Страница:
Вечером того же дня блестящая компания собралась за ужином в Сен-Клу. Месье, как обычно, на аппетит не мог пожаловаться. Когда подали десерт, он вдруг что-то забормотал, взмахнул рукой и, разбитый апоплексическим ударом, повалился на Филиппа, сидевшего справа от него.
Король в сопровождении всего двора появился в три часа утра. В покоях умирающего царило полное смятение, посреди которого несколько циников позволяли себе смеяться. Мадам рыдала, но не от горя, а от жалости к самой себе: «Никаких монастырей! Пусть мне не говорят о монастырях!»
У дофина, страдавшего несварением желудка и досмерти перепуганного, стучали зубы. Врачи громко спорили, не стесняясь присутствующих. Отец Трево, безуспешно пытаясь добиться от умирающего проблеска сознания, чтобы тот мог покаяться в своих грехах, жеманно повторял: «Месье, разве вы не узнаете вашего доброго маленького отца Трево? Разве вы меня не слышите?»
Филипп плакал навзрыд. Он твердо верил, что теперь, без этого любящего и всепрощающего заступника, он пропал. Его терзала мысль, что смерть Месье была ускорена его отцовской любовью, а Людовик XIV, вспоминая произошедшую накануне вечером сцену, без сомнения, терзался угрызениями совести, которые усугублялись воспоминаниями о былых раздорах.
Около восьми часов мадам де Ментенон уводит короля, но перед этим Людовик хочет сказать несколько слов своему зятю.
«Ах, сир! – восклицает Филипп в порыве неожиданной откровенности. – Что станется со мною?! Я теряю Месье и я знаю, что вы меня совсем не любите!»
Эти слова сильно задели Людовика XIV, который и без того был весь в слезах. Впрочем, следует признать, что плакал он всегда с необычайной легкостью.
В полдень 9 июня 1701 года душа Месье оставила тело; это была бы душа отважного мужчины, если бы государственные соображения не помешали этому.
Утром следующего дня герцог Шартрский присутствовал на церемонии пробуждения короля. Людовик XIV, еще не оправившийся после потрясения, объявил ему, что «отныне Филипп должен видеть в нем отца; что король забывает о всех мелких недоразумениях, что были между ними, и надеется, что Филипп тоже о них забудет; и что эти проявления дружбы сблизят их и Филипп откроет королю свое сердце, как тот открывает ему свое».
Однако его величество вовсе не собирается разрешать принцу сделать карьеру, но и не отказывает ему ни в чем, дабы праздность Филиппа превратилась в рай.
Филипп, теперь герцог Орлеанский, получает полностью содержание, выплачивавшееся Месье. К тому же он его полный наследник – Филиппу достаются Шартр, Немур, Монтаржи, Валуа, Фоламбрэ, Вильер-Коттере, Курси, Дурдан, Роморантен, бесчисленные владения, земли, замки, два дворца и бесценная коллекция произведений искусства. Доходы его приближались к двум миллионам, не считая доходов его жены, которой король выплачивал двести тысяч ливров годового содержания. У Филиппа были швейцарцы, своя гвардия, два полка, одетые в его цвета, и право назначать все свободные бенефиции в его владениях.
Герцог Шартрский хотел взять в секретари Дюбуа для управления всем этим хозяйством. Но Людовик XIV, исполненный презрения к честолюбивому аббату, категорически возражал. И маркиз де Тезю, а затем его сын, аббат, был назначен управлять этой несметной армией офицеров, дворян, пажей, гувернеров, юристов, казначеев, парикмахеров, врачей, хирургов, капелланов, прачек, оруженосцев, привратников, лакеев – всех тех, кто превращал Пале-Рояль или Сен-Клу в густонаселенные города.
Герцог Орлеанский пересчитывает свои города, свои дома, луга, леса, своих подданных, своих слуг и свои экипажи. Он открывает ларцы Месье, любуется его бриллиантами, его драгоценными камнями, китайским фарфором, его знаменитым серебром, его картинами, коврами и огромным количеством редкой мебели – ее было так много, что вполне хватило бы три-четыре раза полностью сменить обстановку во всех дворцах. И Филипп еще раз вздыхает: он мечтал стать великим человеком, а оказался всего лишь принцем-миллионером.
На сделанный королем шаг навстречу Филипп откликнулся со всей искренностью своего чувствительного сердца и хотел доказать это, изменив свои привычки согласно желанию тестя.
Конечно, он и не думает оставлять мадемуазель де Сери, обаяние, ласки и капризы которой составляли счастье его жизни, но он отказывается от развлечений в Пале-Рояль и занимает свое место при дворе. И снова он присоединяется к позолоченному каравану, который путешествует из замка в замок, получает свои апартаменты в Версале и Марли, преподносит подарки королю.
Поскольку Филиппа нередко упрекали за частые отлучки в Париж, он пробует установить близкие отношения с наиболее уважаемыми и высокопоставленными людьми. После нескольких лет отчуждения он снова сходится с приятелем своей молодости Сен-Симоном, только что оставившим службу в армии, за которую он был вознагражден, как и полагалось соответственно его происхождению и достоинству. Трудно вообразить себе людей более непохожих, чем герцог Орлеанский и этот надменный, злопамятный и педантичный дворянин, в свои двадцать шесть лет более склонный к сословным предрассудкам, чем испанский гранд – в восемьдесят. Но Филипп ценил честность Сен-Симона, его грубоватую искренность, а возможно, его набожность и добродетельность. Поэтому он пустил в ход все средства, дабы сблизиться с независимым придворным, и результатом его усилий стала искренняя дружба. Сен-Симон, пользовавшийся также немалым доверием герцогини Орлеанской, помог сближению двух супругов. Филипп старался загладить свою супружескую неверность заботой, вниманием, неизменной обходительностью. «Его жена крутит им, как хочет», – иронически замечала Мадам.
Герцогиня Орлеанская 4 августа 1703 года родила на свет герцога Шартрского – бледного, чахлого и худосочного настолько, что придворные врачи единодушно решили: ребенок долго не протянет. С рождением этого хрупкого наследника в Франсуазе-Марии, всегда проявлявшей к своим дочерям полное равнодушие, вдруг проснулась материнская страсть. Украшенная гербом колыбелька теперь всегда стояла рядом с белым позолоченным креслом, сидя в котором принцесса давала наставления своим вышивальщицам или играла в карты – герцогиня Орлеанская неустанно пеклась о всегда подвергавшемся опасности здоровье своего сына.
Филипп смотрел на это тщедушное существо, чей пристальный взгляд казался ему странным, и удивлялся, что не испытывает ровно никаких чувств. Едва коснувшись ребенка губами, он быстро уходил к дочерям, в комнатах которых все было вверх дном. Эти веселые, живые, капризные девочки, не слушавшиеся свою гувернантку, мадам де Маре, очень походили на него. Он приносил им кукол, закармливал сладостями, даже принимал участие в их играх. Вместе с тем, его нисколько не заботило, какое образование они получают, тогда как Мадам считала это образование «насмешкой и позором».
Старшая из девочек, Елизавета, неожиданно заболела, да так серьезно, что врачи сочли свое присутствие бесполезным. Но Филиппа это не останавливает. Он запирается в комнате с ребенком и лечит девочку лекарственными травами, чудодейственную силу которых открыл ему Гумберт, – и спасает ее.
Это чудо привязало его к дочери навсегда, и когда девочка открыла глаза, она увидела вместо отца обожающего ее раба.
Герцог Орлеанский скучал. Он привык к воровскому жаргону, к обществу простолюдинов, к разгулу и с трудом выносил навязанную ему добропорядочность. Мир, безусловно, был скроен не по его мерке.
Чтобы как-то развлечься, он украшает Пале-Рояль, пополняет превосходную коллекцию картин, доставшуюся ему в наследство от Месье. Сначала он просто покупает – по случаю – достойные внимания полотна, а затем, загоревшись, разыскивает но всей Европе шедевры, которые можно перекупить. Приобрести их ему помогали дипломаты и финансисты, встречавшиеся с торговцами произведениями искусства.
Полотно Пуссена «Семь таинств», приобретенное в Голландии Дюбуа, соседствовало на обтянутой пурпурной камчатой тканью стене с портретом Ришелье кисти Филиппа де Шампань, с «Карлом I» работы Ван Дейка, с «Сципионом» Рубенса и с «Карлом Пятым» Тициана. Знаменитая «Орлеанская Дева» Рафаэля укачивала младенца между «Колыбельной» Веронезе и «Ледой» Андреа дель Сарто. Эти полотна положили начало коллекции, которая по своему богатству превзойдет все известные до сей поры.
Как и его отец, Филипп любил безделушки, забивал стеклянные шкафы шкатулками, старинными драгоценностями, бокалами, стаканами, часами, хрусталем, фарфором. Но увлечение искусством не заслонило в нем интереса к науке, и черный дым, поднимающийся к небу из труб лаборатории Гумберта, доказывал прохожим, что герцог Орлеанский снова занят своими необычными опытами.
Но увы! Все это не могло утешить принца, лишенного возможности принимать участие в грандиозных событиях, от которых зависят судьбы мира. И пока молва превозносила имена Виллара, Вандома, Бервика, пока беспомощный Вильруа пожинал лавры, которые никогда не доставались маршалу Люксембургскому, он вынужден был играть комедию у герцогини Бургундской! Возродилась его язвительная ироничность, становившаяся все злей по мере того, как увеличивались ошибки, доказывавшие отсутствие способностей у генералов, которых предпочли Филиппу. Когда Таллар после крупного поражения получил губернаторство во Франш-Комте, герцог Орлеанский сказал: «Как это прекрасно – дать что-нибудь тому, кто все проиграл!»
За несколько дней до унесшей столько человеческих жизней битвы при Рамилье он предупреждал, что распоряжения, отданные Вильруа, губительны для французской армии, – Людовик оставался непоколебим.
И Филипп снова стал вести себя вызывающе. Когда его поздравляли за собранность во время рождественской мессы, он говорил, что был сосредоточен на процессе переваривания обильного ужина. Людовик XIV, раздраженно пожав плечами, сказал, что его зять «бахвалится преступлениями».
О, это был меланхоличный бахвал! Больше всего его интересовало, всегда ли судьба будет неблагосклонна к нему, и он по-прежнему обращался с этим вопросом к колдунам и чародеям. Однажды вечером колдун, похвалявшийся, что он может прочитать будущее в стакане воды, был приведен к мадемуазель де Сери.
Вручив стакан, с помощью которого делались предсказания, восьмилетней воспитаннице мадемуазель де Сери, колдун предложил принцу задать вопрос ребенку. Филипп спросил, что произойдет, когда умрет его величество. Девочка описала королевские покои, где она никогда не была, ей виделся пожилой человек, лежащий на кровати, закрытой балдахином; он благословлял маленького мальчика. Она видела людей, собравшихся вокруг кровати, и по описанию в них легко было узнать мадам де Ментенон, королевского врача Фагона, Мадам, принцесс, и вдруг девочка вскрикнула – она увидела герцога Орлеанского. Но несмотря на настойчивые расспросы, она не могла различить среди собравшихся дофина, герцога Бургундского и герцога де Бёрри – они все умрут раньше короля, но в 1706 году это никому не могло прийти в голову.
Тогда Филипп спросил о своей собственной судьбе. Все тут же изменилось, и на стене присутствующие увидели изображение герцога Орлеанского. На голове у него была корона, но она не была увенчана привычной королевской символикой – корона монарха, который на самом деле совсем им не был.
Туринское сражение
Король в сопровождении всего двора появился в три часа утра. В покоях умирающего царило полное смятение, посреди которого несколько циников позволяли себе смеяться. Мадам рыдала, но не от горя, а от жалости к самой себе: «Никаких монастырей! Пусть мне не говорят о монастырях!»
У дофина, страдавшего несварением желудка и досмерти перепуганного, стучали зубы. Врачи громко спорили, не стесняясь присутствующих. Отец Трево, безуспешно пытаясь добиться от умирающего проблеска сознания, чтобы тот мог покаяться в своих грехах, жеманно повторял: «Месье, разве вы не узнаете вашего доброго маленького отца Трево? Разве вы меня не слышите?»
Филипп плакал навзрыд. Он твердо верил, что теперь, без этого любящего и всепрощающего заступника, он пропал. Его терзала мысль, что смерть Месье была ускорена его отцовской любовью, а Людовик XIV, вспоминая произошедшую накануне вечером сцену, без сомнения, терзался угрызениями совести, которые усугублялись воспоминаниями о былых раздорах.
Около восьми часов мадам де Ментенон уводит короля, но перед этим Людовик хочет сказать несколько слов своему зятю.
«Ах, сир! – восклицает Филипп в порыве неожиданной откровенности. – Что станется со мною?! Я теряю Месье и я знаю, что вы меня совсем не любите!»
Эти слова сильно задели Людовика XIV, который и без того был весь в слезах. Впрочем, следует признать, что плакал он всегда с необычайной легкостью.
В полдень 9 июня 1701 года душа Месье оставила тело; это была бы душа отважного мужчины, если бы государственные соображения не помешали этому.
Утром следующего дня герцог Шартрский присутствовал на церемонии пробуждения короля. Людовик XIV, еще не оправившийся после потрясения, объявил ему, что «отныне Филипп должен видеть в нем отца; что король забывает о всех мелких недоразумениях, что были между ними, и надеется, что Филипп тоже о них забудет; и что эти проявления дружбы сблизят их и Филипп откроет королю свое сердце, как тот открывает ему свое».
Однако его величество вовсе не собирается разрешать принцу сделать карьеру, но и не отказывает ему ни в чем, дабы праздность Филиппа превратилась в рай.
Филипп, теперь герцог Орлеанский, получает полностью содержание, выплачивавшееся Месье. К тому же он его полный наследник – Филиппу достаются Шартр, Немур, Монтаржи, Валуа, Фоламбрэ, Вильер-Коттере, Курси, Дурдан, Роморантен, бесчисленные владения, земли, замки, два дворца и бесценная коллекция произведений искусства. Доходы его приближались к двум миллионам, не считая доходов его жены, которой король выплачивал двести тысяч ливров годового содержания. У Филиппа были швейцарцы, своя гвардия, два полка, одетые в его цвета, и право назначать все свободные бенефиции в его владениях.
Герцог Шартрский хотел взять в секретари Дюбуа для управления всем этим хозяйством. Но Людовик XIV, исполненный презрения к честолюбивому аббату, категорически возражал. И маркиз де Тезю, а затем его сын, аббат, был назначен управлять этой несметной армией офицеров, дворян, пажей, гувернеров, юристов, казначеев, парикмахеров, врачей, хирургов, капелланов, прачек, оруженосцев, привратников, лакеев – всех тех, кто превращал Пале-Рояль или Сен-Клу в густонаселенные города.
Герцог Орлеанский пересчитывает свои города, свои дома, луга, леса, своих подданных, своих слуг и свои экипажи. Он открывает ларцы Месье, любуется его бриллиантами, его драгоценными камнями, китайским фарфором, его знаменитым серебром, его картинами, коврами и огромным количеством редкой мебели – ее было так много, что вполне хватило бы три-четыре раза полностью сменить обстановку во всех дворцах. И Филипп еще раз вздыхает: он мечтал стать великим человеком, а оказался всего лишь принцем-миллионером.
На сделанный королем шаг навстречу Филипп откликнулся со всей искренностью своего чувствительного сердца и хотел доказать это, изменив свои привычки согласно желанию тестя.
Конечно, он и не думает оставлять мадемуазель де Сери, обаяние, ласки и капризы которой составляли счастье его жизни, но он отказывается от развлечений в Пале-Рояль и занимает свое место при дворе. И снова он присоединяется к позолоченному каравану, который путешествует из замка в замок, получает свои апартаменты в Версале и Марли, преподносит подарки королю.
Поскольку Филиппа нередко упрекали за частые отлучки в Париж, он пробует установить близкие отношения с наиболее уважаемыми и высокопоставленными людьми. После нескольких лет отчуждения он снова сходится с приятелем своей молодости Сен-Симоном, только что оставившим службу в армии, за которую он был вознагражден, как и полагалось соответственно его происхождению и достоинству. Трудно вообразить себе людей более непохожих, чем герцог Орлеанский и этот надменный, злопамятный и педантичный дворянин, в свои двадцать шесть лет более склонный к сословным предрассудкам, чем испанский гранд – в восемьдесят. Но Филипп ценил честность Сен-Симона, его грубоватую искренность, а возможно, его набожность и добродетельность. Поэтому он пустил в ход все средства, дабы сблизиться с независимым придворным, и результатом его усилий стала искренняя дружба. Сен-Симон, пользовавшийся также немалым доверием герцогини Орлеанской, помог сближению двух супругов. Филипп старался загладить свою супружескую неверность заботой, вниманием, неизменной обходительностью. «Его жена крутит им, как хочет», – иронически замечала Мадам.
Герцогиня Орлеанская 4 августа 1703 года родила на свет герцога Шартрского – бледного, чахлого и худосочного настолько, что придворные врачи единодушно решили: ребенок долго не протянет. С рождением этого хрупкого наследника в Франсуазе-Марии, всегда проявлявшей к своим дочерям полное равнодушие, вдруг проснулась материнская страсть. Украшенная гербом колыбелька теперь всегда стояла рядом с белым позолоченным креслом, сидя в котором принцесса давала наставления своим вышивальщицам или играла в карты – герцогиня Орлеанская неустанно пеклась о всегда подвергавшемся опасности здоровье своего сына.
Филипп смотрел на это тщедушное существо, чей пристальный взгляд казался ему странным, и удивлялся, что не испытывает ровно никаких чувств. Едва коснувшись ребенка губами, он быстро уходил к дочерям, в комнатах которых все было вверх дном. Эти веселые, живые, капризные девочки, не слушавшиеся свою гувернантку, мадам де Маре, очень походили на него. Он приносил им кукол, закармливал сладостями, даже принимал участие в их играх. Вместе с тем, его нисколько не заботило, какое образование они получают, тогда как Мадам считала это образование «насмешкой и позором».
Старшая из девочек, Елизавета, неожиданно заболела, да так серьезно, что врачи сочли свое присутствие бесполезным. Но Филиппа это не останавливает. Он запирается в комнате с ребенком и лечит девочку лекарственными травами, чудодейственную силу которых открыл ему Гумберт, – и спасает ее.
Это чудо привязало его к дочери навсегда, и когда девочка открыла глаза, она увидела вместо отца обожающего ее раба.
Герцог Орлеанский скучал. Он привык к воровскому жаргону, к обществу простолюдинов, к разгулу и с трудом выносил навязанную ему добропорядочность. Мир, безусловно, был скроен не по его мерке.
Чтобы как-то развлечься, он украшает Пале-Рояль, пополняет превосходную коллекцию картин, доставшуюся ему в наследство от Месье. Сначала он просто покупает – по случаю – достойные внимания полотна, а затем, загоревшись, разыскивает но всей Европе шедевры, которые можно перекупить. Приобрести их ему помогали дипломаты и финансисты, встречавшиеся с торговцами произведениями искусства.
Полотно Пуссена «Семь таинств», приобретенное в Голландии Дюбуа, соседствовало на обтянутой пурпурной камчатой тканью стене с портретом Ришелье кисти Филиппа де Шампань, с «Карлом I» работы Ван Дейка, с «Сципионом» Рубенса и с «Карлом Пятым» Тициана. Знаменитая «Орлеанская Дева» Рафаэля укачивала младенца между «Колыбельной» Веронезе и «Ледой» Андреа дель Сарто. Эти полотна положили начало коллекции, которая по своему богатству превзойдет все известные до сей поры.
Как и его отец, Филипп любил безделушки, забивал стеклянные шкафы шкатулками, старинными драгоценностями, бокалами, стаканами, часами, хрусталем, фарфором. Но увлечение искусством не заслонило в нем интереса к науке, и черный дым, поднимающийся к небу из труб лаборатории Гумберта, доказывал прохожим, что герцог Орлеанский снова занят своими необычными опытами.
Но увы! Все это не могло утешить принца, лишенного возможности принимать участие в грандиозных событиях, от которых зависят судьбы мира. И пока молва превозносила имена Виллара, Вандома, Бервика, пока беспомощный Вильруа пожинал лавры, которые никогда не доставались маршалу Люксембургскому, он вынужден был играть комедию у герцогини Бургундской! Возродилась его язвительная ироничность, становившаяся все злей по мере того, как увеличивались ошибки, доказывавшие отсутствие способностей у генералов, которых предпочли Филиппу. Когда Таллар после крупного поражения получил губернаторство во Франш-Комте, герцог Орлеанский сказал: «Как это прекрасно – дать что-нибудь тому, кто все проиграл!»
За несколько дней до унесшей столько человеческих жизней битвы при Рамилье он предупреждал, что распоряжения, отданные Вильруа, губительны для французской армии, – Людовик оставался непоколебим.
И Филипп снова стал вести себя вызывающе. Когда его поздравляли за собранность во время рождественской мессы, он говорил, что был сосредоточен на процессе переваривания обильного ужина. Людовик XIV, раздраженно пожав плечами, сказал, что его зять «бахвалится преступлениями».
О, это был меланхоличный бахвал! Больше всего его интересовало, всегда ли судьба будет неблагосклонна к нему, и он по-прежнему обращался с этим вопросом к колдунам и чародеям. Однажды вечером колдун, похвалявшийся, что он может прочитать будущее в стакане воды, был приведен к мадемуазель де Сери.
Вручив стакан, с помощью которого делались предсказания, восьмилетней воспитаннице мадемуазель де Сери, колдун предложил принцу задать вопрос ребенку. Филипп спросил, что произойдет, когда умрет его величество. Девочка описала королевские покои, где она никогда не была, ей виделся пожилой человек, лежащий на кровати, закрытой балдахином; он благословлял маленького мальчика. Она видела людей, собравшихся вокруг кровати, и по описанию в них легко было узнать мадам де Ментенон, королевского врача Фагона, Мадам, принцесс, и вдруг девочка вскрикнула – она увидела герцога Орлеанского. Но несмотря на настойчивые расспросы, она не могла различить среди собравшихся дофина, герцога Бургундского и герцога де Бёрри – они все умрут раньше короля, но в 1706 году это никому не могло прийти в голову.
Тогда Филипп спросил о своей собственной судьбе. Все тут же изменилось, и на стене присутствующие увидели изображение герцога Орлеанского. На голове у него была корона, но она не была увенчана привычной королевской символикой – корона монарха, который на самом деле совсем им не был.
Туринское сражение
(1706–1707)
Двадцать второго июня 1706 года придворные, удостоенные чести быть приглашенными в Марли, живо обсуждали беднягу Вильруа, который наконец был смещен с поста командующего во Фландрии и заменен герцогом Вандомским, ранее командовавшим армией в Италии. Таким образом, образовалось вакантное место, и было немало желающих его заполучить.
Ни для кого не было секретом, что у короля почти не осталось возможностей избежать вторжения. Были проиграны сражения в Германии, в Голландии; в Испании ФилиппУ отвоевал Мадрид, но Гибралтар, Арагон, Каталония оставались в руках противника. И только крупный военный успех по ту сторону Альп еще мог разомкнуть железное кольцо, смыкавшееся вокруг страны.
Несмотря на то что свою вторую дочь, Марию-Луизу, герцог Савойский выдал за Филиппа V, он давно предал Бурбонов. Французы сосредоточили все свои усилия на взятии его столицы – Турина. Вобан предложил провести осаду города. Но увы! Ему предпочли самоуверенного Шамильяра, зятя министра военных дел. Этот выбор ставил в щекотливое положение будущего главнокомандующего.
В роскошных салонах, при свечах, только о том и говорили. Честный, но бесталанный Шамильяр, удрученный выпавшим на его долю тяжелым бременем, хотел бы, как все считали, для поднятия боевого духа солдат поставить во главе армии принца крови. Однако король был совершенно не расположен к этому. Вот только если мадам де Ментенон…
И уж совсем понизив голос, почти шепотом добавляли, что у герцогини Бургундской заплаканные глаза, потому что она боится за жизнь своего отца, герцога Савойского, и что она смотрит с раздражением на приготовления к войне.
Как-то после обычного ужина король вернулся в кабинет в сопровождении своей блистательной свиты. Постепенно беседа угасла. Его величество пожелал всем спокойной ночи, выпроводил придворных, после чего неожиданно вызвал герцога Орлеанского и заперся с ним наедине.
Это было как гром среди ясного неба! Любители политических предсказаний могли вообразить самые невероятные варианты, взвесить все, и только одно не приходило им в головы – что Людовик XIV после десятилетнего сопротивления выполнит заветное желание своего зятя. Для этого ему пришлось преодолеть собственную неуверенность и возражения со стороны ближайших советников.
Друзья принца сияли. Мадам герцогиня, бледная как полотно, пыталась кокетничать с окружающими.
Через четверть часа Филипп вышел из королевского кабинета; все бросились к нему с поздравлениями и объятиями. И только мадам герцогиня не двинулась с места, издали посылая супругу приветствия, на которые тот не отвечал. Ошеломленный и усталый, он скрылся у Мадам, где наконец дал волю своей радости.
Главнокомандующий армией в Италии! Эти магические слова его завораживали, мешали ему полностью осознать свое счастье. Кроме того, Филипп обещал королю не предпринимать никаких шагов без одобрения Виллара, назначенного опекать герцога Орлеанского. Другими словами, он получал лишь видимость власти, но образ милых его сердцу полков – потерянных и вновь обретенных – восполнял все. Единственным предметом его беспокойства была судьба любимой женщины и их сына в случае, если шальная пуля…
Поборов свою робость, Филипп решается поговорить с королем и с такой горячностью настаивает на своем, что Людовик, превратившийся в нежнейшего из дядюшек, позволяет ему признать ребенка. Узаконенный, этот ребенок становится шевалье Орлеанским, будущим главным приором и главнокомандующим всеми галерами Франции.
Мадемуазель де Сери тут же заявляет, что привычное обращение «мадемуазель» звучит для нее насмешкой. Нежный любовник бросается в бой и вырывает у короля письменное разрешение для бывшей фрейлины именоваться впредь «мадам» и носить титул графини Аржантон. Это было неслыханно! Опасаясь, что парламент наложит вето на решение короля, Филипп откладывает приготовления к отъезду и сам умоляет президента парламента, генерального прокурора, советников. Он добивается своего и совершенно серьезно наслаждается этой победой и поздравлениями парижан.
В начале июля герцог Орлеанский прибывает под Турин, где Ла Фейад встречает его с подобающими почестями и с высокомерием уверенного в себе фаворита. Филипп, заранее решивший установить добрые отношения с зятем министра, которому он обязан своим назначением, тем не менее пришел в некоторое замешательство, видя самодовольство и никчемность этого человека. Он указывает на грубейшие ошибки, допущенные в группировке войск, но надменный дворянин не принимает их в расчет.
После осмотра войск принц возвращается в генеральный штаб к герцогу Вандомскому, где его ждет новое разочарование. Герцог, совершенно не желавший помогать своему преемнику, вставал в четыре часа пополудни, наедался до несварения желудка, изводил своих пажей и был абсолютно равнодушен к предстоящей операции – до такой степени, что даже не имел представления о том, где находится армия принца Эужена – в Австрии или на берегах По. Филипп хотел принять меры, чтобы враг не смог переправиться через реку, но герцог Вандомский, пожав плечами, объявил его предложение безумным. Несколькими днями позже, когда принц Эужен со своей армией перешел реку, странный генерал внезапно бросил своего юного коллегу и уехал во Фландрию.
А к Филиппу прибыл посланный королем ментор, но не Виллар, слишком дороживший своей независимостью, а маршал Марсан, о котором Сен-Симон писал: «Это был низенький человечек, искусный придворный и льстец, услужливый, более всего заботившийся о собственном преуспеянии, впрочем, вполне добропорядочный, рассыпавшийся в слащавых комплиментах и всецело поглощенный заботами лишь о том, что могло сулить выгоду; ничтожный, поверхностный, легкомысленный, недалекий и не отличавшийся никакими особыми талантами».
Искушенный в придворных интригах и близкий к мадам де Ментенон, Марсан овладел тайной секретных кабинетов, где царствовала скромная маркиза и где герцогиня Бургундская, дочь герцога Савойского, с легкостью вскрывала государственные депеши. С тысячами извинений и реверансов Марсан дал понять ее высочеству герцогине, что отныне он – ее верный союзник.
Как могло прийти в голову объединить человека, в чьих жилах текла королевская кровь, и этого болвана! Филипп намеревался встретить армию принца Эужена на берегу Танаро, где легко было заманить неприятеля в ловушку. Но последовал категорический запрет Марсана. Следовало, по его мнению, отступить к Турину и соединиться с войсками Ла Фейада. Этот самодовольный фанфарон, сильный властью своего свекра, военного министра, без труда подчиняет себе недалекого маршала и меняет все по своему усмотрению.
Первым делом он заставил обе армии расположиться вытянутой линией, отдаленно напоминающей очертания города. Герцог Орлеанский, понимая опасность такого решения и зная о том, насколько изнурена армия противника, у которого к тому же были трудности со снабжением продовольствием, предлагает внезапную атаку. Но, натолкнувшись снова на отказ Марсана, он выходит из себя и требует созыва военного совета.
Филипп говорит с пылом, страстью и со знанием дела, которое не могло не восхитить опытных генералов. Но, заботясь о собственной карьере, они не сводили глаз с двух любимцев Версаля – с Марсана и Ла Фейада. И почти единогласно – исключение составил лишь один генерал – отклонили план герцога Орлеанского.
Рассвирепев, Филипп резко говорит о несчастьях, которые повлечет за собой подобное решение, и заявляет, что раз он не является хозяином положения, то не считает справедливым отвечать за поражение, которое будет нанесено всей нации, не говоря уже о его собственном, и поэтому немедленно покидает армию. Все бросились к нему, начали умолять остаться. Наконец он согласился, но объявил, что отказывается от командования армией. Филипп написал королю письмо, где изложил свои соображения, и с присущим ему благородством вручил послание Марсану, после чего удалился в свою палатку.
Казалось, кто-то внушил генеральному штабу, что можно пребывать в полном спокойствии и безмятежности. Все насмехались над принцем, утверждая, что он никогда не осмелится сунуться под французские пушки.
В ночь с 6 на 7 сентября запыхавшийся офицер разбудил герцога Орлеанского сообщением, что войска императора приближаются к лагерю. Забыв о всех своих решениях, принц бросился к Марсану и стал доказывать, что победа возможна, если войска немедленно перегруппируются и первыми начнут бой. Маршал бесстрастно посоветовал его высочеству пойти отдохнуть и спокойно заснул. Охваченный возмущением, негодованием и отчаянием, Филипп клянется больше ни во что не вмешиваться.
С первыми лучами солнца показались передовые отряды противника. И тогда стали очевидны замешательство, растерянность и смятение людей, неожиданно увидевших последствия своих ошибок.
Герцог Орлеанский с деланно безразличным видом скакал чуть впереди полка солдат, шагавших с унылыми лицами.
«Ваше высочество, – неожиданно крикнул ему старый солдат, – правда ли, что вы отказываетесь идти с нами в бой?»
Эта фраза все изменила.
«Я не могу отказать тому, кто просит меня об этом таким образом», – ответил Филипп.
И он решает спасти Марсана и Ла Фейада вопреки им самим. Может быть, это ему бы и удалось, если бы за каждым его приказом не следовал прямо противоположный. Предательство зашло столь далеко, что он ударил офицера из полка герцога Анжуйского, упрямо не выполнявшего его приказаний.
А там, внизу, принц Эужен атакует, продвигается вперед. Филипп творит чудеса, находясь всегда в самой гуще боя, с хладнокровием, которого не могут не видеть и не ценить окружающие; его пример всех заражает… Он не покинул поле боя даже когда был ранен – сначала довольно легко в бедро, а затем уже тяжелее в руку чуть повыше запястья. Генрих IV в Иври был более удачлив, но и он не проявлял столько героизма и ловкости. Да и сам Генрих IV не сумел бы справиться со всеми ошибками, совершенными из угодничества.
Все отступают, все бегут. Тяжело раненный, Марсан попадает в руки противника. В палатке, куда он был перенесен, он просит передать герцогу Орлеанскому письмо, которое так и не отправил в Версаль, зовет священника и умирает, унося с собой тайну своего бездействия, оказавшегося фатальным.
Сначала его обвиняли только в том, что он пожертвовал всем из желания угодить Ла Фейаду, готовя этому деспотичному зятю министра лавры победителя. Позже возникнет вопрос, не повиновался ли он секретным инструкциям герцогини Бургундской. В настоящее время это подозрение с прекрасной принцессы снято, но загадка остается.
Понимая, что битва проиграна, герцог Орлеанский собирает свою артиллерию, обозы и готовит отступление. Отступить можно было прямо во Францию и в Ломбардию. В первом случае французская армия покидала Италию совсем, оставляя ее императору, поэтому Филипп решился на дерзкий шаг – двинулся в Ломбардию, втайне надеясь соединиться там с частью французской армии, только что одержавшей победу при Кастильоне, и окружить принца Эужена под Турином.
Узнав об этом плане, Ла Фейад и большая часть его генералов, немало награбившие в Италии и мечтавшие лишь о том, чтобы поскорее доставить свое добро в надежное место, подняли страшный крик. Раздраженно принц приказывает им замолчать и готовиться к отступлению, но предательство снова, во второй раз, путает ему карты. Пока солдаты выступали в сторону Милана, конвои с припасами направились в противоположную сторону. Пришлось дать приказ остановить отступление войск; тут же, одно за другим, стали поступать сообщения о якобы многочисленных засадах врага впереди. Что можно было противопоставить этому всеобщему заговору? Измученный, тяжело страдавший от раны, неудачливый герой сел в карету, сказав, что его могут везти куда угодно.
Отступление через Альпы происходило в ужасном беспорядке. Оно превратилось бы в настоящее бедствие, если бы не усилия принца, из-за которых его собственная жизнь оказалась в опасности.
У ворот Гренобля Филипп узнает, что нежная и неподражаемая графиня Аржантонская вместе со своей подругой остановилась в одной из тихих гостиниц города. Понимая, насколько это на руку его недругам, Филипп имел мужество просить передать графине, что она должна спешно покинуть город. Но она остается – и побеждает. В первый же вечер герцог Орлеанский, превозмогая боль, встает с постели и, выскользнув через заднюю дверь, скоро оказывается в объятиях своей любовницы.
Последовавшая неделя была самой прекрасной за все время их любви. На нежной груди своей возлюбленной он наслаждался отдыхом от полевой жизни, вполне довольный собой, своей судьбой, даже своей болезненной слабостью, и чувствовал опьянение Ромео, долгое время лишенного любовных утех. После шести лет верности он восхищался Марией-Луизой д’Аржантон так же, как в день их первого поцелуя, заново открывая для себя ее великолепное тело.
В Версале уже было известно об этом безрассудстве. Сен-Симон был недоволен, а мадам герцогиня, высоко подняв свою веселую головку, изощрялась в злословии. Ее злобная сестра, возможно, из ревности – разве не тронула она когда-то сердце Филиппа? – со своей стороны старалась изо всех сил. Герцог Орлеанский появился как победитель. Людовик XIV принял его лежа в постели – он был нездоров – и выказал ему самые теплые чувства, на что тут же откликнулись все придворные.
Ни для кого не было секретом, что у короля почти не осталось возможностей избежать вторжения. Были проиграны сражения в Германии, в Голландии; в Испании ФилиппУ отвоевал Мадрид, но Гибралтар, Арагон, Каталония оставались в руках противника. И только крупный военный успех по ту сторону Альп еще мог разомкнуть железное кольцо, смыкавшееся вокруг страны.
Несмотря на то что свою вторую дочь, Марию-Луизу, герцог Савойский выдал за Филиппа V, он давно предал Бурбонов. Французы сосредоточили все свои усилия на взятии его столицы – Турина. Вобан предложил провести осаду города. Но увы! Ему предпочли самоуверенного Шамильяра, зятя министра военных дел. Этот выбор ставил в щекотливое положение будущего главнокомандующего.
В роскошных салонах, при свечах, только о том и говорили. Честный, но бесталанный Шамильяр, удрученный выпавшим на его долю тяжелым бременем, хотел бы, как все считали, для поднятия боевого духа солдат поставить во главе армии принца крови. Однако король был совершенно не расположен к этому. Вот только если мадам де Ментенон…
И уж совсем понизив голос, почти шепотом добавляли, что у герцогини Бургундской заплаканные глаза, потому что она боится за жизнь своего отца, герцога Савойского, и что она смотрит с раздражением на приготовления к войне.
Как-то после обычного ужина король вернулся в кабинет в сопровождении своей блистательной свиты. Постепенно беседа угасла. Его величество пожелал всем спокойной ночи, выпроводил придворных, после чего неожиданно вызвал герцога Орлеанского и заперся с ним наедине.
Это было как гром среди ясного неба! Любители политических предсказаний могли вообразить самые невероятные варианты, взвесить все, и только одно не приходило им в головы – что Людовик XIV после десятилетнего сопротивления выполнит заветное желание своего зятя. Для этого ему пришлось преодолеть собственную неуверенность и возражения со стороны ближайших советников.
Друзья принца сияли. Мадам герцогиня, бледная как полотно, пыталась кокетничать с окружающими.
Через четверть часа Филипп вышел из королевского кабинета; все бросились к нему с поздравлениями и объятиями. И только мадам герцогиня не двинулась с места, издали посылая супругу приветствия, на которые тот не отвечал. Ошеломленный и усталый, он скрылся у Мадам, где наконец дал волю своей радости.
Главнокомандующий армией в Италии! Эти магические слова его завораживали, мешали ему полностью осознать свое счастье. Кроме того, Филипп обещал королю не предпринимать никаких шагов без одобрения Виллара, назначенного опекать герцога Орлеанского. Другими словами, он получал лишь видимость власти, но образ милых его сердцу полков – потерянных и вновь обретенных – восполнял все. Единственным предметом его беспокойства была судьба любимой женщины и их сына в случае, если шальная пуля…
Поборов свою робость, Филипп решается поговорить с королем и с такой горячностью настаивает на своем, что Людовик, превратившийся в нежнейшего из дядюшек, позволяет ему признать ребенка. Узаконенный, этот ребенок становится шевалье Орлеанским, будущим главным приором и главнокомандующим всеми галерами Франции.
Мадемуазель де Сери тут же заявляет, что привычное обращение «мадемуазель» звучит для нее насмешкой. Нежный любовник бросается в бой и вырывает у короля письменное разрешение для бывшей фрейлины именоваться впредь «мадам» и носить титул графини Аржантон. Это было неслыханно! Опасаясь, что парламент наложит вето на решение короля, Филипп откладывает приготовления к отъезду и сам умоляет президента парламента, генерального прокурора, советников. Он добивается своего и совершенно серьезно наслаждается этой победой и поздравлениями парижан.
В начале июля герцог Орлеанский прибывает под Турин, где Ла Фейад встречает его с подобающими почестями и с высокомерием уверенного в себе фаворита. Филипп, заранее решивший установить добрые отношения с зятем министра, которому он обязан своим назначением, тем не менее пришел в некоторое замешательство, видя самодовольство и никчемность этого человека. Он указывает на грубейшие ошибки, допущенные в группировке войск, но надменный дворянин не принимает их в расчет.
После осмотра войск принц возвращается в генеральный штаб к герцогу Вандомскому, где его ждет новое разочарование. Герцог, совершенно не желавший помогать своему преемнику, вставал в четыре часа пополудни, наедался до несварения желудка, изводил своих пажей и был абсолютно равнодушен к предстоящей операции – до такой степени, что даже не имел представления о том, где находится армия принца Эужена – в Австрии или на берегах По. Филипп хотел принять меры, чтобы враг не смог переправиться через реку, но герцог Вандомский, пожав плечами, объявил его предложение безумным. Несколькими днями позже, когда принц Эужен со своей армией перешел реку, странный генерал внезапно бросил своего юного коллегу и уехал во Фландрию.
А к Филиппу прибыл посланный королем ментор, но не Виллар, слишком дороживший своей независимостью, а маршал Марсан, о котором Сен-Симон писал: «Это был низенький человечек, искусный придворный и льстец, услужливый, более всего заботившийся о собственном преуспеянии, впрочем, вполне добропорядочный, рассыпавшийся в слащавых комплиментах и всецело поглощенный заботами лишь о том, что могло сулить выгоду; ничтожный, поверхностный, легкомысленный, недалекий и не отличавшийся никакими особыми талантами».
Искушенный в придворных интригах и близкий к мадам де Ментенон, Марсан овладел тайной секретных кабинетов, где царствовала скромная маркиза и где герцогиня Бургундская, дочь герцога Савойского, с легкостью вскрывала государственные депеши. С тысячами извинений и реверансов Марсан дал понять ее высочеству герцогине, что отныне он – ее верный союзник.
Как могло прийти в голову объединить человека, в чьих жилах текла королевская кровь, и этого болвана! Филипп намеревался встретить армию принца Эужена на берегу Танаро, где легко было заманить неприятеля в ловушку. Но последовал категорический запрет Марсана. Следовало, по его мнению, отступить к Турину и соединиться с войсками Ла Фейада. Этот самодовольный фанфарон, сильный властью своего свекра, военного министра, без труда подчиняет себе недалекого маршала и меняет все по своему усмотрению.
Первым делом он заставил обе армии расположиться вытянутой линией, отдаленно напоминающей очертания города. Герцог Орлеанский, понимая опасность такого решения и зная о том, насколько изнурена армия противника, у которого к тому же были трудности со снабжением продовольствием, предлагает внезапную атаку. Но, натолкнувшись снова на отказ Марсана, он выходит из себя и требует созыва военного совета.
Филипп говорит с пылом, страстью и со знанием дела, которое не могло не восхитить опытных генералов. Но, заботясь о собственной карьере, они не сводили глаз с двух любимцев Версаля – с Марсана и Ла Фейада. И почти единогласно – исключение составил лишь один генерал – отклонили план герцога Орлеанского.
Рассвирепев, Филипп резко говорит о несчастьях, которые повлечет за собой подобное решение, и заявляет, что раз он не является хозяином положения, то не считает справедливым отвечать за поражение, которое будет нанесено всей нации, не говоря уже о его собственном, и поэтому немедленно покидает армию. Все бросились к нему, начали умолять остаться. Наконец он согласился, но объявил, что отказывается от командования армией. Филипп написал королю письмо, где изложил свои соображения, и с присущим ему благородством вручил послание Марсану, после чего удалился в свою палатку.
Казалось, кто-то внушил генеральному штабу, что можно пребывать в полном спокойствии и безмятежности. Все насмехались над принцем, утверждая, что он никогда не осмелится сунуться под французские пушки.
В ночь с 6 на 7 сентября запыхавшийся офицер разбудил герцога Орлеанского сообщением, что войска императора приближаются к лагерю. Забыв о всех своих решениях, принц бросился к Марсану и стал доказывать, что победа возможна, если войска немедленно перегруппируются и первыми начнут бой. Маршал бесстрастно посоветовал его высочеству пойти отдохнуть и спокойно заснул. Охваченный возмущением, негодованием и отчаянием, Филипп клянется больше ни во что не вмешиваться.
С первыми лучами солнца показались передовые отряды противника. И тогда стали очевидны замешательство, растерянность и смятение людей, неожиданно увидевших последствия своих ошибок.
Герцог Орлеанский с деланно безразличным видом скакал чуть впереди полка солдат, шагавших с унылыми лицами.
«Ваше высочество, – неожиданно крикнул ему старый солдат, – правда ли, что вы отказываетесь идти с нами в бой?»
Эта фраза все изменила.
«Я не могу отказать тому, кто просит меня об этом таким образом», – ответил Филипп.
И он решает спасти Марсана и Ла Фейада вопреки им самим. Может быть, это ему бы и удалось, если бы за каждым его приказом не следовал прямо противоположный. Предательство зашло столь далеко, что он ударил офицера из полка герцога Анжуйского, упрямо не выполнявшего его приказаний.
А там, внизу, принц Эужен атакует, продвигается вперед. Филипп творит чудеса, находясь всегда в самой гуще боя, с хладнокровием, которого не могут не видеть и не ценить окружающие; его пример всех заражает… Он не покинул поле боя даже когда был ранен – сначала довольно легко в бедро, а затем уже тяжелее в руку чуть повыше запястья. Генрих IV в Иври был более удачлив, но и он не проявлял столько героизма и ловкости. Да и сам Генрих IV не сумел бы справиться со всеми ошибками, совершенными из угодничества.
Все отступают, все бегут. Тяжело раненный, Марсан попадает в руки противника. В палатке, куда он был перенесен, он просит передать герцогу Орлеанскому письмо, которое так и не отправил в Версаль, зовет священника и умирает, унося с собой тайну своего бездействия, оказавшегося фатальным.
Сначала его обвиняли только в том, что он пожертвовал всем из желания угодить Ла Фейаду, готовя этому деспотичному зятю министра лавры победителя. Позже возникнет вопрос, не повиновался ли он секретным инструкциям герцогини Бургундской. В настоящее время это подозрение с прекрасной принцессы снято, но загадка остается.
Понимая, что битва проиграна, герцог Орлеанский собирает свою артиллерию, обозы и готовит отступление. Отступить можно было прямо во Францию и в Ломбардию. В первом случае французская армия покидала Италию совсем, оставляя ее императору, поэтому Филипп решился на дерзкий шаг – двинулся в Ломбардию, втайне надеясь соединиться там с частью французской армии, только что одержавшей победу при Кастильоне, и окружить принца Эужена под Турином.
Узнав об этом плане, Ла Фейад и большая часть его генералов, немало награбившие в Италии и мечтавшие лишь о том, чтобы поскорее доставить свое добро в надежное место, подняли страшный крик. Раздраженно принц приказывает им замолчать и готовиться к отступлению, но предательство снова, во второй раз, путает ему карты. Пока солдаты выступали в сторону Милана, конвои с припасами направились в противоположную сторону. Пришлось дать приказ остановить отступление войск; тут же, одно за другим, стали поступать сообщения о якобы многочисленных засадах врага впереди. Что можно было противопоставить этому всеобщему заговору? Измученный, тяжело страдавший от раны, неудачливый герой сел в карету, сказав, что его могут везти куда угодно.
Отступление через Альпы происходило в ужасном беспорядке. Оно превратилось бы в настоящее бедствие, если бы не усилия принца, из-за которых его собственная жизнь оказалась в опасности.
У ворот Гренобля Филипп узнает, что нежная и неподражаемая графиня Аржантонская вместе со своей подругой остановилась в одной из тихих гостиниц города. Понимая, насколько это на руку его недругам, Филипп имел мужество просить передать графине, что она должна спешно покинуть город. Но она остается – и побеждает. В первый же вечер герцог Орлеанский, превозмогая боль, встает с постели и, выскользнув через заднюю дверь, скоро оказывается в объятиях своей любовницы.
Последовавшая неделя была самой прекрасной за все время их любви. На нежной груди своей возлюбленной он наслаждался отдыхом от полевой жизни, вполне довольный собой, своей судьбой, даже своей болезненной слабостью, и чувствовал опьянение Ромео, долгое время лишенного любовных утех. После шести лет верности он восхищался Марией-Луизой д’Аржантон так же, как в день их первого поцелуя, заново открывая для себя ее великолепное тело.
В Версале уже было известно об этом безрассудстве. Сен-Симон был недоволен, а мадам герцогиня, высоко подняв свою веселую головку, изощрялась в злословии. Ее злобная сестра, возможно, из ревности – разве не тронула она когда-то сердце Филиппа? – со своей стороны старалась изо всех сил. Герцог Орлеанский появился как победитель. Людовик XIV принял его лежа в постели – он был нездоров – и выказал ему самые теплые чувства, на что тут же откликнулись все придворные.