Фицджеральд Фрэнсис Скотт. Великий Гэтсби

   — Могла бы, между прочим, иметь каплю совести и не звонить ему домой в обеденное время. Верно?
   Пока я силился уразуметь смысл услышанного, в дверях зашелестело платье, скрипнули кожаные подошвы — и хозяева дома вернулись к столу.
   — Неотложное дело! — нарочито весело воскликнула Дэзи.
   Она уселась на свое место, метнула испытующий взгляд на мисс Бейкер, потом на меня и продолжала как ни в чем не бывало:
   — Я на минутку выглянула в сад, там сейчас все так романтично. В кустах поет птица, по-моему, это соловей — он, наверно, прибыл с последним трансатлантическим рейсом. И так поет, так поет… — Она и сама почти пела, не говорила. — Ну разве не романтично, Том, скажи?
   — Да, сплошная романтика, — сказал он и, словно ища спасенья, повернулся ко мне: — После обеда, если еще не совсем стемнеет, поведу тебя посмотреть лошадей.
   Опять затрещал телефонный звонок; Дэзи, глядя на Тома, решительно покачала головой, и разговор о лошадях, да и весь вообще разговор повис в воздухе. Среди осколков последних пяти минут, проведенных за столом, мне запомнились огоньки свечей — их почему-то опять зажгли — и мучившее меня желание в упор смотреть на всех остальных, но так, чтобы ни с кем не встретиться взглядом. Не знаю, о чем думали в это время Дэзи и Том, но даже мисс Бейкер с ее очевидной скептической закалкой едва ли удавалось не замечать трескучей стальной навязчивости этого пятого среди нас. Кому-нибудь другому вся ситуация могла показаться заманчиво пикантной, — но у меня было такое чувство, что необходимо срочно вызвать полицию.
   Понятно само собой, что о лошадях больше и речи не было. Том и мисс Бейкер вернулись в библиотеку, словно бы для сумеречного бдения над невидимым, но вполне материальным покойником, а я, притворяясь светски оживленным и слегка тугим на ухо, шел вместе с Дэзи цепью сообщающихся балконов вокруг дома, пока эта прогулка не привела нас к центральной веранде, где было уже совсем темно. Там мы и уселись рядом на плетеном диванчике.
   Дэзи прижала обе ладони к лицу, словно проверяя на ощупь его точеный овал, а глазами все пристальней, все напряженней впивалась в бархатистый полумрак. Я видел ее волнение, с которым она не в силах была совладать, и попытался отвлечь ее расспросами о дочке.
   — Мы с тобой хоть и родственники, а мало знаем друг друга, Ник, — неожиданно сказала она. — Ты даже на свадьбе у меня не был.
   — Я тогда еще не вернулся с войны.
   — Да, верно. — Она помолчала. — Знаешь, Ник, мне очень много пришлось пережить, и я теперь как-то ни во что не верю.
   Судя по всему, у нее для этого были основания. Я немного подождал, но продолжения не последовало, и тогда я довольно беспомощно ухватился опять за спасительную тему о дочке.
   — Она, должно быть, уже разговаривает, и… и ест, и все такое.
   — Ну, конечно. — Она рассеянно взглянула на меня. — А хочешь знать, что я сказала, когда она родилась, Ник? Интересно тебе?
   — Очень интересно.
   — Это тебе поможет понять… многое. Еще и часу не прошло, как она появилась на свет, — а где был Том, бог его знает. Я очнулась после наркоза, чувствуя себя всеми брошенной и забытой, и сразу же спросила акушерку: «Мальчик или девочка?» И когда услышала, что девочка, отвернулась и заплакала. А потом говорю: «Ну и пусть. Очень рада, что девочка. Дай только бог, чтобы она выросла дурой, потому что в нашей жизни для женщины самое лучшее быть хорошенькой дурочкой».
   — Я, видишь ли, думаю, что все равно на свете ничего хорошего нет, — продолжала она убежденно. — И все так думают — даже самые умные, самые передовые люди. А я не только думаю, я знаю. Ведь я везде побывала, все видела, все попробовала. — Она вызывающе сверкнула глазами, совсем как Том, и рассмеялась звенящим, презрительным смехом. — Многоопытная и разочарованная, вот я какая.
   Но как только отзвучал ее голос, принуждавший меня слушать и верить, я сейчас же почувствовал неправду в ее словах. Мне стало не по себе, как будто весь этот вечер был рассчитан на то, чтобы через обман и хитрость заставить меня волноваться чужим волнением. Прошла минута, и в самом деле — на прелестном лице Дэзи появилась самодовольная улыбка, словно ей удалось доказать свое право на принадлежность к привилегированному тайному обществу, к которому принадлежал и Том.
   Алая комната цвела под зажженной лампой. Том сидел на одном конце длинной тахты, а мисс Бейкер, сидя на другом, читала ему вслух «Сатердей ивнинг пост» — в ее чтении все слова сливались в ровную убаюкивающую мелодию. Свет играл яркими бликами на ботинках Тома, тусклым золотом переливался в волосах мисс Бейкер, напоминавших цветом осеннюю листву, скользил по страницам, перевертываемым упругим движением сильных, мускулистых пальцев.
   Увидя нас, мисс Бейкер предостерегающе подняла руку.
   — «Продолжение в следующем номере», — дочитала она и отбросила журнал. Потом, дернув коленкой, самоуверенно выпрямилась и встала с тахты. — Десять часов, — объявила она, поглядев, чтобы узнать это, на потолок. — Девочке-паиньке пора в постельку.
   — У Джордан завтра состязания в Уэстчестере, — пояснила Дэзи. — Ей нужно ехать туда с самого утра.
   — Ах, так вы — Джордан Бейкер!
   Теперь я понял, почему мне знакомо ее лицо, — эта капризная гримаска достаточно часто мелькала на фотографиях, иллюстрирующих спортивную хронику Ашвилла, Хот-Спрингса и Палм-Бич. Я даже слышал о ней какую-то сплетню, довольно злую и неприглядную сплетню, но подробности давно вылетели у меня из головы.
   — Спокойной ночи, — проворковала она. — И пожалуйста, разбудите меня в восемь часов.
   — Ведь все равно не встанешь.
   — Встану. Спокойной ночи, мистер Каррауэй. Мы еще увидимся.
   — Конечно, увидитесь, — подтвердила Дэзи. — Я даже думаю, не сосватать ли вас. Приезжай почаще, Ник, я буду — как это говорится? — содействовать вашему сближению. Ну, знаешь, — то нечаянно запру вас вдвоем в чулане, то отправлю на лодке в открытое море, то еще что-нибудь.
   — Спокойной ночи! — крикнула уже с лестницы мисс Бейкер. — Я ничего не слыхала.
   — Джордан славная девушка, — сказал Том немного погодя. — Напрасно только ей разрешают вести такую бродячую жизнь.
   — А кто это может разрешить ей или не разрешить? — холодно спросила Дэзи.
   — Ну как кто, — ее родные.
   — Ее родные — это тетка, которой сто лет. Но теперь Ник приглядит за ней, правда, Ник? Она будет приезжать к нам каждую субботу. Я считаю, что атмосфера семейного дома должна оказать на нее благотворное влияние.
   Дэзи и Том молча посмотрели друг на друга.
   — Она из Нью-Йорка? — поспешно спросил я.
   — Из Луисвилла. Подруга моей юности. Моей счастливой, безмятежной юности.
   — Ты что, вела с Ником на веранде задушевные разговоры? — спросил вдруг Том.
   — Задушевные разговоры? — Она оглянулась на меня. — Не помню, но, кажется, мы беседовали о нордической расе. Да, да, именно об этом. Разговор возник как-то сам собой, мы даже не заметили.
   — Ты смотри, Ник, не верь всякой чепухе, — предостерег меня Том.
   Я беспечно сказал, что никакой чепухи я не слышал, и немного погодя стал прощаться. Они вышли меня проводить и, стоя рядышком в веселом прямоугольнике света, смотрели, как я усаживаюсь в машину. Я уже включил мотор, как вдруг Дэзи повелительно закричала: «Стой!»
   — Я забыла спросить одну важную вещь. Мы слышали, что у тебя Там, дома, есть невеста.
   — Да, да, — с готовностью подхватил Том. — Мы слышали, что у тебя есть невеста.
   — Клевета. Я слишком беден, чтобы жениться.
   — А мы слышали, — настаивала Дэзи; к моему удивлению, она опять словно вся расцвела. — Мы слышали от трех разных людей, значит, это правда.
   Я отлично знал, о чем идет речь, но дело в том, что у меня в самом деле не было никакой невесты. Дурацкие слухи о моей помолвке и были одной из причин, почему я решил уехать на Восток. Нельзя раззнакомиться со старой приятельницей из-за чьих-то досужих языков, но, с другой стороны, мне вовсе не хотелось, чтобы эти досужие языки довели меня до брачного обряда.
   Я был тронут радушным приемом Дэзи и Тома, даже их богатство теперь как будто меньше отдаляло их от меня, — но все же по дороге домой я не мог отделаться от какого-то неприятного осадка. Мне казалось, что Дэзи остается одно: схватить ребенка на руки и без оглядки бежать из этого дома, — но у нее, видно, и в мыслях ничего подобного не было. Что же касается Тома, то меня не так поразило известие о «какой-то особе в Нью-Йорке», как то, что его душевное равновесие могло быть нарушено книгой. Что-то побуждало его вгрызаться в корку черствых идей, как будто несокрушимое плотское самодовольство больше не насыщало эту властную душу.
   Уже совсем по-летнему разогрелись за день крыши придорожных закусочных и асфальт перед гаражами, где в лужицах света торчали новенькие красные бензоколонки. Вернувшись к себе в Уэст-Эгг, я поставил машину под навес и присел на заржавленную газонокосилку, валявшуюся за домом. Ветер утих, ночь сияла, полная звуков, — хлопали птичьи крылья в листве деревьев, органно гудели лягушки от избытка жизни, раздуваемой мощными мехами земли. Мимо черным силуэтом в голубизне прокралась кошка, я повернул голову ей вслед и вдруг увидел, что я не один — шагах в пятидесяти, отделившись от густой тени соседского дома, стоял человек и, заложив руки в карманы, смотрел на серебряные перчинки звезд. Непринужденное спокойствие его позы, уверенность, с которой его ноги приминали траву на газоне, подсказали мне, что это сам мистер Гэтсби вышел прикинуть, какая часть нашего уэст-эггского неба по праву причитается ему.
   Я решил окликнуть его. Сказать, что слышал о нем сегодня за обедом от мисс Бейкер, это послужит мне рекомендацией. Но я так его и не окликнул, потому что он вдруг ясно показал, насколько неуместно было бы нарушить его одиночество: он как-то странно протянул руку к темной воде, и, несмотря на расстояние между нами, мне показалось, что он весь дрожит. Невольно я посмотрел по направлению его взгляда, но ничего не увидел; только где-то далеко светился зеленый огонек, должно быть, сигнальный фонарь на краю причала. Я оглянулся, но Гэтсби уже исчез, и я снова был один в неспокойной темноте.

ГЛАВА II

   Почти на полпути между Уэст-Эггом и Нью-Йорком шоссе подбегает к железной дороге и с четверть мили бежит с нею рядом, словно хочет обогнуть стороной угрюмый пустырь. Это настоящая Долина Шлака — призрачная нива, на которой шлак всходит как пшеница, громоздится холмами, сопками, раскидывается причудливыми садами; перед вами возникают шлаковые дома, трубы, дым, поднимающиеся к небу, и, наконец, если очень напряженно вглядеться, можно увидеть шлаково-серых человечков, которые словно расплываются в пыльном тумане. А то вдруг по невидимым рельсам выползет вереница серых вагонеток и с чудовищным лязгом остановится, и сейчас же шлаковые человечки закопошатся вокруг с лопатами и поднимут такую густую тучу пыли, что за ней уже не разглядеть, каким они там заняты таинственным делом.
   Но проходит минута-другая, и над этой безотрадной землей, над стелющимися над ней клубами серой пыли вы различаете глаза доктора Т. Дж. Эклберга. Глаза доктора Эклберга голубые и огромные — их радужная оболочка имеет метр в ширину. Они смотрят на вас не с человеческого лица, а просто сквозь гигантские очки в желтой оправе, сидящие на несуществующем носу. Должно быть, какой-то фантазер-окулист из Квинса установил их тут в надежде на расширение практики, а потом сам отошел в край вечной слепоты или переехал куда-нибудь, позабыв свою выдумку. Но глаза остались, и, хотя краска немного слиняла от дождя и солнца и давно уже не подновлялась, они и сейчас все так же грустно созерцают мрачную свалку.
   С одной стороны Долина Шлака упирается в сильно загаженную речонку, и, когда мост на ней разведен для пропуска барж, пассажирам местного поезда приходится иной раз битых полчаса любоваться унылым пейзажем. Задержка бывает здесь всегда, хотя бы на минуту, и благодаря этому я познакомился с любовницей Тома Бьюкенена.
   О том, что у него есть любовница, говорили с уверенностью всюду, где только его знали. Возмущенно рассказывали, что он появляется с нею в модных кафе и, оставив ее за столиком, расхаживает по всему залу, окликая знакомых. Мне было любопытно на нее посмотреть, но знакомиться с нею я вовсе не хотел — однако пришлось. Как-то мы с Томом вместе ехали поездом в Нью-Йорк, и, когда поезд остановился у шлаковых куч, Том вдруг вскочил и, схватив меня под руку, буквально вытащил из вагона.
   — Сойдем здесь, — настаивал он. — Я хочу познакомить тебя с моей приятельницей.
   Он, должно быть, изрядно хватил за завтраком и, вздумав провести день в моем обществе, готов был осуществить свое намерение хотя бы силой. Ему даже в голову не приходило, что у меня могут быть другие планы на воскресенье.
   Следуя за ним, я перебрался через невысокую беленую стену, ограждавшую железнодорожные пути, и под пристальным взглядом доктора Эклберга мы прошли шагов сто в обратную сторону. Кругом не было видно никаких признаков жилья, кроме трех кирпичных строений, вытянувшихся в ряд на краю пустыря, — этакая Главная улица в миниатюре, которая никуда не вела и ни с чем не пересекалась. В одном было торговое помещение, которое сейчас пустовало, в другом — ресторанчик, открытый круглые сутки, третье занимал гараж с вывеской: «Джордж Уилсон. Автомобили. Покупка, продажа и ремонт». Сюда мы и вошли.
   Внутри было голо и убого; только в полутемном углу приткнулся поломанный «форд». Мне вдруг представилось, что этот гараж без машин — просто маскировка, отвод глаз, а над ним, должно быть, скрываются таинственные роскошные апартаменты; но тут из бокового закутка, служившего конторой, выглянул сам хозяин, вытирая ветошью руки. Это был рыхлый вялый блондин анемичной, но, в общем, довольно приятной внешности. При виде нас в его голубых глазах заиграл влажный отсвет надежды.
   — Привет, Уилсон, дружище, — сказал Том, весело хлопнув его по плечу. — Как делишки?
   — Жаловаться не могу, — отвечал Уилсон не слишком уверенным тоном. — Когда же вы продадите мне ту машину?
   — На той неделе; мой шофер ее приводит в порядок.
   — Мне кажется, он не очень спешит.
   — А мне не кажется, — холодно отрезал Том — Если вы не хотите ждать, я, в конце концов, могу продать ее и в другом месте.
   — Нет, нет, что вы, — испугался Уилсон. — Вы меня не так поняли, я просто…
   Конец фразы как-то заглох. Том в это время нетерпеливо оглядывался по сторонам. На лестнице вдруг послышались шаги, и через минуту плотная женская фигура загородила свет, падавший из закутка. Женщина была лет тридцати пяти, с наклонностью к полноте, но она несла свое тело с той чувственной повадкой, которая свойственна некоторым полным женщинам. В лице, оттененном синим в горошек крепдешиновым платьем, не было ни одной красивой или хотя бы правильной черты, но от всего ее существа так и веяло энергией жизни, словно в каждой жилочке тлел готовый вспыхнуть огонь. Она неспешно улыбнулась и, пройдя мимо мужа, точно это был не человек, а тень, подошла к Тому и поздоровалась с ним за руку, глядя ему в глаза. Потом облизнула губы и, не поворачивая головы, сказала мужу грудным, хрипловатым голосом:
   — Принес бы хоть стулья, людям присесть негде.
   — Сейчас, сейчас. — Уилсон торопливо кинулся к своему закутку и сразу пропал на беловатом фоне стены. Налет шлаковой пыли выбелил его темный костюм и бесцветные волосы, как и все кругом, — только на женщине, стоявшей теперь совсем близко к Тому, не был заметен этот налет.
   — Ты мне нужна сегодня, — властно сказал Том. — Едем следующим поездом.
   — Хорошо.
   — Встретимся внизу, на перроне, у газетного киоска.
   Она кивнула и отошла — как раз в ту минуту, когда в дверях показался Уилсон, таща два стула.
   Мы подождали ее на шоссе, отойдя настолько, чтобы нас не было видно. Приближался праздник Четвертого июля, и тщедушный мальчишка-итальянец с серым лицом раскладывал вдоль железнодорожного полотна сигнальные петарды.
   — Ужасная дыра, верно? — сказал Том, неодобрительно переглянувшись с доктором Эклбергом.
   — Да, хуже не придумаешь.
   — Вот она и рада бывает проветриться.
   — А муж — ничего?
   — Уилсон? Считается, что она ездит в Нью-Йорк к сестре в гости. Да он такой олух, не замечает даже, что живет на свете.
   Так случилось, что Том Бьюкенен, его дама и я вместе отправились в Нью-Йорк, — впрочем, не совсем вместе: приличия ради мисс Уилсон ехала в другом вагоне. Со стороны Тома это была уступка щепетильности тех обитателей Уэст-Эгга, которые могли оказаться в поезде.
   Она переоделась, и на ней теперь было платье из коричневого в разводах муслина, туго натянувшееся на ее широковатых бедрах, когда Том помогал ей выйти из вагона на Пенсильванском вокзале. В газетном киоске она купила киножурнал и номер «Таун Тэттл», а у аптекарского прилавка — кольдкрем и флакончик духов. Наверху, в гулком полумраке крытого въезда, она пропустила четыре такси и остановила свой выбор только на пятом — новеньком автомобиле цвета лаванды, с серой обивкой, который наконец вывез нас из громады вокзала на залитую солнцем улицу. Но не успели мы отъехать, как она, резко откинувшись от окна, застучала в стекло шоферу.
   — Хочу такую собачку, — потребовала она — Пусть у нас в квартирке живет собачка. Это так уютно.
   Шофер дал задний ход, и мы поравнялись с седым стариком, до нелепости похожим на Джона Д. Рокфеллера. На груди у него висела корзина, в которой копошилось с десяток новорожденных щенков неопределенной масти.
   — Это что за порода? — деловито осведомилась миссис Уилсон, как только старик подошел к машине.
   — Всякая есть. Вам какая требуется, мадам?
   — Мне бы хотелось немецкую овчарку. Такой у вас, наверно, нет?
   Старик с сомнением глянул в свою корзину, запустил туда руку и вытащил за загривок барахтающуюся собачонку.
   — Это не немецкая овчарка, — сказал Том.
   — Да, пожалуй что не совсем, — огорченно согласился старик. — Это скорее эрдельтерьер — Он провел рукой по коричневой, словно бобриковой спинке — Вы посмотрите, шерсть какая. Богатая шерсть. Уж эту собаку вам не придется лечить от простуды.
   — Она дуся! — восторженно объявила миссис Уилсон. — Сколько вы за нее хотите?
   — За эту собаку? — Он окинул щенка восхищенным взглядом — Эта собака вам обойдется в десять долларов.
   Эрдельтерьер — среди его предков, несомненно, был и эрдельтерьер, несмотря на подозрительно белые лапы, — перекочевал на колени к миссис Уилсон, которая с упоением принялась гладить морозоустойчивую шерсть.
   — А это мальчик или девочка? — деликатно осведомилась она.
   — Эта собака? Эта собака — мальчик.
   — Сука это, — уверенно сказал Том — Вот деньги, держите. Можете купить на них еще десяток щенков.
   Мы выехали на Пятую авеню, такую тихую, мирную, почти пасторально-идиллическую в этот теплый воскресный день, что я не удивился бы, если б из-за угла вдруг появилось стадо белых овечек.
   — Остановите-ка на минуту, — сказал я. — Здесь я вас должен покинуть.
   — Ну уж нет, — запротестовал Том — Миртл обидится, если ты не посмотришь ее квартирку. Правда, Миртл?
   — Поедемте с нами, — попросила миссис Уилсон. — Я позвоню Кэтрин. Это моя сестра, она красавица — так говорят люди понимающие.
   — Я бы с удовольствием, но…
   Мы покатили дальше, пересекли парк и выехали к западным Сотым улицам. Вдоль Сто пятьдесят восьмой длинным белым пирогом протянулись одинаковые многоквартирные дома. У одного из ломтиков этого пирога мы остановились. Оглядевшись по сторонам с видом королевы, возвращающейся в родную столицу, миссис Уилсон подхватила щенка и прочие свои покупки и величественно проследовала в дом.
   — Позвоню Мак-Ки, пусть они тоже зайдут, — говорила она, пока мы поднимались в лифте. — И не забыть сразу же вызвать Кэтрин.
   Квартирка находилась под самой крышей — маленькая гостиная, маленькая столовая, маленькая спаленка и ванная комната. Гостиная была заставлена от двери до двери чересчур громоздкой для нее мебелью с гобеленовой обивкой, так что нельзя было ступить шагу, чтобы не наткнуться на группу прелестных дам, раскачивающихся на качелях в Версальском парке. Стены были голые, если не считать непомерно увеличенной фотографии, изображавшей, по-видимому, курицу на окутанной туманом скале. Стоило, впрочем, отойти подальше, как курица оказывалась вовсе не курицей, а шляпкой, из-под которой добродушно улыбалась почтенная старушка с пухленькими щечками. На столе валялись вперемешку старые номера «Таун Тэттл», томик, озаглавленный «Симон, называемый Петром», и несколько журнальчиков из тех, что питаются скандальной хроникой Бродвея. Миссис Уилсон, войдя, прежде всего занялась щенком. Мальчик-лифтер с явной неохотой отправился добывать ящик с соломой и молоко; к этому он, по собственной инициативе, добавил жестянку больших твердокаменных собачьих галет — одна такая галета потом до самого вечера уныло кисла в блюдечке с молоком. Пока шли все эти хлопоты, Том отпер дверцу секретера и извлек оттуда бутылку виски.
   Я только два раза в жизни напивался пьяным; это и был второй раз. Поэтому все происходящее после я видел сквозь мутную дымку, хотя квартира часов до восьми, по крайней мере, была залита солнцем. Миссис Уилсон, усевшись к Тому на колени, без конца звонила кому-то по телефону; потом выяснилось, что нечего курить, и я пошел купить сигареты. Когда я вернулся, в гостиной никого не было; я скромно уселся в уголке и прочел целую главу из «Симона, называемого Петром» — но одно из двух: или это страшная чушь, или в голове у меня путалось после выпитого виски, — во всяком случае, я ровно ничего не мог понять.
   Потом Том и Миртл (мы с миссис Уилсон после первой рюмки стали звать друг друга запросто по имени) вернулись в гостиную; вскоре появились и гости.
   Кэтрин, сестра хозяйки, оказалась стройной, видавшей виды девицей лет тридцати с напудренным до молочной белизны лицом под густой шапкой рыжих, коротко остриженных волос. Брови у нее были выщипаны дочиста и потом наведены снова под более залихватским углом; но стремление природы вернуться к первоначальному замыслу придавало некоторую расплывчатость ее чертам. Каждое ее движение сопровождалось позвякиванием многочисленных керамических браслетов, скользивших по обнаженным рукам. Она вошла в комнату таким быстрым, уверенным шагом и так по-хозяйски оглядела всю мебель, что я подумал, — может быть, она и живет здесь. Но когда я ее спросил об этом, она расхохоталась и неумеренно громко повторила вслух мой вопрос и потом сказала, что снимает номер в отеле, вдвоем с подругой.
   Мистер Мак-Ки, сосед снизу, был бледный женоподобный человек. Он, как видно, только что брился: на щеке у него засох клочок мыльной пены. Войдя, он долго и изысканно вежливо здоровался с каждым из присутствующих. Мне он объяснил, что принадлежит к «миру искусства»; как я узнал потом, он был фотографом, и это его творением был увеличенный портрет матери миссис Уилсон, точно астральное тело парившей на стене гостиной. Жена его была томная, красивая мегера с пронзительным голосом. Она гордо поведала мне, что со дня их свадьбы муж сфотографировал ее сто двадцать семь раз.
   Миссис Уилсон еще раньше успела переодеться — на ней теперь был очень нарядный туалет из кремового шифона, шелестевший, когда она расхаживала по комнате. Переменив платье, она и вся стала как будто другая. Та кипучая энергия жизни, которая днем, в гараже, так поразила меня, превратилась в назойливую спесь. Смех, жесты, разговор — все в ней с каждой минутой становилось жеманнее; казалось, гостиная уже не вмещает ее развернувшуюся особу, и в конце концов она словно бы закружилась в дымном пространстве на скрипучем, лязгающем стержне.
   — Ах, милая, — говорила она сестре, неестественно повысив голос, — вся эта публика только и смотрит, как бы тебя обобрать. У меня тут на прошлой неделе была женщина, приводила мне ноги в порядок, — так ты бы видела ее счет! Можно было подумать, что она мне удалила аппендицит.
   — А как ее фамилия, этой женщины? — спросила миссис Мак-Ки.
   — Миссис Эберхардт. Она ходит на дом приводить клиентам ноги в порядок.
   — Мне очень нравится ваше платье, — сказала миссис Мак-Ки. — Прелесть.
   Миссис Уилсон отклонила комплимент, презрительно подняв брови.
   — Это такое старье, — сказала она. — Я его еще иногда надеваю, ну просто, когда мне все равно, как я выгляжу.
   — Нет, как хотите, а оно вам очень идет, — не уступала миссис Мак-Ки. — Если бы Честер мог снять вас в такой позе, я уверена, это было бы нечто.
   Мы все молча уставились на миссис Уилсон, а она, откинув со лба выбившуюся прядь, отвечала нам ослепительной улыбкой. Мистер Мак-Ки внимательно посмотрел на нее, склонив голову набок, потом протянул руку вперед, убрал и опять протянул вперед.
   — Я бы только дал другое освещение, — сказал он, помолчав немного. — Чтобы лучше выделить лепку лица. И я бы постарался, чтобы вся масса волос попала в кадр.
   — Вот уж нипочем бы не стала менять освещение! — воскликнула миссис Мак-Ки. — По-моему, это как раз…
   — Ш-шш! — одернул ее муж, и мы снова сосредоточились на своем объекте, но тут Том Бьюкенен, шумно зевнув, поднялся на ноги.
   — Вы бы лучше выпили чего-нибудь, почтенные супруги, — сказал он. — Миртл, добавь льду и содовой, пока все тут у тебя не заснули.