Страница:
- Что же, как хочешь, верь или не верь, - сказал он немного погодя, уловив, очевидно, на моих губах улыбку сомнения. - Нс верь, а вот у вас, русских, есть говорят, еще более диковинный камень. Когда в РиоМарину 27 пришел лет пять тому назад русский пароход с мукой, то один инглеэе 28 с парохода рассказывал в кофейне, знаешь, что на углу Виа-Гарибальди у переулочка Фраскатти, почти у пристани, что у них в России есть такой камень: днем он зеленый, веселый, чистый, а как приходит вечер, заливается кровью, красным делается: не то кто-то убил кого, не то... пе знаю, но кровь каждый вечер выступает в этом камне. Кажется, его у вас называют александритом29. Это еще диковиннее, и Джузеппс из кофейни в Рио-Марине клянется святой девой, что это правда!
* * *
Я молчал и, не отвечая на немой вопрос, стал бережно, особенно внимательно заворачивать образцы в бумагу и укладывать в свой рюкзак.
ЛЮДИ
КАМНЯ
Я проходил мимо людей, меня называли часто сухим, бесчувственным. Годы шли, лучшие молодые годы, а люди оставались как-то вне моего жизненного пути...
Камень владел мною, моими мыслями, желаниями, даже снами... Какая-то детская любовь к камню, красивому, чистенькому кристаллу с аккуратно наклеенным номерком и чистенькой этикеткой, потом юношеские увлечения красотою камня. И много лет алмаз в тысячах, десятках тысяч каратов проходил перед моими глазами, заворожив меня своим сверкающим блеском, и законы его рождения казались мне величайшими тайнами мира, на смену алмазу пришло увлечение аквамарином, горным хрусталем, топазом в пегматитовых жилах Эльбы, Урала, Забайкалья. Мне казалось, что именно здесь, в сложной истории этих самоцветов, в их родстве и связях с сотнями других редчайших минералов, скрыты величайшие тайны пашей науки, и толстенные фолианты исследований о пегматитах сложились как результат долгих, почти тридцатилетних наблюдений над законами их жизни и смерти.
Камень наполнял мою жизнь, в сложных сочетаниях, в своей внутренней природе, в своей длинной и сложной истории, а люди?..
И вот сейчас, когда в моей голове постепенно проходят воспоминания прошлого, когда приходится это прошлое не просто вспоминать, а раскладывать на части, острым скальпелем анатома вскрывая отдельные нервы и жилки, вот сейчас только начинаю я понимать, какую огромную роль в моей жизни сыграли именно люди, как тесно сплетались они со всеми переживаниями, как именно они, часто совершенно незаметно, руководили мыслями, поступками и желаниями. Я начинаю понимать, что человек в его борьбе, во всем величии его победы над природой являлся, в сущности, центром прошлого, а камни?..
- Много, много замечательных людей прошло перед глазами - людей, о которых нельзя сейчас вспоминать без благодарности...
Я помню застенчивую, несколько сутуловатую фигуру профессора химии, спокойного в своем рассказе,.
но задевавшего за живое каждым неожиданно горячим словом, сверкающим мыслью при воспоминаний о"
родном Кавказе. Каждую субботу приходил он вечеродя к нам, а я, десятилетний мальчишка, спрятавшись в углу дивана, с каким-то благоговением слушал его, пришедшего из большой лаборатории, полной стаканов, колб, банок с солями, с жидкостями и каким-то особенным запахом.
Каким праздником было для меня разрешение навестить его в самом университете, пройти по темным коридорам старого здания к нему в лабораторию и тихо, затаив дыхание, смотреть, как ученый, переливает какие-то жидкости, кипятит что-то на газовых горелках или осторожно капает окрашенные капельки в большой стакан.
Так шло много лет, потом жизнь развела наши пути, и только осенью 1937 года в Тбилиси, перед зданием созданного им Грузинского университета, увидел я знакомую фигуру Петра Григорьевича Меликова30 и с благодарностью выискивал знакомые черты на его лице.
Я помню жаркий, весь пронизанный ароматом цветов вечер на берегу моря около Копенгагена. Солнце уже зашло, и лишь последние лучи его горели в маленьких тучках над шведской землей по ту сторону пролива.
"Вот где еще скрыты тайны наших наук, ведь в этой морской воде растворено свыше 60 элементов менделеевской таблицы, в странном, не понятном нам еще сочетании атомов, ионов, молекул, в каких-то обломках кристаллов, аморфных солей... Может быть, здесь еще таятся не открытые человеком загадочные атомы двух номеров таблицы: 85 и 87, может быть, здесь, в сложных излучениях солей калия, урана, радия мезотория и родилась первая живая клетка, вот вроде тех медуз, которые там плавают у берега!"
Так говорил красивый смуглый человек с блестящими глазами, за открытие нового химического элемента - гафния - он получил Нобелевскую премию, тончайшими химическими анализами он показал роль радиоактивных элементов и человеческом организме. Это был Георг Хевеши 31 - блестящий физикохимик.
"А для меня здесь другая проблема: твердый известняк, берега, морс и воздух - три компонента, две фазы, две свободы в правиле равновесия Гиббса, это перед нами не просто камень, вода и газ, это величайшее уравнение природы, в котором принимает участие несколько десятков различных заряженных электрических частиц. Для нас разгадка природы только в законах сочетаний этих атомов и ионов, они управляют всем миром, в едином неразрывном взаимодействии вещества и энергии рождается окружающий нас мир".
Так говорил властитель дум минералогов и геохимиков начала XX века Виктор Мориц Гольдшмидт 32.
Его проницательные глаза, его медленный вдумчивый голос, его привычка к строго логической мысли, - все выдавало в нем замечательное сочетание философа, теоретика физико-химика и натуралиста-геолога, "Нет, я вижу еще что-то другое, - просто, отчетливо, скромно, но деловито сказал третий. Я вижу здесь не ваши кристаллы как сложные геометрические постройки из атомов и ионов, я вижу самый атом с его малюсеньким ядром и вращающимся вокруг него электроном. Ведь все, о чем вы говорили, зависит от того, сколько этих спутников вертится вокруг этих центров.
Но, по существу, все они одинаковы, и для меня вся природа вокруг рисуется как сочетание протонов и отрицательных электронов. И вся она гораздо проще, определеннее, созвучнее с тем, чему нас учат астрономы, да, гораздо проще, чем ваши кристаллы, минералы или органические соединения!"
Так говорил один из величайших физиков нашего времени Нильс Бор33, с его замечательно ясным умом, спокойным взглядом синих глаз, с уравновешенностью мысли, духа и тела, которая свойственна только северным людям, он был датчанин.
...Так проходили одно за другим воспоминания о людях, - людях, без которых нет и не может быть того, что мы называем жизнью.
Личное счастье, паука, уважение, сама жизнь ему улыбалась! Он только что кончил замечательный труд о турмалине, его доклады, блестящие по содержанию и замечательные по форме, привлекали к нему молодежь во всех научных собраниях, он заведовал прекраснейшим минералогическим музеем в стране, наследием кунсткамеры Петра, его сборы минералов на Урале обещали открыть совершенно новые горизонты визучении уральских цепей.
Все улыбалось ему: и научное имя и личная жизнь, из этого рождалось то обаяние, которым он покорял всех и вся. Он видел эту улыбку фортуны, ему даже иногда казалось как-то страшным, что все складывается слишком хорошо и ярко в его жизни.
Он собирался уезжать на ледники Кавказа, чтобы изучить найденные им новые месторождения исландского шпата, - красивый, жизнерадостный и умный.
Среди сутолоки укладки, снаряжения и подготовки экспедиции он успевал беседовать со мной, еще молодым студентом, пояснять свои идеи о минералах Кавказа и Крыма, показывать любимые образцы из дорогого ему музея.
А там, на Кавказе, произошло что-то непонятное...
Вечером, после удачного сбора минералов, когда его спутники уже перед сном сидели у костра, он сказал, что пойдет немного погулять. "Один, не надо сопровождать!"
Он ушел и не вернулся.
Долго-долго искали его и нашли его труп в трещинах ледника.
Это был Виктор Иванович Воробьев34- один из лучших молодых минералогов старой, дореволюционной России.
Память о нем осталась не только в его детище - Минералогическом музее Академии наук, но и в названном в его честь минерале - воробьевите, столь же жизнерадостном и светлом, как и он сам.
На Урале наш путь всегда лежал сначала на деревню Южакову.
Здесь, на северном конце бесконечно длинной деревни, стояла довольно ветхая, типичная уральская изба с полукрытым двором, большие штуфы камней лежали у входа.
Это был дом Андрея Хрисанфовича Южакова.
Среди длинного ряда горщиков Урала, любителей и энтузиастов камня, самой крупной и самобытной фигурой был Хрисанфыч.
Все заботы мужицкого хозяйства: покосы, выгоны, заготовка дров, - все это было как-то между делом в том, что оп называл своим делом. Дом был запущен, сараи покосились набок, сбруя порвалась и была связана веревочками, для него вся жизнь и дело были в горе, или на аметистовых жилах Ватихи, или на дорогой ему Мокруше.
Много лет подбирал он колье из 37 аметистов - не тех дешевых, светлых, почти стеклянных, которые мы обычно знаем под названием аметистов, а тех темных, фиолетово-черных густых камней, которые вечером, при свете свечи или лампы, загораются красным огнем каких-то страшных пожаров. Камни для этого колье он всегда возил с собой в тряпочке. Он любил раскладывать их на столе и показывать, чего ему еще недостает.
Но больше всего любил он Мокрушу - то замечательнейшее место на всем свете, где в болотистом лесу, в полузалитых водою ямах, добывались нежно-голубые топазы, черные морионы и желто-винные бериллы.
- Заложу душу свою, а раскрою я эту жилу, что под Алабашку падает, и камень найду, да какой еще!
И он действительно находил камень, то замечательные штуфы с новыми редкими минералами, то почти двухпудовый топаз-тяжеловес, то лиловую слюду с зелеными оторочками.
Хрисанфыч умел бережно и аккуратно доставить домой свою добычу, уложить в сундуке все штуфы получше, а в белье спрятать самое ценное.
Когда мы в красном углу, под образами, распивали чай с кринкой молока да яйцами, Хрисанфыч постепенно, не без гордости раскрывал перед нами добытые сокровища. Мой спутник Илья Владимирович спокойным движением откладывал один из образцов налево, другой - правее, около себя, их он хотел купить у Хрисанфыча, но боялся неосторожным взглядом поднять цену.
- Ну что же, бери, по меньше катеньки не возьму, - завязывался тонкий разговор.
Вся бесхитростная дипломатия Хрисанфыча сплеталась с шитой белыми нитками политикой Ильи Владимировича, который получил из музея на покупку минералов всего лишь восемь красненьких. Я не должен был вмешиваться в эту тонкую игру, не должен был и показывать виду, что мне какой-либо штуф нравится.
После долгих-долгих бесед, многих чашек чаю, после перекладывания справа налево и слева направо всетаки все интересное оказывалось в правой кучке. Хрисанфыч соглашался на три красненьких, а Илья Владимирович аккуратно заворачивал приобретенные образцы в привезенную из города бумагу и укладывал в прочный кожаный саквояж.
Но были камни, для которых цены не было. Это те, что лежали в сундуке, среди холста, - они не продавались ни за какие катеньки, их любил особой любовью Хрисанфыч, он долго вертел их в руках, но неизменно клал обратно в невьянский сундук, а я... много лет смотрел на некоторые из этих штуфов, вздыхал, умоляюще взглядывал на Илью Владимировича, заискивающе на Хрисанфыча. Но ничто не помогало...
Камни возвращались в сундук.
Однако продажа камней мало давала Хрисанфычу - ни партии темных аметистов Каменного Рва, ни штуфной материал, вывезенный в город для продажи, ни перекупленные краденые изумруды. Все это были отдельные рубли да красненькие, а на копи уходили сотни целковых, никто даром не помогал горщику и мало кто верил в его "фарт". А он был фанатиком камня, сумевшим перенести весь фанатизм своих предков кержаков-староверов на камень, борьбу за него в мокрых ямах Мокруши.
Пришла революция, прошли через Мурзинку отряды белых, оставив разрушение и ненависть, потом начались первые годы трудного подъема из разорения воины. Медленно стали оживать Мурзинка, Южаково и Липовка. Зашевелились горщики, завертелись гранильные станки.
Хрисанфыч сбросил как будто бы три десятка лет и стал организовывать артели с тем же фанатизмом и упорством, с каким он раньше копался один с сыном в глубине своих ям. Жизнь научила его, ч'го одному не справиться с Мокрушей и Ватихой, с их водой и плывунами, что камень не дается в руки без борьбы.
И вот в самую разруху в старом Екатеринбурге, который горщики всегда называли просто "город", встретил меня на улице Хрисанфыч. Он, который не признавал раньше "чугунки", считал машину делом антихриста, приехал в "город" эа насосом. И достал его, увлек еще несколько горщиков и гранильщиков в общее дело, сумел завязать связи с "самим совнархозом"...
Я не узнавал старого упрямого кержака. Он взял с меня обещание, что я приеду через год, через два на его копи, с оживлением рассказывал о своих планах, о том, что Каменный Ров даст гранильщикам Свердловска новые огромные заработки, что он раскроет, наконец, Мокрушу, что он снесет дресьву и обнажит жилу с самоцветами. Он уже мечтал о возрождении Липовки с ее красными и полихромными турмалинами...
Через много лет приехал я снова в Свердловск.
С горечью я узнал, что Хрисанфыч умер, простудившись на Ватихе, когда надо было в воде устанавливать мотор. Но дело, поднятое им, не замерло.
Разрослись Изумрудные копи, на место старых полуголодных, бесправных хищников пришли артели, объединившие старателей. Мои старые друзья по изумрудной тайге, которых я навещал до войны в темные ночи в лесу, сделались бригадирами. Техническая помощь приучила их к новому типу работы, а огромный опыт, чутье камня, знание многочисленных неуловимых признаков превратили их в ценнейших разведчиков. Вместо того чтобы заниматься обработкой краденых изумрудов, гранильщики Свердловска, объединились вокруг специального гранильного цеха государственных гранильных мастерских. Зашумел мотор на Линовке, я впервые проникли под землю наши горщики, под пашни деревни, нащупывая жилы розового лепидолита и цветного турмалина.
В далекое прошлое ушли хрисанфычи, на смену тяжелому старательскому труду одиночек пришли сильные артели с техническим оборудованием и техническим руководством. Стали оживать уральские самоцветы, засверкали бусинки в ожерельях дымчатого топаза и хрусталя, заискрились красные камни в пятилучевых звездах горняков, заиграли своим затейливым рисунком броши из пестроцветной орской яшмы, снова появились уточки и слоники, ладьи и лодочки...
А на больших государственных гранильных фабриках десятками чысяч каратов стал граниться зеленый самоцвет - изумруд - для экспорта: в Англию, Францию, Америку, на Восток, в обмен на машины. На сотнях станков гранильных фабрик в Свердловске и Петергофе твердые камни Урала стали превращаться в валики для бумажной промышленности, в призмы и подпятнички для наших точных приборов - часов, Оуссолей, весов, технический камень стал вытеснять старые аляповатые поделки. Опыт старых гранильщиков позволил быстро наладить повое дело, и сотни молодых учеников пришли на смену старым гранильщикам, пионерам и фанатикам уральского камня.
Кипит, горит работа по созданию Хибин: города, дорог, рудника, фабрики, буровых, улиц, электростанции, школ, домов - ну, словом, всего того, что нужно человеку, когда он на голом месте растит "новостройку".
Пронченко пришел сюда еще молодым комсомольцем с самыми первыми разведочными партиями 1929 года. Сначала он жил в каменном сарайчике на Ворткуай, построенном еще в прошлом году и гордо называвшемся "небоскребом", - действительно, это был первый каменный дом на всем просторе десятков тысяч километров Кольских тундр.
Потом он со своей партиен пост},',ял деревянные бараки, в которых осенью того же 1929 года разведчики впервые смело и решительно начали говорить о сказочных богатствах апатита, здесь в глухую декабрьскую ночь С. М. Киров сам готовил диспозицию к бою...
с темнотой полярной ночи, с неверием старых, заскорузлых геологов, с неведомыми еще силами Заполярья, со снегами, морозами и вьюгами.
И первым среди пионеров края был Григорий Степанович Пронченко, первый секретарь первой партийной ячейки Хибинской тундры.
Он весь горел новостройкой. Волновался за прокладку железной дороги, сам помогал вытаскивать тяжелые катерпиллеры, когда они с громадным грузом больших саней проваливались сквозь наст в двухметровый снег. Он первым был на первых буровых вышках, объясняя название пород кернов, записывая показания, подбадривая при неполадках.
Всегда веселый, оживленный, несколько беспокойный, с отрывистой речью, всегда горящий и большевистски настойчивый. И где нужна была новая смелая мысль, где надо было проложить новые пути, там был Пронченко. Закладывались ли штольни Юкспора с его обрывами, надо ли было идти таежным путем на Иону, на новое железо, нужно ли проверить партию в Ловозере, на самолете слетать в Сейтъявр, - всюду первым был Прончепко, не успевавший даже записывать свои наблюдения, всегда простой, искренний товарищ, новый человек новой страны.
Но вот пришла страшная зима 1935/36 года.
В темное декабрьское утро огромная снежная лавина пронеслась со склонов Юкспора, она пролетела через железную дорогу, едва не зацепив проходивший поезд. Воздушной волной подняло большой двухэтажный дом и бросило его с размаху на другой...
Более сотни рабочих нашли свою смерть под этой страшной лавиной. Пронченко, забывая себя, без устали работал, руководил раскопками и поисками оставшихся в живых.
...Но тяжелая зима продолжалась. В январе новые массы снега стали нависать на Юкспоре, и снова смерть грозила домам и поселкам. Надо было выяснить размеры опасности, и вот оп во главе небольшого отряда с трудом поднимается по гребешку Юкспора среди мягких спегов.
- Лавина, лавина, осторожно! - кричит он, завидев снежное облако катящееся сверху.
Но это были его последние слова, и товарищи, спасенные этими словами, откопали его в снегу уже мертвым.
Светлая память герою Хибин, светлая память одному из строит елей-кировцев!
Многими сотнями писем молодежь отвечает на книгу "Занимательная минералогия", сотни молодых энтузиастов камня рождаются в нашей стране, и как бесхитростно, просто, как увлекательно, правдиво, с какой глубокой верой в себя, природу, родину написаны эти письма!
Вот отрывки из них 35:
Двенадцатилетний мальчик выводит крупными буквами:
"Я стал заниматься минералогией недавно, хотя любил камни и мальчиком, всегда таскал их домой, за что иногда и попадало" (1934 год).
"С меня смеялись и смеются некоторые товарищи и взрослые за то, что я собираю коллекции и много времени уделяю этим наукам... Не раз приходилось иметь нахлобучку от мамы за то, что дома, куда ни повернешься, все камни... Но теперь уже никакие насмешки невежд не помогут!" (Ученик, 15 лет, город Сталине, 1925 год.)
"Я давно люблю химию и минералогию. Собрал ужо коллекцию из 64 минералов. Сейчас мне уже 13 лет...
Я имею свою лабораторию, произвожу опыты и ращу кристаллы.
Можно ли мне, окончив школу (семилетку), поступить сразу в Академию наук..." (Полтава, 1931 год.)
"Спасибо Вам за книжку. Мы отобрали ее от папы и поставили ее к нам". (Ученицы московской школы, 8 и 10 лет, 1938 год.)
"Я сделался страстным минералогом. Я крепко решил добиться намеченного и добьюсь". (Комсомолец из Воронежа, 1934 год.)
"Я хочу поехать трудиться и в труде и работе учиться природе, и все, что будет человеческим трудом добыто, отдать на пользу социалистической нашей Родине".
(Ученик 7-го класса, Воронеж, 1937 год.)
"Я очень люблю заниматься минералогией и уважаю Эту науку, которая дает Советской стране много ценного, которая необходимо нужна нам, людям нового времени. Нужна и нашей тяжелой промышленности, нужна строящемуся коммунизму.
Но жаль, - я этой наукой начал заниматься очень поздно".
Эти замечательные слова пишет ученик 13 лет из Винницкой области в 1935 году.
"Я уже с ранних лет интересуюсь камнями, будучи маленьким, ходил с полными карманами камней и галек, теперь мне 12 лет, у меня есть друг, с которым мы вместе мечтаем о будущем, как будем делать зарисовки и определять минералы.
Напишите, какие книги прочесть, - сейчас занимаюсь по книжкам теорией, а летом займусь уже практикой". (Ученик 4-го класса, 12 лет, Сарапул, 1937
Я полюбил природу с тех пор, как помню себя.
Я рано уходил из дому: на речку, в сад, в поле, наблюдал там жизнь птиц, зверей и растений, а оттуда возвращался с собранным для коллекции... С тех пор прошло шесть лет. Я организовал два кружка юннатов, и вот, лазая по горам и хребтам Тянь-Шаня, среди разных камней искали мы и собирали дикие луки и прочие хозяйственноценные растения. Здесь в горах у меня возникла любовь к камням.
И я решил быть натуралистом, минералогом, защищать от хищничества природу. Я решил разгадывать тайны природы, тайны земли, разгадывать богатства земли на пользу своего Отечества - СССР". (Ученик 7-го класса, из-под Москвы.)
"Я совершенно потрясен минералогией и зажегся ей. Казалось, что я и рожден теперь только для минералогии, и если только была бы школа, изучающая минералогию, я кинулся бы в нее, подобно расплавленной магме, и сжигал бы все то, что мне на пути преграждает". (Ученик фабэавуча, 17 лет, работает кузнецом, 1930 год.)
"Я девушка, мне 19 лет. Давнишней мечтой было поступить на геолого-разведочпый факультет Горного института, а мне мужчины говорят, что женщина не подойдет для этой работы и испортит все дело. Напишите мне, верно ли это? А я хочу быть именно работником-практиком" (Ленинград, 1929 год).
И таких писем много-много! Я не прибавил к ним ни одного слова, не исправил ни одной неточности, так как хотел сохранить все в целости, всю их бесхитростную форму и их юную душу.
В таких письмах мы находим замечательные черты нового человека: определенность, целеустремленность и настойчивость в достижении цели, искренность, правдивость, чистоту и вместе с тем реальность, конкретность при большом увлечении, по без фантазии, псрсдко при большой лирике, но без сентиментальности, горячее, необоримое желание читать и учиться, изучать свою родную страну, ее богатства, твердое убеждение в необходимости участвовать в общей стройке Союза, уверенность в силе и мощи Родины.
Разве не замечательные люди рождаются вокруг пас, крепнут, закаляются и готовятся сменить пас!
* * *
Спокойно закрываем мы страницы прошлого, ибо будущее - светлое, ясное, определенное - придет с Этими новыми людьми, с ними и через них!
МОНЧА
Молча - это целая эпопея, целая длительная история крупнейшей новостройки Союза, хотя ей всего пять лет.
Монча - этo замечательной красоты горный хребет па Кольском полуострове, на запад от Кировской железной дороги, его вершины достигают высоты свыше тысячи метров, его склоны омываются многими десятками озер, бурные реки стекают в порожистых течениях с его каменистых круч, а леса, леса заповедные, с седым ягелем, покрывают предгорья, охраняя стада диких лосей и оленей...
Такой неведомой, таинственной страной рисовались Заимандровские тундры до начала экспедиции Академии наук 1929 года.
Правда, еще раньше проходили здесь отдельные маршруты профессора Петербургского университета Б. Л. Попова, да в начале 80-х годов частично коснулся их фрaнцузский географ Рабо, который возвращался из Индии в Париж по весьма необычному маршруту: через Кандалакиту, Зашеек, Потозеро, Колу...
и Ледовитый океан.
Но все же очень мало знали мы об этом красивом хребте. Много лет мечтали посетить его грозные ущелья и живописные озера, любовались с озера Имандры его резкими контурами на розовом вечернем небе, по... Хибины заворожили нас и долго не пускали на запад.
Так вот об этой Монче-тупдре и будет речь в нашем очерке.
Как часто читаем мы в газете коротенькое сообщение в три-четыре строки: "Партия геологов такого-то учреждения открыла там-то богатое месторождение такого-то металла. Намечена постройка рудника и завода".
Все это верно: и партия такая существовала, и месторождение она открыла, и организация рудника уже разрабатывается, идет проектирование завода, но... не так все это просто, легко и гладко выходит, как это рисуется в этих строчках, напоминающих выражение Юлия Цезаря: "пришел, увидел, победил".
В этих строчках обычно скрыта длинная, сложная и подчас тяжелая история, в них и за ними в действительности так много борьбы, борьбы с самим собою, со своими первыми предположениями, со своими собственными ошибками, борьбы с неверием или с завистью других, борьбы за растущую уверенность в своей правоте, наконец борьбы за разгадку самого месторождения, борьбы за точные запасы руды - словом, борьбы со своим и чужим незнанием, с косностью человека, косностью самой науки. И когда в газете читаешь, что такой-то учепый нашел новый метод технологических процессов, не думайте, что и его путь был такой простой, краткий, ясный, как те три строчки, в которых газета повествовала миру о новом завоевании химии.
* * *
Я молчал и, не отвечая на немой вопрос, стал бережно, особенно внимательно заворачивать образцы в бумагу и укладывать в свой рюкзак.
ЛЮДИ
КАМНЯ
Я проходил мимо людей, меня называли часто сухим, бесчувственным. Годы шли, лучшие молодые годы, а люди оставались как-то вне моего жизненного пути...
Камень владел мною, моими мыслями, желаниями, даже снами... Какая-то детская любовь к камню, красивому, чистенькому кристаллу с аккуратно наклеенным номерком и чистенькой этикеткой, потом юношеские увлечения красотою камня. И много лет алмаз в тысячах, десятках тысяч каратов проходил перед моими глазами, заворожив меня своим сверкающим блеском, и законы его рождения казались мне величайшими тайнами мира, на смену алмазу пришло увлечение аквамарином, горным хрусталем, топазом в пегматитовых жилах Эльбы, Урала, Забайкалья. Мне казалось, что именно здесь, в сложной истории этих самоцветов, в их родстве и связях с сотнями других редчайших минералов, скрыты величайшие тайны пашей науки, и толстенные фолианты исследований о пегматитах сложились как результат долгих, почти тридцатилетних наблюдений над законами их жизни и смерти.
Камень наполнял мою жизнь, в сложных сочетаниях, в своей внутренней природе, в своей длинной и сложной истории, а люди?..
И вот сейчас, когда в моей голове постепенно проходят воспоминания прошлого, когда приходится это прошлое не просто вспоминать, а раскладывать на части, острым скальпелем анатома вскрывая отдельные нервы и жилки, вот сейчас только начинаю я понимать, какую огромную роль в моей жизни сыграли именно люди, как тесно сплетались они со всеми переживаниями, как именно они, часто совершенно незаметно, руководили мыслями, поступками и желаниями. Я начинаю понимать, что человек в его борьбе, во всем величии его победы над природой являлся, в сущности, центром прошлого, а камни?..
- Много, много замечательных людей прошло перед глазами - людей, о которых нельзя сейчас вспоминать без благодарности...
Я помню застенчивую, несколько сутуловатую фигуру профессора химии, спокойного в своем рассказе,.
но задевавшего за живое каждым неожиданно горячим словом, сверкающим мыслью при воспоминаний о"
родном Кавказе. Каждую субботу приходил он вечеродя к нам, а я, десятилетний мальчишка, спрятавшись в углу дивана, с каким-то благоговением слушал его, пришедшего из большой лаборатории, полной стаканов, колб, банок с солями, с жидкостями и каким-то особенным запахом.
Каким праздником было для меня разрешение навестить его в самом университете, пройти по темным коридорам старого здания к нему в лабораторию и тихо, затаив дыхание, смотреть, как ученый, переливает какие-то жидкости, кипятит что-то на газовых горелках или осторожно капает окрашенные капельки в большой стакан.
Так шло много лет, потом жизнь развела наши пути, и только осенью 1937 года в Тбилиси, перед зданием созданного им Грузинского университета, увидел я знакомую фигуру Петра Григорьевича Меликова30 и с благодарностью выискивал знакомые черты на его лице.
Я помню жаркий, весь пронизанный ароматом цветов вечер на берегу моря около Копенгагена. Солнце уже зашло, и лишь последние лучи его горели в маленьких тучках над шведской землей по ту сторону пролива.
"Вот где еще скрыты тайны наших наук, ведь в этой морской воде растворено свыше 60 элементов менделеевской таблицы, в странном, не понятном нам еще сочетании атомов, ионов, молекул, в каких-то обломках кристаллов, аморфных солей... Может быть, здесь еще таятся не открытые человеком загадочные атомы двух номеров таблицы: 85 и 87, может быть, здесь, в сложных излучениях солей калия, урана, радия мезотория и родилась первая живая клетка, вот вроде тех медуз, которые там плавают у берега!"
Так говорил красивый смуглый человек с блестящими глазами, за открытие нового химического элемента - гафния - он получил Нобелевскую премию, тончайшими химическими анализами он показал роль радиоактивных элементов и человеческом организме. Это был Георг Хевеши 31 - блестящий физикохимик.
"А для меня здесь другая проблема: твердый известняк, берега, морс и воздух - три компонента, две фазы, две свободы в правиле равновесия Гиббса, это перед нами не просто камень, вода и газ, это величайшее уравнение природы, в котором принимает участие несколько десятков различных заряженных электрических частиц. Для нас разгадка природы только в законах сочетаний этих атомов и ионов, они управляют всем миром, в едином неразрывном взаимодействии вещества и энергии рождается окружающий нас мир".
Так говорил властитель дум минералогов и геохимиков начала XX века Виктор Мориц Гольдшмидт 32.
Его проницательные глаза, его медленный вдумчивый голос, его привычка к строго логической мысли, - все выдавало в нем замечательное сочетание философа, теоретика физико-химика и натуралиста-геолога, "Нет, я вижу еще что-то другое, - просто, отчетливо, скромно, но деловито сказал третий. Я вижу здесь не ваши кристаллы как сложные геометрические постройки из атомов и ионов, я вижу самый атом с его малюсеньким ядром и вращающимся вокруг него электроном. Ведь все, о чем вы говорили, зависит от того, сколько этих спутников вертится вокруг этих центров.
Но, по существу, все они одинаковы, и для меня вся природа вокруг рисуется как сочетание протонов и отрицательных электронов. И вся она гораздо проще, определеннее, созвучнее с тем, чему нас учат астрономы, да, гораздо проще, чем ваши кристаллы, минералы или органические соединения!"
Так говорил один из величайших физиков нашего времени Нильс Бор33, с его замечательно ясным умом, спокойным взглядом синих глаз, с уравновешенностью мысли, духа и тела, которая свойственна только северным людям, он был датчанин.
...Так проходили одно за другим воспоминания о людях, - людях, без которых нет и не может быть того, что мы называем жизнью.
Личное счастье, паука, уважение, сама жизнь ему улыбалась! Он только что кончил замечательный труд о турмалине, его доклады, блестящие по содержанию и замечательные по форме, привлекали к нему молодежь во всех научных собраниях, он заведовал прекраснейшим минералогическим музеем в стране, наследием кунсткамеры Петра, его сборы минералов на Урале обещали открыть совершенно новые горизонты визучении уральских цепей.
Все улыбалось ему: и научное имя и личная жизнь, из этого рождалось то обаяние, которым он покорял всех и вся. Он видел эту улыбку фортуны, ему даже иногда казалось как-то страшным, что все складывается слишком хорошо и ярко в его жизни.
Он собирался уезжать на ледники Кавказа, чтобы изучить найденные им новые месторождения исландского шпата, - красивый, жизнерадостный и умный.
Среди сутолоки укладки, снаряжения и подготовки экспедиции он успевал беседовать со мной, еще молодым студентом, пояснять свои идеи о минералах Кавказа и Крыма, показывать любимые образцы из дорогого ему музея.
А там, на Кавказе, произошло что-то непонятное...
Вечером, после удачного сбора минералов, когда его спутники уже перед сном сидели у костра, он сказал, что пойдет немного погулять. "Один, не надо сопровождать!"
Он ушел и не вернулся.
Долго-долго искали его и нашли его труп в трещинах ледника.
Это был Виктор Иванович Воробьев34- один из лучших молодых минералогов старой, дореволюционной России.
Память о нем осталась не только в его детище - Минералогическом музее Академии наук, но и в названном в его честь минерале - воробьевите, столь же жизнерадостном и светлом, как и он сам.
На Урале наш путь всегда лежал сначала на деревню Южакову.
Здесь, на северном конце бесконечно длинной деревни, стояла довольно ветхая, типичная уральская изба с полукрытым двором, большие штуфы камней лежали у входа.
Это был дом Андрея Хрисанфовича Южакова.
Среди длинного ряда горщиков Урала, любителей и энтузиастов камня, самой крупной и самобытной фигурой был Хрисанфыч.
Все заботы мужицкого хозяйства: покосы, выгоны, заготовка дров, - все это было как-то между делом в том, что оп называл своим делом. Дом был запущен, сараи покосились набок, сбруя порвалась и была связана веревочками, для него вся жизнь и дело были в горе, или на аметистовых жилах Ватихи, или на дорогой ему Мокруше.
Много лет подбирал он колье из 37 аметистов - не тех дешевых, светлых, почти стеклянных, которые мы обычно знаем под названием аметистов, а тех темных, фиолетово-черных густых камней, которые вечером, при свете свечи или лампы, загораются красным огнем каких-то страшных пожаров. Камни для этого колье он всегда возил с собой в тряпочке. Он любил раскладывать их на столе и показывать, чего ему еще недостает.
Но больше всего любил он Мокрушу - то замечательнейшее место на всем свете, где в болотистом лесу, в полузалитых водою ямах, добывались нежно-голубые топазы, черные морионы и желто-винные бериллы.
- Заложу душу свою, а раскрою я эту жилу, что под Алабашку падает, и камень найду, да какой еще!
И он действительно находил камень, то замечательные штуфы с новыми редкими минералами, то почти двухпудовый топаз-тяжеловес, то лиловую слюду с зелеными оторочками.
Хрисанфыч умел бережно и аккуратно доставить домой свою добычу, уложить в сундуке все штуфы получше, а в белье спрятать самое ценное.
Когда мы в красном углу, под образами, распивали чай с кринкой молока да яйцами, Хрисанфыч постепенно, не без гордости раскрывал перед нами добытые сокровища. Мой спутник Илья Владимирович спокойным движением откладывал один из образцов налево, другой - правее, около себя, их он хотел купить у Хрисанфыча, но боялся неосторожным взглядом поднять цену.
- Ну что же, бери, по меньше катеньки не возьму, - завязывался тонкий разговор.
Вся бесхитростная дипломатия Хрисанфыча сплеталась с шитой белыми нитками политикой Ильи Владимировича, который получил из музея на покупку минералов всего лишь восемь красненьких. Я не должен был вмешиваться в эту тонкую игру, не должен был и показывать виду, что мне какой-либо штуф нравится.
После долгих-долгих бесед, многих чашек чаю, после перекладывания справа налево и слева направо всетаки все интересное оказывалось в правой кучке. Хрисанфыч соглашался на три красненьких, а Илья Владимирович аккуратно заворачивал приобретенные образцы в привезенную из города бумагу и укладывал в прочный кожаный саквояж.
Но были камни, для которых цены не было. Это те, что лежали в сундуке, среди холста, - они не продавались ни за какие катеньки, их любил особой любовью Хрисанфыч, он долго вертел их в руках, но неизменно клал обратно в невьянский сундук, а я... много лет смотрел на некоторые из этих штуфов, вздыхал, умоляюще взглядывал на Илью Владимировича, заискивающе на Хрисанфыча. Но ничто не помогало...
Камни возвращались в сундук.
Однако продажа камней мало давала Хрисанфычу - ни партии темных аметистов Каменного Рва, ни штуфной материал, вывезенный в город для продажи, ни перекупленные краденые изумруды. Все это были отдельные рубли да красненькие, а на копи уходили сотни целковых, никто даром не помогал горщику и мало кто верил в его "фарт". А он был фанатиком камня, сумевшим перенести весь фанатизм своих предков кержаков-староверов на камень, борьбу за него в мокрых ямах Мокруши.
Пришла революция, прошли через Мурзинку отряды белых, оставив разрушение и ненависть, потом начались первые годы трудного подъема из разорения воины. Медленно стали оживать Мурзинка, Южаково и Липовка. Зашевелились горщики, завертелись гранильные станки.
Хрисанфыч сбросил как будто бы три десятка лет и стал организовывать артели с тем же фанатизмом и упорством, с каким он раньше копался один с сыном в глубине своих ям. Жизнь научила его, ч'го одному не справиться с Мокрушей и Ватихой, с их водой и плывунами, что камень не дается в руки без борьбы.
И вот в самую разруху в старом Екатеринбурге, который горщики всегда называли просто "город", встретил меня на улице Хрисанфыч. Он, который не признавал раньше "чугунки", считал машину делом антихриста, приехал в "город" эа насосом. И достал его, увлек еще несколько горщиков и гранильщиков в общее дело, сумел завязать связи с "самим совнархозом"...
Я не узнавал старого упрямого кержака. Он взял с меня обещание, что я приеду через год, через два на его копи, с оживлением рассказывал о своих планах, о том, что Каменный Ров даст гранильщикам Свердловска новые огромные заработки, что он раскроет, наконец, Мокрушу, что он снесет дресьву и обнажит жилу с самоцветами. Он уже мечтал о возрождении Липовки с ее красными и полихромными турмалинами...
Через много лет приехал я снова в Свердловск.
С горечью я узнал, что Хрисанфыч умер, простудившись на Ватихе, когда надо было в воде устанавливать мотор. Но дело, поднятое им, не замерло.
Разрослись Изумрудные копи, на место старых полуголодных, бесправных хищников пришли артели, объединившие старателей. Мои старые друзья по изумрудной тайге, которых я навещал до войны в темные ночи в лесу, сделались бригадирами. Техническая помощь приучила их к новому типу работы, а огромный опыт, чутье камня, знание многочисленных неуловимых признаков превратили их в ценнейших разведчиков. Вместо того чтобы заниматься обработкой краденых изумрудов, гранильщики Свердловска, объединились вокруг специального гранильного цеха государственных гранильных мастерских. Зашумел мотор на Линовке, я впервые проникли под землю наши горщики, под пашни деревни, нащупывая жилы розового лепидолита и цветного турмалина.
В далекое прошлое ушли хрисанфычи, на смену тяжелому старательскому труду одиночек пришли сильные артели с техническим оборудованием и техническим руководством. Стали оживать уральские самоцветы, засверкали бусинки в ожерельях дымчатого топаза и хрусталя, заискрились красные камни в пятилучевых звездах горняков, заиграли своим затейливым рисунком броши из пестроцветной орской яшмы, снова появились уточки и слоники, ладьи и лодочки...
А на больших государственных гранильных фабриках десятками чысяч каратов стал граниться зеленый самоцвет - изумруд - для экспорта: в Англию, Францию, Америку, на Восток, в обмен на машины. На сотнях станков гранильных фабрик в Свердловске и Петергофе твердые камни Урала стали превращаться в валики для бумажной промышленности, в призмы и подпятнички для наших точных приборов - часов, Оуссолей, весов, технический камень стал вытеснять старые аляповатые поделки. Опыт старых гранильщиков позволил быстро наладить повое дело, и сотни молодых учеников пришли на смену старым гранильщикам, пионерам и фанатикам уральского камня.
Кипит, горит работа по созданию Хибин: города, дорог, рудника, фабрики, буровых, улиц, электростанции, школ, домов - ну, словом, всего того, что нужно человеку, когда он на голом месте растит "новостройку".
Пронченко пришел сюда еще молодым комсомольцем с самыми первыми разведочными партиями 1929 года. Сначала он жил в каменном сарайчике на Ворткуай, построенном еще в прошлом году и гордо называвшемся "небоскребом", - действительно, это был первый каменный дом на всем просторе десятков тысяч километров Кольских тундр.
Потом он со своей партиен пост},',ял деревянные бараки, в которых осенью того же 1929 года разведчики впервые смело и решительно начали говорить о сказочных богатствах апатита, здесь в глухую декабрьскую ночь С. М. Киров сам готовил диспозицию к бою...
с темнотой полярной ночи, с неверием старых, заскорузлых геологов, с неведомыми еще силами Заполярья, со снегами, морозами и вьюгами.
И первым среди пионеров края был Григорий Степанович Пронченко, первый секретарь первой партийной ячейки Хибинской тундры.
Он весь горел новостройкой. Волновался за прокладку железной дороги, сам помогал вытаскивать тяжелые катерпиллеры, когда они с громадным грузом больших саней проваливались сквозь наст в двухметровый снег. Он первым был на первых буровых вышках, объясняя название пород кернов, записывая показания, подбадривая при неполадках.
Всегда веселый, оживленный, несколько беспокойный, с отрывистой речью, всегда горящий и большевистски настойчивый. И где нужна была новая смелая мысль, где надо было проложить новые пути, там был Пронченко. Закладывались ли штольни Юкспора с его обрывами, надо ли было идти таежным путем на Иону, на новое железо, нужно ли проверить партию в Ловозере, на самолете слетать в Сейтъявр, - всюду первым был Прончепко, не успевавший даже записывать свои наблюдения, всегда простой, искренний товарищ, новый человек новой страны.
Но вот пришла страшная зима 1935/36 года.
В темное декабрьское утро огромная снежная лавина пронеслась со склонов Юкспора, она пролетела через железную дорогу, едва не зацепив проходивший поезд. Воздушной волной подняло большой двухэтажный дом и бросило его с размаху на другой...
Более сотни рабочих нашли свою смерть под этой страшной лавиной. Пронченко, забывая себя, без устали работал, руководил раскопками и поисками оставшихся в живых.
...Но тяжелая зима продолжалась. В январе новые массы снега стали нависать на Юкспоре, и снова смерть грозила домам и поселкам. Надо было выяснить размеры опасности, и вот оп во главе небольшого отряда с трудом поднимается по гребешку Юкспора среди мягких спегов.
- Лавина, лавина, осторожно! - кричит он, завидев снежное облако катящееся сверху.
Но это были его последние слова, и товарищи, спасенные этими словами, откопали его в снегу уже мертвым.
Светлая память герою Хибин, светлая память одному из строит елей-кировцев!
Многими сотнями писем молодежь отвечает на книгу "Занимательная минералогия", сотни молодых энтузиастов камня рождаются в нашей стране, и как бесхитростно, просто, как увлекательно, правдиво, с какой глубокой верой в себя, природу, родину написаны эти письма!
Вот отрывки из них 35:
Двенадцатилетний мальчик выводит крупными буквами:
"Я стал заниматься минералогией недавно, хотя любил камни и мальчиком, всегда таскал их домой, за что иногда и попадало" (1934 год).
"С меня смеялись и смеются некоторые товарищи и взрослые за то, что я собираю коллекции и много времени уделяю этим наукам... Не раз приходилось иметь нахлобучку от мамы за то, что дома, куда ни повернешься, все камни... Но теперь уже никакие насмешки невежд не помогут!" (Ученик, 15 лет, город Сталине, 1925 год.)
"Я давно люблю химию и минералогию. Собрал ужо коллекцию из 64 минералов. Сейчас мне уже 13 лет...
Я имею свою лабораторию, произвожу опыты и ращу кристаллы.
Можно ли мне, окончив школу (семилетку), поступить сразу в Академию наук..." (Полтава, 1931 год.)
"Спасибо Вам за книжку. Мы отобрали ее от папы и поставили ее к нам". (Ученицы московской школы, 8 и 10 лет, 1938 год.)
"Я сделался страстным минералогом. Я крепко решил добиться намеченного и добьюсь". (Комсомолец из Воронежа, 1934 год.)
"Я хочу поехать трудиться и в труде и работе учиться природе, и все, что будет человеческим трудом добыто, отдать на пользу социалистической нашей Родине".
(Ученик 7-го класса, Воронеж, 1937 год.)
"Я очень люблю заниматься минералогией и уважаю Эту науку, которая дает Советской стране много ценного, которая необходимо нужна нам, людям нового времени. Нужна и нашей тяжелой промышленности, нужна строящемуся коммунизму.
Но жаль, - я этой наукой начал заниматься очень поздно".
Эти замечательные слова пишет ученик 13 лет из Винницкой области в 1935 году.
"Я уже с ранних лет интересуюсь камнями, будучи маленьким, ходил с полными карманами камней и галек, теперь мне 12 лет, у меня есть друг, с которым мы вместе мечтаем о будущем, как будем делать зарисовки и определять минералы.
Напишите, какие книги прочесть, - сейчас занимаюсь по книжкам теорией, а летом займусь уже практикой". (Ученик 4-го класса, 12 лет, Сарапул, 1937
Я полюбил природу с тех пор, как помню себя.
Я рано уходил из дому: на речку, в сад, в поле, наблюдал там жизнь птиц, зверей и растений, а оттуда возвращался с собранным для коллекции... С тех пор прошло шесть лет. Я организовал два кружка юннатов, и вот, лазая по горам и хребтам Тянь-Шаня, среди разных камней искали мы и собирали дикие луки и прочие хозяйственноценные растения. Здесь в горах у меня возникла любовь к камням.
И я решил быть натуралистом, минералогом, защищать от хищничества природу. Я решил разгадывать тайны природы, тайны земли, разгадывать богатства земли на пользу своего Отечества - СССР". (Ученик 7-го класса, из-под Москвы.)
"Я совершенно потрясен минералогией и зажегся ей. Казалось, что я и рожден теперь только для минералогии, и если только была бы школа, изучающая минералогию, я кинулся бы в нее, подобно расплавленной магме, и сжигал бы все то, что мне на пути преграждает". (Ученик фабэавуча, 17 лет, работает кузнецом, 1930 год.)
"Я девушка, мне 19 лет. Давнишней мечтой было поступить на геолого-разведочпый факультет Горного института, а мне мужчины говорят, что женщина не подойдет для этой работы и испортит все дело. Напишите мне, верно ли это? А я хочу быть именно работником-практиком" (Ленинград, 1929 год).
И таких писем много-много! Я не прибавил к ним ни одного слова, не исправил ни одной неточности, так как хотел сохранить все в целости, всю их бесхитростную форму и их юную душу.
В таких письмах мы находим замечательные черты нового человека: определенность, целеустремленность и настойчивость в достижении цели, искренность, правдивость, чистоту и вместе с тем реальность, конкретность при большом увлечении, по без фантазии, псрсдко при большой лирике, но без сентиментальности, горячее, необоримое желание читать и учиться, изучать свою родную страну, ее богатства, твердое убеждение в необходимости участвовать в общей стройке Союза, уверенность в силе и мощи Родины.
Разве не замечательные люди рождаются вокруг пас, крепнут, закаляются и готовятся сменить пас!
* * *
Спокойно закрываем мы страницы прошлого, ибо будущее - светлое, ясное, определенное - придет с Этими новыми людьми, с ними и через них!
МОНЧА
Молча - это целая эпопея, целая длительная история крупнейшей новостройки Союза, хотя ей всего пять лет.
Монча - этo замечательной красоты горный хребет па Кольском полуострове, на запад от Кировской железной дороги, его вершины достигают высоты свыше тысячи метров, его склоны омываются многими десятками озер, бурные реки стекают в порожистых течениях с его каменистых круч, а леса, леса заповедные, с седым ягелем, покрывают предгорья, охраняя стада диких лосей и оленей...
Такой неведомой, таинственной страной рисовались Заимандровские тундры до начала экспедиции Академии наук 1929 года.
Правда, еще раньше проходили здесь отдельные маршруты профессора Петербургского университета Б. Л. Попова, да в начале 80-х годов частично коснулся их фрaнцузский географ Рабо, который возвращался из Индии в Париж по весьма необычному маршруту: через Кандалакиту, Зашеек, Потозеро, Колу...
и Ледовитый океан.
Но все же очень мало знали мы об этом красивом хребте. Много лет мечтали посетить его грозные ущелья и живописные озера, любовались с озера Имандры его резкими контурами на розовом вечернем небе, по... Хибины заворожили нас и долго не пускали на запад.
Так вот об этой Монче-тупдре и будет речь в нашем очерке.
Как часто читаем мы в газете коротенькое сообщение в три-четыре строки: "Партия геологов такого-то учреждения открыла там-то богатое месторождение такого-то металла. Намечена постройка рудника и завода".
Все это верно: и партия такая существовала, и месторождение она открыла, и организация рудника уже разрабатывается, идет проектирование завода, но... не так все это просто, легко и гладко выходит, как это рисуется в этих строчках, напоминающих выражение Юлия Цезаря: "пришел, увидел, победил".
В этих строчках обычно скрыта длинная, сложная и подчас тяжелая история, в них и за ними в действительности так много борьбы, борьбы с самим собою, со своими первыми предположениями, со своими собственными ошибками, борьбы с неверием или с завистью других, борьбы за растущую уверенность в своей правоте, наконец борьбы за разгадку самого месторождения, борьбы за точные запасы руды - словом, борьбы со своим и чужим незнанием, с косностью человека, косностью самой науки. И когда в газете читаешь, что такой-то учепый нашел новый метод технологических процессов, не думайте, что и его путь был такой простой, краткий, ясный, как те три строчки, в которых газета повествовала миру о новом завоевании химии.