Сибиряк своей родине верен.
В бой вступая и в зной, и в пургу,
Он идет на фашистского зверя,
Как на зверя ходили в тайгу…
Мне было 16 лет, и я был секретарем горкома комсомола ВЛКСМ города Ленинск-Кузнецкий – это вполне была обыденная ситуация во время войны. Когда первая группа уехала, я вошел в эту комиссию и поступил так же, как и мой предшественник, Николай Туров. С ним через год примерно мне случилось увидеться уже на фронте, где-то в районе Великих Лук…
Конечно же, не только из нашего города шли добровольцы – процесс захватил всю Сибирь: Новосибирск, Кемерово, Алтай, Омск, Красноярск, Томск – так возник 6-й сталинский стрелковый корпус добровольцев-сибиряков, окончивший войну 19-м гвардейским. Части добровольцев формировались и на Урале и в Забайкалье, и во многих других регионах страны. Подчеркиваю – добровольцев, не тех, кого специально призвали на фронт, а тех, кто по доброй воле шел сам, веря в победу и готовый отдать за эту победу жизнь. Многонациональная страна защищала свою родину – страну как родину ощущали все нации и народности, ее населявшие. Без такого единения, без сплочения народа ради победы мы бы этой победы не достигли…
У нас, добровольцев-сибиряков, было хорошее вооружение: дали автоматы, которые делались на сибирских заводах, – их вручили перед выездом на фронт. Было и минометное вооружение – вплоть до ротных минометов, которых тогда было мало. Провожали тепло, когда проезжали Москву, с активом встретился Ворошилов, а перед комсомольцами выступил первый секретарь ЦК комсомола Михайлов. Объяснение этому простое – у нас был абсолютно добровольческий корпус, и он носил имя Сталина. К тому же это было очень тяжелое время, поговаривали, что наш корпус готовят к Сталинграду, но его бросили на Калининский фронт. Наступление под городом Белым служило для сковывания сил противника, чтобы они не ушли под Сталинград. К тому же нужно было ликвидировать Ржевский выступ, остававшийся после 1941 года и продолжавший угрожать Москве. За эти бои я получил свою первую в жизни боевую награду – медаль «За отвагу».
Вскоре во время боя за станцию Павлиново получил я и первое свое ранение – пулей ранило руку. Лечился в медсанбате, и здесь случилось чудо – меня разыскал отец. Оказалось, что он служит в соседней дивизии помощником начальника штаба полка. Услышал о моем ранении и, конечно же, разыскал. Дальше мы с ним уже воевали вместе под местечком Ленино, в Белоруссии, вместе с прибывшей на фронт польской дивизией имени Тадеуша Костюшко. Немецкая авиация готовила для нее специальный удар, досталось и нам. За бои под местечком Ленино я был награжден второй медалью «За отвагу», а вскоре, в боях под Оршей, около меня разорвалась мина. Тело изрешетило более 40 осколков, пробили плевру легких. 32 из них до сих пор во мне… За эти же бои был награжден только что учрежденным солдатским орденом Славы третьей степени. Мне повезло: в Москве на Белорусском вокзале санитарный поезд обходила бригада врачей знаменитого хирурга академика Брайцева, они отбирали тяжело раненных по своему профилю и отправляли в клинику. Всю жизнь вспоминаю с благодарностью замечательных врачей Центральной клинической больницы имени Семашко Наркомата путей сообщения, где пролежал восемь месяцев и где меня подняли на ноги.
Вернулся на фронт, догнал полк отца под городом Новоржевом. 13 июля 1944 года наш полк снялся с обороны и маршевой колонной пошел вперед во втором эшелоне наступающих – это был солнечный день. Мы находились уже близ деревни Большие Гривны, места там красивые, напротив – Пушкинские Горы.
– Вот закончить бы побыстрей войну и поселиться здесь, – сказал отец.
Остро почувствовалось, как устал он, казалось, его преследуют какие-то мрачные мысли, может быть, предчувствия. Спустя два часа полк наткнулся на немецкую засаду. Я был от отца метрах в двухстах, когда из-за леса вынырнул «мессершмитт».
– Берегись, сейчас ударит! – крикнул мне отец.
И действительно, «мессершмитт» развернулся и сбросил бомбу. На месте, где только что находился отец, была глубокая воронка, раненые лошади, тела убитых. Отца нашел в кювете, он был тяжело ранен. Мы доставили его в медсанбат, и там я с ним простился.
– Догоняй полк, – сказал отец на прощание. А утром его не стало, он погиб от гангрены…
Потом были бои за Ригу – ни одного дома в этом городе мы не повредили. Мы вошли 13 октября 1944 года, вышли на набережную Даугавы, перед нами открылись здания Домского собора и других старинных домов, башен. С крыш пулеметчики вели по нам огонь. Мы вытащили свою полковую артиллерию, но только-только выстроили пушки, как прибежал ординарец, привез от командования приказ, запрещающий стрелять по старой Риге. И когда сюда через дня три-четыре входили уже основные наши войска – они не могли идти никак иначе, как только по цветам, – вот так приветствовали нас горожане, собравшиеся в огромном количестве. Они-то и бросали цветы освободителям – это уже в 90-х годах пошли громкие разговоры о том, что немецкую оккупацию сменила «советская оккупация»… А тогда рижане бросали цветы советским воинам, и этого никто специально организовать не мог, это был порыв, настоящие чувства.
Вообще опорочить такую твердыню, как победа советского народа в Великой Отечественной войне, пытались с самых разных сторон – чего мы только не наслушались, особенно в последние 20 лет! И это при том, что мы до сих пор живем в обществе, которое пользуется накоплениями прошлого, заслугами тех, кто победил в октябре семнадцатого и в мае сорок пятого, кто трудом своим залечил раны войны, вывел страну в мировые лидеры!
На первый взгляд есть некая парадоксальность в том, что это важное уточнение наших представлений о некоторых особенностях советской эпохи приходится делать человеку, несколько десятилетий работавшему в системе госбезопасности, которая, по общему мнению, и занималась надзором за идеологической стерильностью. Но в своей книге «КГБ и власть» я уже писал о весьма непростых взаимоотношениях, сложившихся в так называемый андроповский период между Старой площадью и Лубянкой. Не все в них было так однозначно, как полагают некоторые. Именно в этой связи особый, возможно даже исключительный, интерес и представляет судьба рукописи, судьба исторического эссе Н. Н. Яковлева «Власов и власовцы». Так уж получилось, что волею обстоятельств я имел самое непосредственное отношение к созданию этой неординарной книги и потому могу по сути и, как говорится, по фабуле – поведать о ее необычной судьбе.
Николай Николаевич Яковлев был одним из крупнейших советских и российских историков, человеком ярким и вдобавок наделенным незаурядным литературным даром. Его перу принадлежит немало книг, не только получивших признание читателей, но и вызвавших широкий общественный резонанс. Это вообще была очень крупная личность, и я благодарен судьбе за то, что она достаточно близко свела меня с этим необычайно эрудированным, интересным человеком, который живо откликался на самые сложные, а порой и неблагодарные, совсем не конъюнктурные, спорные темы.
Собственно говоря, именно так произошло и с той темой, которая впоследствии получила наименование «Власов и власовцы». Вопрос о власовском движении, а в просторечьи – вопрос о власовцах, был актуален в первые послевоенные годы, когда он прочно, казалось незыблемо, ассоциировался с предательством, с изменой Родине и не вызывал разнотолков. В ту подцензурную пору данные о судьбах бывших военнопленных оставались засекреченными, и на бытовом уровне утвердилось мнение, будто практически все они из немецкого плена, как говорится, «транзитом» проследовали через фильтрационные лагеря в лагеря ГУЛАГа. По служебной необходимости изучая впоследствии этот вопрос, могу сказать, что молва несомненно преувеличила размеры репрессий в отношении бывших военнопленных. Здесь, конечно, нет возможности углубляться в анализ этой проблемы, однако хочу все же привести один эпизод, который и дает представление о «верховном» подходе к ней, то есть линии в этом вопросе Сталина, которая по вполне понятным причинам и была определяющей.
Эпизод, о котором мне поведал один из его непосредственных участников, произошел в сороковых годах, вскоре после окончания Великой Отечественной войны. На заседании Секретариата ЦК ВКП(б), проходившем под председательством Сталина, в ходе обсуждения взял слово секретарь ЦК П. К. Пономаренко и сказал примерно следующее:
В бой вступая и в зной, и в пургу,
Он идет на фашистского зверя,
Как на зверя ходили в тайгу…
* * *
Отец мой ушел на фронт добровольцем – рядовым бронебойщиком. Через несколько месяцев и я последовал за ним. Заявления подавались везде – на предприятиях, в шахтах, в колхозах – лавиной. Были созданы комиссии по отбору – у нас в городе ею руководил один из секретарей горкома партии, он принимал решения вместе с военкомом и представителями комсомола. Шел отбор по принципу: чем ты занят сейчас? Многих приходилось упрашивать забрать свое заявление назад. Месяц комиссия заседала, потом военком клал на стол свое заявление, секретарь парторганизации и комсомола – свои, и комиссия уезжала на фронт вместе со всеми, прошедшими «кастинг».Мне было 16 лет, и я был секретарем горкома комсомола ВЛКСМ города Ленинск-Кузнецкий – это вполне была обыденная ситуация во время войны. Когда первая группа уехала, я вошел в эту комиссию и поступил так же, как и мой предшественник, Николай Туров. С ним через год примерно мне случилось увидеться уже на фронте, где-то в районе Великих Лук…
Конечно же, не только из нашего города шли добровольцы – процесс захватил всю Сибирь: Новосибирск, Кемерово, Алтай, Омск, Красноярск, Томск – так возник 6-й сталинский стрелковый корпус добровольцев-сибиряков, окончивший войну 19-м гвардейским. Части добровольцев формировались и на Урале и в Забайкалье, и во многих других регионах страны. Подчеркиваю – добровольцев, не тех, кого специально призвали на фронт, а тех, кто по доброй воле шел сам, веря в победу и готовый отдать за эту победу жизнь. Многонациональная страна защищала свою родину – страну как родину ощущали все нации и народности, ее населявшие. Без такого единения, без сплочения народа ради победы мы бы этой победы не достигли…
У нас, добровольцев-сибиряков, было хорошее вооружение: дали автоматы, которые делались на сибирских заводах, – их вручили перед выездом на фронт. Было и минометное вооружение – вплоть до ротных минометов, которых тогда было мало. Провожали тепло, когда проезжали Москву, с активом встретился Ворошилов, а перед комсомольцами выступил первый секретарь ЦК комсомола Михайлов. Объяснение этому простое – у нас был абсолютно добровольческий корпус, и он носил имя Сталина. К тому же это было очень тяжелое время, поговаривали, что наш корпус готовят к Сталинграду, но его бросили на Калининский фронт. Наступление под городом Белым служило для сковывания сил противника, чтобы они не ушли под Сталинград. К тому же нужно было ликвидировать Ржевский выступ, остававшийся после 1941 года и продолжавший угрожать Москве. За эти бои я получил свою первую в жизни боевую награду – медаль «За отвагу».
Вскоре во время боя за станцию Павлиново получил я и первое свое ранение – пулей ранило руку. Лечился в медсанбате, и здесь случилось чудо – меня разыскал отец. Оказалось, что он служит в соседней дивизии помощником начальника штаба полка. Услышал о моем ранении и, конечно же, разыскал. Дальше мы с ним уже воевали вместе под местечком Ленино, в Белоруссии, вместе с прибывшей на фронт польской дивизией имени Тадеуша Костюшко. Немецкая авиация готовила для нее специальный удар, досталось и нам. За бои под местечком Ленино я был награжден второй медалью «За отвагу», а вскоре, в боях под Оршей, около меня разорвалась мина. Тело изрешетило более 40 осколков, пробили плевру легких. 32 из них до сих пор во мне… За эти же бои был награжден только что учрежденным солдатским орденом Славы третьей степени. Мне повезло: в Москве на Белорусском вокзале санитарный поезд обходила бригада врачей знаменитого хирурга академика Брайцева, они отбирали тяжело раненных по своему профилю и отправляли в клинику. Всю жизнь вспоминаю с благодарностью замечательных врачей Центральной клинической больницы имени Семашко Наркомата путей сообщения, где пролежал восемь месяцев и где меня подняли на ноги.
Вернулся на фронт, догнал полк отца под городом Новоржевом. 13 июля 1944 года наш полк снялся с обороны и маршевой колонной пошел вперед во втором эшелоне наступающих – это был солнечный день. Мы находились уже близ деревни Большие Гривны, места там красивые, напротив – Пушкинские Горы.
– Вот закончить бы побыстрей войну и поселиться здесь, – сказал отец.
Остро почувствовалось, как устал он, казалось, его преследуют какие-то мрачные мысли, может быть, предчувствия. Спустя два часа полк наткнулся на немецкую засаду. Я был от отца метрах в двухстах, когда из-за леса вынырнул «мессершмитт».
– Берегись, сейчас ударит! – крикнул мне отец.
И действительно, «мессершмитт» развернулся и сбросил бомбу. На месте, где только что находился отец, была глубокая воронка, раненые лошади, тела убитых. Отца нашел в кювете, он был тяжело ранен. Мы доставили его в медсанбат, и там я с ним простился.
– Догоняй полк, – сказал отец на прощание. А утром его не стало, он погиб от гангрены…
Потом были бои за Ригу – ни одного дома в этом городе мы не повредили. Мы вошли 13 октября 1944 года, вышли на набережную Даугавы, перед нами открылись здания Домского собора и других старинных домов, башен. С крыш пулеметчики вели по нам огонь. Мы вытащили свою полковую артиллерию, но только-только выстроили пушки, как прибежал ординарец, привез от командования приказ, запрещающий стрелять по старой Риге. И когда сюда через дня три-четыре входили уже основные наши войска – они не могли идти никак иначе, как только по цветам, – вот так приветствовали нас горожане, собравшиеся в огромном количестве. Они-то и бросали цветы освободителям – это уже в 90-х годах пошли громкие разговоры о том, что немецкую оккупацию сменила «советская оккупация»… А тогда рижане бросали цветы советским воинам, и этого никто специально организовать не мог, это был порыв, настоящие чувства.
Вообще опорочить такую твердыню, как победа советского народа в Великой Отечественной войне, пытались с самых разных сторон – чего мы только не наслушались, особенно в последние 20 лет! И это при том, что мы до сих пор живем в обществе, которое пользуется накоплениями прошлого, заслугами тех, кто победил в октябре семнадцатого и в мае сорок пятого, кто трудом своим залечил раны войны, вывел страну в мировые лидеры!
* * *
В продолжение темы о попытках любыми способами опорочить нашу великую Победу и о борьбе с фальсификаторами истории хочется рассказать о замечательной книге Н. Н. Яковлева «Власов и власовцы». В нашем обществе прочно утвердилось мнение, будто в минувшую эпоху горькая участь «работать в стол» подстерегала лишь тех, кто так или иначе вставал в оппозицию к тогдашней власти. Между тем бывали случаи и совершенно иного, я бы даже сказал, в некотором роде противоположного свойства. В опале иногда оказывались и те рукописи, которые, казалось бы, не противоречили идеологическим основам, но зато ставили своей целью на базе строгих фактов восстановить историческую истину, чтобы – соответственно этой абсолютной фактологической истине – воздать должное неправедно опороченным и незаслуженно восхваляемым.На первый взгляд есть некая парадоксальность в том, что это важное уточнение наших представлений о некоторых особенностях советской эпохи приходится делать человеку, несколько десятилетий работавшему в системе госбезопасности, которая, по общему мнению, и занималась надзором за идеологической стерильностью. Но в своей книге «КГБ и власть» я уже писал о весьма непростых взаимоотношениях, сложившихся в так называемый андроповский период между Старой площадью и Лубянкой. Не все в них было так однозначно, как полагают некоторые. Именно в этой связи особый, возможно даже исключительный, интерес и представляет судьба рукописи, судьба исторического эссе Н. Н. Яковлева «Власов и власовцы». Так уж получилось, что волею обстоятельств я имел самое непосредственное отношение к созданию этой неординарной книги и потому могу по сути и, как говорится, по фабуле – поведать о ее необычной судьбе.
Николай Николаевич Яковлев был одним из крупнейших советских и российских историков, человеком ярким и вдобавок наделенным незаурядным литературным даром. Его перу принадлежит немало книг, не только получивших признание читателей, но и вызвавших широкий общественный резонанс. Это вообще была очень крупная личность, и я благодарен судьбе за то, что она достаточно близко свела меня с этим необычайно эрудированным, интересным человеком, который живо откликался на самые сложные, а порой и неблагодарные, совсем не конъюнктурные, спорные темы.
Собственно говоря, именно так произошло и с той темой, которая впоследствии получила наименование «Власов и власовцы». Вопрос о власовском движении, а в просторечьи – вопрос о власовцах, был актуален в первые послевоенные годы, когда он прочно, казалось незыблемо, ассоциировался с предательством, с изменой Родине и не вызывал разнотолков. В ту подцензурную пору данные о судьбах бывших военнопленных оставались засекреченными, и на бытовом уровне утвердилось мнение, будто практически все они из немецкого плена, как говорится, «транзитом» проследовали через фильтрационные лагеря в лагеря ГУЛАГа. По служебной необходимости изучая впоследствии этот вопрос, могу сказать, что молва несомненно преувеличила размеры репрессий в отношении бывших военнопленных. Здесь, конечно, нет возможности углубляться в анализ этой проблемы, однако хочу все же привести один эпизод, который и дает представление о «верховном» подходе к ней, то есть линии в этом вопросе Сталина, которая по вполне понятным причинам и была определяющей.
Эпизод, о котором мне поведал один из его непосредственных участников, произошел в сороковых годах, вскоре после окончания Великой Отечественной войны. На заседании Секретариата ЦК ВКП(б), проходившем под председательством Сталина, в ходе обсуждения взял слово секретарь ЦК П. К. Пономаренко и сказал примерно следующее:
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента