Наконец-то я отважилась претворить в жизнь свое обещание настоятельнице тайкунского приюта. У нас действительно появился дом… этот наш дом в карпатских лесах, где мы жили, а вернее — прятались долгие годы. Где-то на Земле жили мои родители, моя сестра Лидия, мои племянники. Но я не встречалась с ними, потому что, если верить информационным каналам Галактического Братства, командор Елена Климова еще не вышла в отставку. Я начала свою жизнь с чистого листа. У меня не было прошлого, и пришлось его придумать. Анна Морозова работала драйвером в далеких галактических миссиях, настолько далеких, что на Земле о них никто и не знал. Потом она родила сына при обстоятельствах, о которых не желала бы распространяться, и это побудило ее обосноваться в лучшем из миров. Все. Точка. Дальше начиналось право на неприкосновенность личной жизни, которое на Земле безусловно уважали. Я старалась не попадаться на глаза прежним знакомым. Как правило, мне это удавалось. Как правило… Несколько раз моя конспирация давала сбои. Помнишь того странного типа с косичками? Это был Хлодвиг, парень с галактического стационара «Скорпион». Сто лет тому назад, в прошлой жизни, он долго и красиво за мной ухаживал, и хотя все быльем поросло, мне стоило немалых трудов от него избавиться.
Ты был устроен в прекрасный колледж «Сан Рафаэль» в Алегрии, на райском острове Исла Инфантиль дель Эсте. Жизнь твоя потекла обычным чередом — да что я тебе рассказываю о том, что ты знаешь лучше моего?! На какое-то время ты растворился среди себе подобных… пока вдруг не маханул ввысь. Тебе-то что, ты только радовался, что стал звездой фенестры! Но не так давно у меня состоялся нелегкий разговор с сеньором Эрнандесом, главным медиком колледжа. Сеньор Э. выразил озабоченность твоим здоровьем. Его обеспокоили явные признаки гормональных отклонений в твоем растущем организме, Пока ничего страшного, говорил сеньор Э., мальчик выглядит здоровым и жизнерадостным, но кто поручится, что этот его внезапный, бурный и фантастический рост не окажется первыми признаками гигантизма и, да хранит его святая дева Мария дель Map, акромегалии?! Не даст ли прекрасная сеньора Морософф согласия на углубленные генетические исследования в отношении своего «chico bonito», каковые исследования означенному «chico» не доставят никаких болезненных либо даже неприятных ощущений и уж тем более не отразятся на его здоровье иначе, как благотворно? Доброму сеньору Э. было невдомек, насколько он был близок к истине. Генетический аппарат моего «chico bonito» действительно был устроен не так и работал по другим законам, нежели у всех остальных детей не только Алегрии, но и всей Земли. Ведь это был генетический аппарат обычного и, быть может, заурядного, но — эхайнского мальчишки. И первая же генетическая экспертиза показала бы это как дважды два. И хотя на Земле не было эхайнов (как мне тогда представлялось — хотя Консул… дядя Костя привел несколько контраргументов и даже… гм… один из них прихватил с собой), историю Великого Разделения с недавних пор действительно проходят в школе, а эхайнский генотип и стандарты эхайнских же фенотипов описаны в специальной литературе и вполне доступны для серьезного исследователя. А очаровательный сеньор Э. менее всего смахивал на дилетанта. Так примерно я рассуждала мысленно, сидя у него в кабинете с зажатым в руке высоким стаканом прохладительного и машинально кивая в такт его напевам. И поэтому, едва только он закончил излагать и выразил глубокое удовлетворение течением нашей беседы и моей внешностью, я покинула кабинет с твердым намерением забрать тебя из колледжа.
И вот ты здесь, и никому от этого лучше не стало.
И не думай, пожалуйста, будто это твой маленький бунт стал причиной последних событий и откровений. Я давно уже чувствовала, что вовлечена в какую-то бесконечную цепь опрометчивых и безумных поступков, один из которых немедленно тянул за собой следующий, логически из него проистекавший и потому еще более опрометчивый и безумный. Мой рассудок был затуманен материнским инстинктом. И даже когда туман слегка рассеялся, я просто не могла остановиться и неслась уже по инерции. Я все более убеждалась, что в этом мире никто не может причинить тебе вреда. Нет таких законов, чтобы отнять ребенка у матери… Я испытывала тягостное ощущение нелепости происходящего, мое сознание было расщеплено, как у шизофреника: я почти срослась со своей новой сущностью, но в то же время не могла забыть, кто я на самом деле. Я вела себя странно, неадекватно. Наверное, это бросалось в глаза даже тебе. («Да уж…» — ввернул я.) А потом… вновь дал о себе знать Иван Петрович Сидоров.
Уж не знаю, как они прознали о тебе. Кто-то из посвященных в мою тайну проболтался… я что-то упустила в своей конспирации… чего-то недоучла… да ведь и они тоже профессионалы… Они готовились к твоему возвращению из Алегрии. Зачем это им понадобилось — ума не приложу, но поселок стремительно опустел. Хотя я никогда не славилась общительностью, но знакомые у меня были. «Здрасьте — здрасьте. Как настроение, госпожа Анна? — По погоде, господин Немет…» И вдруг — как отрезало. Куда-то пропали прежние соседи, а новых так и не появилось. Нарастало какое-то напряжение. Что-то должно было случиться. И я, пожалуй, была готова к новым переменам. Мне только хотелось быть уверенной, что и ты окажешься готов. И когда ты появился из леса под конвоем этого типа, я уже созрела, чтобы поставить их на место…
— Кого «их», мама?
— Этих… охотников за эхайнами. Ивана Петровича и его ягдкоманду.
— А они правда настолько плохие, как ты о них думаешь?
— Не знаю, сынок, ни в чем уже не уверена. Дядя Костя мне кое-что рассказал. Но… почему этот проклятый Сидоров так повел себя на борту моего корабля? Ведь он пытался мне угрожать. Он говорил о тебе, как будто ты — его вещь, которую он хочет получить назад любой ценой. Ненавижу, когда кто-то говорит: «Любой ценой»! Нет, я не боялась его. И все же он… испугал меня. Это он, он виноват во всем. В том, что эти годы мы не столько жили, сколько прятались. Это он отнял у меня мою жизнь.
— Зато у тебя есть я, ведь так?
— Конечно, так, балбесик. Я думаю, что… даже если бы не было на свете никакого Сидорова — да и нет, это же вымышленное имя! — если бы никто не вперся на мой корабль заявлять свои права на маленького рыжика, все равно я вернулась бы и забрала тебя. Ты меня и впрямь приворожил. И мы непременно были бы вместе, но только жизнь наша сложилась бы по-другому. Я осталась бы собой, а у тебя было бы другое имя и другое детство. Тогда, на Тайкуне, я непременно вернулась бы за тобой. Хотя…
— Что еще за «хотя», мамуля?!
— Зоя Летавина могла опередить меня.
12. Бутерброд с ветчиной
13. История тети Оли Лескиной
Ты был устроен в прекрасный колледж «Сан Рафаэль» в Алегрии, на райском острове Исла Инфантиль дель Эсте. Жизнь твоя потекла обычным чередом — да что я тебе рассказываю о том, что ты знаешь лучше моего?! На какое-то время ты растворился среди себе подобных… пока вдруг не маханул ввысь. Тебе-то что, ты только радовался, что стал звездой фенестры! Но не так давно у меня состоялся нелегкий разговор с сеньором Эрнандесом, главным медиком колледжа. Сеньор Э. выразил озабоченность твоим здоровьем. Его обеспокоили явные признаки гормональных отклонений в твоем растущем организме, Пока ничего страшного, говорил сеньор Э., мальчик выглядит здоровым и жизнерадостным, но кто поручится, что этот его внезапный, бурный и фантастический рост не окажется первыми признаками гигантизма и, да хранит его святая дева Мария дель Map, акромегалии?! Не даст ли прекрасная сеньора Морософф согласия на углубленные генетические исследования в отношении своего «chico bonito», каковые исследования означенному «chico» не доставят никаких болезненных либо даже неприятных ощущений и уж тем более не отразятся на его здоровье иначе, как благотворно? Доброму сеньору Э. было невдомек, насколько он был близок к истине. Генетический аппарат моего «chico bonito» действительно был устроен не так и работал по другим законам, нежели у всех остальных детей не только Алегрии, но и всей Земли. Ведь это был генетический аппарат обычного и, быть может, заурядного, но — эхайнского мальчишки. И первая же генетическая экспертиза показала бы это как дважды два. И хотя на Земле не было эхайнов (как мне тогда представлялось — хотя Консул… дядя Костя привел несколько контраргументов и даже… гм… один из них прихватил с собой), историю Великого Разделения с недавних пор действительно проходят в школе, а эхайнский генотип и стандарты эхайнских же фенотипов описаны в специальной литературе и вполне доступны для серьезного исследователя. А очаровательный сеньор Э. менее всего смахивал на дилетанта. Так примерно я рассуждала мысленно, сидя у него в кабинете с зажатым в руке высоким стаканом прохладительного и машинально кивая в такт его напевам. И поэтому, едва только он закончил излагать и выразил глубокое удовлетворение течением нашей беседы и моей внешностью, я покинула кабинет с твердым намерением забрать тебя из колледжа.
И вот ты здесь, и никому от этого лучше не стало.
И не думай, пожалуйста, будто это твой маленький бунт стал причиной последних событий и откровений. Я давно уже чувствовала, что вовлечена в какую-то бесконечную цепь опрометчивых и безумных поступков, один из которых немедленно тянул за собой следующий, логически из него проистекавший и потому еще более опрометчивый и безумный. Мой рассудок был затуманен материнским инстинктом. И даже когда туман слегка рассеялся, я просто не могла остановиться и неслась уже по инерции. Я все более убеждалась, что в этом мире никто не может причинить тебе вреда. Нет таких законов, чтобы отнять ребенка у матери… Я испытывала тягостное ощущение нелепости происходящего, мое сознание было расщеплено, как у шизофреника: я почти срослась со своей новой сущностью, но в то же время не могла забыть, кто я на самом деле. Я вела себя странно, неадекватно. Наверное, это бросалось в глаза даже тебе. («Да уж…» — ввернул я.) А потом… вновь дал о себе знать Иван Петрович Сидоров.
Уж не знаю, как они прознали о тебе. Кто-то из посвященных в мою тайну проболтался… я что-то упустила в своей конспирации… чего-то недоучла… да ведь и они тоже профессионалы… Они готовились к твоему возвращению из Алегрии. Зачем это им понадобилось — ума не приложу, но поселок стремительно опустел. Хотя я никогда не славилась общительностью, но знакомые у меня были. «Здрасьте — здрасьте. Как настроение, госпожа Анна? — По погоде, господин Немет…» И вдруг — как отрезало. Куда-то пропали прежние соседи, а новых так и не появилось. Нарастало какое-то напряжение. Что-то должно было случиться. И я, пожалуй, была готова к новым переменам. Мне только хотелось быть уверенной, что и ты окажешься готов. И когда ты появился из леса под конвоем этого типа, я уже созрела, чтобы поставить их на место…
— Кого «их», мама?
— Этих… охотников за эхайнами. Ивана Петровича и его ягдкоманду.
— А они правда настолько плохие, как ты о них думаешь?
— Не знаю, сынок, ни в чем уже не уверена. Дядя Костя мне кое-что рассказал. Но… почему этот проклятый Сидоров так повел себя на борту моего корабля? Ведь он пытался мне угрожать. Он говорил о тебе, как будто ты — его вещь, которую он хочет получить назад любой ценой. Ненавижу, когда кто-то говорит: «Любой ценой»! Нет, я не боялась его. И все же он… испугал меня. Это он, он виноват во всем. В том, что эти годы мы не столько жили, сколько прятались. Это он отнял у меня мою жизнь.
— Зато у тебя есть я, ведь так?
— Конечно, так, балбесик. Я думаю, что… даже если бы не было на свете никакого Сидорова — да и нет, это же вымышленное имя! — если бы никто не вперся на мой корабль заявлять свои права на маленького рыжика, все равно я вернулась бы и забрала тебя. Ты меня и впрямь приворожил. И мы непременно были бы вместе, но только жизнь наша сложилась бы по-другому. Я осталась бы собой, а у тебя было бы другое имя и другое детство. Тогда, на Тайкуне, я непременно вернулась бы за тобой. Хотя…
— Что еще за «хотя», мамуля?!
— Зоя Летавина могла опередить меня.
12. Бутерброд с ветчиной
Дядя Костя сидел на крыльце, привалившись к перильцам, и, похоже, дремал. В его руке зажат был стакан с апельсиновым соком, черная куртка небрежно наброшена на плечи. Неестественно бугрившийся бицепс казался надутым, и хотелось ткнуть в него иголкой, чтобы выпустить воздух.
— Эта чертова кошка… — сказал он сипло, едва только я приблизился.
— Ее зовут Читралекха, — на всякий случай напомнил я.
— Это не повод, чтобы орать все утро.
— Она будет злиться, пока вы не уедете.
— Ты тоже хочешь, чтобы мы уехали поскорее?
— Я?.. Пожалуй, нет. Это мама… она не очень-то любит компании.
— Раньше любила… Знаешь, как мы ее звали?
— Титания, — сказал я горделиво.
— Черта с два! — фыркнул он. — Титанией она стала много позже, когда начала коллекционировать скальпы…
— Какие скальпы?!
— Мужские. Не дергайся, дружок, это метафора. Так вот, мы звали ее Лешка-Многоножка. Потому что она была тощая, как паук-сенокосец, и всюду за нами ползала. И все время обдирала коленки. Отсюда другое прозвище — Ленка Драная Коленка. Мы, если хочешь знать, росли вместе.
— Я узнал об этом нынче утром.
— Да уж, наверное… Был такой поселок Оронго, затерянный в монгольских степях. Сейчас на его месте город с тем же именем, там живет моя мама, а из нашей прежней оравы не осталось никого. Кроме меня, потому что, пока я на Земле, я живу в доме своей мамы.
— Значит, вы тоже маменькин сынок?
— Точно. Хотя, в отличие от тебя, своего отца я знаю. Мы даже виделись пару раз…
— Наверное, я тоже был бы не прочь повидать своего.
— Ты уверен?
— Что тут такого?
— Твой отец был аристократ из Черных Эхайнов. Что, смею заверить, не подарок. Скверный характер, дурные — по земным понятиям! — манеры. Склонность к насилию и немотивированному рукоприкладству. Тщательно культивируемая с детства ненависть к человечеству как к биологическому виду. Фактически мы находимся в состоянии войны.
— Вот глупости, — сказал я. — Как можно ненавидеть все человечество сразу?
— Ты ведь не любишь, наверное, змей? Или пауков?
— Ну… не знаю…
— Тогда ты очень необычный молодой человек… Сформулируем иначе: некоторые люди — и таких большинство! — на дух не переносят отдельных представителей пресмыкающихся и паукообразных. Кое-какие недоросли четырнадцати лет от роду не любят… ну-ка, что ты не любишь до мурашек по коже?
— Гречневую кашу, — проворчал я.
— …не любят гречневую кашу. И все же, те, кто терпеть не может змей, встречаются намного чаще. Потому что эту неприязнь мы унаследовали от дикого предка, каковой принужден был делить ночлег на деревьях с гигантскими рептилиями плиоцена, а те были сильнее и своим превосходством беззастенчиво пользовались.
— Наверное, змеи тоже до мурашек должны ненавидеть людей.
— О да, — оживился он, — хотя вряд ли они расскажут об этом в обозримом будущем! Вот и эхайны ненавидят людей на таком же генетическом уровне.
— Как змеи?
— Примерно.
— Тогда и я должен ненавидеть. Но я ничего не чувствую!
Он внимательно посмотрел на меня. Будто изучал.
— У тебя все по-другому. В тебе не культивировали этот атавизм специально. Напротив, его всячески подавляли, без устали повторяя простую мысль: человека надо любить, всякий человек достоин любви. И вот что я тебе скажу: это истинная правда. Погляди вокруг себя — можно ли не любить этих женщин?
— Нельзя! — легко согласился я.
— А можно ли не любить того же меня?
— М-мм…
— Знаю, знаю, что нельзя, и ты это знаешь, как бы ни пытался сейчас возражать своим инфантильным мыком. Просто ты не изведал еще всех моих достоинств, отчего и сомневаешься. Даю руку на отсечение, что нет среди твоих друзей и подруг ни единого экземпляра вида homo sapiens, не достойного любви. Я прав? Человеку нужно изрядно потрудиться, чтобы завоевать право на нелюбовь…
— Н-ну…
— Антилопу гну, — промолвил дядя Костя благодушно. — Я больше скажу: это следствие универсального правила, которое мне очень нравится. Сформулировать его можно примерно так: всякое разумное существо в Галактике вправе рассчитывать на любовь, любить и быть любимым. Хотя нескольким безукоризненно разумным индивидуям все же удалось добиться моей ненависти… — Он вдруг встрепенулся. — А ответь-ка мне откровенно, как мужик мужику, на совершенно мужской вопрос: у тебя есть подружка? Я имею в виду не абстрактного товарища женского пола, а такую подружку, с которой тебе хотелось бы проводить неоправданно много времени… шляться по морскому берегу… прыгать на танцульках… целоваться?..
— Н-ну… — снова сказал я и призадумался.
Не было у меня никого, вот что странно. Так, пустяки разные.
— К чему вы клоните? Что я какой-то ненормальный?
— Нормальный ты, успокойся. Вполне нормальный… мальчишка-эхайн. Будто я не вижу, как ты на Ольгу смотришь!
— Ну, и как? — спросил я с вызовом.
— Как… как голодный на кусок хлеба с маслом и ветчиной. Не очень удачная метафора, ты, небось, в жизни еще не испытывал настоящего голода, не знаешь, что это такое. В общих чертах, это выглядит так: вначале в твоем воображении возникает небольшой кусочек черствого хлебушка. Затем он увеличивается, заполняя твои мысли целиком и совершенно вытесняя все прочие рефлексии. Затем он сам собой покрывается толстым слоем желтовато-белого масла…
Я сглотнул.
— Но это еще не конец, — продолжал он безжалостно. — Конец наступает, когда на масло плавно опустится ломоть розовой, почти без прожилок, ветчины.
Уж как угодно, а мне сразу захотелось бутерброда с ветчиной. С розовой.
— А если на ветчину падет листик нежно-зеленого салата, — довершил он пытку, — такого, знаешь, с капельками изморози… тогда пиши пропало. Вот так, от малого к большому. Это, братец ты мой, природа.
— Какая еще… при чем тут природа?!
— А при том, что человек, что бы он из себя ни строил, как ни кичился бы своим интеллектом, культурой, цивилизацией и прочими прибамбасами, все равно в самой глубине своего прямоходящего и практически лишенного волосяного покрова организма, на уровне клеточной памяти, остается животным. Хотя и с фантазиями. Не просто хлеб, а бутерброд… И ты точно такое животное, как и твоя невозможная кошка, только наивно полагаешь себя более разумным, чем она, — хотя она-то, со своими кошачьими фантазиями, наверняка считает иначе.
— И вы тоже животное?
— Точно, — объявил он с удовольствием. — Совершенно несмысленная тварь, пробираемая звериными инстинктами и одержимая фантазиями самого разнузданного толка!
— В чем это выражается?
— Хотя бы в следующем: я люблю спать. Если бы не налет цивилизации, я спал бы двадцать часов в сутки! Еще я люблю есть не то, что полезно, а то, что вкусно. Если уж я начну в минуту голода сочинять в своем воображении бутерброд, то всем чертям станет тошно… Еще я люблю женщин.
— Что, всех?
— Ну, не всех, а, скажем, тех, что в пределах досягаемости. Я борюсь с этим инстинктом… с переменным успехом. — Дядя Костя вздохнул. — У меня две жены. И я обожаю обеих. Но сейчас я здесь, и мне очень нравится твоя мама. Наверное, при определенном стечении обстоятельств, я мог бы вдруг оказаться твоим отцом. — Он помолчал, о чем-то вспоминая. — Разумеется, в этом случае ты выглядел бы иначе. И у тебя к твоим четырнадцати была бы уже пятая по счету подружка на всю жизнь… Слушай, а не слишком ли я с тобой откровеней? В конце концов, ты всего лишь несмышленый неандертальский подросток…
— Пустяки, — скромно сказал я. Послушал бы он наши разговоры в раздевалке спортзала!
— Ну, так… к чему это я? А вот к чему: твоя мама мне нравится, а Ольга Лескина, при всех ее неоспоримых добродетелях, не пробуждает ровным счетом никаких эмоций. Мы с ней, веришь ли, давние и добрые друзья. Хотя, справедливости ради, отмечу, что отдельные прямоходящие животные ушли от своих генетических программ намного дальше, чем я, грешный, и пытались за Ольгой ухаживать. Увы, без видимого успеха.
У меня сердце ёкнуло.
— Ей… — сказал я с усилием, — ей нужно немного подождать.
— Неужели тебя? — усмехнулся он. — Не фантазируй. Победи свой голод прежде, чем привидится ветчина. И уж наипаче салат… Знаешь, сколько ей лет?
— Ветчине?
— Ольге.
— Не знаю… не хочу знать.
— Она втрое старше тебя. У нее…
Я напрягся, ожидая, что он скажет: «… дети твоих лет». Но услышал:
— …взбалмошный нрав и эксцентричное поведение. Стоит ей закатить глазки и молвить что-нибудь вроде «Уой… обожаю…» (Я хихикнул: получилось очень похоже!), и мужики валятся налево-направо в аккуратные поленницы. Что поразительным образом не мешает ей быть прекрасным звездоходом. Да чего ради я тебя уговариваю? Просто выкинь это из головы. Считай ее своей теткой и относись соответственно. Ты ведь можешь пойти на такую жертву?
Я отрицательно помотал головой.
— Чучело ты, — сказал он ласково. — Кажется, я начинаю любить Черных Эхайнов.
Странное дело: рядом с ним я не испытывал никакой скованности, как это бывает при разговоре с незнакомыми взрослыми. Наоборот, мне казалось, что мы знакомы много лет — уж года три, не меньше, и никакой он не взрослый, а chico [11]моих примерно лет, и такой же ненормально крупный. И никаких тайн у меня от него не было. Мне нестерпимо хотелось говорить ему «ты», позвать его в мою комнату, показать мою коллекцию морских раковин и узнать его мнение об этих чудилах из «Гринго Базз».
— Знаешь что? — промолвил он задумчиво. — Говори мне «ты».
Нет, он определенно читал мои мысли.
— У меня ничтожный опыт общения с подростками, — между тем продолжал дядя Костя. — С младенцами — еще куда ни шло, у меня крохотная дочурка… И я чувствую себя не в своей тарелке, когда ты, совсем меня не зная, пытаешься выказывать мне какие-то совершенно пока незаслуженные знаки возрастного уважения. Если бы твоя мама не отшила меня в тридцать втором… должен заметить, что и правильно отшила… кто я тогда был? грязный, замученный плоддер, а она — блистательный командор Звездного Патруля… то все могло бы сложиться иначе… — Он задумался еще тяжелее и бессвязно забормотал себе под нос: — Хотя нет, не могло бы, тогда я был еще слишком глуп, чтобы нравиться женщинам… да и сейчас не накопил великой мудрости…
Он почувствовал, что окончательно заплутал в своих рассуждениях, и стеснительно улыбнулся. Так мог бы улыбаться гизанский сфинкс (уверен, я не первый, кому в голову пришло такое сравнение!). Или Читралекха, если бы у нее было чувство юмора.
— Ну что? — спросил дядя Костя. — Годится? Пошли, скрепим наш уговор, выпьем на брудершафт.
— Чего-чего выпьем?!
— Это старинный русский обычай. Если двое переходят на короткую ногу, то обязательно выпивают по большому стакану томатного сока. Ну, там еще всякие глупости, вроде троекратного поцелуя, но это мы опустим…
— Мне кажется, «брудершафт» — не русское слово, — заметил я осторожно.
— Кто тебе такое сказал?! — поразился он. — Наплюй тому в глаза, кто говорит эти глупости. «Брудершафт», «бутерброд», особенно с ветчиной и салатом, и «бормоглот» — исконно русские слова. Никто не лишит нас национальной культуры! Может быть, и Северин — не русское имя?!
Где-то спустя полминуты, уже на веранде, до меня дошло, что он прикалывается. Нет, права была мама: я действительно туго соображаю, но теперь хотя бы знаю, почему. Во всем виновато мое темное эхайнское происхождение (ей-богу, неплохая отмазка на будущее, хотя вряд ли можно будет ею злоупотреблять). И я немедленно пустил этот аргумент в ход:
— Вообще-то, я эхайн.
— Тогда скажи мне что-нибудь по-эхайнски, — фыркнул дядя Костя. — Не можешь? То-то, эхайн липовый. Это я могу часами трындеть на эхойлане, как истинный т'гард Светлой Руки, а ты и русского-то еще толком не знаешь…
И он произнес длинную фразу на неприятном и абсолютно нечеловеческом языке, лязгая, щелкая и придыхая.
— Зато я могу вот так, — сказал я и переплел руки, как учила тетя Оля. — А вы нет. И кто из нас больше эхайн?
— Вздор! — закричал дядя Костя, попытался повторить и обломался.
Мы выпили томатного сока. Дядя Костя крякнул, утерся — я слегка струхнул, что он все же потребует троекратного поцелуя, — и сказал:
— Ну, теперь скажи мне что-нибудь, используя местоимение второго лица в единственном числе.
— Чего-о? — переспросил я и понял, что снова торможу.
— Обратись ко мне, как подобает после стакана томатного сока!
— Сейчас… сейчас… А вы…
— Дам по шее, — сказал он ласково.
— А ты… (Я поразился, как легко мне это далось.)… умеешь читать мысли?
— Умею, — кивнул он. — Но только самые дурацкие. К счастью, у большинства окружающих только такие и есть. У тебя, например. Открыть, о чем ты сейчас думаешь?
— Нет! — запротестовал я.
— Эта чертова кошка… — сказал он сипло, едва только я приблизился.
— Ее зовут Читралекха, — на всякий случай напомнил я.
— Это не повод, чтобы орать все утро.
— Она будет злиться, пока вы не уедете.
— Ты тоже хочешь, чтобы мы уехали поскорее?
— Я?.. Пожалуй, нет. Это мама… она не очень-то любит компании.
— Раньше любила… Знаешь, как мы ее звали?
— Титания, — сказал я горделиво.
— Черта с два! — фыркнул он. — Титанией она стала много позже, когда начала коллекционировать скальпы…
— Какие скальпы?!
— Мужские. Не дергайся, дружок, это метафора. Так вот, мы звали ее Лешка-Многоножка. Потому что она была тощая, как паук-сенокосец, и всюду за нами ползала. И все время обдирала коленки. Отсюда другое прозвище — Ленка Драная Коленка. Мы, если хочешь знать, росли вместе.
— Я узнал об этом нынче утром.
— Да уж, наверное… Был такой поселок Оронго, затерянный в монгольских степях. Сейчас на его месте город с тем же именем, там живет моя мама, а из нашей прежней оравы не осталось никого. Кроме меня, потому что, пока я на Земле, я живу в доме своей мамы.
— Значит, вы тоже маменькин сынок?
— Точно. Хотя, в отличие от тебя, своего отца я знаю. Мы даже виделись пару раз…
— Наверное, я тоже был бы не прочь повидать своего.
— Ты уверен?
— Что тут такого?
— Твой отец был аристократ из Черных Эхайнов. Что, смею заверить, не подарок. Скверный характер, дурные — по земным понятиям! — манеры. Склонность к насилию и немотивированному рукоприкладству. Тщательно культивируемая с детства ненависть к человечеству как к биологическому виду. Фактически мы находимся в состоянии войны.
— Вот глупости, — сказал я. — Как можно ненавидеть все человечество сразу?
— Ты ведь не любишь, наверное, змей? Или пауков?
— Ну… не знаю…
— Тогда ты очень необычный молодой человек… Сформулируем иначе: некоторые люди — и таких большинство! — на дух не переносят отдельных представителей пресмыкающихся и паукообразных. Кое-какие недоросли четырнадцати лет от роду не любят… ну-ка, что ты не любишь до мурашек по коже?
— Гречневую кашу, — проворчал я.
— …не любят гречневую кашу. И все же, те, кто терпеть не может змей, встречаются намного чаще. Потому что эту неприязнь мы унаследовали от дикого предка, каковой принужден был делить ночлег на деревьях с гигантскими рептилиями плиоцена, а те были сильнее и своим превосходством беззастенчиво пользовались.
— Наверное, змеи тоже до мурашек должны ненавидеть людей.
— О да, — оживился он, — хотя вряд ли они расскажут об этом в обозримом будущем! Вот и эхайны ненавидят людей на таком же генетическом уровне.
— Как змеи?
— Примерно.
— Тогда и я должен ненавидеть. Но я ничего не чувствую!
Он внимательно посмотрел на меня. Будто изучал.
— У тебя все по-другому. В тебе не культивировали этот атавизм специально. Напротив, его всячески подавляли, без устали повторяя простую мысль: человека надо любить, всякий человек достоин любви. И вот что я тебе скажу: это истинная правда. Погляди вокруг себя — можно ли не любить этих женщин?
— Нельзя! — легко согласился я.
— А можно ли не любить того же меня?
— М-мм…
— Знаю, знаю, что нельзя, и ты это знаешь, как бы ни пытался сейчас возражать своим инфантильным мыком. Просто ты не изведал еще всех моих достоинств, отчего и сомневаешься. Даю руку на отсечение, что нет среди твоих друзей и подруг ни единого экземпляра вида homo sapiens, не достойного любви. Я прав? Человеку нужно изрядно потрудиться, чтобы завоевать право на нелюбовь…
— Н-ну…
— Антилопу гну, — промолвил дядя Костя благодушно. — Я больше скажу: это следствие универсального правила, которое мне очень нравится. Сформулировать его можно примерно так: всякое разумное существо в Галактике вправе рассчитывать на любовь, любить и быть любимым. Хотя нескольким безукоризненно разумным индивидуям все же удалось добиться моей ненависти… — Он вдруг встрепенулся. — А ответь-ка мне откровенно, как мужик мужику, на совершенно мужской вопрос: у тебя есть подружка? Я имею в виду не абстрактного товарища женского пола, а такую подружку, с которой тебе хотелось бы проводить неоправданно много времени… шляться по морскому берегу… прыгать на танцульках… целоваться?..
— Н-ну… — снова сказал я и призадумался.
Не было у меня никого, вот что странно. Так, пустяки разные.
— К чему вы клоните? Что я какой-то ненормальный?
— Нормальный ты, успокойся. Вполне нормальный… мальчишка-эхайн. Будто я не вижу, как ты на Ольгу смотришь!
— Ну, и как? — спросил я с вызовом.
— Как… как голодный на кусок хлеба с маслом и ветчиной. Не очень удачная метафора, ты, небось, в жизни еще не испытывал настоящего голода, не знаешь, что это такое. В общих чертах, это выглядит так: вначале в твоем воображении возникает небольшой кусочек черствого хлебушка. Затем он увеличивается, заполняя твои мысли целиком и совершенно вытесняя все прочие рефлексии. Затем он сам собой покрывается толстым слоем желтовато-белого масла…
Я сглотнул.
— Но это еще не конец, — продолжал он безжалостно. — Конец наступает, когда на масло плавно опустится ломоть розовой, почти без прожилок, ветчины.
Уж как угодно, а мне сразу захотелось бутерброда с ветчиной. С розовой.
— А если на ветчину падет листик нежно-зеленого салата, — довершил он пытку, — такого, знаешь, с капельками изморози… тогда пиши пропало. Вот так, от малого к большому. Это, братец ты мой, природа.
— Какая еще… при чем тут природа?!
— А при том, что человек, что бы он из себя ни строил, как ни кичился бы своим интеллектом, культурой, цивилизацией и прочими прибамбасами, все равно в самой глубине своего прямоходящего и практически лишенного волосяного покрова организма, на уровне клеточной памяти, остается животным. Хотя и с фантазиями. Не просто хлеб, а бутерброд… И ты точно такое животное, как и твоя невозможная кошка, только наивно полагаешь себя более разумным, чем она, — хотя она-то, со своими кошачьими фантазиями, наверняка считает иначе.
— И вы тоже животное?
— Точно, — объявил он с удовольствием. — Совершенно несмысленная тварь, пробираемая звериными инстинктами и одержимая фантазиями самого разнузданного толка!
— В чем это выражается?
— Хотя бы в следующем: я люблю спать. Если бы не налет цивилизации, я спал бы двадцать часов в сутки! Еще я люблю есть не то, что полезно, а то, что вкусно. Если уж я начну в минуту голода сочинять в своем воображении бутерброд, то всем чертям станет тошно… Еще я люблю женщин.
— Что, всех?
— Ну, не всех, а, скажем, тех, что в пределах досягаемости. Я борюсь с этим инстинктом… с переменным успехом. — Дядя Костя вздохнул. — У меня две жены. И я обожаю обеих. Но сейчас я здесь, и мне очень нравится твоя мама. Наверное, при определенном стечении обстоятельств, я мог бы вдруг оказаться твоим отцом. — Он помолчал, о чем-то вспоминая. — Разумеется, в этом случае ты выглядел бы иначе. И у тебя к твоим четырнадцати была бы уже пятая по счету подружка на всю жизнь… Слушай, а не слишком ли я с тобой откровеней? В конце концов, ты всего лишь несмышленый неандертальский подросток…
— Пустяки, — скромно сказал я. Послушал бы он наши разговоры в раздевалке спортзала!
— Ну, так… к чему это я? А вот к чему: твоя мама мне нравится, а Ольга Лескина, при всех ее неоспоримых добродетелях, не пробуждает ровным счетом никаких эмоций. Мы с ней, веришь ли, давние и добрые друзья. Хотя, справедливости ради, отмечу, что отдельные прямоходящие животные ушли от своих генетических программ намного дальше, чем я, грешный, и пытались за Ольгой ухаживать. Увы, без видимого успеха.
У меня сердце ёкнуло.
— Ей… — сказал я с усилием, — ей нужно немного подождать.
— Неужели тебя? — усмехнулся он. — Не фантазируй. Победи свой голод прежде, чем привидится ветчина. И уж наипаче салат… Знаешь, сколько ей лет?
— Ветчине?
— Ольге.
— Не знаю… не хочу знать.
— Она втрое старше тебя. У нее…
Я напрягся, ожидая, что он скажет: «… дети твоих лет». Но услышал:
— …взбалмошный нрав и эксцентричное поведение. Стоит ей закатить глазки и молвить что-нибудь вроде «Уой… обожаю…» (Я хихикнул: получилось очень похоже!), и мужики валятся налево-направо в аккуратные поленницы. Что поразительным образом не мешает ей быть прекрасным звездоходом. Да чего ради я тебя уговариваю? Просто выкинь это из головы. Считай ее своей теткой и относись соответственно. Ты ведь можешь пойти на такую жертву?
Я отрицательно помотал головой.
— Чучело ты, — сказал он ласково. — Кажется, я начинаю любить Черных Эхайнов.
Странное дело: рядом с ним я не испытывал никакой скованности, как это бывает при разговоре с незнакомыми взрослыми. Наоборот, мне казалось, что мы знакомы много лет — уж года три, не меньше, и никакой он не взрослый, а chico [11]моих примерно лет, и такой же ненормально крупный. И никаких тайн у меня от него не было. Мне нестерпимо хотелось говорить ему «ты», позвать его в мою комнату, показать мою коллекцию морских раковин и узнать его мнение об этих чудилах из «Гринго Базз».
— Знаешь что? — промолвил он задумчиво. — Говори мне «ты».
Нет, он определенно читал мои мысли.
— У меня ничтожный опыт общения с подростками, — между тем продолжал дядя Костя. — С младенцами — еще куда ни шло, у меня крохотная дочурка… И я чувствую себя не в своей тарелке, когда ты, совсем меня не зная, пытаешься выказывать мне какие-то совершенно пока незаслуженные знаки возрастного уважения. Если бы твоя мама не отшила меня в тридцать втором… должен заметить, что и правильно отшила… кто я тогда был? грязный, замученный плоддер, а она — блистательный командор Звездного Патруля… то все могло бы сложиться иначе… — Он задумался еще тяжелее и бессвязно забормотал себе под нос: — Хотя нет, не могло бы, тогда я был еще слишком глуп, чтобы нравиться женщинам… да и сейчас не накопил великой мудрости…
Он почувствовал, что окончательно заплутал в своих рассуждениях, и стеснительно улыбнулся. Так мог бы улыбаться гизанский сфинкс (уверен, я не первый, кому в голову пришло такое сравнение!). Или Читралекха, если бы у нее было чувство юмора.
— Ну что? — спросил дядя Костя. — Годится? Пошли, скрепим наш уговор, выпьем на брудершафт.
— Чего-чего выпьем?!
— Это старинный русский обычай. Если двое переходят на короткую ногу, то обязательно выпивают по большому стакану томатного сока. Ну, там еще всякие глупости, вроде троекратного поцелуя, но это мы опустим…
— Мне кажется, «брудершафт» — не русское слово, — заметил я осторожно.
— Кто тебе такое сказал?! — поразился он. — Наплюй тому в глаза, кто говорит эти глупости. «Брудершафт», «бутерброд», особенно с ветчиной и салатом, и «бормоглот» — исконно русские слова. Никто не лишит нас национальной культуры! Может быть, и Северин — не русское имя?!
Где-то спустя полминуты, уже на веранде, до меня дошло, что он прикалывается. Нет, права была мама: я действительно туго соображаю, но теперь хотя бы знаю, почему. Во всем виновато мое темное эхайнское происхождение (ей-богу, неплохая отмазка на будущее, хотя вряд ли можно будет ею злоупотреблять). И я немедленно пустил этот аргумент в ход:
— Вообще-то, я эхайн.
— Тогда скажи мне что-нибудь по-эхайнски, — фыркнул дядя Костя. — Не можешь? То-то, эхайн липовый. Это я могу часами трындеть на эхойлане, как истинный т'гард Светлой Руки, а ты и русского-то еще толком не знаешь…
И он произнес длинную фразу на неприятном и абсолютно нечеловеческом языке, лязгая, щелкая и придыхая.
— Зато я могу вот так, — сказал я и переплел руки, как учила тетя Оля. — А вы нет. И кто из нас больше эхайн?
— Вздор! — закричал дядя Костя, попытался повторить и обломался.
Мы выпили томатного сока. Дядя Костя крякнул, утерся — я слегка струхнул, что он все же потребует троекратного поцелуя, — и сказал:
— Ну, теперь скажи мне что-нибудь, используя местоимение второго лица в единственном числе.
— Чего-о? — переспросил я и понял, что снова торможу.
— Обратись ко мне, как подобает после стакана томатного сока!
— Сейчас… сейчас… А вы…
— Дам по шее, — сказал он ласково.
— А ты… (Я поразился, как легко мне это далось.)… умеешь читать мысли?
— Умею, — кивнул он. — Но только самые дурацкие. К счастью, у большинства окружающих только такие и есть. У тебя, например. Открыть, о чем ты сейчас думаешь?
— Нет! — запротестовал я.
13. История тети Оли Лескиной
Тут на веранду пришла мама, а следом за ней и тетя Оля.
— Ну вот, примерно об этом, — сказал дядя Костя.
— Что это вы тут делаете с такими плутовскими физиономиями? — строго спросила мама. — Интригуете за моей спиной?
— Как ты могла такое подумать обо мне, Леночка! — воскликнул дядя Костя, скорчил плутовскую физиономию, как он ее понимал, и мамины подозрения стократно усугубились.
— Отвратительно выглядишь, — сказала она. — Ты знаешь об этом?
— Знаю, — согласился он. — В незапамятные времена моя матушка Ольга Олеговна, когда хотела всех повеселить, говорила: «Костик, сделай „крыску“». И я демонстрировал такую вот рожу.
— Ну, не знаю, — сказала мама с сомнением. — Трудно представить, что когда-то такое могло насмешить.
— Я же не всегда был мужиком сорока четырех лет, — пожал дядя Костя могучими плечами. — А вот теперь самое удивительное: Иветта… это моя дочка, если кто не знал… тоже умеет делать «крыску». И делает ее без чьих-либо просьб, когда чересчур напроказит или желает всем создать хорошее настроение.
— Надеюсь, это единственное, в чем она похожа на тебя… Не помню, спрашивала ли я, как зовут ее маму и заодно твою несчастную супругу.
— Марсель, — сказал дядя Костя. — А другую мою несчастную супругу зовут Рашида.
— Неужели всего две погубленных судьбы?!
— Ну, я только вхожу во вкус супружества…
Пока они пикировались, тетя Оля прошла к столу, налила себе бокал сока и стала рассматривать его на свет. Утром ее лицо уже не казалось таким притягательным. Под глазами залегли серые тени. Бронзовая кожа приобрела отчетливый зеленоватый оттенок. И даже платиновые волосы были какими-то неживыми… Вдобавок, на ней был чудовищный долгополый сарафан из тяжелой черно-коричневой ткани, с высоким воротником, на манер гребня древнего ящера, весь в нелепых складках, оборках и ремешках. Она поймала мой недоумевающий взгляд, истолковала его по-своему и промолвила, иронически улыбаясь:
— До этой ночи я думала, что люблю кошек.
— Это не просто кошка, — сказал дядя Костя. — Это, Оленька, баскервильская кошка. А теперь вообрази, как она не любит нас, незваных гостей, едящих с ее стола, спящих на ее постелях, слоняющихся по ее дому.
— Это ее нисколько не извиняет, — мрачно проговорила великанша и уткнулась в свой бокал.
Мама молча накрывала на стол: расставляла приборы, придвигала ко мне вазу с фруктами, наливала кофе. На ее лице застыло невиданное ранее выражение мстительного удовлетворения. «А вы думали, мне легко было все эти годы?» — читалось в ее глазах.
— Спасибо, Леночка, — сказал дядя Костя, принимая чашку кофе из ее рук. — А теперь не желают ли присутствующие послушать историю простой эхайнской девушки Ольги Антоновны Лескиной?
— Желают! — закричал я.
— Ну что ж… — сказала мама с напускным равнодушием, которое только добавило всем уверенности, что ей тоже интересно.
— Да нет никакой особенной истории, — с ходу объявила тетя Оля. — Я и сама толком ничего не знаю. Все так запутанно… хотя в последнее время кое-что все же прояснилось. В двух словах: в самом начале века моя матушка, Майя Артуровна Лескина, известный в своих кругах химик-теоретик, имела неосторожность сделать эпохальное открытие.
— Какое же? — с интересом спросил дядя Костя.
— А я не знаю! — вдруг хихикнула тетя Оля и сразу сделалась похожа на себя вчерашнюю. — Она мне называла, но там в определении одних нейропептидов упоминается семнадцать штук… разве же я упомню? К тому же, она постоянно делала какие-то открытия, так что и сама уже путается, что и когда. В общем, неважно. А важно то, что ее, юное дарование неполных тридцати лет, нобелевского лауреата… — Мама с легким недоумением и даже неудовольствием вперилась в тетю Олю, словно бы не понимая, как у нобелевского лауреата могло родиться столь ветренное существо. — … пригласили во Вхилугский Компендиум выступить с докладом черед известнейшими химиками Галактического Братства. По преимуществу, перед теплокровными гуманоидами, которым эта тематика была действительно любопытна.
— Вот ты, Оленька, по всем статьям теплокровный гуманоид, — задумчиво произнес дядя Костя. — Уж что-что, а этого у тебя не отнимешь. Отчего же тебе-то не любопытно, чем занимается твоя мама?
— Ну вот такая уж я, — сказала тетя Оля. — Вот ты много проявляешь интереса к работе своего отца?
— Н-ну… — замялся дядя Костя.
— Тогда и не перебивай, а то оставлю без истории на завтрак… Мама долго не хотела лететь, она вообще домоседка и не очень-то жалует открытые пространства, но к ней в дом прибыл сам Вольфганг Зее и пояснил, что последний раз такое приглашение поступало земным химикам пятьдесят лет назад, и вряд ли поступит в последующие пятьдесят, что это высокая честь… громадная ответственность… престиж земной науки… И мама согласилась. Вхилуг — это…
— Знаю, — сказали одновременно моя мама и дядя Костя.
— А я-то, я — нет! — жалобно взвыл я.
— Это научный центр цивилизации нкианхов, — пояснил дядя Костя. — Что-то вроде очень большого и сумбурного академгородка. Расположен в метрополии, на пятой планете системы сигмы Октанта, которая так и называется — Пятая Планета. Сами нкианхи — рептилоиды, но вполне симпатизируют нам, гуманоидам, и всячески привечают в своих эмпиреях.
— Ну да, — сказала тетя Оля. — И мама окунулась в эти самые эмпиреи, что называется, с головой… Она до сих пор не находит слов, чтобы выразить свои ощущения, и ограничивается примерно таким описанием: «Все было, Уоленька, уочень, уочень и уочень…» И возводит глаза к небу. Все, точка. А что «уочень» — так и не поясняет.
— И что же дальше? — спросила мама.
— Ну, с докладом она все же, как нам обеим представляется, выступила, хотя сама она определенно этого не помнит. Так или иначе, в анналах Вхилугского Компендиума ее имя присутствует, я проверяла. В установленный срок она вернулась домой, к любимой своей химии, чего-то там еще открыла… А спустя девять месяцев на свет появилась я.
— Вот прекрасно! — воскликнула мама. — И это вся история?!
— Я предупреждала, — кротко сказала тетя Оля.
— Но обстоятельства, предшествующие твоему рождению, при всей своей рассеянности, твоя матушка Майя Артуровна все же должна помнить! — не унималась мама.
— Должна, — кивнула тетя Оля. — И наверняка помнит. Но смутно.
— Вхилуг, — сказал дядя Костя и усмехнулся.
— Ну, Вхилуг, — нетерпеливо проговорил я. — И что с того?
— Это, братец ты мой, сумасшедший дом размером с самый большой город, какой только поместится в твоем воображении…
Я немедля попытался вообразить эту картинку. Необозримая плоская равнина, от горизонта до горизонта покрытая маленькими домиками, чьи крыши размалеваны в несочетаемые цвета, вроде зеленого с красным или красного с синим; по аллеям разгуливают, скачут на четвереньках или ползают на пузе люди в полосатых халатах с завязанными в узел рукавами (видел я такое в одном старом фильме); а в небесах там и сям недвижно парят воздушные шары, отчего-то в форме розовых слонов.
— И все-таки… — начала мама недоверчиво.
— Да нет же, — сказала тетя Оля. — Не надо преувеличивать. Кое-чего мне от мамы все же удалось добиться. Был короткий и феерический роман с каким-то молодым человеком из службы эскорта. Они там все по определению довольно смазливые, но мама говорила примерно следующее: «Он был такуой… такуой… не такуой, как все…»
— Понятно, — сказала моя мама, саркастически усмехаясь.
— Звали моего отца, если верить маме, Антон Готтсхалк. Когда родилась я, мама пыталась разыскать его, чтобы поделиться с ним радостью, — продолжала тетя Оля.
— Но не нашла, — покачал головой дядя Костя.
— Непохоже, Консул, что ты слишком удивлен, — повторила тетя Оля вчерашнюю мамину фразу.
— Пташки мои, только не ждите от меня возгласов изумления! — промолвил дядя Костя с лёгким раздражением. — Вы забываете, кто я по профессии. Чего-то я могу не знать, потому что не занимался специально тематикой «Эхайны на Земле». Но могу дополнить любую из ваших историй тем, чего уж точно не знаете вы.
— Отлично, я дам тебе такой шанс, — пообещала тетя Оля. — Так вот, я родилась и росла прелестным ребенком, ничем не выделяясь среди прочих прелестных детей моего возраста. У меня даже глаза, изволите видеть, не янтарные, а голубые. И волосы не рыжие, не соломенные, а такие, как есть. Но в двенадцать лет я сделалась выше и тяжелее всех ровесников, всех педагогов, всех взрослых, кто меня окружал, и, к ужасу мамы и педиатров, продолжала расти. Поскольку в ту пору эхайнский генотип широкой медицинской общественности был недоступен, было принято решение считать мой случай неким отклонением от нормы, на общем состоянии моего здоровья пагубно не отражающимся. Тем более что в остальном я действительно была совершенно нормальна.
— Только, наверное, мальчиками не интересовалась, — буркнул дядя Костя.
— А вот и не угадал!
— Ну вот, примерно об этом, — сказал дядя Костя.
— Что это вы тут делаете с такими плутовскими физиономиями? — строго спросила мама. — Интригуете за моей спиной?
— Как ты могла такое подумать обо мне, Леночка! — воскликнул дядя Костя, скорчил плутовскую физиономию, как он ее понимал, и мамины подозрения стократно усугубились.
— Отвратительно выглядишь, — сказала она. — Ты знаешь об этом?
— Знаю, — согласился он. — В незапамятные времена моя матушка Ольга Олеговна, когда хотела всех повеселить, говорила: «Костик, сделай „крыску“». И я демонстрировал такую вот рожу.
— Ну, не знаю, — сказала мама с сомнением. — Трудно представить, что когда-то такое могло насмешить.
— Я же не всегда был мужиком сорока четырех лет, — пожал дядя Костя могучими плечами. — А вот теперь самое удивительное: Иветта… это моя дочка, если кто не знал… тоже умеет делать «крыску». И делает ее без чьих-либо просьб, когда чересчур напроказит или желает всем создать хорошее настроение.
— Надеюсь, это единственное, в чем она похожа на тебя… Не помню, спрашивала ли я, как зовут ее маму и заодно твою несчастную супругу.
— Марсель, — сказал дядя Костя. — А другую мою несчастную супругу зовут Рашида.
— Неужели всего две погубленных судьбы?!
— Ну, я только вхожу во вкус супружества…
Пока они пикировались, тетя Оля прошла к столу, налила себе бокал сока и стала рассматривать его на свет. Утром ее лицо уже не казалось таким притягательным. Под глазами залегли серые тени. Бронзовая кожа приобрела отчетливый зеленоватый оттенок. И даже платиновые волосы были какими-то неживыми… Вдобавок, на ней был чудовищный долгополый сарафан из тяжелой черно-коричневой ткани, с высоким воротником, на манер гребня древнего ящера, весь в нелепых складках, оборках и ремешках. Она поймала мой недоумевающий взгляд, истолковала его по-своему и промолвила, иронически улыбаясь:
— До этой ночи я думала, что люблю кошек.
— Это не просто кошка, — сказал дядя Костя. — Это, Оленька, баскервильская кошка. А теперь вообрази, как она не любит нас, незваных гостей, едящих с ее стола, спящих на ее постелях, слоняющихся по ее дому.
— Это ее нисколько не извиняет, — мрачно проговорила великанша и уткнулась в свой бокал.
Мама молча накрывала на стол: расставляла приборы, придвигала ко мне вазу с фруктами, наливала кофе. На ее лице застыло невиданное ранее выражение мстительного удовлетворения. «А вы думали, мне легко было все эти годы?» — читалось в ее глазах.
— Спасибо, Леночка, — сказал дядя Костя, принимая чашку кофе из ее рук. — А теперь не желают ли присутствующие послушать историю простой эхайнской девушки Ольги Антоновны Лескиной?
— Желают! — закричал я.
— Ну что ж… — сказала мама с напускным равнодушием, которое только добавило всем уверенности, что ей тоже интересно.
— Да нет никакой особенной истории, — с ходу объявила тетя Оля. — Я и сама толком ничего не знаю. Все так запутанно… хотя в последнее время кое-что все же прояснилось. В двух словах: в самом начале века моя матушка, Майя Артуровна Лескина, известный в своих кругах химик-теоретик, имела неосторожность сделать эпохальное открытие.
— Какое же? — с интересом спросил дядя Костя.
— А я не знаю! — вдруг хихикнула тетя Оля и сразу сделалась похожа на себя вчерашнюю. — Она мне называла, но там в определении одних нейропептидов упоминается семнадцать штук… разве же я упомню? К тому же, она постоянно делала какие-то открытия, так что и сама уже путается, что и когда. В общем, неважно. А важно то, что ее, юное дарование неполных тридцати лет, нобелевского лауреата… — Мама с легким недоумением и даже неудовольствием вперилась в тетю Олю, словно бы не понимая, как у нобелевского лауреата могло родиться столь ветренное существо. — … пригласили во Вхилугский Компендиум выступить с докладом черед известнейшими химиками Галактического Братства. По преимуществу, перед теплокровными гуманоидами, которым эта тематика была действительно любопытна.
— Вот ты, Оленька, по всем статьям теплокровный гуманоид, — задумчиво произнес дядя Костя. — Уж что-что, а этого у тебя не отнимешь. Отчего же тебе-то не любопытно, чем занимается твоя мама?
— Ну вот такая уж я, — сказала тетя Оля. — Вот ты много проявляешь интереса к работе своего отца?
— Н-ну… — замялся дядя Костя.
— Тогда и не перебивай, а то оставлю без истории на завтрак… Мама долго не хотела лететь, она вообще домоседка и не очень-то жалует открытые пространства, но к ней в дом прибыл сам Вольфганг Зее и пояснил, что последний раз такое приглашение поступало земным химикам пятьдесят лет назад, и вряд ли поступит в последующие пятьдесят, что это высокая честь… громадная ответственность… престиж земной науки… И мама согласилась. Вхилуг — это…
— Знаю, — сказали одновременно моя мама и дядя Костя.
— А я-то, я — нет! — жалобно взвыл я.
— Это научный центр цивилизации нкианхов, — пояснил дядя Костя. — Что-то вроде очень большого и сумбурного академгородка. Расположен в метрополии, на пятой планете системы сигмы Октанта, которая так и называется — Пятая Планета. Сами нкианхи — рептилоиды, но вполне симпатизируют нам, гуманоидам, и всячески привечают в своих эмпиреях.
— Ну да, — сказала тетя Оля. — И мама окунулась в эти самые эмпиреи, что называется, с головой… Она до сих пор не находит слов, чтобы выразить свои ощущения, и ограничивается примерно таким описанием: «Все было, Уоленька, уочень, уочень и уочень…» И возводит глаза к небу. Все, точка. А что «уочень» — так и не поясняет.
— И что же дальше? — спросила мама.
— Ну, с докладом она все же, как нам обеим представляется, выступила, хотя сама она определенно этого не помнит. Так или иначе, в анналах Вхилугского Компендиума ее имя присутствует, я проверяла. В установленный срок она вернулась домой, к любимой своей химии, чего-то там еще открыла… А спустя девять месяцев на свет появилась я.
— Вот прекрасно! — воскликнула мама. — И это вся история?!
— Я предупреждала, — кротко сказала тетя Оля.
— Но обстоятельства, предшествующие твоему рождению, при всей своей рассеянности, твоя матушка Майя Артуровна все же должна помнить! — не унималась мама.
— Должна, — кивнула тетя Оля. — И наверняка помнит. Но смутно.
— Вхилуг, — сказал дядя Костя и усмехнулся.
— Ну, Вхилуг, — нетерпеливо проговорил я. — И что с того?
— Это, братец ты мой, сумасшедший дом размером с самый большой город, какой только поместится в твоем воображении…
Я немедля попытался вообразить эту картинку. Необозримая плоская равнина, от горизонта до горизонта покрытая маленькими домиками, чьи крыши размалеваны в несочетаемые цвета, вроде зеленого с красным или красного с синим; по аллеям разгуливают, скачут на четвереньках или ползают на пузе люди в полосатых халатах с завязанными в узел рукавами (видел я такое в одном старом фильме); а в небесах там и сям недвижно парят воздушные шары, отчего-то в форме розовых слонов.
— И все-таки… — начала мама недоверчиво.
— Да нет же, — сказала тетя Оля. — Не надо преувеличивать. Кое-чего мне от мамы все же удалось добиться. Был короткий и феерический роман с каким-то молодым человеком из службы эскорта. Они там все по определению довольно смазливые, но мама говорила примерно следующее: «Он был такуой… такуой… не такуой, как все…»
— Понятно, — сказала моя мама, саркастически усмехаясь.
— Звали моего отца, если верить маме, Антон Готтсхалк. Когда родилась я, мама пыталась разыскать его, чтобы поделиться с ним радостью, — продолжала тетя Оля.
— Но не нашла, — покачал головой дядя Костя.
— Непохоже, Консул, что ты слишком удивлен, — повторила тетя Оля вчерашнюю мамину фразу.
— Пташки мои, только не ждите от меня возгласов изумления! — промолвил дядя Костя с лёгким раздражением. — Вы забываете, кто я по профессии. Чего-то я могу не знать, потому что не занимался специально тематикой «Эхайны на Земле». Но могу дополнить любую из ваших историй тем, чего уж точно не знаете вы.
— Отлично, я дам тебе такой шанс, — пообещала тетя Оля. — Так вот, я родилась и росла прелестным ребенком, ничем не выделяясь среди прочих прелестных детей моего возраста. У меня даже глаза, изволите видеть, не янтарные, а голубые. И волосы не рыжие, не соломенные, а такие, как есть. Но в двенадцать лет я сделалась выше и тяжелее всех ровесников, всех педагогов, всех взрослых, кто меня окружал, и, к ужасу мамы и педиатров, продолжала расти. Поскольку в ту пору эхайнский генотип широкой медицинской общественности был недоступен, было принято решение считать мой случай неким отклонением от нормы, на общем состоянии моего здоровья пагубно не отражающимся. Тем более что в остальном я действительно была совершенно нормальна.
— Только, наверное, мальчиками не интересовалась, — буркнул дядя Костя.
— А вот и не угадал!
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента