Страница:
Занимаясь тригонометрией самостоятельно, я никогда не пользовался символами, которыми принято обозначать синус, косинус и тангенс, потому что мне они не нравились. Для меня выражение sin f выглядело как s, умноженное на i, умноженное на n, умноженное на f! Тогда я придумал другой символ, — ведь придумали же символ для обозначения квадратного корня, — сигму с длинной горизонтальной палкой, под которой я и ставил f. Тангенс я обозначал буквой тау с удлинённой крышечкой, а для косинуса я придумал букву вроде гаммы, но она была немножко похожа на знак квадратного корня.
Арксинус я обозначал с помощью этой же сигмы, но зеркально отражённой, так что она начиналась с горизонтальной линии, под которой стояла буква, и уже потом шла сигма. Вот это был арксинус, а НЕ sin-1 f, что выглядело как полный бред! В учебниках были такие выражения! По мне так sin-1обозначал 1/ sin, величину, обратную синусу. Так что мои символы были лучше.
Также мне не нравилось обозначение f(x), для меня оно выглядело как f, умноженное на x. Не нравилось мне и dy/dx — всегда возникает желание сократить d, поэтому я придумал другой знак, что-то вроде &. Логарифмы я обозначал большой буквой L с удлинённой горизонтальной чертой, над которой писал величину, из которой брал логарифм и т.д.
Я считал свои символы не хуже, если не лучше, стандартных — ведь нет никакой разницы в том, какие символы используются, — однако впоследствии я понял, что разница есть. Как-то в школе я что-то объяснял другому парнишке и, не подумав, начал писать свои символы, а он говорит: «Что это за чертовщина?» Тогда я понял, что если я разговариваю с кем-то ещё, то мне следует использовать стандартные символы, поэтому, в конце концов, я отказался от своих обозначений.
Кроме того, я придумал набор символов для пишущей машинки, как это приходится делать ФОРТРАНу, чтобы иметь возможность печатать уравнения. Также я чинил печатные машинки с помощью скрепок для бумаг и резиновых лент (резиновые ленты не рвались так, как они рвутся здесь, в Лос-Анджелесе), но профессиональным мастером я не был; я просто направлял их так чтобы они начинали работать. Необходимость отыскать, что же произошло, и определить, что нужно сделать, чтобы исправить поломку, — вот что интересовало меня, вот что составляло для меня головоломку.
Арксинус я обозначал с помощью этой же сигмы, но зеркально отражённой, так что она начиналась с горизонтальной линии, под которой стояла буква, и уже потом шла сигма. Вот это был арксинус, а НЕ sin-1 f, что выглядело как полный бред! В учебниках были такие выражения! По мне так sin-1обозначал 1/ sin, величину, обратную синусу. Так что мои символы были лучше.
Также мне не нравилось обозначение f(x), для меня оно выглядело как f, умноженное на x. Не нравилось мне и dy/dx — всегда возникает желание сократить d, поэтому я придумал другой знак, что-то вроде &. Логарифмы я обозначал большой буквой L с удлинённой горизонтальной чертой, над которой писал величину, из которой брал логарифм и т.д.
Я считал свои символы не хуже, если не лучше, стандартных — ведь нет никакой разницы в том, какие символы используются, — однако впоследствии я понял, что разница есть. Как-то в школе я что-то объяснял другому парнишке и, не подумав, начал писать свои символы, а он говорит: «Что это за чертовщина?» Тогда я понял, что если я разговариваю с кем-то ещё, то мне следует использовать стандартные символы, поэтому, в конце концов, я отказался от своих обозначений.
Кроме того, я придумал набор символов для пишущей машинки, как это приходится делать ФОРТРАНу, чтобы иметь возможность печатать уравнения. Также я чинил печатные машинки с помощью скрепок для бумаг и резиновых лент (резиновые ленты не рвались так, как они рвутся здесь, в Лос-Анджелесе), но профессиональным мастером я не был; я просто направлял их так чтобы они начинали работать. Необходимость отыскать, что же произошло, и определить, что нужно сделать, чтобы исправить поломку, — вот что интересовало меня, вот что составляло для меня головоломку.
Бобы
Должно быть, мне было лет семнадцать-восемнадцать, когда я однажды летом работал в отеле, которым управляла моя тётя. Не помню, сколько я получал — думаю, что около двадцати двух долларов в месяц, — но работал я попеременно: в одни сутки одиннадцать часов, в следующие — тринадцать, либо портье, либо помощником официанта в ресторане. Днём, когда я работал портье, мне приходилось относить молоко миссис Д., она была инвалидом и никогда не давала нам чаевых. Вот таков был мир: целый день вкалываешь и ничего за это не получаешь, и так каждый день.
Это был курортный отель, он находился недалеко от пляжа, на окраинах Нью-Йорк-Сити. Мужья отправлялись на работу в город, оставляя жён дома. От нечего делать они играли в карты, так что нам постоянно приходилось вытаскивать столы для бриджа. А ночью мужчины играли в покер, и для них тоже приходилось готовить столы, чистить пепельницы и т.п. Поэтому я был на ногах до поздней ночи, часов до двух, и мой рабочий день, действительно, длился то тринадцать, то одиннадцать часов.
Кое-что мне очень не нравилось, например, чаевые. Я считал, что нам просто должны больше платить, и никаких там чаевых. Но когда я предложил это начальнице, она лишь расхохоталась. Она всем рассказывала: «Ричард не хочет получать чаевые, хи-хи-хи; он не хочет получать чаевые, ха-ха-ха». Мир просто кишит такими самоуверенными тупицами, которые ничего не понимают.
Как бы то ни было, в отеле была группа мужчин, которые, возвращаясь из города с работы, всегда требовали, чтобы им немедленно принесли лёд для выпивки. Парнишка, который работал вместе со мной, был настоящим портье. Он был старше меня и обладал профессиональными навыками. Однажды он сказал мне: «Послушай-ка, мы все время таскаем лёд этому Унгару, а он сроду не давал нам чаевых — ему жалко даже десять центов. Когда они в следующий раз попросят лёд, проигнорируй эту просьбу, и черт с ними. Тогда они снова позовут тебя, и вот тогда ты скажешь: „О, мне очень жаль. Я забыл. Мы все иногда бываем забывчивы“.
Я так и сделал, и Унгар дал мне пятнадцать центов! Но теперь, когда я вспоминаю этот случай, я понимаю, что тот, второй, профессиональный портье действительно знал, что делать — сказать другому, чтобы переложить на него весь риск нарваться на неприятности. Он хотел, чтобы я научил этого парня давать чаевые. Он вообще ничего не говорил; он сделал так, чтобы все сказал я!
Когда я помогал официантам в ресторане, то должен был уносить грязную посуду и вытирать столы. Делается это так: собираешь со столов всю посуду, составляешь её на поднос и, когда гора посуды на подносе становится достаточно высокой, уносишь поднос на кухню. Там берёшь другой поднос, верно? Это следует делать в два этапа — убираешь старый поднос и ставишь новый, — но я подумал: «Я сделаю это за раз». Я попытался протащить новый поднос под старым, при этом вытягивая старый поднос, и он выскользнул у меня из рук — ДЗИНЬ! Вся посуда упала на пол. Мне, естественно, задали вопрос: «Что ты делал? Как это случилось?» Ну и как я мог объяснить, что пытался изобрести новый способ работы с подносами?
Среди десертов был какой-то кофейный торт, который подавали очень красиво: кусочек торта лежал на салфеточке, на маленькой тарелочке. Но если бы Вы прошли в заднюю комнату, то увидели бы там буфетчика, который занимался приготовлением десертов. Должно быть, раньше он был шахтёром или кем-то вроде этого: он был коренастый с округлыми, толстыми, похожими на обрубки пальцами. Он брал пачку этих салфеток, которые изготовляют на каком-то печатном станке, и в процессе печатания они прилипают друг к дружке; так вот он брал эти салфетки и своими обрубышами пытался разъединить их, чтобы разложить по тарелочкам. Я постоянно слышал, как он ругается: «Черт бы побрал эти салфетки!», выполняя эту работу, и думал: «Какой контраст: человеку, сидящему за столом, подают кусочек этого вкусного торта на тарелочке, покрытой салфеточкой, а здесь сидит буфетчик с корявыми пальцами и ругается: „Черт бы побрал эти салфетки!"“. Вот такую я наблюдал разницу между реальным миром и показным.
В мой первый рабочий день буфетчица сказала, что она обычно делает бутерброд с ветчиной или что-то вроде того для помощника, который работает допоздна. Я сказал, что люблю сладкое, поэтому если после ужина останется десерт, то я с удовольствием его съем. На следующий день я работал допоздна, до двух часов ночи, потому что мужчины играли в покер. Я просто сидел, заняться мне было нечем, и я уже начал скучать, когда вспомнил, что для меня должны были оставить десерт. Я подошёл к холодильнику, открыл его и обнаружил, что буфетчица оставила шесть десертов! Там был шоколадный пудинг, кусочек торта, несколько ломтиков персика, рисовый пудинг, немного желе: там было все! Я уселся прямо у холодильника и съел все шесть десертов — вот это был класс!
На следующий день она сказала мне: «Я оставила для тебя десерт…»
— Десерт был потрясающий, — сказал я, — совершенно потрясающий!
— Но я оставила шесть десертов, потому что не знала, какой тебе понравится больше всего.
Начиная с этого времени, она оставляла шесть десертов. Они не всегда были разными, но их всегда было шесть.
Однажды, когда я работал портье, какая-то девушка оставила на стойке у телефона книгу, а сама ушла обедать. Я взглянул на книгу, она называлась «Жизнь Леонардо». Я не смог перед ней устоять, девушка одолжила мне книгу, и я прочёл её от корки до корки.
Я спал в небольшой комнатке в задней части отеля. Начальство постоянно ратовало за то, чтобы, уходя из своей комнаты, все выключали свет, я же постоянно об этом забывал. Вдохновлённый книгой о Леонардо, я соорудил устройство, которое представляло собой систему верёвок и противовесов — бутылок из под Кока-Колы, наполненных водой. Эта система действовала, когда я открывал дверь, зажигая свет в комнате по принципу тяговой цепи. Когда дверь открываешь, все приходит в движение и зажигает свет; когда дверь за собой закрываешь, свет выключается. Но моё настоящее достижение было сделано позднее.
Я частенько резал в кухне овощи. Бобы нужно было резать на кусочки толщиной в один дюйм. Делать это нужно было так. Берёшь в одну руку два боба, а в другую — нож, прижимаешь нож к бобам и к большому пальцу, так что едва не режешь свой палец. Процесс ужасно медленный. Я включил свои мозги, и мне в голову пришла недурная мысль. Я сел за деревянный стол на улице, поставил на колени миску и воткнул в стол очень острый нож под углом сорок пять градусов от себя. По обе стороны от себя я положил по грудке бобов, я брал по бобу в каждую руку и тянул их к себе достаточно быстро, чтобы разрезать, а кусочки падали в миску, которая стояла у меня на коленях.
Итак, я режу бобы один за другим — чик, чик, чик, чик, чик — все отдают мне бобы, я порезал уже штук шестьдесят, и тут приходит начальница и говорит: «Что это ты делаешь?»
Я говорю: «Посмотрите, какой способ резки бобов я придумал!» — и в этот самый момент вместо боба я подставляю под нож палец. Кровь течёт, заливает бобы, все орут: «Ты только посмотри, сколько бобов ты испортил! Какой дурацкий способ!» и т.д., и т.п. Так что усовершенствовать свой способ мне так и не удалось, хотя можно было сделать его проще, используя какое-нибудь защитное приспособление или что-то вроде того; но, нет, шанса усовершенствовать мой способ мне не дали.
Было у меня ещё одно изобретение, которое столкнулось с подобной проблемой. Для какого-то картофельного салата нам приходилось нарезать на кусочки уже приготовленный картофель. Картошины была влажные и слипались, их трудно было нарезать. Я подумал, что было бы здорово, если бы несколько ножей, закреплённых на подставке параллельно друг другу, опускались и разрезали бы сразу всю картошину. Я долго размышлял об этом и наконец придумал: нужно закрепить на подставке параллельные отрезки проволоки.
Я отправился в хозяйственный магазин, чтобы купить ножи или проволоку, и там увидел именно такое приспособление, которое хотел сделать: оно предназначалось для резки яиц. Когда в следующий раз мне принесли картофель, я достал свою яйцерезку, быстренько порезал весь картофель и отправил его к шеф-повару. Шеф-повар был немцем. Это был здоровый видный мужчина. Король Кухни; он ворвался ко мне в ярости, причём синевато-багровые вены на его шее вздулись до такой степени, что, казалось, вот-вот лопнут. «Что случилось с картофелем? — орёт он. — Почему он не порезан?»
Порезать-то я его порезал, но картофель слипся. Он говорит: «И как я должен разделять его?»
— Опустите его в воду, — предложил я.
— В ВОДУ? ИДИООООООООООООООООТ!!!
В другой раз мне в голову пришла действительно хорошая идея. Когда я работал портье, мне приходилось отвечать на телефонные звонки. Когда поступал звонок, раздавалось жужжание, а на пульте управления опускался один из клапанов, так что можно было определить, по какой линии поступил звонок. Иногда, когда я помогал женщинам выставлять столы для бриджа или после обеда сидел на парадном крыльце (в это время телефон звонил редко), я оказывался довольно далеко от панели управления, когда раздавался звонок. Я нёсся, чтобы снять трубку, но стойка была сделана так, что для того, чтобы попасть к панели управления, нужно было немножко спуститься, потом обойти стойку, зайти за неё и только тогда можно было увидеть, по какой линии поступил звонок — на это требовалось определённое время.
Так вот у меня появилась хорошая мысль. К клапанам на щите управления я привязал нитки, протянул их через стойку и спустил вниз. К каждой нитке я привязал небольшую бумажку, а ту часть телефона, в которую нужно было говорить, я поставил на верх стойки, чтобы её можно было взять снаружи. Теперь, когда поступал звонок, я мог определить, какой клапан опустился, так как я видел, какая бумажка поднялась, соответственно я мог ответить на звонок, не заходя за стойку, и экономил время. Конечно, мне все равно приходилось заходить за стойку, чтобы подключить нужную линию, но я, по крайней мере, отвечал на звонок. «Минуточку», — говорил я, забегал за стойку и подключал нужную линию.
Я думал, что моё устройство совершенно, но однажды мимо проходила начальница и сама захотела ответить на звонок, но не смогла сделать это: моё устройство оказалось слишком сложным. «Что здесь делают все эти бумажки? Почему телефон стоит с этой стороны? Почему ты не… ааааааааааа!»
Я попытался объяснить — ведь это была моя родная тётя, — что причины, почему этого нельзя делать, нет, но ведь это невозможно объяснить умному человеку, который управляет отелем! Вот так я узнал, что ввести в эксплуатацию что-то новое в реальном мире совсем не просто!
Это был курортный отель, он находился недалеко от пляжа, на окраинах Нью-Йорк-Сити. Мужья отправлялись на работу в город, оставляя жён дома. От нечего делать они играли в карты, так что нам постоянно приходилось вытаскивать столы для бриджа. А ночью мужчины играли в покер, и для них тоже приходилось готовить столы, чистить пепельницы и т.п. Поэтому я был на ногах до поздней ночи, часов до двух, и мой рабочий день, действительно, длился то тринадцать, то одиннадцать часов.
Кое-что мне очень не нравилось, например, чаевые. Я считал, что нам просто должны больше платить, и никаких там чаевых. Но когда я предложил это начальнице, она лишь расхохоталась. Она всем рассказывала: «Ричард не хочет получать чаевые, хи-хи-хи; он не хочет получать чаевые, ха-ха-ха». Мир просто кишит такими самоуверенными тупицами, которые ничего не понимают.
Как бы то ни было, в отеле была группа мужчин, которые, возвращаясь из города с работы, всегда требовали, чтобы им немедленно принесли лёд для выпивки. Парнишка, который работал вместе со мной, был настоящим портье. Он был старше меня и обладал профессиональными навыками. Однажды он сказал мне: «Послушай-ка, мы все время таскаем лёд этому Унгару, а он сроду не давал нам чаевых — ему жалко даже десять центов. Когда они в следующий раз попросят лёд, проигнорируй эту просьбу, и черт с ними. Тогда они снова позовут тебя, и вот тогда ты скажешь: „О, мне очень жаль. Я забыл. Мы все иногда бываем забывчивы“.
Я так и сделал, и Унгар дал мне пятнадцать центов! Но теперь, когда я вспоминаю этот случай, я понимаю, что тот, второй, профессиональный портье действительно знал, что делать — сказать другому, чтобы переложить на него весь риск нарваться на неприятности. Он хотел, чтобы я научил этого парня давать чаевые. Он вообще ничего не говорил; он сделал так, чтобы все сказал я!
Когда я помогал официантам в ресторане, то должен был уносить грязную посуду и вытирать столы. Делается это так: собираешь со столов всю посуду, составляешь её на поднос и, когда гора посуды на подносе становится достаточно высокой, уносишь поднос на кухню. Там берёшь другой поднос, верно? Это следует делать в два этапа — убираешь старый поднос и ставишь новый, — но я подумал: «Я сделаю это за раз». Я попытался протащить новый поднос под старым, при этом вытягивая старый поднос, и он выскользнул у меня из рук — ДЗИНЬ! Вся посуда упала на пол. Мне, естественно, задали вопрос: «Что ты делал? Как это случилось?» Ну и как я мог объяснить, что пытался изобрести новый способ работы с подносами?
Среди десертов был какой-то кофейный торт, который подавали очень красиво: кусочек торта лежал на салфеточке, на маленькой тарелочке. Но если бы Вы прошли в заднюю комнату, то увидели бы там буфетчика, который занимался приготовлением десертов. Должно быть, раньше он был шахтёром или кем-то вроде этого: он был коренастый с округлыми, толстыми, похожими на обрубки пальцами. Он брал пачку этих салфеток, которые изготовляют на каком-то печатном станке, и в процессе печатания они прилипают друг к дружке; так вот он брал эти салфетки и своими обрубышами пытался разъединить их, чтобы разложить по тарелочкам. Я постоянно слышал, как он ругается: «Черт бы побрал эти салфетки!», выполняя эту работу, и думал: «Какой контраст: человеку, сидящему за столом, подают кусочек этого вкусного торта на тарелочке, покрытой салфеточкой, а здесь сидит буфетчик с корявыми пальцами и ругается: „Черт бы побрал эти салфетки!"“. Вот такую я наблюдал разницу между реальным миром и показным.
В мой первый рабочий день буфетчица сказала, что она обычно делает бутерброд с ветчиной или что-то вроде того для помощника, который работает допоздна. Я сказал, что люблю сладкое, поэтому если после ужина останется десерт, то я с удовольствием его съем. На следующий день я работал допоздна, до двух часов ночи, потому что мужчины играли в покер. Я просто сидел, заняться мне было нечем, и я уже начал скучать, когда вспомнил, что для меня должны были оставить десерт. Я подошёл к холодильнику, открыл его и обнаружил, что буфетчица оставила шесть десертов! Там был шоколадный пудинг, кусочек торта, несколько ломтиков персика, рисовый пудинг, немного желе: там было все! Я уселся прямо у холодильника и съел все шесть десертов — вот это был класс!
На следующий день она сказала мне: «Я оставила для тебя десерт…»
— Десерт был потрясающий, — сказал я, — совершенно потрясающий!
— Но я оставила шесть десертов, потому что не знала, какой тебе понравится больше всего.
Начиная с этого времени, она оставляла шесть десертов. Они не всегда были разными, но их всегда было шесть.
Однажды, когда я работал портье, какая-то девушка оставила на стойке у телефона книгу, а сама ушла обедать. Я взглянул на книгу, она называлась «Жизнь Леонардо». Я не смог перед ней устоять, девушка одолжила мне книгу, и я прочёл её от корки до корки.
Я спал в небольшой комнатке в задней части отеля. Начальство постоянно ратовало за то, чтобы, уходя из своей комнаты, все выключали свет, я же постоянно об этом забывал. Вдохновлённый книгой о Леонардо, я соорудил устройство, которое представляло собой систему верёвок и противовесов — бутылок из под Кока-Колы, наполненных водой. Эта система действовала, когда я открывал дверь, зажигая свет в комнате по принципу тяговой цепи. Когда дверь открываешь, все приходит в движение и зажигает свет; когда дверь за собой закрываешь, свет выключается. Но моё настоящее достижение было сделано позднее.
Я частенько резал в кухне овощи. Бобы нужно было резать на кусочки толщиной в один дюйм. Делать это нужно было так. Берёшь в одну руку два боба, а в другую — нож, прижимаешь нож к бобам и к большому пальцу, так что едва не режешь свой палец. Процесс ужасно медленный. Я включил свои мозги, и мне в голову пришла недурная мысль. Я сел за деревянный стол на улице, поставил на колени миску и воткнул в стол очень острый нож под углом сорок пять градусов от себя. По обе стороны от себя я положил по грудке бобов, я брал по бобу в каждую руку и тянул их к себе достаточно быстро, чтобы разрезать, а кусочки падали в миску, которая стояла у меня на коленях.
Итак, я режу бобы один за другим — чик, чик, чик, чик, чик — все отдают мне бобы, я порезал уже штук шестьдесят, и тут приходит начальница и говорит: «Что это ты делаешь?»
Я говорю: «Посмотрите, какой способ резки бобов я придумал!» — и в этот самый момент вместо боба я подставляю под нож палец. Кровь течёт, заливает бобы, все орут: «Ты только посмотри, сколько бобов ты испортил! Какой дурацкий способ!» и т.д., и т.п. Так что усовершенствовать свой способ мне так и не удалось, хотя можно было сделать его проще, используя какое-нибудь защитное приспособление или что-то вроде того; но, нет, шанса усовершенствовать мой способ мне не дали.
Было у меня ещё одно изобретение, которое столкнулось с подобной проблемой. Для какого-то картофельного салата нам приходилось нарезать на кусочки уже приготовленный картофель. Картошины была влажные и слипались, их трудно было нарезать. Я подумал, что было бы здорово, если бы несколько ножей, закреплённых на подставке параллельно друг другу, опускались и разрезали бы сразу всю картошину. Я долго размышлял об этом и наконец придумал: нужно закрепить на подставке параллельные отрезки проволоки.
Я отправился в хозяйственный магазин, чтобы купить ножи или проволоку, и там увидел именно такое приспособление, которое хотел сделать: оно предназначалось для резки яиц. Когда в следующий раз мне принесли картофель, я достал свою яйцерезку, быстренько порезал весь картофель и отправил его к шеф-повару. Шеф-повар был немцем. Это был здоровый видный мужчина. Король Кухни; он ворвался ко мне в ярости, причём синевато-багровые вены на его шее вздулись до такой степени, что, казалось, вот-вот лопнут. «Что случилось с картофелем? — орёт он. — Почему он не порезан?»
Порезать-то я его порезал, но картофель слипся. Он говорит: «И как я должен разделять его?»
— Опустите его в воду, — предложил я.
— В ВОДУ? ИДИООООООООООООООООТ!!!
В другой раз мне в голову пришла действительно хорошая идея. Когда я работал портье, мне приходилось отвечать на телефонные звонки. Когда поступал звонок, раздавалось жужжание, а на пульте управления опускался один из клапанов, так что можно было определить, по какой линии поступил звонок. Иногда, когда я помогал женщинам выставлять столы для бриджа или после обеда сидел на парадном крыльце (в это время телефон звонил редко), я оказывался довольно далеко от панели управления, когда раздавался звонок. Я нёсся, чтобы снять трубку, но стойка была сделана так, что для того, чтобы попасть к панели управления, нужно было немножко спуститься, потом обойти стойку, зайти за неё и только тогда можно было увидеть, по какой линии поступил звонок — на это требовалось определённое время.
Так вот у меня появилась хорошая мысль. К клапанам на щите управления я привязал нитки, протянул их через стойку и спустил вниз. К каждой нитке я привязал небольшую бумажку, а ту часть телефона, в которую нужно было говорить, я поставил на верх стойки, чтобы её можно было взять снаружи. Теперь, когда поступал звонок, я мог определить, какой клапан опустился, так как я видел, какая бумажка поднялась, соответственно я мог ответить на звонок, не заходя за стойку, и экономил время. Конечно, мне все равно приходилось заходить за стойку, чтобы подключить нужную линию, но я, по крайней мере, отвечал на звонок. «Минуточку», — говорил я, забегал за стойку и подключал нужную линию.
Я думал, что моё устройство совершенно, но однажды мимо проходила начальница и сама захотела ответить на звонок, но не смогла сделать это: моё устройство оказалось слишком сложным. «Что здесь делают все эти бумажки? Почему телефон стоит с этой стороны? Почему ты не… ааааааааааа!»
Я попытался объяснить — ведь это была моя родная тётя, — что причины, почему этого нельзя делать, нет, но ведь это невозможно объяснить умному человеку, который управляет отелем! Вот так я узнал, что ввести в эксплуатацию что-то новое в реальном мире совсем не просто!
Кто украл дверь?
В МТИ у всех различных студенческих сообществ были «дымари», где они старались заполучить от новых первокурсников обещание вступить в их сообщество, поэтому летом перед началом моей учёбы в МТИ меня пригласили в Нью-Йорк на встречу еврейского сообщества Фита-Бета-Дельта. В то время, если ты был евреем или воспитывался в еврейской семье, шанса попасть в другое сообщество у тебя не было. Никто больше на тебя даже и не посмотрел бы. Я не особо стремился присоединиться к другим евреям, а ребят из сообщества Фита-Бета-Дельта не слишком заботило то, еврей ли я, — на самом деле я во всю эту чепуху не верил и уж ни в коей мере не был религиозным. Как бы то ни было, парни из сообщества задали мне несколько вопросов и посоветовали заранее сдать экзамен по исчислению за первый курс, чтобы не слушать этот предмет — совет оказался очень хорошим. Мне понравились ребята из сообщества, которые приезжали в Нью-Йорк, и впоследствии я поселился в одной комнате с двумя парнями, которые уговорили меня вступить в их сообщество.
В МТИ было ещё одно еврейское сообщество, которое называлось САМ. Члены этой общины решили отвезти меня в Бостон, чтобы я мог побыть вместе с ними. Я принял приглашение и на первую ночь остановился в комнате на втором этаже.
На следующее утро я выглянул из окна и увидел, что по лестнице поднимаются два парня из другого сообщества (с которыми я встречался в Нью-Йорке). Ребята из Сигма-Альфа-Мю выбежали, чтобы поговорить с ними, и разгорелся жаркий спор.
Я заорал из окна: «Эй, я должен остаться с теми парнями!» и поспешно выбежал из общежития, не понимая, что они соперничали друг с другом и пытались повлиять на меня, чтобы получить обещание присоединиться к их сообществу. Я не ощущал никакой благодарности за устроенную для меня поездку да и вообще ничего в этом роде.
Сообщество Фита-Бета-Дельта почти распалось за год до этого: его раскололи пополам две различные клики. Члены одной клики были видными ребятами, любили ходить на танцы, а после гонять на машинах и т.п. Другая же клика состояла из ребят, которые только учились и больше ничего, даже на танцы никогда не ходили.
Прямо перед моим вступлением в сообщество у них прошло большое собрание, во время которого они пришли к важному компромиссу. Они решили собираться вместе и помогать друг другу. Они установили определённый уровень оценок, которого должен был придерживаться каждый. Если кто-то не дотягивал до этого уровня, парни, которые все время учились, должны были научить его и помочь ему выполнить всю работу. С другой стороны, на танцы должны были ходить все. Если кто-то из парней не знал, как назначить свидание, другие парни назначали это свидание для него. Если кто-то не умел танцевать, они учили его танцевать. Одна группа учила другую думать, тогда как вторая учила первую быть компанейскими ребятами.
Это было как раз для меня, поскольку я был не слишком компанейским. Я был настолько робким, что, когда мне приходилось забирать почту из ящика и проходить мимо старшекурсников, которые сидели на ступеньках с девушками, я просто цепенел: я не знал, как пройти мимо них! Не помогало даже то, если девушка говорила: «А он симпатичный!»
Вскоре после этого второкурсники пригласили своих девушек и их подруг, чтобы они научили нас танцевать. Гораздо позже, один парень научил меня водить его машину. Они немало потрудились, чтобы сделать из нас, интеллектуалов, светских львов, то же можно сказать и о нас. Баланс получился недурной.
Мне было немного сложно понять, что же в точности значило быть «компанейским». Вскоре после того, как эти компанейские ребята научили меня, как вести себя с девушками, я увидел в ресторане, где я однажды обедал, симпатичную официантку. С неимоверными усилиями я наконец собрался с духом и пригласил её составить мне пару на следующих танцах в сообществе, и она согласилась.
В сообществе, когда мы разговаривали о парах на следующие танцы, я сказал парням, что на этот раз им не нужно назначать для меня свидание — я уже сделал это сам. Я жутко собой гордился.
Когда старшекурсники узнали, что я назначил свидание официантке, они пришли в ужас. Они сказали мне, что это невозможно и что они назначат мне свидание с «подходящей» девушкой. Они заставили меня чувствовать себя так, словно я поступил очень плохо, в общем, пошёл по дурной дорожке. Они решили взять ситуацию в свои руки. Они отправились в ресторан, нашли официантку, отговорили её от свидания и нашли мне другую девушку. Они пытались воспитать своего, так сказать, «блудного сына», но я думаю, что они были не правы. Тогда я был всего лишь первокурсником, и мне не хватило уверенности в себе, чтобы остановить их и не позволить отменить моё свидание.
Когда я дал им обещание вступить в их сообщество, начались всевозможные шуточки. Например, однажды они, завязав нам глаза, отвезли нас за город в середине зимы и оставили у замёрзшего озера примерно в сотне футов от дороги. Мы оказались в центре абсолютного нигде — ни домов, ни вообще ничего, — и мы должны были найти дорогу обратно к сообществу. Мы были немного напуганы, так как были молоды и, в основном, молчали — за исключением одного парня, которого звали Морис Мейер. Его вообще был невозможно заставить перестать шутить, каламбурить и изменить своё радостно-счастливое отношение типа: «Ха, ха, о чем переживать-то? Разве это не забавно?!»
Мы просто бесились, глядя на Мориса. Он неизменно шёл немного позади нас и посмеивался над ситуацией, в которой мы оказались, тогда как остальные вообще не могли себе представить, как мы отсюда выберемся.
Мы дошли до перекрёстка, который был недалеко от озера — там по прежнему не было ни домов, ни чего-нибудь ещё, — и начали обсуждать, в какую сторону идти, когда к нам подошёл Морис и сказал: «Идти надо в эту сторону».
— А мы-то, черт побери, откуда знаешь, Морис? — сказали мы в отчаянии. — Ты все время только и знаешь, что шутишь. Почему мы должны идти в эту сторону?
— Все очень просто: посмотрите на телефонные провода. В том направлении, где проводов больше, находится телефонная станция.
Этому парню, который вроде бы и не обращал ни на что внимания, пришла в голову потрясающая идея! Мы не ошиблись и пришли прямо в город.
На следующий день должно было состояться всеуниверситетское грязео (различные виды борьбы и перетягивание каната, которые происходят в грязи), в котором первокурсники должны были состязаться со второкурсниками. Поздно вечером накануне к нам в общежитие приходит целая толпа второкурсников — некоторые из нашего сообщества, некоторые из других, — и они похищают нас: они хотят, чтобы на следующий день мы были уставшими и не смогли у них выиграть.
Второкурсники довольно легко смогли связать всех первокурсников, кроме меня. Я не хотел, чтобы парни из моего сообщества узнали, что я «неженка». (У меня никогда не было особых спортивных достижений. Я всегда приходил в ужас, когда теннисный мячик перелетал через забор и приземлялся рядом со мной, потому что я никогда не мог перебросить его обратно — он всегда летел примерно на радиан ниже того угла, под которым должен был лететь.) Я понял, что сейчас была новая ситуация, новый мир и что я могу создать себе новую репутацию. Поэтому, чтобы не показать, что я не умею драться, я дрался как сукин кот изо всех сил (не понимая, что же я делаю), и трое или четверо парней сумели связать меня далеко не с первой попытки. Второкурсники отвезли нас в какой-то дом в дремучем лесу и привязали к деревянному полу, закрепив верёвки с помощью больших U-образных скоб.
Что только я не пробовал, чтобы выбраться, но нас охраняли второкурсники, и ни один из моих трюков не сработал. Я совершенно отчётливо помню одного парнишку, которого они даже боялись привязывать, так он был напуган: его лицо приняло бледный жёлто-зелёный оттенок, и он весь дрожал. Позднее я узнал, что он приехал из Европы — это произошло в начале тридцатых годов — и не понимал, что всех нас привязали к полу в общем-то ради шутки; он знал, что происходит в Европе. На него было страшно смотреть: так он был напуган.
К утру нас, двадцать первокурсников, осталось охранять всего трое второкурсников, но мы этого не знали. Второкурсники то и дело приезжали и уезжали на своих машинах, чтобы создать впечатление оживлённой деятельности, а мы не обратили внимание, что машины и люди были все время одни и те же. Так что в тот раз мы проиграли.
Так случилось, что в то утро меня приехали навестить мои родители: им было интересно, как их сыну живётся в Бостоне, и все сообщество отвлекало их, пока мы не вернулись от похитителей. Я был так измождён и испачкан из-за того, что изо всех сил пытался бежать и не спал всю ночь, что родители действительно пришли в ужас от того, во что превратился их сын, учась в МТИ!
Кроме того, у меня одеревенела шея, и я помню, что, когда я днём стоял в строю во время поверки Службы подготовки офицеров запаса, я не мог смотреть прямо вперёд. Командир схватил меня за голову, поднял её и заорал: «Выпрямиться!»
Я сморщился от боли, а мои плечи наклонились под углом: «Я не могу, сэр!»
— О, извините меня! — примирительно сказал он. Как бы то ни было, факт моей долгой и упорной борьбы против тех, кто пытался меня связать, создал мне потрясающую репутацию, так что мне больше не приходилось беспокоиться о том, что меня сочтут неженкой — громадное облегчение.
— Что это? — воскликнули они. — О чем ты говоришь?
Я объяснил им, что имел в виду и как применять это уравнение в данном случае, и решил их задачу. Оказалось, что я имел в виду уравнение Бернулли, однако обо всех таких вещах я прочёл в энциклопедии. Мне ещё не приходилось ни с кем обсуждать это уравнение, и поэтому я не знал, как произносится имя Бернулли.
Все в комнате очень поразились и с тех пор стали обсуждать со мной свои физические задачки. Не всегда при решении этих задач мне сопутствовала удача, однако на будущий год, когда я слушал курс физики, я продвигался вперёд очень быстро. Это был очень хороший способ образования — работать над задачами старшекурсников и учить, как произносятся разные слова.
По вечерам во вторник я любил ходить в одно заведение, которое называлось «Реймор и Плеймор Болрум». Это были два танцзала, соединённые друг с другом. Мои собратья по студенческому сообществу не ходили на эти «открытые» танцы, они предпочитали свои собственные, где девушки, которых они приводили, были из верхней прослойки общества и с которыми нужно было встречаться «по правилам». Когда я встречался с какой-либо девушкой, мне было все равно, откуда она и каково её происхождение, поэтому я ходил на танцы, хотя мои друзья и не одобряли меня. Я очень хорошо проводил там время.
Однажды я танцевал с девушкой несколько раз подряд, но разговаривали мы мало. Наконец, она сказала мне: «Хы анцуш оэнь хаашоо».
Я не мог разобрать слова — у неё были какие-то трудности с произношением, — однако я решил, что она сказала: «Ты танцуешь очень хорошо».
— Спасибо, — ответил я, — это честь для меня.
Мы подошли к столику, куда подружка этой девушки привела юношу, с которым танцевала, и мы сели вчетвером. Когда девушки разговаривали друг с другом, они очень быстро обменивались большим количеством знаков и немного мычали. Одна девушка слышала с трудом, а другая была почти совсем глухая. Это не смущало меня: моя партнёрша прекрасно танцевала, и мне было с ней хорошо.
После нескольких танцев мы опять сидели за столиком, и девушки вновь интенсивно обменивались знаками — туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда, пока, наконец, моя девушка не сказала мне что-то, означавшее, как я сообразил, что она хотела бы, чтобы мы проводили их до какой-то гостиницы.
Я спросил парня, согласен ли он, чтобы мы проводили девушек.
— Зачем они хотят, чтобы мы пошли в эту гостиницу? — спросил он.
— Черт возьми, я не знаю! Нам довольно трудно было разговаривать!
Но мне и не хотелось этого знать. Было просто интересно посмотреть, что же все-таки произойдёт? Ведь это же приключение!
Парень испугался и сказал «нет», и тогда я один в сопровождении двух девушек поехал на такси в гостиницу и обнаружил там танцы, организованные глухими и немыми, хотите верьте, хотите нет. Все танцующие принадлежали к какому-то клубу. Оказалось, что многие из них могут чувствовать ритм достаточно хорошо для того, чтобы танцевать под музыку и аплодировать оркестру в конце каждого номера.
В МТИ было ещё одно еврейское сообщество, которое называлось САМ. Члены этой общины решили отвезти меня в Бостон, чтобы я мог побыть вместе с ними. Я принял приглашение и на первую ночь остановился в комнате на втором этаже.
На следующее утро я выглянул из окна и увидел, что по лестнице поднимаются два парня из другого сообщества (с которыми я встречался в Нью-Йорке). Ребята из Сигма-Альфа-Мю выбежали, чтобы поговорить с ними, и разгорелся жаркий спор.
Я заорал из окна: «Эй, я должен остаться с теми парнями!» и поспешно выбежал из общежития, не понимая, что они соперничали друг с другом и пытались повлиять на меня, чтобы получить обещание присоединиться к их сообществу. Я не ощущал никакой благодарности за устроенную для меня поездку да и вообще ничего в этом роде.
Сообщество Фита-Бета-Дельта почти распалось за год до этого: его раскололи пополам две различные клики. Члены одной клики были видными ребятами, любили ходить на танцы, а после гонять на машинах и т.п. Другая же клика состояла из ребят, которые только учились и больше ничего, даже на танцы никогда не ходили.
Прямо перед моим вступлением в сообщество у них прошло большое собрание, во время которого они пришли к важному компромиссу. Они решили собираться вместе и помогать друг другу. Они установили определённый уровень оценок, которого должен был придерживаться каждый. Если кто-то не дотягивал до этого уровня, парни, которые все время учились, должны были научить его и помочь ему выполнить всю работу. С другой стороны, на танцы должны были ходить все. Если кто-то из парней не знал, как назначить свидание, другие парни назначали это свидание для него. Если кто-то не умел танцевать, они учили его танцевать. Одна группа учила другую думать, тогда как вторая учила первую быть компанейскими ребятами.
Это было как раз для меня, поскольку я был не слишком компанейским. Я был настолько робким, что, когда мне приходилось забирать почту из ящика и проходить мимо старшекурсников, которые сидели на ступеньках с девушками, я просто цепенел: я не знал, как пройти мимо них! Не помогало даже то, если девушка говорила: «А он симпатичный!»
Вскоре после этого второкурсники пригласили своих девушек и их подруг, чтобы они научили нас танцевать. Гораздо позже, один парень научил меня водить его машину. Они немало потрудились, чтобы сделать из нас, интеллектуалов, светских львов, то же можно сказать и о нас. Баланс получился недурной.
Мне было немного сложно понять, что же в точности значило быть «компанейским». Вскоре после того, как эти компанейские ребята научили меня, как вести себя с девушками, я увидел в ресторане, где я однажды обедал, симпатичную официантку. С неимоверными усилиями я наконец собрался с духом и пригласил её составить мне пару на следующих танцах в сообществе, и она согласилась.
В сообществе, когда мы разговаривали о парах на следующие танцы, я сказал парням, что на этот раз им не нужно назначать для меня свидание — я уже сделал это сам. Я жутко собой гордился.
Когда старшекурсники узнали, что я назначил свидание официантке, они пришли в ужас. Они сказали мне, что это невозможно и что они назначат мне свидание с «подходящей» девушкой. Они заставили меня чувствовать себя так, словно я поступил очень плохо, в общем, пошёл по дурной дорожке. Они решили взять ситуацию в свои руки. Они отправились в ресторан, нашли официантку, отговорили её от свидания и нашли мне другую девушку. Они пытались воспитать своего, так сказать, «блудного сына», но я думаю, что они были не правы. Тогда я был всего лишь первокурсником, и мне не хватило уверенности в себе, чтобы остановить их и не позволить отменить моё свидание.
Когда я дал им обещание вступить в их сообщество, начались всевозможные шуточки. Например, однажды они, завязав нам глаза, отвезли нас за город в середине зимы и оставили у замёрзшего озера примерно в сотне футов от дороги. Мы оказались в центре абсолютного нигде — ни домов, ни вообще ничего, — и мы должны были найти дорогу обратно к сообществу. Мы были немного напуганы, так как были молоды и, в основном, молчали — за исключением одного парня, которого звали Морис Мейер. Его вообще был невозможно заставить перестать шутить, каламбурить и изменить своё радостно-счастливое отношение типа: «Ха, ха, о чем переживать-то? Разве это не забавно?!»
Мы просто бесились, глядя на Мориса. Он неизменно шёл немного позади нас и посмеивался над ситуацией, в которой мы оказались, тогда как остальные вообще не могли себе представить, как мы отсюда выберемся.
Мы дошли до перекрёстка, который был недалеко от озера — там по прежнему не было ни домов, ни чего-нибудь ещё, — и начали обсуждать, в какую сторону идти, когда к нам подошёл Морис и сказал: «Идти надо в эту сторону».
— А мы-то, черт побери, откуда знаешь, Морис? — сказали мы в отчаянии. — Ты все время только и знаешь, что шутишь. Почему мы должны идти в эту сторону?
— Все очень просто: посмотрите на телефонные провода. В том направлении, где проводов больше, находится телефонная станция.
Этому парню, который вроде бы и не обращал ни на что внимания, пришла в голову потрясающая идея! Мы не ошиблись и пришли прямо в город.
На следующий день должно было состояться всеуниверситетское грязео (различные виды борьбы и перетягивание каната, которые происходят в грязи), в котором первокурсники должны были состязаться со второкурсниками. Поздно вечером накануне к нам в общежитие приходит целая толпа второкурсников — некоторые из нашего сообщества, некоторые из других, — и они похищают нас: они хотят, чтобы на следующий день мы были уставшими и не смогли у них выиграть.
Второкурсники довольно легко смогли связать всех первокурсников, кроме меня. Я не хотел, чтобы парни из моего сообщества узнали, что я «неженка». (У меня никогда не было особых спортивных достижений. Я всегда приходил в ужас, когда теннисный мячик перелетал через забор и приземлялся рядом со мной, потому что я никогда не мог перебросить его обратно — он всегда летел примерно на радиан ниже того угла, под которым должен был лететь.) Я понял, что сейчас была новая ситуация, новый мир и что я могу создать себе новую репутацию. Поэтому, чтобы не показать, что я не умею драться, я дрался как сукин кот изо всех сил (не понимая, что же я делаю), и трое или четверо парней сумели связать меня далеко не с первой попытки. Второкурсники отвезли нас в какой-то дом в дремучем лесу и привязали к деревянному полу, закрепив верёвки с помощью больших U-образных скоб.
Что только я не пробовал, чтобы выбраться, но нас охраняли второкурсники, и ни один из моих трюков не сработал. Я совершенно отчётливо помню одного парнишку, которого они даже боялись привязывать, так он был напуган: его лицо приняло бледный жёлто-зелёный оттенок, и он весь дрожал. Позднее я узнал, что он приехал из Европы — это произошло в начале тридцатых годов — и не понимал, что всех нас привязали к полу в общем-то ради шутки; он знал, что происходит в Европе. На него было страшно смотреть: так он был напуган.
К утру нас, двадцать первокурсников, осталось охранять всего трое второкурсников, но мы этого не знали. Второкурсники то и дело приезжали и уезжали на своих машинах, чтобы создать впечатление оживлённой деятельности, а мы не обратили внимание, что машины и люди были все время одни и те же. Так что в тот раз мы проиграли.
Так случилось, что в то утро меня приехали навестить мои родители: им было интересно, как их сыну живётся в Бостоне, и все сообщество отвлекало их, пока мы не вернулись от похитителей. Я был так измождён и испачкан из-за того, что изо всех сил пытался бежать и не спал всю ночь, что родители действительно пришли в ужас от того, во что превратился их сын, учась в МТИ!
Кроме того, у меня одеревенела шея, и я помню, что, когда я днём стоял в строю во время поверки Службы подготовки офицеров запаса, я не мог смотреть прямо вперёд. Командир схватил меня за голову, поднял её и заорал: «Выпрямиться!»
Я сморщился от боли, а мои плечи наклонились под углом: «Я не могу, сэр!»
— О, извините меня! — примирительно сказал он. Как бы то ни было, факт моей долгой и упорной борьбы против тех, кто пытался меня связать, создал мне потрясающую репутацию, так что мне больше не приходилось беспокоиться о том, что меня сочтут неженкой — громадное облегчение.
* * *
Я часто слушал своих соседей по комнате — оба они были студентами-старшекурсниками — во время их занятий теоретической физикой. Однажды они работали очень усердно над чем-то, что казалось мне совершенно ясным, поэтому я сказал: «Почему бы вам не использовать уравнение Бароналлаи?»— Что это? — воскликнули они. — О чем ты говоришь?
Я объяснил им, что имел в виду и как применять это уравнение в данном случае, и решил их задачу. Оказалось, что я имел в виду уравнение Бернулли, однако обо всех таких вещах я прочёл в энциклопедии. Мне ещё не приходилось ни с кем обсуждать это уравнение, и поэтому я не знал, как произносится имя Бернулли.
Все в комнате очень поразились и с тех пор стали обсуждать со мной свои физические задачки. Не всегда при решении этих задач мне сопутствовала удача, однако на будущий год, когда я слушал курс физики, я продвигался вперёд очень быстро. Это был очень хороший способ образования — работать над задачами старшекурсников и учить, как произносятся разные слова.
По вечерам во вторник я любил ходить в одно заведение, которое называлось «Реймор и Плеймор Болрум». Это были два танцзала, соединённые друг с другом. Мои собратья по студенческому сообществу не ходили на эти «открытые» танцы, они предпочитали свои собственные, где девушки, которых они приводили, были из верхней прослойки общества и с которыми нужно было встречаться «по правилам». Когда я встречался с какой-либо девушкой, мне было все равно, откуда она и каково её происхождение, поэтому я ходил на танцы, хотя мои друзья и не одобряли меня. Я очень хорошо проводил там время.
Однажды я танцевал с девушкой несколько раз подряд, но разговаривали мы мало. Наконец, она сказала мне: «Хы анцуш оэнь хаашоо».
Я не мог разобрать слова — у неё были какие-то трудности с произношением, — однако я решил, что она сказала: «Ты танцуешь очень хорошо».
— Спасибо, — ответил я, — это честь для меня.
Мы подошли к столику, куда подружка этой девушки привела юношу, с которым танцевала, и мы сели вчетвером. Когда девушки разговаривали друг с другом, они очень быстро обменивались большим количеством знаков и немного мычали. Одна девушка слышала с трудом, а другая была почти совсем глухая. Это не смущало меня: моя партнёрша прекрасно танцевала, и мне было с ней хорошо.
После нескольких танцев мы опять сидели за столиком, и девушки вновь интенсивно обменивались знаками — туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда, пока, наконец, моя девушка не сказала мне что-то, означавшее, как я сообразил, что она хотела бы, чтобы мы проводили их до какой-то гостиницы.
Я спросил парня, согласен ли он, чтобы мы проводили девушек.
— Зачем они хотят, чтобы мы пошли в эту гостиницу? — спросил он.
— Черт возьми, я не знаю! Нам довольно трудно было разговаривать!
Но мне и не хотелось этого знать. Было просто интересно посмотреть, что же все-таки произойдёт? Ведь это же приключение!
Парень испугался и сказал «нет», и тогда я один в сопровождении двух девушек поехал на такси в гостиницу и обнаружил там танцы, организованные глухими и немыми, хотите верьте, хотите нет. Все танцующие принадлежали к какому-то клубу. Оказалось, что многие из них могут чувствовать ритм достаточно хорошо для того, чтобы танцевать под музыку и аплодировать оркестру в конце каждого номера.