ВНИИП вёл переговоры с Забабахиным. Они давно друг друга знали (в Арзамас-16 приехали почти в одно и то же время) и хорошо друг к другу относились. Но тут пошло на принцип.
— Если вы считаете, что не нужно двух испытаний, — приводил резоны Забабахин, — то почему не отменяете своё?
— Но это наша тема, — как мог, парировал А.Д.
Очень недовольные друг другом, лидеры расстались.
В дальнейшем А.Д. предпринял ещё одну попытку остановить собственное испытание, обратившись непосредственно к Н.С. Хрущёву. Она также оказалась неудачной. В конце концов были взорваны оба заряда, что сильнейшим образом отразилось на его настроении и философии. Наш отказ он воспринял как личную обиду и сохранил на всю жизнь, если судить по отдельным фрагментам его „Воспоминаний“, не всегда объективным и справедливым.
Именно с тех пор, как мне кажется, начали с большой силой формироваться критические взгляды Сахарова в отношении правительства и строя. Что же касается вопроса, вынесенного в подзаголовок, то ответ состоит в следующем. За возобновлением испытаний в 1961 году стояли вполне земные причины, которые в значительной степени обусловил, возбудил А.Д. Сахаров.
В заключение ещё две цитаты из „Воспоминаний“. Сахаров вспоминает свою встречу с Н.С. Хрущёвым накануне испытания „большой бомбы“. В ней участвовал также Ю.Б. Харитон.
„ Подготовка к испытаниям шла полным ходом, и Юлий Борисович сделал об этом краткое сообщение. Но Хрущёв уже знал основные линии намечавшихся испытаний, в частности о предложенном нами рекордно мощном изделии. Я решил, что это изделие будет испытываться в „чистом варианте“ — с искусственно уменьшенной мощностью, но тем не менее существенно большей, чем у какого-либо испытанного ранее кем-либо изделия. Даже в этом варианте его мощность превосходила бомбу Хиросимы в несколько тысяч раз! Уменьшение доли процессов деления в суммарной мощности сводило к минимуму число жертв от радиоактивных выпаданий в ближайших поколениях, но жертвы от радиоактивного углерода, увы, оставались, и общее число их было колоссальным… “
„ Хрущёврассказал ему (американскому сенатору. — Л.Ф. ) о предстоящем испытании 100-мегатонной бомбы. Сенатор был со взрослой дочерью; по словам Хрущёва, она расплакалась “.
Политический подтекст испытаний 1961 amp;ndash;1962 годов очевиден — опять демонстрация могущества социалистического строя, опять „мы впереди планеты всей“. Видимо, у высшего руководства страны сохранялась вера (благоприобретённая или внушённая — не знаю) в то, что наше техническое превосходство сделает Америку более сговорчивой.
Косвенным тому подтверждением можно считать совместное собрание ядерщиков и правительства во главе с Н.С. Хрущёвым в Кремле. Строго говоря, ни раньше, ни в более поздние годы подобные совещания на высшем уровне не проводились. Несомненно, многие вопросы служили предметом обсуждения с нашими лидерами в правительстве и ЦК КПСС, но не было такого широкого представительства (десятки людей) с нашей стороны, в том числе с техническими докладами. Мы ощущали самое пристальное внимание со стороны руководства страны. Что особенно запомнилось — разговор шёл по существу, на деловом уровне. При этом главенствовал сам Н.С. Хрущёв. Обстановка была такова, что ты сам чувствовал себя воодушевлённым, умным, значительным.
Никита Сергеевич умело вёл заседание, все время проявлял интерес — создавалось впечатление, что он всё понимает. Его окружение — Л.И. Брежнев, Ф.Р. Козлов в основном помалкивали, лишь поощрительно улыбались. Вообще я давно замечал, и на разном уровне, что в нашем авторитарном обществе подчинённые молчат или подают изредка реплики, подтверждающие точку зрения начальника или подчёркивающие его ум или остроумие.
Наконец деловая часть закончилась, и Н.С. широким жестом пригласил нас всех отобедать с ним. Мы, естественно, не возражали — нам в высшей степени любопытно: а что сегодня на обед у „самого“?
Неизвестно откуда появились другие члены Политбюро, все расселись вперемежку. Хочу отметить, что таких собраний было два, в 1961 и в 1962 годах (я не вёл никаких записей, события перемешались) . В памяти остались отдельные эпизоды. Помню, например, комментарий Н.С. Хрущёва к записке А.Д. Сахарова. Андрей Дмитриевич настаивал в ней на прекращении испытаний, призывал к взаимодействию с империализмом. Последний пункт особенно раздражал Хрущёва, он говорил примерно так: „ Товарищ Сахаров не знает, что такое настоящий капитализм, у него лучше получается, когда он занят своим делом. Но я обещаю: когда в следующий раз поеду за границу, возьму с собой Сахарова, и пусть он убедится, что с ними невозможно иметь дело “.
Насколько я знаю, своего обещания Н.С. так и не выполнил.
Обед начинался с солидной, примерно получасовой речи „хозяина“ исключительно на политическую и международную тему. Но и она закончилась. Начались здравицы в честь вождя. Помнится, как один академик (не наш , он, видимо, пришёл с другого совещания) , обратившись к Никите Сергеевичу, с огромным энтузиазмом и пространно убеждал его, что тот не только почетный шахтёр, металлург и т. п., но к тому же ещё и почётный атомщик.
Сидящий со мной рядом Ильичёв (по-моему, из Идеологического отдела ЦК КПСС) , которому явно надоел затянувшийся ритуал, с непроницаемым лицом шепчет, и мне отчётливо слышно: „Ну даёт!“ С другим моим соседом, министром обороны Р.Я. Малиновским, — беседа вполне деловая. Я предлагаю ему различные варианты бомб, он со всеми моментально соглашается. Только потом, на трезвую голову, я оцениваю юмор министра.
Никита Сергеевич предложил нам продолжить обед, сам ушёл, сославшись на дипломатическую встречу и на что-то ещё . Мы с восхищением подумали: вот работают!
* * *
По прошествии лет многие события, в которых довелось участвовать, представляются в ином свете. Да, мы радовались своим победам. Гордились первым искусственным спутником Земли, влюблялись в улыбку Гагарина — всё было наше, советское. Не хуже, чем у них там, „за бугром“.
Крупным событием было испытание первой атомной, а затем водородной бомбы. Мы тогда догоняли американцев. Это многое объясняло. Появление 100-мегатонного заряда знаменовало качественно иной этап — мы вроде бы выходили на рекорды, оставляя американцев позади.
Политики (и генералы от политики) убеждали друг друга, что в идеологическом отношении, в соревновании двух систем, как тогда было принято выражаться, это очень сильный козырь. Кое-кто и сегодня не прочь продемонстрировать „ядерные мускулы“. Мне жаль, если события того времени нас ничему не научили.
Ещё более драматичной и политизированной была ситуация вокруг испытаний на рубеже 60-х годов . Полигону на Новой Земле пришлось сыграть в той безумной симфонии „первую скрипку“.
Как известно, в марте 1958 года на сессии Верховного Совета Н.С. Хрущёв объявил о прекращении Советским Союзом в одностороннем порядке испытаний ядерного оружия. Однако эта миролюбивая акция не была поддержана США и Англией. Именно на весну и лето 1958 года пришлось беспрецедентное количество (свыше 50) испытательных взрывов. По настоянию высшего руководства в конце лета 1958 года испытания были возобновлены и у нас. Но уже с ноября 1958 года СССР, США, Великобритания объявили о моратории на испытания ядерного оружия, который, заметим, не нарушался в течение двух с половиной лет.
Что же случилось в 1961 году, когда Советским Союзом в одностороннем порядке было принято решение о возобновлении испытаний? Чтобы решиться на этот шаг, который имел явно негативный политический оттенок, нужны были очень веские технические (или какие-то другие) мотивы.
К этому времени А.Д. Сахаров выступил в печати против воздушных испытаний. В статье, опубликованной в журнале „Атомная энергия“, подсчитывалось количество смертей из-за наведённого радиоактивного углерода. В „Воспоминаниях“ А.Д. Сахаров говорит об этой своей деятельности, и в общественном мнении закрепляется впечатление, что именно Сахаров является центральным лицом в утверждении договора 1963 года о запрещении воздушных испытаний. И это верно. Как верно и то, что многим картина представляется упрощённой, а следовательно, в той или другой степени искажённой.
Впрочем, судите сами. Хронология событий такова.
В октябре 1961 года в СССР, на полигоне Новая Земля, в верхней атмосфере взорвана самая большая бомба — мощностью 50 мегатонн (мощность , с целью уменьшения радиоактивности, была снижена примерно вдвое против проектной заменой урана на неделящиеся материалы) . Из последовавшего вслед за испытанием правительственного заявления мир узнал, что у Советского Союза есть бомбы мощностью 100 мегатонн, а, если надо, то и более.
В 1962 году продолжались испытания бомб — большой мощности (но всё же меньше, чем первая) . Выброшенная радиоактивность, несмотря на некоторые противомеры, существенно повлияла на состояние атмосферы и вызвала озабоченность общественности. В конечном счёте воздушные испытания московским договором 1963 года были запрещены. А.Д. Сахаров удостоен третьей Звезды Героя, многие получили другие награды.
Проницательный читатель в этом голом перечислении фактов наверняка усмотрит противоречия: с одной стороны — борьба против всяких испытаний, с другой — самая крупная серия в воздухе, с одной стороны — декларация о запрещении ядерного оружия, с другой — появление самого мощного вида, сопровождаемое торжеством правительства, пропагандистской шумихой и наградами. Всякому ясно, что за выступления против правительства Героя-то не дают. Как же обстояло дело в действительности?
Где-то в начале 1961 года до нас на Урал стали доходить слухи, что у наших конкурентов в Арзамасе-16 возникла идея новой „супербомбы“. Вскоре стало ясно, что речь идёт не о каком-то сверхоткрытии, а всего лишь об увеличении веса, габарита. Но зачем? Дело в том, что тенденция на наращивание мощности таким простым образом представлялась нам тривиальной, с одной стороны, и ненужной — с другой. Мы в то время были поглощены в точности противоположной идеей — миниатюризацией, о чём я уже говорил.
Вместе с тем (и об этом надо честно рассказать) ажиотаж, поднятый вокруг „супербомбы“, не мог оставить нас равнодушными и возбуждал в нас профессиональную ревность. Мы стали вникать в проблему — и тут же нащупали две слабые стороны у конкурента: их конструкция непрактично и неоправданно усложнена и, второе, перетяжелена настолько, что не лезет ни в один существующий и перспективный носитель.
Сегодня определённо можно сказать, что мы были правы. Все „большие бомбы“ пошли по нашему пути, а гордость ВНИИЭФ (Арзамас-16) 100-мегатонная бомба так и была изготовлена в одном экземпляре (испытательном) и в виде муляжа для музея.
Вскоре нам стала ясна причина повышенного внимания со стороны правительства к большим бомбам — оно было связано с возникшей тогда новой военной концепцией. Здесь уместно обратиться к цитате из „Воспоминаний“ А.Д. Сахарова:
„ После испытания „большого“ изделия меня беспокоило, что для него не существует носителя (бомбардировщики не в счёт, их легко сбить) — т. е. в военном смысле мы работали впустую “.
Боже мой, как сложна и противоречива наша жизнь, если такой высоконравственный человек (а он доказал это всей своей жизнью) , как А.Д. Сахаров, яростный борец против загрязнения атмосферы радиоактивностью, допускает испытание бомбы, которая приносит в атмосферу радиоактивность большую, чем все испытания вместе взятые, и не имеющую при этом военного смысла!
Однако продолжу цитату:
„…Я решил, что таким носителем может явиться большая торпеда, запускаемая с подводной лодки. Я фантазировал, что можно разработать для такой торпеды прямоточный водопаровой атомный реактивный двигатель. Целью атаки с расстояния несколько сот километров должны стать порты противника. Война на море проиграна, если уничтожены порты — в этом заверяют нас моряки. Корпус такой торпеды может быть сделан очень прочным, ей не страшны мины и сети заграждения. Конечно, разрушение портов — как надводным взрывом „выскочившей“ из воды торпеды со 100-мегатонным зарядом, так и подводным взрывом, — неизбежно сопряжено с очень большими человеческими жертвами.
Одним из первых, с кем я обсуждал этот проект, был контр-адмирал Ф. Фомин… Он был шокирован „людоедским характером“ проекта, заметил в разговоре со мной, что военные моряки привыкли бороться с вооружённым противником в открытом бою и что для него отвратительна сама мысль о таком массовом убийстве. Я устыдился и больше никогда ни с кем не обсуждал свой проект„.
Замечу, что, хотя „доктрина“ была глубоко засекречена, в наших кругах о ней знали: у кого-то она вызывала иронию ввиду своей несбыточности, кто-то заявлял о полном неприятии ввиду кощунственной, глубоко антигуманной сущности.
В интерпретации, дошедшей до нас, она выглядела не как торпеда, а как мина (или система мин) , которая при взрыве возбуждает мощную прибрежную волну — „цунами“ — и затопляет без разбору весь берег. Впрочем, подобного рода „детали“ вряд ли могут изменить общую оценку.
Работу над „супербомбой“ в Челябинске-70 мы особо не афишировали, но весной 1962 года, неожиданно для многих, доложили о результатах на научно-техническом совете министерства. Отчётливо помнятся слова Андрея Дмитриевича Сахарова, который, ссылаясь на своего коллегу Б.Н. Козлова из Арзамаса-16 , заявил:
— Мы тоже думали о таком варианте…
К осени 1962 года наш заряд был готов к испытанию, но, как вскоре выяснилось, в КБ amp;ndash;11 вслед за нами и по нашей схеме готовился заряд-близнец. Возникла нелепая ситуация, близкая к бессмыслице. Вот тогда-то в Челябинск-70 и приехал Андрей Дмитриевич — уговаривать нас отменить испытание, хотя наша бомба находилась уже на полигоне (или на пути к нему) .
То был первый — и, к слову сказать, единственный — визит академика Сахарова на Урал. Слякотная погода, мокрый снег, а он в летних сандалетах и калошах. Андрей Дмитриевич в присутствии ещё нескольких человек из ВНИИП вёл переговоры с Забабахиным. Они давно друг друга знали (в Арзамас-16 приехали почти в одно и то же время) и хорошо друг к другу относились. Но тут пошло на принцип.
— Если вы считаете, что не нужно двух испытаний, — приводил резоны Забабахин, — то почему не отменяете своё?
— Но это наша тема, — как мог, парировал А.Д.
Очень недовольные друг другом, лидеры расстались.
В дальнейшем А.Д. предпринял ещё одну попытку остановить собственное испытание, обратившись непосредственно к Н.С. Хрущёву. Она также оказалась неудачной. В конце концов были взорваны оба заряда, что сильнейшим образом отразилось на его настроении и философии. Наш отказ он воспринял как личную обиду и сохранил на всю жизнь, если судить по отдельным фрагментам его „Воспоминаний“, не всегда объективным и справедливым.
Именно с тех пор, как мне кажется, начали с большой силой формироваться критические взгляды Сахарова в отношении правительства и строя. Что же касается вопроса, вынесенного в подзаголовок, то ответ состоит в следующем. За возобновлением испытаний в 1961 году стояли вполне земные причины, которые в значительной степени обусловил, возбудил А.Д. Сахаров.
В заключение ещё две цитаты из „Воспоминаний“. Сахаров вспоминает свою встречу с Н.С. Хрущёвым накануне испытания „большой бомбы“. В ней участвовал также Ю.Б. Харитон.
„ Подготовка к испытаниям шла полным ходом, и Юлий Борисович сделал об этом краткое сообщение. Но Хрущёв уже знал основные линии намечавшихся испытаний, в частности о предложенном нами рекордно мощном изделии. Я решил, что это изделие будет испытываться в „чистом варианте“ — с искусственно уменьшенной мощностью, но тем не менее существенно большей, чем у какого-либо испытанного ранее кем-либо изделия. Даже в этом варианте его мощность превосходила бомбу Хиросимы в несколько тысяч раз! Уменьшение доли процессов деления в суммарной мощности сводило к минимуму число жертв от радиоактивных выпаданий в ближайших поколениях, но жертвы от радиоактивного углерода, увы, оставались, и общее число их было колоссальным… “
„ Хрущёврассказал ему (американскому сенатору. — Л.Ф. ) о предстоящем испытании 100-мегатонной бомбы. Сенатор был со взрослой дочерью; по словам Хрущёва, она расплакалась “.
Политический подтекст испытаний 1961 amp;ndash;1962 годов очевиден — опять демонстрация могущества социалистического строя, опять „мы впереди планеты всей“. Видимо, у высшего руководства страны сохранялась вера (благоприобретённая или внушённая — не знаю) в то, что наше техническое превосходство сделает Америку более сговорчивой.
Косвенным тому подтверждением можно считать совместное собрание ядерщиков и правительства во главе с Н.С. Хрущёвым в Кремле. Строго говоря, ни раньше, ни в более поздние годы подобные совещания на высшем уровне не проводились. Несомненно, многие вопросы служили предметом обсуждения с нашими лидерами в правительстве и ЦК КПСС, но не было такого широкого представительства (десятки людей) с нашей стороны, в том числе с техническими докладами. Мы ощущали самое пристальное внимание со стороны руководства страны. Что особенно запомнилось — разговор шёл по существу, на деловом уровне. При этом главенствовал сам Н.С. Хрущёв. Обстановка была такова, что ты сам чувствовал себя воодушевлённым, умным, значительным.
Никита Сергеевич умело вёл заседание, все время проявлял интерес — создавалось впечатление, что он всё понимает. Его окружение — Л.И. Брежнев, Ф.Р. Козлов в основном помалкивали, лишь поощрительно улыбались. Вообще я давно замечал, и на разном уровне, что в нашем авторитарном обществе подчинённые молчат или подают изредка реплики, подтверждающие точку зрения начальника или подчёркивающие его ум или остроумие.
Наконец деловая часть закончилась, и Н.С. широким жестом пригласил нас всех отобедать с ним. Мы, естественно, не возражали — нам в высшей степени любопытно: а что сегодня на обед у „самого“?
Неизвестно откуда появились другие члены Политбюро, все расселись вперемежку. Хочу отметить, что таких собраний было два, в 1961 и в 1962 годах (я не вёл никаких записей, события перемешались) . В памяти остались отдельные эпизоды. Помню, например, комментарий Н.С. Хрущёва к записке А.Д. Сахарова. Андрей Дмитриевич настаивал в ней на прекращении испытаний, призывал к взаимодействию с империализмом. Последний пункт особенно раздражал Хрущёва, он говорил примерно так: „ Товарищ Сахаров не знает, что такое настоящий капитализм, у него лучше получается, когда он занят своим делом. Но я обещаю: когда в следующий раз поеду за границу, возьму с собой Сахарова, и пусть он убедится, что с ними невозможно иметь дело “.
Насколько я знаю, своего обещания Н.С. так и не выполнил.
Обед начинался с солидной, примерно получасовой речи „хозяина“ исключительно на политическую и международную тему. Но и она закончилась. Начались здравицы в честь вождя. Помнится, как один академик (не наш , он, видимо, пришёл с другого совещания) , обратившись к Никите Сергеевичу, с огромным энтузиазмом и пространно убеждал его, что тот не только почетный шахтёр, металлург и т. п., но к тому же ещё и почётный атомщик.
Сидящий со мной рядом Ильичёв (по-моему, из Идеологического отдела ЦК КПСС) , которому явно надоел затянувшийся ритуал, с непроницаемым лицом шепчет, и мне отчётливо слышно: „Ну даёт!“ С другим моим соседом, министром обороны Р.Я. Малиновским, — беседа вполне деловая. Я предлагаю ему различные варианты бомб, он со всеми моментально соглашается. Только потом, на трезвую голову, я оцениваю юмор министра.
Никита Сергеевич предложил нам продолжить обед, сам ушёл, сославшись на дипломатическую встречу и на что-то ещё . Мы с восхищением подумали: вот работают!
* * *
По прошествии лет многие события, в которых довелось участвовать, представляются в ином свете. Да, мы радовались своим победам. Гордились первым искусственным спутником Земли, влюблялись в улыбку Гагарина — всё было наше, советское. Не хуже, чем у них там, „за бугром“.
Крупным событием было испытание первой атомной, а затем водородной бомбы. Мы тогда догоняли американцев. Это многое объясняло. Появление 100-мегатонного заряда знаменовало качественно иной этап — мы вроде бы выходили на рекорды, оставляя американцев позади.
Политики (и генералы от политики) убеждали друг друга, что в идеологическом отношении, в соревновании двух систем, как тогда было принято выражаться, это очень сильный козырь. Кое-кто и сегодня не прочь продемонстрировать „ядерные мускулы“. Мне жаль, если события того времени нас ничему не научили.
6. Когда тема себя исчерпала
В тех местах, где создавалось ядерное оружие, существовал, как уже отмечалось, жесточайший режим секретности. Об этом напоминали не только ряды колючей проволоки на въезде и выезде, но и многочисленные ограничения в обыденных вещах — от переписки с родственниками до (помилуй бог!) случайного контакта с каким-нибудь иностранцем.
Но даже в этих условиях люди не разучились свободно мыслить. Напротив, именно в таких закрытых городах, где правила бал Наука, где высшим критерием был профессионализм, не столь рьяно вели свою „воспитательную“ работу штатные идеологи КПСС. Временами казалось, что они просто побаиваются совать нос в наши профессиональные дела — для них это был тёмный лес.
По молодости лет мы этим даже бравировали. Да и время было какое — XX съезд КПСС, разоблачение культа личности Сталина, хрущёвская „оттепель“! Иллюзию свободы мы поспешили принять за свершившийся факт. И вскоре едва не обожглись…
Осенью 1956 года меня и М.П. Шумаева (мы оба числились в парткоме агитаторами-пропагандистами) вызывает к себе секретарь по идеологии, чтобы прояснить положение в Венгрии. Оно к тому времени действительно было неясное, официальных разъяснений, оправдывающих КПСС, ещё не поступило. Мы недоумевали: зачем войска? Вразумительных объяснений не получили, однако диспут возник острый. В это время один человечек, незаметно от всех нас, включил магнитофон, а затем передал запись в горком партии в Челябинск-40 товарищу Мордасову.
А в ту пору идеологическая спираль, чуть было ослабленная, вновь стала закручиваться. Начался интенсивный поиск диссидентов, чтобы применить к ним карающий меч — в назидание всем остальным. Дело приобретало крутой оборот. Взволнованный В.Ю. Гаврилов кричал на меня: „Что ты там наговорил?!“ Положение осложнялось тем, что к нам ехал секретарь Челябинского обкома партии Михаил Соломенцев, впоследствии ставший членом брежневского Политбюро. Ему нужны были свежие разоблачительные факты. Мы же поначалу чувствовали себя вполне уверенно: нас позвали, мы что-то спросили, нам что-то ответили…
Но даже в этих условиях люди не разучились свободно мыслить. Напротив, именно в таких закрытых городах, где правила бал Наука, где высшим критерием был профессионализм, не столь рьяно вели свою „воспитательную“ работу штатные идеологи КПСС. Временами казалось, что они просто побаиваются совать нос в наши профессиональные дела — для них это был тёмный лес.
По молодости лет мы этим даже бравировали. Да и время было какое — XX съезд КПСС, разоблачение культа личности Сталина, хрущёвская „оттепель“! Иллюзию свободы мы поспешили принять за свершившийся факт. И вскоре едва не обожглись…
Осенью 1956 года меня и М.П. Шумаева (мы оба числились в парткоме агитаторами-пропагандистами) вызывает к себе секретарь по идеологии, чтобы прояснить положение в Венгрии. Оно к тому времени действительно было неясное, официальных разъяснений, оправдывающих КПСС, ещё не поступило. Мы недоумевали: зачем войска? Вразумительных объяснений не получили, однако диспут возник острый. В это время один человечек, незаметно от всех нас, включил магнитофон, а затем передал запись в горком партии в Челябинск-40 товарищу Мордасову.
А в ту пору идеологическая спираль, чуть было ослабленная, вновь стала закручиваться. Начался интенсивный поиск диссидентов, чтобы применить к ним карающий меч — в назидание всем остальным. Дело приобретало крутой оборот. Взволнованный В.Ю. Гаврилов кричал на меня: „Что ты там наговорил?!“ Положение осложнялось тем, что к нам ехал секретарь Челябинского обкома партии Михаил Соломенцев, впоследствии ставший членом брежневского Политбюро. Ему нужны были свежие разоблачительные факты. Мы же поначалу чувствовали себя вполне уверенно: нас позвали, мы что-то спросили, нам что-то ответили…