Филатов Леонид. Три рассказа без названия (сборник)

   Полыхаеву стало душно, он поискал глазами окно, его не было, но был балкон. Он отодвинул шпингалеты и рванул балконную дверь на себя. Он вдыхал запах города, терпкий, горьковатый, похожий на запах давленой вишни, – так, ему казалось, пахнут все южные города. Город оказался не таким уж и маленьким, как он решил про него, глядя из вагонного окошка, – напротив, это был большой южный город, начиненный огоньками, шорохом шин, широким и ровным шумом, вон даже чертово колесо или карусель какая-то, а это ведь не каждый город может себе позволить…
   Полыхаев повернулся, чтобы идти в комнату, и даже шагнул было, и вдруг ощутил, как его окатило изнутри чем-то страшным и горячим. «Господи, – думал он, – вот же беда-то, как же быть-то, господи!» Он был уже в комнате и тщательно задвигал балконные шпингалеты, но его трясла мелкая противная дрожь, и ему казалось, он все еще видит боковым зрением это литое плечо, обтянутое белой футболкой, прислонившееся к стене. Вот она, беда, настоящая, страшная, непоправимая. Вот оно как бывает-то, господи. Вот, смотри, Иван, смотри, ты, небось, и не знал, что такое бывает, а оно – вот оно!.. Вот она какая бывает, гнусность человеческая!.. Вот она где аукнулась, фотография-то!.. Ах Сашка бедный, дружок мой единственный, беда ты моя, как же мне тебя… ах ты, господи.
   Полыхаева трясла мелкая противная дрожь, он боялся смотреть на балконное окно. Гнева у него не было и ярости не было – Вера была ему чужая, он ее, живую, и разглядеть-то как следует не успел – был страх, страх, что вот сейчас они войдут, а он, Полыхаев, не сумеет ничего скрыть, выдаст себя, так и будет трястись, как суслик, и Сашка обо всем догадается – он чуткий, Сашка-то, нервный! – и кинется на балкон. Шевельнулась поганая мысль: уйти надо… Они там на кухне, чемоданчик в прихожей, можно уйти незаметно… нет, надо сказать, не могу, мол, вас стеснять, да и сам не могу в чужом доме, не привык, пойду, мол, в гостиницу, извините…
   Вслед за первой, трусливой, появилась мысль правильная, и, как показалось Полыхаеву, благородная. Про гостиницу – это хорошо, это годится, только надо Сашку взять с собой, проводи, мол, до гостиницы, все ж таки один в чужом городе, да еще ночью, могу и заплутать… Да, это точная мысль, хорошая мысль… Полыхаев сразу как-то успокоился, обмяк. Дрожь прошла, но сидеть одному в комнате уже было невмоготу.
   А тот, на балконе… Он же, небось, знает, что Полыхаев его видел, тоже еще, чего доброго, выкинет какой-нибудь фортель!.. Полыхаев для блезиру еще раз подошел к книжной стенке, даже вынул какую-то книжку, полистал и сунул обратно… Пусть думает, что я его не видел… – подумал Полыхаев, и тут же устыдился: ах ты, гадина, паскудник ты, по чужим постелям лазишь, а я еще перед тобой выкаблучивайся, чтобы ты, избави бог, скандалу не наделал!..
   Мысль эта придала ему решимости, он открыл дверь и отправился на кухню. Шаги его услышали, Гордынский выглянул ему навстречу, перекрывая собой дверной проем.
   – Сейчас, Иван, уже готово! Тут такое дело… Я Веру не предупредил, что ты приедешь. Так что, извини, ужинать придется сухим пайком… Правда, есть яичница…
   За спиной Гордынского шумно высморкалась Вера. Гордынский беспокойно оглянулся. «Выясняли отношения, – сообразил Полыхаев. – Какой уж тут ужин!»
   – Знаешь, что я подумал, Саша, – сказал Полыхаев, с удовлетворением отметив про себя, что голос его звучит ничуть не фальшиво, громко и даже нахально – интуиция подсказывала ему, что говорить надо именно так, громко и нахально, это обычно придает словам убедительность. – Знаешь, что я подумал, Саша… Тебе мои странности не внове, ты поймешь… Не могу я у вас остаться… Не привык, знаешь, быть в тягость… То есть вам-то я, может, и не в тягость, а я стану думать, что в тягость…
   А давай мы вот что сделаем, мы с тобой сейчас пойдем, заделаем номер в гостинице, ночевать я буду там, а к вам буду заглядывать в гости… Ей-богу, так я спокойнее буду… Ты не зыркай на меня, ты слушай, я дело говорю…»
   Уговорить Гордынского оказалось проще, чем думалось По-лыхаеву, он слушал его тираду, нетерпеливо и рассеянно кивая головой, а когда Полыхаев перешел на сбивчивые повторения, – то даже взял инициативу в свои руки.
   – В «Янтарь» пойдем, – сказал он. – Это близко. Кстати, там и с номерами будет попроще. Нет, гостиница-то люксовая, я не в этом смысле. Просто в «Якоре» у меня знакомые есть, а без блата ведь в летний период, сам понимаешь…
   – Вот-вот… – обрадовался Полыхаев, – я и говорю, заранее надо… Я тебе еще на вокзале хотел сказать, да как-то с места в карьер неловко было…
   Гордынский вышел из дверного проема, и Полыхаев увидел Веру. Она сидела на кухонной табуретке, в одной ночной сорочке, заплаканная и красивая. Сидела, забыв натянуть сорочку на круглые белые коленки, а, может быть, и, не забыв, просто наплевать ей было на Полыхаева, пожилого человека с полотняным чемоданчиком. Что объяснят ей слова «фронтовой друг», ей, живущей в этой квартире, заставленной книгами и фотографиями…
   – До свиданья, Вера! – излишне оживленно попрощался Полыхаев. – Извините, что так нескладно получилось…
   – До свиданья, – ответила она тем же ровным голосом, как и представилась, не зная да, видимо, не желая знать, что думает о ней этот пожилой человек с полотняным чемоданчиком.
   В гостиницу шли молча, и втайне Полыхаев был даже рад этому. Он не хотел ни о чем расспрашивать Гордынского и боялся, что этот сам начнет разговор.
   – Ах черт! – вдруг остановившись, сказал Гордынский.
   – Чего ты? – переполошился Полыхаев.
   – Бутылку армянского дома оставил.
   – Ну и бог с ним, делов-то… Что, разве не купим?
   – Где же мы его купим? Пять звезд. Не залеживается.
   – Да не пью я его, Саша. Ну его к чертям. Лучше водки еще ничего не придумали.
   Вскоре вернулся Гордынский с двумя бутылками вермута.
   – Вот – сказал он, выставляя бутылки на стол. – Это все, что мы имеем на сегодняшний день.
   Полыхаева мутило от голода и усталости – последний раз он ел в вагоне-ресторане, да и то как ел! – выковырял из бурого борща кусочки мяса, а жидкое оставил – но заговаривать о закуске он не решился, молча проглотил стакан теплого кислого вермута…
   … и тут только заметил, что Гордынский смотрит на него прямо и не мигая, что глаза у него светлые и в темных ободках, а лицо сухое и трезвое.
   – Ну и что же ты имеешь мне сказать, друг дорогой? – сказал Гордынский. Полыхаев насторожился, полез в задний брючный карман за сигаретами, пытался выиграть время.
   Гордынский наблюдал за ним печально и без иронии, видимо, он всерьез ждал ответа на заданный вопрос…
   – Да что же я могу сказать… – Полыхаев вытащил наконец из кармана скомканную пачку сигарет и принялся так же подробно и сосредоточенно отыскивать спички. – Я, можно сказать, с корабля да на бал. Какие же могу сделать выводы, если не знаю всех обстоятельств.
   – Брось, Иван! – ласково и печально попросил Гордынский. – Что я в тебе любил – ты никогда талантливо врать не умел… Неужто и тебя обучили?..
   – Да чего ты надо мной измываешься, черт бы тебя подрал! – вскинулся вдруг Полыхаев. – Выписал меня к себе на дом черт те откуда да еще хочет, чтоб я по глазам угадал, что ему от меня надо. Тебе надо, ты и говори… А не надо, так у меня и дома дел хватает… Я, между прочим, отпуск-то за свой счет взял!..
   Полыхаев чувствовал, как в груди толчками подымалась нешуточная ярость на Гордынского: (ишь, сидит весь в тумане, не подступись, не порань, прямо купается в своей беде), и, пожалуй, даже испытывал некоторое удовольствие от этой справедливой и искренней ярости: а и правильно, по мордам надо, а то ждет, чтоб его откачали! Но где-то глубоко в душе, загнанный в самый тесный и темный угол ее царапался совестливый зверек и утишал его гнев, и не давал ему вырасти до настоящего.
   Гордынский слушал, лицо его было сухо и трезво, глаза в темных сухих ободках, изжелта-светлые, как на старой фотографии, смотрели на Полыхаева с той же ласковой печалью, но теперь Полыхаев угадывал в них уж и другое – веселое недоумение, то самое высокомерное и веселое недоумение, которым Саша обычно давал понять собеседнику, что тот его заинтересовал.
   Это была победа. Полыхаев словно освободился от чего-то неприметного и обязательного, да еще пять минут назад не хотел этого разговора, это правда, но теперь, когда он утвердил свою независимость, когда показал Саше, что, когда избавился от необходимости мямлить утешения или выслушивать обвинения в неискренности, – да, теперь он, пожалуй, готов и слушать. Слушать, а не отвечать. А если уж отвечать, то когда ему, Полыхаеву, этого захочется, и уж во всяком случае не потерпит в свой адрес идиотской иронии. Кто, в конце концов, кого вызвал для разговора, – Полыхаев Гордынского или наоборот. Ага, ну вот так-то лучше!..
   – Ты, Иван, не злись, – миролюбиво начал Гордынский. – У меня такая в башке чехарда, что в пору хоть… Я ведь письмо-то тебе написал по дурости. Опамятовался – хотел вслед телеграмму послать: не приезжай, мол, это я так, пошутил. А потом думаю себе: и так я их с Лёлей напугал до смерти, получат телеграмму – совсем с ума сойдут. Да и не объяснишь всего, в телеграмме. Ладно, думаю, пусть Иван приедет, это же все равно хорошо, а уж я ему отпуск сделаю что надо. К морю смотаемся на денек – тут до моря семьдесят километров – ухи наварим. А про свои дела, думаю, я ему ни словом, ни вздохом не обмолвлюсь… А тут такое пошло – день ото дня хуже… Видишь, даже встретить тебя по-человечески не сумел… Ну ладно. Поговорили – и ладно. Разговором дела не поправишь…»
   – Нет уж, начал говорить – все выкладывай. – Полыхаев почувствовал себя хозяином разговора. И еще он почувствовал, что
   ……………………………………………………………………………..
   ……………………………………………………………………………..

Дополнения к рассказам без названия

   Гордынский надавил на светлую кнопочку звонка.
   – Странное дело, – весело сказал Гордынский, голос у него был крепким и ясным, и это почему-то опять не понравилось.
   – Может, дома нет? – сказал Полыхаев, сказал не потому, что в это верил, а чтобы как-то задобрить это тяжелое опасное молчание за дверьми.
   – Как это нет, когда дома? – быстро и громко сказал Гордынский. Говорил он ясным и крепким голосом, и именно это пугало Полыхаева больше всего.
   Дверь открылась неожиданно и сразу на весь проем. Гордынский метнулся внутрь, даже не пригласил Полыхаева войти, и тот видел, как он судорожно щелкал выключателями, рывком распахивал двери.
   На какое-то мгновение он исчез, и в светлый прямоугольник вплыла женщина. Полыхаев поначалу решил было, что она голая – так чёток был ее силуэт, – шарахнулся было от двери, потом понял – нет, в рубашке, просто на свету стоит, а материя, видать, тонкая.
   – В шифоньер, шифоньер загляни! – женщина старалась говорить насмешливо, со спокойной издевкой, но Полыхаев незаметно отметил: «психует».
   Снова откуда-то, из сумрака комнат, вынырнул Гордынский, замер на секунду, потом кинулся к Полыхаеву и втащил его через порог.
   – Ты чего там стоишь, Иван? Главное, стоит, понимаешь!.. Давай чемодан. Проходи, знакомься!
   – Вера! – сказала женщина, не подавая руки.
   – Иван, – Полыхаев дернулся было рукой, но удержался.
   – Ты давай сюда, – Гордынский подтолкнул Полыхаева в комнату, – а мы с Верой на кухню, сообразим чего-нибудь.
   Полыхаев покружил по комнате, постоял возле книжной стенки – молодец Саша, книжки покупает, главное – вон их сколько и все не рвань, а дорогие, с тиснеными корешками, – потом взялся рассматривать фотографии. Их было много, большого формата, и все рассованы за стеклом, как вырезки из журнала – красиво, надо будет Лёле сказать, а то накупила рамочек, как в деревне, честное слово!..
   На фотографиях больше Саша с женой, иногда еще какие-то люди с фужерами, видимо гости. Праздник, что ли, какой-то… На свадьбу не похоже… На одной из фотографий – Вера, красивая, смеющаяся, с заметенными на глаза волосами, рот полуоткрыт и зубки один к одному, ровные, чистенькие… Фотография нелюбительская, теплая, проработанная, – Полыхаев в этом понимал, сам баловался – Вера на ней явно позировала. Полыхаев посмотрел все фотографии и снова вернулся к этой, где смеющаяся Вера… Он глядел на полуоткрытый смеющийся рот, и смутная тоска одолевала сердце… Он бы и сам себе не мог объяснить, чего он глазеет на нее столько времени, а если бы и смог, то тут же испугался бы, устыдился и не позволил себе думать…

* * *

   Синюхаев вдруг испытал острое желание закурить. Он достал скрученную пачку «Явы», выковырял оттуда сигарету и уже потянулся за спичками, когда ему в голову пришла резонная мысль, что в комнате этого делать, пожалуй, не стоит, лучше выйти на балкон.
   Он отщелкнул тугой шпингалет – и тут же в лицо…………………………..Где-то там, далеко отсюда, в ералаше перемигивающихся огоньков, величественно раскручивалось разноцветное «чертово колесо» – там должно быть находился парк культуры и отдыха.
   А еще дальше, в прохладной темени, ворочалось невидимое отсюда море.
   Синюхаев подумал о море и тут же поёжился – по вечерам здесь, оказывается, зябко. И то сказать, сентябрь на дворе. Осень на юге обнаруживает себя по ночам. Днем та же жара и духота, что и в августе, а ночью уже такая холодрыга, что приходится закрывать окна.
   Он загасил сигарету о балконный поручень, длинно сплюнул ей вслед и, уже входя в комнату, увидел боковым зрением, да нет, даже не увидел, скорее, почувствовал чье-то присутствие. Сердце его обожгло острым холодком, он быстро защелкнул шпингалет и для чего-то задернул тюль.
   – Вот оно, значит, как бывает! – лихорадочно билось в мозгу Синюхаева. – ………………………………………….дело получается!.. Дерьмовая, стало быть, ситуация-то выходит.
   Теперь он уже фотографически точно мог воспроизвести в мозгу то, что увидел секунду назад там, за балконной дверью. Это была загорелая рука выше локтя, молодой литой бицепс, обтянутый голубой майкой «ДОСААФ». Вот и все. И больше ничего. Парень стоял, вжавшись в стенку, лицо его было в тени, а руки ему некуда было спрятать, вот он и прижал их к груди.
   Вот, значит, она какая, Нюта. И ведь даже бровью не дрогнула, когда открывала! А внутри-то у нее, поди, все переворачивалось.

* * *

   Разведись! – посоветовал Полыхаев.
   Гордынский вскинул на него светлые свои, речного цвета, глаза, на секунду только в них вспыхнуло знакомое Полыхаеву веселое недоумение, вспыхнуло и погасло.
   – Да-а, – жестко сказал Гордынский. – Объяснить это, видимо, невозможно… И осмыслить невозможно… Можно только чувствовать… И жестко добавил: «Не могу я с ней развестись, понял? Не могу я от нее уйти… Нету у меня сил на это!..»
   – Что значит, нету сил! – загремел Полыхаев. Ты мужик или кто?.. Ты в кого себя превращаешь?..

* * *

   Лёля читала письмо, шевеля губами, изредка внимательно поглядывала в потолок – пыталась подложить под слова Сашины интонации…

* * *

   У стоянки такси Полыхаев остановился, не зная, что делать дальше. Кто-то дернул его за рукав, он обернулся – улыбающийся
   Саша, широко раскинув руки……………………………………………

* * *

   До этого утра Синюхаев даже не подозревал, что у его дверного звонка такой омерзительный голос. Звонок бездействовал уже года три – все как-то не было случая им попользоваться. Гости в этом доме бывали крайне редко, а в последние годы и вовсе не бывали. Соседи по площадке тоже оказались нелюдимыми, не забегали даже по поводу соли. Сами же хозяева привыкли обходиться собственными ключами и к помощи звонка обычно не прибегали.
   Поэтому, услыхав из ванной странный булькающий звук, Синюхаев неприятно поразился: неужели это у него, у Синюхаева, в доме такой противный дверной звонок? Открытие это настолько уязвило его самолюбие, что он даже не задался вопросом, кого это принесло в такую рань, и продолжал шаркать электробритвой по давно уже гладкому подбородку.
   Черт те что, а не звонок, уныло размышлял Синюхаев. Перед людьми стыдно, блямкает, как испорченный унитаз. Вот у Гордынского настоящий звонок, музыкальный, на мотив «Подмосковных вечеров». Но если спросить, где доставал, правды, паршивец, не скажет. Придется, видимо, делать на заказ. Денег, конечно, уйдет пропасть, но сейчас задаром и голуби не летают.
   В проеме двери мелькнул халатик свирепой расцветки – оранжевые пятна по желтому полю – это Зинулик побежала открывать незваному гостю. Ягуаровый халатик был предметом Зинулиной гордости. Привезла она его из Болгарии, где была в туристической поездке, но всем почему-то говорила, что купила его в ГДР. Видимо, в представлении Зинулика Болгария была не бог весть какой заграницей – каждый второй объясняется по-русски! – а вот ГДР совсем другое дело, это какая-никакая, а Германия, и находится черт знает где, и не всех туда пускают.
   Зинулик вернулась с телеграммой, и это тоже было странно – вот уже несколько лет Синюхаевы не получали никакой корреспонденции, за исключением журнала «Работница», который почтальонша всегда оставляла в почтовом ящике. Синюхаев давился горячей яичницей и скашивал глаза в телеграмму, пытаясь постичь ее смысл. Однако смысл давался ему с трудом, он тяжело вздыхал, перчил яичницу, ковырялся вилкой в тарелке и снова утыкался в телеграмму. Зинулик рассудительно выжидала – знала, рано или поздно Синюхаев заговорит сам.

* * *

   До этой минуты Синюхаев даже не подозревал, что у его дверного звонка такой скверный голос. Гости в этом доме бывали крайне редко, последний раз собирались скромной компанией около трех лет назад, праздновали тридцатилетний юбилей си-нюхаевской работы в «Гипрохлоре». Сами же хозяева предпочитали обходиться ключами и к помощи звонка прибегали только в исключительных случаях.
   Поэтому, услышав странный булькающий звук, Синюхаев неприятно поразился – так мало походило это на обычный дверной звонок. Открытие это настолько уязвило синюхаевское самолюбие, что он даже выключил электробритву, не пошаркав как следует по и без того, впрочем, гладкому подбородку. Бриться Синюхаев любил и занимался этим скорее по привычке, чем по прямой необходимости.
   Черт те что, а не звонок, подумал Синюхаев. Блямкает, как испорченный унитаз, перед людьми стыдно. Вот у Гордынского настоящий звонок, музыкальный, с «Подмосковными вечерами». Надо спросить, где доставал. Да ведь не скажет, паршивец, наврет что-нибудь. Но без хорошего звонка никак нельзя. В крайнем случае, придется заказывать. Денег, конечно, уйдет пропасть, но сейчас задаром и голуби не летают.
   В проеме двери мелькнул халатик свирепой расцветки – оранжевые пятна по желтому полю – видимо, Зинулик побежала открывать незваному гостю. Халатик этот уже лет десять был единственным предметом Зинулиной гордости. Привезла она его из Болгарии, куда ездила в туристическую поездку, но всем почему-то говорила, что купила его в ГДР. Видимо, Болгария не вызывала в ней уважения – слишком уж многие там бывали! – а вот ГДР другое дело, это все-таки Германия и попасть туда не так уж просто.