Страница:
Лион Фейхтвангер
МАРИАННА В ИНДИИ
На третью неделю после отплытия из Портсмута все пассажиры корабля «Герцог Грэфтон» успели перезнакомиться друг с другом, одни – подружиться, другие – перессориться, и каждый за это время отлично изучил всех остальных. Путешествие из Англии в Индию занимало много времени: ведь нужно было обогнуть мыс Доброй Надежды. От Портсмута до Мадраса при благоприятных обстоятельствах считалось девятнадцать недель пути, но бывали случаи, когда приходилось пребывать на борту в течение шести месяцев. Теперь корабль плыл вдоль западного берега Африки. Жара стояла адская. Суда Ост-Индской торговой компании вообще не отличались благоустройством, а «Герцог Грэфтон» отнюдь не был самым благоустроенным из них. Неприятно было отсутствие комфорта, еще неприятнее жара; но всего тягостнее была скука.
На борту пассажиров было сорок один человек, не считая экипажа. Преобладали военные, по большей части впервые отправлявшиеся в Индию, было несколько чиновников Ост-Индской компании, священник. Всего пять дам: генеральша Клэверинг, некая мисс Пирс, жена и дочь муршедабадского резидента компании и немка, миссис Имхоф, путешествовавшая в сопровождении мужа и четырехлетнего ребенка.
Индия слыла страной изнурительной – и все же манила людей. Уезжали туда либо те, кому уж очень круто приходилось на родине, либо те, что твердо уповали на свою удачу. Многие возвращались с туго набитым кошельком и вконец расстроенным здоровьем, многие – с расстроенным здоровьем, но без денег, многие безвременно погибали под воздействием зловредного климата. Негостеприимная страна – уже ранней весной сто градусов по Фаренгейту – и беспокойное население. Семнадцать тысяч белых среди семидесяти миллионов туземцев. Все ненадежно, неустойчиво; в этой стране англичане никогда не чувствовали твердой почвы под ногами. Правда, военная служба в Индии сулила быстрый, блестящий успех, там имелось больше шансов сделать карьеру чем где бы то ни было. Разве тридцатилетний Джон Чарльз Маклин, брат Хьюга Маклина, ехавшего на «Грэфтоне», за четыре года не нажил сорок тысяч фунтов? Ради этого многие согласны были примириться с больной печенью.
Итак, надежды и намерения тридцати восьми из сорока одного пассажира «Герцога Грэфтона» ни для кого не являлись загадкой. Но в каких целях, чего ради сел на корабль этот немец – подвижной, седоватый, полный господин, везший с собой жену и ребенка? Он именовал себя бароном Кристофом Карлом Адамом Имхофом. Но путешественники не очень-то верили в его родовитость, да и в списке пассажиров он значился как мистер Имхоф – без всякого титула. Кое-кому из спутников барон сообщил, что он художник, едет в Индию в поисках новых сюжетов, а главным образом рассчитывает писать там портреты-миниатюры туземных властителей в модной манере – на фарфоре и слоновой кости. Фантастический план, вдвойне рискованный, если человек тащит с собой жену и ребенка. Пассажиры равнодушно слушали его рассказы, – он говорил по-английски с ошибками, но бегло и образно, – с холодной учтивостью отклоняли его настойчивые попытки завязать беседу и не общались с супругами Имхоф.
Однако все они весьма интересовались странной четой. Миссис Имхоф была значительно моложе своего мужа; ей могло быть года двадцать два, цвет лица у нее был свежий и в то же время нежный, белокурые волосы и прозрачная кожа, невысокий лоб, серые глаза. Она охотно смеялась, обнажая мелкие, красивые зубы. Вся она, несмотря на то, что была рослая, статная, а черты ее лица вблизи могли показаться несколько резкими, производила впечатление хрупкости и грациозности. Стоило сомнительной баронессе выйти на палубу, как мужчины сразу меняли свою манеру держать себя и говорить. Речь их звучала громче, оживленнее, движения приобретали четкость, изящество. Зато дамы, во главе с генеральшей Клэверинг, при появлении миссис Имхоф умолкали, их лица становились деревянными.
Корабль все еще плыл под небом тропиков, пассажиры потели и скучали. Три недели пути на море – долгий срок, а если вдобавок видишь рядом с собой пестрое, многообразное, но сплоченное общество, упорно отвергающее чужаков, то он кажется длинным вдвойне. Быть может, супруги Имхоф от этого страдали больше, чем от всего остального; быть может, никому из тех, кто находился на корабле, не предстояло такое тяжелое, мрачное будущее; но барон все так же весело, непринужденно пытался завязать знакомство с остальными пассажирами, баронесса улыбалась все той же ясной, красивой, бисерной улыбкой. Даже постоянная возня с ребенком, по-видимому, не отражалась на расположении ее духа. Четырехлетний мальчуган был самым подвижным из всех существ на борту, если не считать крыс. Толстый шалун, которого мать то и дело ласково останавливала, упрашивала, успокаивала, без устали носился с одного конца корабля в другой, играл с собакой и птицами, задавал капитану кучу вопросов на немецком языке, которого тот не понимал, визжал, хныкал, мешал матросам работать, раза три-четыре в неделю бесследно исчезал под сложенными парусами или в трюме, неустанно подвергал свою жизнь опасности, путался под ногами у пассажиров и падал.
– Карл! Карл! Перестань! – твердил изо дня в день звонкий голос миссис Имхоф, а пассажиры объясняли друг другу, что Карл – то же, что Чарльз.
Однажды маленький Карл, упорно и неумело гоняя волчок, подбежал совсем близко к генеральше Клэверинг, которая шествовала по палубе, одетая, несмотря на жару, с великой пышностью. Волчок запутался в ее шлейфе. Карапуз метнулся к генеральше, упал, ухватился за ее юбку, разорвал ее. Генеральша подхватила разодранную юбку рукой и, кисло сморщив большое лицо, не проронив ни слова, хотела было двинуться дальше. Миссис Имхоф, зарумянившись от смущения, подошла к ней и заговорила быстро, сбивчиво, путая немецкую речь с английской, обращаясь то к генеральше, то к ребенку, которого, очевидно, убеждала извиниться. А малыш стоял, надув пухлые щеки, уставив круглые глаза в одну точку, и упорно молчал. Генеральша холодно ответила: «Не понимаю», – приподняла плечи, выразительно опустила их и отошла, гордо вскинув голову, глядя прямо перед собой. Миссис Имхоф уже не имела вида веселого и беззаботного. Она сгорбилась, ее лицо побагровело, страдальчески сморщилось, в нем обрисовались резкие линии. Она мгновенно превратилась в усталую, удрученную заботами женщину.
Когда она, держа за руку надутого, упиравшегося мальчика, хотела удалиться, к ней подошел низенький господин в сюртуке кофейного цвета; у него было продолговатое лицо, длинный нос, удлиненные глаза, высокий лоб, массивный подбородок, его платье, несмотря на жару, было аккуратнейшим образом застегнуто, перетянуто, заутюжено; он учтиво сказал ей:
– Вероятно, миледи, нелегко совершать такое длительное путешествие с ребенком, даже если ребенок очень мил, а мать очень терпелива.
Миссис Имхоф взглянула на кофейного цвета господина. Она смутно припоминала, барон как-то говорил ей, что этот низенький, чопорный человек – весьма важная персона, но что он ни с кем не желает общаться. Она тотчас вновь улыбнулась своей приветливой улыбкой, снова обрела вид юной, хрупкой девушки.
– О сударь, – ответила она на ломаном английском языке, – это наоборот, это прекрасно. – Она поправилась: – Это чудесно, быть вместе с ребенком, и так уныло без него.
Кофейного цвета господин внимательно выслушал ее и снова, очень медленно, подбирая, чтобы она могла понять его, самые простые слова, сказал ей, как мил ее мальчик. Вероятно, он один на всем корабле держался этого мнения, если не считать матери ребенка. Миссис Имхоф оживленно отвечала, прося извинить ее ужасный английский язык. На это она услышала, что ее английский говор восхитителен. Собеседник был довольно невзрачен, но лицо его выражало ум. Баронесса была выше его ростом, ее веселая, непринужденная манера держать себя резко отличалась от его серьезной, чопорной. Дамы следили за их разговором с затаенной злобой, мужчины – с напряженным вниманием. В духоте, в мертвой скуке палубы единственно эти трое казались веселыми и довольными. За ленчем они сидели вместе, мальчик Карл облил супом сюртук кофейного цвета, обладатель сюртука нашел это восхитительным.
После ленча, когда пассажиры отдыхали в своих каютах, барон объяснил жене, какое положение занимает кофейного цвета господин. То был некий мистер Уоррен Гастингс[1]. Баронесса никогда не слыхала такого имени – Уоррен и тщетно пыталась отчетливо выговорить непривычные для ее звонкого швабского произношения звуки. Барон растолковал ей, что этот мистер Гастингс отправляется в Мадрас, куда назначен старшим советником. На самом деле он будет управлять всей провинцией, ибо мадрасский губернатор, господин Дюпре, стар и правит лишь номинально. Тут баронесса, зевнув, – ибо она начинала ощущать легкую истому, не лишенную приятности, – спросила:
– А что собою представляет провинция Мадрас? Неужели она так же обширна, как герцогство Вюртембергское?
Баронесса была родом из Штутгарта и до сих пор, до этого дальнего путешествия, кроме Штутгарта, знала лишь Нюрнберг, где прожила вместе с мужем последние годы.
– Даже больше, – ответил барон, – там около двадцати миллионов жителей, а в Вюртемберге их всего восемьсот тысяч.
– Значит, низенький кофейного цвета господин, пожалуй, могущественнее герцога Карла Евгения? – сказала баронесса и не могла удержаться от смеха.
– Конечно, – подтвердил барон и принялся в сотый раз яркими красками описывать Марианне Индию. Необъятную, кишащую людьми страну, с ее своеобразным, проникнутым древней культурой и вместе с тем младенчески беззащитным населением, которое любой умный, решительный человек может с легкостью подчинить себе. Лорд Клайв показал, что девятьсот англичан в состоянии справиться с пятьюдесятью тысячами туземцев. Удивительный народ – эти туземцы. При всей своей трусости они иногда становятся весьма опасными. В особенности когда дело касается их богов и священных животных. Они ускользают из рук, их не уличить, не словить. Они способны из-за всяких пустяков дать ложную присягу, изумляются, когда европейцы изумлены этим. Умирают стойко, безмолвно – тоже из-за пустяков. Барон фон Имхоф увлекательно повествовал о сказочных сокровищах, джунглях, пагодах, о раджах, восседающих на золоте и слонах, о святых, одаренных магнетической силой, о танцовщицах в храмах, о бесчисленном множестве рабов, находящихся в распоряжении всякого белого. Он рассказывал о тех огромных возможностях, которые, в силу запутанного положения дел в Европе, войн, сложных противоречий между интересами Голландии, Англии, Франции, открываются в этой стране любому умному человеку. Нужно только занять надлежащее положение, хотя бы стать советником какого-нибудь туземного властителя, а затем умело использовать соперничество европейских держав при его дворе. Барон фон Имхоф мечтал о том, как он своим искусством миниатюриста приобретет благоволение какого-нибудь могущественного раджи, станет его любимцем, отхватит солидный ломоть исполинского пирога, именуемого Индией, вернется в Европу миллионером.
Марианна молча слушала его. Она смежила нежные, синеватые веки, опушенные длинными темными ресницами. Она любила своего мужа и охотно слушала его речи, ибо он говорил занимательно, красочно. Так скучно было в Штутгарте, так бедно жила семья, где выросла Анна Мария Аполлония Шапюзе, третья дочь захудалого француза-эмигранта, которого при блестящем дворе герцога Вюртембергского только терпели, к которому относились с плохо скрываемым презрением. Не удивительно, что вновь появившийся в Штутгарте франконский барон, светский, много путешествовавший на своем веку, быстро вскружил голову юной, неопытной, статной Марианне, – в его почтительной влюбленности ей чудилось осуществление заветных ее мечтаний. Легко и быстро обольщенная, она сама была изумлена тем, как хорошо и гладко все сошло. После долгой беседы, в которой обе стороны проявили немало пафоса, отец и брат Марианны заставили барона, уж немолодого, слегка потрепанного, жениться на Марианне. Карл Адам фон Имхоф на своем веку видал виды, а из Турции, где прожил довольно долго, вывез некоторую дозу фатализма. «А почему бы нет?» – сказал он себе и женился. Беспокойство выражала только мать девушки, Сусанна Шапюзе. Ей барон Имхоф совсем не нравился: ветрогон, авантюрист, бедняк.
– Да, видно, не придется тебе лакомиться нашим любимым вареньем, – озабоченно сказала она, когда Марианна садилась вместе с мужем в карету. Она подразумевала густое малиновое варенье, какое в тех краях приготовляют особенно вкусно.
Однако, вопреки опасениям матери, брак оказался не таким уж неудачным. Молодые супруги поселились в Нюрнберге, первый ребенок умер, – это, быть может, было кстати. Затем представилась возможность занимать деньги, – правда, не совсем безупречным способом. Марианна ничего не смыслила в делах и не тяготилась долгами. Когда дальнейшее пребывание в Нюрнберге стало небезопасным и барон предложил рискованную поездку в Индию, она, не задумываясь, пустила в ход последний козырь, – в свою очередь, выудила у доверчивого и без того сильно пострадавшего кредитора крупную ссуду, последнюю. А сейчас они плыли на «Герцоге Грэфтоне», везя с собой резвого ребенка, много надежд и очень мало денег.
Кофейного цвета господин, чье имя так трудно было выговорить, тоже отдыхал на узкой койке, в душной своей каюте. Он прожил в Индии шестнадцать лет и привык к зловредному климату, сложным взаимоотношениям, изнурительным переездам. Привык быстро принимать решения в трудных военных вопросах, искусно вести дипломатические переговоры с непроницаемыми туземцами. Привык упорно отстаивать ради интересов Лондонской компании, против лондонских заправил, меры, в Мадрасе или Калькутте представлявшиеся столь же необходимыми, сколь они казались нелепыми в главной конторе компании, на Лиденхоль-стрит, в Лондоне. Привык вновь и вновь выпутываться из дилеммы: деньги или гуманность, когда в Лондоне требовали денег и гуманности. Привык оценивать товары, организовывать огромные караваны, сооружать фактории, в то же время являвшиеся крепостями, ловко лавировать среди превратностей морской войны, сильно смахивавшей на пиратство, заключать коммерческие сделки, затрагивавшие сферу высокой политики. Ему доставляло развлечение спутывать, в этом непереносимом климате, политику, стратегию, туземную психологию, английскую цивилизацию, индусскую культуру таким образом, что из этой мешанины для Лиденхоль-стрит получались высокие дивиденды. Между делом он читал латинских классиков, писал стихи, занимался спортом, изучал туземные языки. Он не выносил лишь одного – бездеятельности. Он знал – чем труднее будет положение, тем больший прилив сил он ощутит. Здесь, на корабле, он мог только читать классиков да играть в шахматы с майором Арчибальдом Колендером. Это изводило его.
Ему не спалось. Лежа в душной каюте, он размышлял о том, что при самых благоприятных обстоятельствах до прибытия в Мадрас пройдет еще шестнадцать недель. О том, что ему пришлось наделать долгов, чтобы продолжать выплату пособий, которые он во время пребывания в Англии так щедро назначал своим многочисленным бедным родственникам. Думал о поместье Дэйльсфорд, которое вновь посетил теперь, – древнее родовое владение его семьи, за три поколения до него проданное с молотка. Не будут ли десять лет трудов в Мадрасе и Бенгалии слишком дорогой платой за то, чтобы вернуть себе Дэйльсфорд? Нет, не будут. Он растянул губы в улыбку.
Под вечер, когда стало прохладнее, он встретил на палубе немецкую даму. Он искренне находил, что ребенок мил и забавен, однако же не досадовал, что леди Имхоф уже уложила его спать. На мистере Гастингсе опять был сюртук кофейного цвета, но не тот, что днем. Баронесса переоделась, она была в чем-то воздушном, светлом – шали, кисея, кружева, на белокурых волосах красовалось какое-то сложное сооружение. Гастингс рассказывал о Мадрасе и Бенгалии. Совсем не так, как барон Имхоф. Он говорил о цифрах, пошлинах, налогах, административных мероприятиях. Баронесса слушала, приветливо улыбаясь. Он отвлекся от фактов, стал сентиментален, как это предписывала мода. Но оказалось, что им трудно сговориться в этой области, ибо каждый из них плохо понимал язык другого. Кофейного цвета господин не спускал глаз с удлиненных розовых губ белокурой женщины, многое понимал неверно, многого совсем не понимал, и оба они, рассуждая о том, как под воздействием климата меняются движения души, не раз весело смеялись над взаимным своим непониманием.
Остальные тридцать девять пассажиров, как и капитан, экипаж, челядь белая и челядь цветная, с живейшим интересом следили за этим разговором. Генеральша Клэверинг подумала про себя, а затем сообщила другим, что подозрительной личностью, по-видимому, является не мистер Имхоф, а его жена. Если раньше генеральша обрывала попытки барона завязать беседу, то теперь, когда жена открыто пренебрегала им, она стала оказывать ему сочувственное внимание.
Мистер Гастингс привык направлять разговор так, как это ему было угодно. Когда он вел длительные, требовавшие необычайного искусства беседы с туземцами, ничто не могло отвлечь его от конечной цели, идти к которой надо было самыми окольными, цветистыми путями. Но его разговор с баронессой Имхоф направляла она. Мистер Гастингс терпеливо исправлял многочисленные ее ошибки. Она смеялась, повторяла за ним, старалась запомнить его поправки, через минуту снова делала ту же ошибку. Гастингс все, что она говорила, находил умным и очаровательным.
За обедом барон ознакомил старшего советника провинции Мадрас со своими воззрениями на Индию. У барона была богатая фантазия, забавные выдумки, причудливые ассоциации мыслей, живое чутье красок, поэзии. Мистеру Гастингсу барон пришелся по вкусу. Он сам любил поэзию. Работал над переводом небольшой индусской поэмы. Даже в самые занятые дни уделял музам не менее двадцати минут. Но он проводил строгое различие между поэзией и делами, и преклонение перед индусскими и персидскими стихами не мешало ему ревностно защищать интересы Ост-Индской компании против индусов и магометан. Марианна плохо понимала беседу мужчин, говоривших по-английски; время от времени она вставляла какую-нибудь банально-шутливую фразу.
Позже, в постели, барон стал объяснять жене, что мистер Гастингс преуспевает потому, что он не философ. Тот, кто предварительно долго вопрошает себя: почему? для чего? – никогда не сумеет успешно выполнить задуманное. Мистер Гастингс, вероятно, довершит покорение Индии именно потому, что не спрашивает себя, для чего это нужно. Он, Карл Адам, несомненно, гораздо более даровит, чем этот англичанин. Но он, к сожалению, философ, поэт в своем роде. Поэтому его удел – смотреть, как кофейного цвета англичанин уплетает пирог, истинную сущность которого только он, Карл Адам, в состоянии постичь и объяснить.
Марианна заснула, спокойно и радостно, пока Карл Адам втолковывал ей все это. Она питала огромное уважение к мужу и его философии; но она и без него отлично знала, как обстоит дело с низеньким, чопорным, кофейного цвета господином. Он нравился ей, потому что она сознавала свое превосходство над ним. Романтик-барон давал ей чувствовать свое превосходство над ней, поэтому она любила его.
Утром следующего дня произошла маловажная, но неприятная сценка. Маленький Карл загрязнил каюту. Баронесса, строго следившая за чистотой, велела горничной убрать. Та едва успела выполнить приказание, как мальчик снова загрязнил пол. На этот раз горничная принялась брюзжать. Баронесса попросила мужа дать сварливой особе на чай. Карл Адам заявил, что лишен этой возможности. Сказал, что не дорожит деньгами, но те пятнадцать луидоров, которыми он еще располагает, отложены на первое время жизни в Индии. Этой суммы хватит самое большее на неделю, он твердо решил не прикасаться к ней до прибытия. Во время этого разговора горничная продолжала стоять на месте, не приступала к уборке. Не понимая немецких слов, она, вероятно, все же улавливала их смысл. Видя, что подачки не последует, она ушла, не выполнив приказания баронессы. Марианна сначала хотела жаловаться на девушку, но, поразмыслив, предпочла ласково попросить ее, задобрить, подарив ей недорогую брошку.
Теперь барон к обеду стал одеваться особенно пышно. Гораздо пышнее, чем господин старший советник провинции Мадрас, по-прежнему сменявший один из двух своих сюртуков кофейного цвета на другой. Но атласный камзол Имхофа был слегка потерт, парик – тоже не первой свежести; чопорный мистер Гастингс резко отличался от барона, к невыгоде последнего. Марианна оживленно болтала по-немецки; говоря по-английски, она делала те же ошибки, что и в первый день. Она видела, что корректный мистер Гастингс так же восхищается ее болтовней на швабском наречии, как и ее неправильной английской речью. Она любила своего мужа и твердо решила стать миссис Гастингс.
Генеральша Клэверинг теперь уделяла много времени барону Имхофу. Но стоило только Марианне приблизиться к ним, как генеральша застывала в принужденной позе, замолкала и вскоре удалялась. Марианна твердо решила, что станет миссис Гастингс и будет первенствовать в пику генеральше.
Спустя три дня Уоррен Гастингс захворал. Преподобный Артур Сальмон, изучивший медицинские науки, не мог определить, где именно угнездилась болезнь. На всякий случай он прописал жаропонижающие средства; однако истинная причина заболевания чопорного господина заключалась в его бездеятельности; хорошо он чувствовал себя только в неустанной работе, среди треволнений.
Сидя в душной, плохо проветриваемой каюте, Марианна Имхоф ухаживала за больным. Подолгу глядела на его длинный нос, как бы продолжавший лоб – переносица была незаметна – и казавшийся еще много длиннее на исхудалом лице. Вглядывалась в массивный подбородок, в огромный лоб, блестящий, непомерно высокий, – ибо в тридцать девять лет Гастингс уже начинал лысеть. Напряженно внимала словам, срывавшимся с тонких, пересохших губ. Она понимала почти все, понимала, что он говорит об управлении страной, о войске, иногда цитирует кого-нибудь из латинских классиков. В Штутгарте ей часто приходилось слышать латинскую речь, она невольно смеялась над тем, как звучат латинские слова в устах англичанина, и – о чудо! – больной, бесспорно не подозревавший, что она возле него, вторил ее смеху.
Тогда Марианна Имхоф, любившая своего мужа Карла Адама, убедилась, что будет счастлива с человеком, чья фамилия – Гастингс, а имя так трудно произнести, и решила во что бы то ни стало выходить его. С этого дня она стала проводить в его каюте круглые сутки, вызывая этим общее негодование.
Когда Гастингсу стало лучше и его сознание впервые совершенно прояснилось, он попросил зеркало. Он часто бывал в смертельной опасности, благодаря своей невозмутимости выходил победителем из самых тяжелых положений, его девизом был совет Горация – хранить спокойствие в трудных обстоятельствах. Но сейчас, увидя в зеркале изможденное, обросшее бородой лицо, он заметно испугался и с необычным для него крайним возбуждением стал требовать цирюльника. Марианна не поняла его слов, но угадала их смысл. Руководимая чутьем, она проворно разыскала бритву, взбила мыльную пену и приготовилась побрить его. Он растерянно замахал руками: ведь это было как нельзя более неприлично. Но Марианна упорствовала и в течение сорока пяти минут, причинив Гастингсу всего лишь пять глубоких порезов, вернула ему его прежнее лицо.
Что касается Уоррена Гастингса, то он в продолжение этой процедуры ощущал некую глубокую, непристойную, необычайно приятную ему близость между этой женщиной и им самим. И так же непоколебимо, как он задумал довершить и упрочить завоевание Индии, он решил добиться того, чтобы брак этой женщины с бароном Имхофом, отнюдь не ненавистным ему, был расторгнут, а она стала бы миссис Гастингс.
Когда Гастингсу разрешили выйти на палубу, он попросил барона написать его портрет-миниатюру. Остальные пассажиры нашли несколько странным, что мадрасский старший советник заказывает подозрительному немцу свой портрет, притом еще в двух видах: в сюртуке кофейного цвета и в парадном фраке цвета бордо. Впрочем, нельзя было не признать, что маленький человек, с огромным лбом, длинным носом, как бы продолжавшим лоб, – переносица была незаметна, – кустистыми бровями и массивным подбородком, в этом фраке и в пышном парике являл внушительный вид. Даже мальчик Карл возымел некоторое почтение к нему.
Во время сеансов мистер Гастингс беседовал с мистером Имхофом о вопросах немецкого, английского, индусского законодательства, – преимущественно о тех из них, которые касались семейного права. Мистеру Гастингсу нередко приходилось одерживать победы в области политики, стратегии, коммерции; ни одна из них не доставила хмурому англичанину такой радости, как сообщение, что франконские суды расторгают брак в случаях взаимного нерасположения супругов или различия их темпераментов.
На борту пассажиров было сорок один человек, не считая экипажа. Преобладали военные, по большей части впервые отправлявшиеся в Индию, было несколько чиновников Ост-Индской компании, священник. Всего пять дам: генеральша Клэверинг, некая мисс Пирс, жена и дочь муршедабадского резидента компании и немка, миссис Имхоф, путешествовавшая в сопровождении мужа и четырехлетнего ребенка.
Индия слыла страной изнурительной – и все же манила людей. Уезжали туда либо те, кому уж очень круто приходилось на родине, либо те, что твердо уповали на свою удачу. Многие возвращались с туго набитым кошельком и вконец расстроенным здоровьем, многие – с расстроенным здоровьем, но без денег, многие безвременно погибали под воздействием зловредного климата. Негостеприимная страна – уже ранней весной сто градусов по Фаренгейту – и беспокойное население. Семнадцать тысяч белых среди семидесяти миллионов туземцев. Все ненадежно, неустойчиво; в этой стране англичане никогда не чувствовали твердой почвы под ногами. Правда, военная служба в Индии сулила быстрый, блестящий успех, там имелось больше шансов сделать карьеру чем где бы то ни было. Разве тридцатилетний Джон Чарльз Маклин, брат Хьюга Маклина, ехавшего на «Грэфтоне», за четыре года не нажил сорок тысяч фунтов? Ради этого многие согласны были примириться с больной печенью.
Итак, надежды и намерения тридцати восьми из сорока одного пассажира «Герцога Грэфтона» ни для кого не являлись загадкой. Но в каких целях, чего ради сел на корабль этот немец – подвижной, седоватый, полный господин, везший с собой жену и ребенка? Он именовал себя бароном Кристофом Карлом Адамом Имхофом. Но путешественники не очень-то верили в его родовитость, да и в списке пассажиров он значился как мистер Имхоф – без всякого титула. Кое-кому из спутников барон сообщил, что он художник, едет в Индию в поисках новых сюжетов, а главным образом рассчитывает писать там портреты-миниатюры туземных властителей в модной манере – на фарфоре и слоновой кости. Фантастический план, вдвойне рискованный, если человек тащит с собой жену и ребенка. Пассажиры равнодушно слушали его рассказы, – он говорил по-английски с ошибками, но бегло и образно, – с холодной учтивостью отклоняли его настойчивые попытки завязать беседу и не общались с супругами Имхоф.
Однако все они весьма интересовались странной четой. Миссис Имхоф была значительно моложе своего мужа; ей могло быть года двадцать два, цвет лица у нее был свежий и в то же время нежный, белокурые волосы и прозрачная кожа, невысокий лоб, серые глаза. Она охотно смеялась, обнажая мелкие, красивые зубы. Вся она, несмотря на то, что была рослая, статная, а черты ее лица вблизи могли показаться несколько резкими, производила впечатление хрупкости и грациозности. Стоило сомнительной баронессе выйти на палубу, как мужчины сразу меняли свою манеру держать себя и говорить. Речь их звучала громче, оживленнее, движения приобретали четкость, изящество. Зато дамы, во главе с генеральшей Клэверинг, при появлении миссис Имхоф умолкали, их лица становились деревянными.
Корабль все еще плыл под небом тропиков, пассажиры потели и скучали. Три недели пути на море – долгий срок, а если вдобавок видишь рядом с собой пестрое, многообразное, но сплоченное общество, упорно отвергающее чужаков, то он кажется длинным вдвойне. Быть может, супруги Имхоф от этого страдали больше, чем от всего остального; быть может, никому из тех, кто находился на корабле, не предстояло такое тяжелое, мрачное будущее; но барон все так же весело, непринужденно пытался завязать знакомство с остальными пассажирами, баронесса улыбалась все той же ясной, красивой, бисерной улыбкой. Даже постоянная возня с ребенком, по-видимому, не отражалась на расположении ее духа. Четырехлетний мальчуган был самым подвижным из всех существ на борту, если не считать крыс. Толстый шалун, которого мать то и дело ласково останавливала, упрашивала, успокаивала, без устали носился с одного конца корабля в другой, играл с собакой и птицами, задавал капитану кучу вопросов на немецком языке, которого тот не понимал, визжал, хныкал, мешал матросам работать, раза три-четыре в неделю бесследно исчезал под сложенными парусами или в трюме, неустанно подвергал свою жизнь опасности, путался под ногами у пассажиров и падал.
– Карл! Карл! Перестань! – твердил изо дня в день звонкий голос миссис Имхоф, а пассажиры объясняли друг другу, что Карл – то же, что Чарльз.
Однажды маленький Карл, упорно и неумело гоняя волчок, подбежал совсем близко к генеральше Клэверинг, которая шествовала по палубе, одетая, несмотря на жару, с великой пышностью. Волчок запутался в ее шлейфе. Карапуз метнулся к генеральше, упал, ухватился за ее юбку, разорвал ее. Генеральша подхватила разодранную юбку рукой и, кисло сморщив большое лицо, не проронив ни слова, хотела было двинуться дальше. Миссис Имхоф, зарумянившись от смущения, подошла к ней и заговорила быстро, сбивчиво, путая немецкую речь с английской, обращаясь то к генеральше, то к ребенку, которого, очевидно, убеждала извиниться. А малыш стоял, надув пухлые щеки, уставив круглые глаза в одну точку, и упорно молчал. Генеральша холодно ответила: «Не понимаю», – приподняла плечи, выразительно опустила их и отошла, гордо вскинув голову, глядя прямо перед собой. Миссис Имхоф уже не имела вида веселого и беззаботного. Она сгорбилась, ее лицо побагровело, страдальчески сморщилось, в нем обрисовались резкие линии. Она мгновенно превратилась в усталую, удрученную заботами женщину.
Когда она, держа за руку надутого, упиравшегося мальчика, хотела удалиться, к ней подошел низенький господин в сюртуке кофейного цвета; у него было продолговатое лицо, длинный нос, удлиненные глаза, высокий лоб, массивный подбородок, его платье, несмотря на жару, было аккуратнейшим образом застегнуто, перетянуто, заутюжено; он учтиво сказал ей:
– Вероятно, миледи, нелегко совершать такое длительное путешествие с ребенком, даже если ребенок очень мил, а мать очень терпелива.
Миссис Имхоф взглянула на кофейного цвета господина. Она смутно припоминала, барон как-то говорил ей, что этот низенький, чопорный человек – весьма важная персона, но что он ни с кем не желает общаться. Она тотчас вновь улыбнулась своей приветливой улыбкой, снова обрела вид юной, хрупкой девушки.
– О сударь, – ответила она на ломаном английском языке, – это наоборот, это прекрасно. – Она поправилась: – Это чудесно, быть вместе с ребенком, и так уныло без него.
Кофейного цвета господин внимательно выслушал ее и снова, очень медленно, подбирая, чтобы она могла понять его, самые простые слова, сказал ей, как мил ее мальчик. Вероятно, он один на всем корабле держался этого мнения, если не считать матери ребенка. Миссис Имхоф оживленно отвечала, прося извинить ее ужасный английский язык. На это она услышала, что ее английский говор восхитителен. Собеседник был довольно невзрачен, но лицо его выражало ум. Баронесса была выше его ростом, ее веселая, непринужденная манера держать себя резко отличалась от его серьезной, чопорной. Дамы следили за их разговором с затаенной злобой, мужчины – с напряженным вниманием. В духоте, в мертвой скуке палубы единственно эти трое казались веселыми и довольными. За ленчем они сидели вместе, мальчик Карл облил супом сюртук кофейного цвета, обладатель сюртука нашел это восхитительным.
После ленча, когда пассажиры отдыхали в своих каютах, барон объяснил жене, какое положение занимает кофейного цвета господин. То был некий мистер Уоррен Гастингс[1]. Баронесса никогда не слыхала такого имени – Уоррен и тщетно пыталась отчетливо выговорить непривычные для ее звонкого швабского произношения звуки. Барон растолковал ей, что этот мистер Гастингс отправляется в Мадрас, куда назначен старшим советником. На самом деле он будет управлять всей провинцией, ибо мадрасский губернатор, господин Дюпре, стар и правит лишь номинально. Тут баронесса, зевнув, – ибо она начинала ощущать легкую истому, не лишенную приятности, – спросила:
– А что собою представляет провинция Мадрас? Неужели она так же обширна, как герцогство Вюртембергское?
Баронесса была родом из Штутгарта и до сих пор, до этого дальнего путешествия, кроме Штутгарта, знала лишь Нюрнберг, где прожила вместе с мужем последние годы.
– Даже больше, – ответил барон, – там около двадцати миллионов жителей, а в Вюртемберге их всего восемьсот тысяч.
– Значит, низенький кофейного цвета господин, пожалуй, могущественнее герцога Карла Евгения? – сказала баронесса и не могла удержаться от смеха.
– Конечно, – подтвердил барон и принялся в сотый раз яркими красками описывать Марианне Индию. Необъятную, кишащую людьми страну, с ее своеобразным, проникнутым древней культурой и вместе с тем младенчески беззащитным населением, которое любой умный, решительный человек может с легкостью подчинить себе. Лорд Клайв показал, что девятьсот англичан в состоянии справиться с пятьюдесятью тысячами туземцев. Удивительный народ – эти туземцы. При всей своей трусости они иногда становятся весьма опасными. В особенности когда дело касается их богов и священных животных. Они ускользают из рук, их не уличить, не словить. Они способны из-за всяких пустяков дать ложную присягу, изумляются, когда европейцы изумлены этим. Умирают стойко, безмолвно – тоже из-за пустяков. Барон фон Имхоф увлекательно повествовал о сказочных сокровищах, джунглях, пагодах, о раджах, восседающих на золоте и слонах, о святых, одаренных магнетической силой, о танцовщицах в храмах, о бесчисленном множестве рабов, находящихся в распоряжении всякого белого. Он рассказывал о тех огромных возможностях, которые, в силу запутанного положения дел в Европе, войн, сложных противоречий между интересами Голландии, Англии, Франции, открываются в этой стране любому умному человеку. Нужно только занять надлежащее положение, хотя бы стать советником какого-нибудь туземного властителя, а затем умело использовать соперничество европейских держав при его дворе. Барон фон Имхоф мечтал о том, как он своим искусством миниатюриста приобретет благоволение какого-нибудь могущественного раджи, станет его любимцем, отхватит солидный ломоть исполинского пирога, именуемого Индией, вернется в Европу миллионером.
Марианна молча слушала его. Она смежила нежные, синеватые веки, опушенные длинными темными ресницами. Она любила своего мужа и охотно слушала его речи, ибо он говорил занимательно, красочно. Так скучно было в Штутгарте, так бедно жила семья, где выросла Анна Мария Аполлония Шапюзе, третья дочь захудалого француза-эмигранта, которого при блестящем дворе герцога Вюртембергского только терпели, к которому относились с плохо скрываемым презрением. Не удивительно, что вновь появившийся в Штутгарте франконский барон, светский, много путешествовавший на своем веку, быстро вскружил голову юной, неопытной, статной Марианне, – в его почтительной влюбленности ей чудилось осуществление заветных ее мечтаний. Легко и быстро обольщенная, она сама была изумлена тем, как хорошо и гладко все сошло. После долгой беседы, в которой обе стороны проявили немало пафоса, отец и брат Марианны заставили барона, уж немолодого, слегка потрепанного, жениться на Марианне. Карл Адам фон Имхоф на своем веку видал виды, а из Турции, где прожил довольно долго, вывез некоторую дозу фатализма. «А почему бы нет?» – сказал он себе и женился. Беспокойство выражала только мать девушки, Сусанна Шапюзе. Ей барон Имхоф совсем не нравился: ветрогон, авантюрист, бедняк.
– Да, видно, не придется тебе лакомиться нашим любимым вареньем, – озабоченно сказала она, когда Марианна садилась вместе с мужем в карету. Она подразумевала густое малиновое варенье, какое в тех краях приготовляют особенно вкусно.
Однако, вопреки опасениям матери, брак оказался не таким уж неудачным. Молодые супруги поселились в Нюрнберге, первый ребенок умер, – это, быть может, было кстати. Затем представилась возможность занимать деньги, – правда, не совсем безупречным способом. Марианна ничего не смыслила в делах и не тяготилась долгами. Когда дальнейшее пребывание в Нюрнберге стало небезопасным и барон предложил рискованную поездку в Индию, она, не задумываясь, пустила в ход последний козырь, – в свою очередь, выудила у доверчивого и без того сильно пострадавшего кредитора крупную ссуду, последнюю. А сейчас они плыли на «Герцоге Грэфтоне», везя с собой резвого ребенка, много надежд и очень мало денег.
Кофейного цвета господин, чье имя так трудно было выговорить, тоже отдыхал на узкой койке, в душной своей каюте. Он прожил в Индии шестнадцать лет и привык к зловредному климату, сложным взаимоотношениям, изнурительным переездам. Привык быстро принимать решения в трудных военных вопросах, искусно вести дипломатические переговоры с непроницаемыми туземцами. Привык упорно отстаивать ради интересов Лондонской компании, против лондонских заправил, меры, в Мадрасе или Калькутте представлявшиеся столь же необходимыми, сколь они казались нелепыми в главной конторе компании, на Лиденхоль-стрит, в Лондоне. Привык вновь и вновь выпутываться из дилеммы: деньги или гуманность, когда в Лондоне требовали денег и гуманности. Привык оценивать товары, организовывать огромные караваны, сооружать фактории, в то же время являвшиеся крепостями, ловко лавировать среди превратностей морской войны, сильно смахивавшей на пиратство, заключать коммерческие сделки, затрагивавшие сферу высокой политики. Ему доставляло развлечение спутывать, в этом непереносимом климате, политику, стратегию, туземную психологию, английскую цивилизацию, индусскую культуру таким образом, что из этой мешанины для Лиденхоль-стрит получались высокие дивиденды. Между делом он читал латинских классиков, писал стихи, занимался спортом, изучал туземные языки. Он не выносил лишь одного – бездеятельности. Он знал – чем труднее будет положение, тем больший прилив сил он ощутит. Здесь, на корабле, он мог только читать классиков да играть в шахматы с майором Арчибальдом Колендером. Это изводило его.
Ему не спалось. Лежа в душной каюте, он размышлял о том, что при самых благоприятных обстоятельствах до прибытия в Мадрас пройдет еще шестнадцать недель. О том, что ему пришлось наделать долгов, чтобы продолжать выплату пособий, которые он во время пребывания в Англии так щедро назначал своим многочисленным бедным родственникам. Думал о поместье Дэйльсфорд, которое вновь посетил теперь, – древнее родовое владение его семьи, за три поколения до него проданное с молотка. Не будут ли десять лет трудов в Мадрасе и Бенгалии слишком дорогой платой за то, чтобы вернуть себе Дэйльсфорд? Нет, не будут. Он растянул губы в улыбку.
Под вечер, когда стало прохладнее, он встретил на палубе немецкую даму. Он искренне находил, что ребенок мил и забавен, однако же не досадовал, что леди Имхоф уже уложила его спать. На мистере Гастингсе опять был сюртук кофейного цвета, но не тот, что днем. Баронесса переоделась, она была в чем-то воздушном, светлом – шали, кисея, кружева, на белокурых волосах красовалось какое-то сложное сооружение. Гастингс рассказывал о Мадрасе и Бенгалии. Совсем не так, как барон Имхоф. Он говорил о цифрах, пошлинах, налогах, административных мероприятиях. Баронесса слушала, приветливо улыбаясь. Он отвлекся от фактов, стал сентиментален, как это предписывала мода. Но оказалось, что им трудно сговориться в этой области, ибо каждый из них плохо понимал язык другого. Кофейного цвета господин не спускал глаз с удлиненных розовых губ белокурой женщины, многое понимал неверно, многого совсем не понимал, и оба они, рассуждая о том, как под воздействием климата меняются движения души, не раз весело смеялись над взаимным своим непониманием.
Остальные тридцать девять пассажиров, как и капитан, экипаж, челядь белая и челядь цветная, с живейшим интересом следили за этим разговором. Генеральша Клэверинг подумала про себя, а затем сообщила другим, что подозрительной личностью, по-видимому, является не мистер Имхоф, а его жена. Если раньше генеральша обрывала попытки барона завязать беседу, то теперь, когда жена открыто пренебрегала им, она стала оказывать ему сочувственное внимание.
Мистер Гастингс привык направлять разговор так, как это ему было угодно. Когда он вел длительные, требовавшие необычайного искусства беседы с туземцами, ничто не могло отвлечь его от конечной цели, идти к которой надо было самыми окольными, цветистыми путями. Но его разговор с баронессой Имхоф направляла она. Мистер Гастингс терпеливо исправлял многочисленные ее ошибки. Она смеялась, повторяла за ним, старалась запомнить его поправки, через минуту снова делала ту же ошибку. Гастингс все, что она говорила, находил умным и очаровательным.
За обедом барон ознакомил старшего советника провинции Мадрас со своими воззрениями на Индию. У барона была богатая фантазия, забавные выдумки, причудливые ассоциации мыслей, живое чутье красок, поэзии. Мистеру Гастингсу барон пришелся по вкусу. Он сам любил поэзию. Работал над переводом небольшой индусской поэмы. Даже в самые занятые дни уделял музам не менее двадцати минут. Но он проводил строгое различие между поэзией и делами, и преклонение перед индусскими и персидскими стихами не мешало ему ревностно защищать интересы Ост-Индской компании против индусов и магометан. Марианна плохо понимала беседу мужчин, говоривших по-английски; время от времени она вставляла какую-нибудь банально-шутливую фразу.
Позже, в постели, барон стал объяснять жене, что мистер Гастингс преуспевает потому, что он не философ. Тот, кто предварительно долго вопрошает себя: почему? для чего? – никогда не сумеет успешно выполнить задуманное. Мистер Гастингс, вероятно, довершит покорение Индии именно потому, что не спрашивает себя, для чего это нужно. Он, Карл Адам, несомненно, гораздо более даровит, чем этот англичанин. Но он, к сожалению, философ, поэт в своем роде. Поэтому его удел – смотреть, как кофейного цвета англичанин уплетает пирог, истинную сущность которого только он, Карл Адам, в состоянии постичь и объяснить.
Марианна заснула, спокойно и радостно, пока Карл Адам втолковывал ей все это. Она питала огромное уважение к мужу и его философии; но она и без него отлично знала, как обстоит дело с низеньким, чопорным, кофейного цвета господином. Он нравился ей, потому что она сознавала свое превосходство над ним. Романтик-барон давал ей чувствовать свое превосходство над ней, поэтому она любила его.
Утром следующего дня произошла маловажная, но неприятная сценка. Маленький Карл загрязнил каюту. Баронесса, строго следившая за чистотой, велела горничной убрать. Та едва успела выполнить приказание, как мальчик снова загрязнил пол. На этот раз горничная принялась брюзжать. Баронесса попросила мужа дать сварливой особе на чай. Карл Адам заявил, что лишен этой возможности. Сказал, что не дорожит деньгами, но те пятнадцать луидоров, которыми он еще располагает, отложены на первое время жизни в Индии. Этой суммы хватит самое большее на неделю, он твердо решил не прикасаться к ней до прибытия. Во время этого разговора горничная продолжала стоять на месте, не приступала к уборке. Не понимая немецких слов, она, вероятно, все же улавливала их смысл. Видя, что подачки не последует, она ушла, не выполнив приказания баронессы. Марианна сначала хотела жаловаться на девушку, но, поразмыслив, предпочла ласково попросить ее, задобрить, подарив ей недорогую брошку.
Теперь барон к обеду стал одеваться особенно пышно. Гораздо пышнее, чем господин старший советник провинции Мадрас, по-прежнему сменявший один из двух своих сюртуков кофейного цвета на другой. Но атласный камзол Имхофа был слегка потерт, парик – тоже не первой свежести; чопорный мистер Гастингс резко отличался от барона, к невыгоде последнего. Марианна оживленно болтала по-немецки; говоря по-английски, она делала те же ошибки, что и в первый день. Она видела, что корректный мистер Гастингс так же восхищается ее болтовней на швабском наречии, как и ее неправильной английской речью. Она любила своего мужа и твердо решила стать миссис Гастингс.
Генеральша Клэверинг теперь уделяла много времени барону Имхофу. Но стоило только Марианне приблизиться к ним, как генеральша застывала в принужденной позе, замолкала и вскоре удалялась. Марианна твердо решила, что станет миссис Гастингс и будет первенствовать в пику генеральше.
Спустя три дня Уоррен Гастингс захворал. Преподобный Артур Сальмон, изучивший медицинские науки, не мог определить, где именно угнездилась болезнь. На всякий случай он прописал жаропонижающие средства; однако истинная причина заболевания чопорного господина заключалась в его бездеятельности; хорошо он чувствовал себя только в неустанной работе, среди треволнений.
Сидя в душной, плохо проветриваемой каюте, Марианна Имхоф ухаживала за больным. Подолгу глядела на его длинный нос, как бы продолжавший лоб – переносица была незаметна – и казавшийся еще много длиннее на исхудалом лице. Вглядывалась в массивный подбородок, в огромный лоб, блестящий, непомерно высокий, – ибо в тридцать девять лет Гастингс уже начинал лысеть. Напряженно внимала словам, срывавшимся с тонких, пересохших губ. Она понимала почти все, понимала, что он говорит об управлении страной, о войске, иногда цитирует кого-нибудь из латинских классиков. В Штутгарте ей часто приходилось слышать латинскую речь, она невольно смеялась над тем, как звучат латинские слова в устах англичанина, и – о чудо! – больной, бесспорно не подозревавший, что она возле него, вторил ее смеху.
Тогда Марианна Имхоф, любившая своего мужа Карла Адама, убедилась, что будет счастлива с человеком, чья фамилия – Гастингс, а имя так трудно произнести, и решила во что бы то ни стало выходить его. С этого дня она стала проводить в его каюте круглые сутки, вызывая этим общее негодование.
Когда Гастингсу стало лучше и его сознание впервые совершенно прояснилось, он попросил зеркало. Он часто бывал в смертельной опасности, благодаря своей невозмутимости выходил победителем из самых тяжелых положений, его девизом был совет Горация – хранить спокойствие в трудных обстоятельствах. Но сейчас, увидя в зеркале изможденное, обросшее бородой лицо, он заметно испугался и с необычным для него крайним возбуждением стал требовать цирюльника. Марианна не поняла его слов, но угадала их смысл. Руководимая чутьем, она проворно разыскала бритву, взбила мыльную пену и приготовилась побрить его. Он растерянно замахал руками: ведь это было как нельзя более неприлично. Но Марианна упорствовала и в течение сорока пяти минут, причинив Гастингсу всего лишь пять глубоких порезов, вернула ему его прежнее лицо.
Что касается Уоррена Гастингса, то он в продолжение этой процедуры ощущал некую глубокую, непристойную, необычайно приятную ему близость между этой женщиной и им самим. И так же непоколебимо, как он задумал довершить и упрочить завоевание Индии, он решил добиться того, чтобы брак этой женщины с бароном Имхофом, отнюдь не ненавистным ему, был расторгнут, а она стала бы миссис Гастингс.
Когда Гастингсу разрешили выйти на палубу, он попросил барона написать его портрет-миниатюру. Остальные пассажиры нашли несколько странным, что мадрасский старший советник заказывает подозрительному немцу свой портрет, притом еще в двух видах: в сюртуке кофейного цвета и в парадном фраке цвета бордо. Впрочем, нельзя было не признать, что маленький человек, с огромным лбом, длинным носом, как бы продолжавшим лоб, – переносица была незаметна, – кустистыми бровями и массивным подбородком, в этом фраке и в пышном парике являл внушительный вид. Даже мальчик Карл возымел некоторое почтение к нему.
Во время сеансов мистер Гастингс беседовал с мистером Имхофом о вопросах немецкого, английского, индусского законодательства, – преимущественно о тех из них, которые касались семейного права. Мистеру Гастингсу нередко приходилось одерживать победы в области политики, стратегии, коммерции; ни одна из них не доставила хмурому англичанину такой радости, как сообщение, что франконские суды расторгают брак в случаях взаимного нерасположения супругов или различия их темпераментов.