Страница:
Люди собираются вокруг Рассказчика. Они идут, наступая на протестующих членов Хора. На их лицах тревога и замешательство.
Дождь падает на зеленые травы.
Пыльца разносится ветром.
Рыбы поднимаются по реке.
Жимолость источает благоухание в лунную ночь.
Паук пожирает паука.
Жабы квакают в пруду.
О песнь, песнь жизни…
Люди: Что он имеет в виду? Что он имеет в виду?
Полухор: Что вы занервничали? Это всего лишь символы.
Люди: Но Стинго действительно нашел счастье?
Хор: Он взял напрокат женщину.
Рассказчик: Он жил в стране Скато. Он был очень-очень стар, когда я встретил его; он обошел весь мир и вернулся обратно. Удалось ли ему найти счастье, я не могу сказать. Старикам часто изменяет память. Страна Скато весьма необычна.
Хор: Да, да, мы знаем: семь грехов и семь добродетелей, которые не имеют особого значения и ни к чему не приводят.
Люди: Но ты должен был дать нам свое наставление. Ты должен был чему-то научить нас.
Рассказчик: Я рассказал вам пустую легкомысленную историю.
Люди: Нет! Нет! Ты высмеял честность и трудолюбие, сказав, что счастье заключается лишь в вожделении. Ты хотел обмануть и развратить нас. Такие мысли очень опасны.
Полухор: Ладно, тогда забудьте про мысли и расходитесь по домам. Зажгите свечи и помолитесь, и завтра трудитесь усерднее, чем прежде.
Люди: Нет! Мы слышали безнравственную и лживую теорию, и мы опровергнем ее!
Люди хватают камни и начинают швырять их в Рассказчика и членов обоих Хоров.
Рассказчик: Скорее! За мной!
Камни летят подобно кометам.
Оба Хора: Куда?
Рассказчик: Обратно в страну Скато.
(Занавес опускается над всеобщим хаосом.)
Госпожа Шмаль тут же встала со своего места и заявила госпоже Швакхаммер, Руизу и мне, что такой глупой пьесы ей не приходилось видеть за всю свою жизнь, и она просто не может понять, как ей удалось выдержать так долго, но если ее немедленно не уведут отсюда, она найдет дорогу и сама.
Руиз попросил ее сесть на место, поскольку мы посмотрели только первое действие. Но она категорически отказалась и в конце концов по настоянию зрителей, занимавших соседние места, и нескольких представителей администрации мы встали и покинули зал. Госпожа Швакхаммер снова отправилась в дамскую комнату, а мы с Руизом пошли в кассу, чтобы еще немного поболтать с хорошенькой кассиршей, при этом госпожа Шмаль стояла в стороне с очень сердитым видом.
Однако довольно скоро госпожа Швакхаммер вернулась и обнаружила, что госпожа Шмаль одиноко дуется в углу, в то время как мы с Руизом развлекаемся беседой с кассиршей. Госпожа Швакхаммер сразу же подошла к госпоже Шмаль и стала ее утешать, позволив ей поплакать на своем плече; потом они обе подошли к нам с Руизом и принялись бранить нас на чем свет стоит. Покончив с этим, они обратили свой гнев на кассиршу и обозвали ее всеми существующими бранными словами, добавив кое-какие свежеизобретенные. Но кассирша оказалась не из тех девушек, которые безропотно терпят подобное обращение: она обрушила на госпожу Шмаль и госпожу Швакхаммер самые ужасные словосочетания, которые я когда-либо слышал из уст такой хорошенькой девушки. К тому времени вокруг нас образовалась довольно густая толпа, но госпожа Шмаль предложила кассирше выйти из своего укрытия и повторить свои словосочетания. К нашему изумлению, девушка именно так и поступила, несмотря на то, что госпожа Шмаль выглядела довольно внушительно даже по сравнению со своей подругой. Затем госпожа Шмаль отбросила в сторону свою шляпку, сумочку, перчатки и прочие вещи, бросилась на кассиршу и вцепилась ей в волосы, стараясь вырвать их с корнем. Но у кассирши были молодые жилистые руки с широкими ладонями и, по-мужски сжав кулаки, она принялась наносить госпоже Шмаль мощные удары в ухо, в глаз, в челюсть. При этом она издавала устрашающий воинственный клич, и толпа зрителей стала еще гуще. В конце концов юные силы кассирши одержали верх над неистовой яростью госпожи Шмаль. Наша спутница была сбита с ног, и ее слабые попытки подняться не увенчались успехом.
Госпожа Швакхаммер встала перед кассиршей и заорала на нее:
– Ах ты, бесстыжая сука! Тебе ни за что не удалось бы это, если бы бедненькая душка госпожа Шмаль была трезвой! Она убила бы тебя! Она разорвала бы тебя на куски и содрала бы с тебя твои грязные тряпки!
Однако один из мужчин, стоявший в толпе зрителей, ухмыльнулся и возразил:
– Черта с два! Ничего бы ей не удалось. Я уже видел раньше, как дерется эта девчонка. И пьяных, и трезвых – всяких уделывала.
Затем явился блюститель закона и арестовал госпожу Шмаль, и Руизу пришлось основательно подкупить блюстителя, чтобы высвободить ее из сетей закона. Кроме того, чтобы удовлетворить закон, Руиз подписал поручительство, в котором говорилось, что госпожа Шмаль на следующий день явится в суд и даст ответ на выдвигаемое против нее обвинение. После этого по совету блюстителя закона мы взяли такси и уехали прочь.
Обе девицы пребывали в истерическом состоянии. Мы с Руизом пытались успокоить их как могли, но положительный эффект дал лишь один способ, который заключался в том, чтобы давать им драхмы через каждые несколько минут. Мне пришлось дать госпоже Шмаль шестьдесят две драхмы, прежде чем она прекратила визжать и делать попытки выброситься из окна такси, а Руизу пришлось дать госпоже Швакхаммер, по крайней мере, семьдесят драхм, прежде чем она перестала делать то же.
Когда они немного успокоились, Руиз предложил отправиться в какой-нибудь ресторанчик на крыше, слегка перекусить, взять еще щелака, а потом немного потанцевать, полюбоваться звездным небом и послушать музыку; он заметил, что спокойная обстановка пойдет нам на пользу после этого ужасного скандала в театре.
Девицы заявили, что им теперь все равно, куда ехать и чем заниматься; мы с Руизом навеки погубили их репутацию, потому что мы обманщики, пьяницы и свиньи: пригласили девушек только затем, чтобы воспользоваться их невинностью и сделать жертвами своей похоти.
Мы направились к шестисотэтажному зданию, на крыше которого, окутанный кучевыми облаками, находился ресторан; скоростной лифт устремил нас к зениту.
Дав взятки швейцару и метрдотелям, чтобы войти в ресторан, мы выбрали себе столик у края крыши, и, когда к нам подошел официант, Руиз заказал бараньи отбивные, молодой зеленый лук и вареный красный картофель на четверых, а также четыре больших зелюма щелака.
В то время как Руиз разливал щелак по стаканам, возле нашего столика неожиданно появился оборванный чумазый мальчишка, крича;
– Газета, господин! Купите газету!
Я бросил ему несколько монет и взял один экземпляр. Газета оказалась последним выпуском «Тандштикерцайтунг», и новости на первой полосе были довольно скверными.
Ветераны, вооружившись до зубов в захваченном ими Арсенале, предприняли штурм Городского Казначейства, убили охранников, вышибли дверь и захватили все ящики с деньгами. Узнав об акции Ветеранов, Союз Престарелых и Национальная Федерация Безработных объединили свои силы и отчаянно атаковали Ветеранов. Престарелые атаковали с юга, а Безработные – с северо-востока. Таким образом, Ветераны теперь сражались на два фронта, стараясь удержать захваченные деньги.
Едва я прочел это, как кто-то поблизости включил радио. Корреспондент передавал сообщение на ту же тему. Под яростным натиском Престарелых Ветераны начали сдавать свои позиции. Однако ряды Безработных оказались сильно расстроены из-за разногласий по поводу предстоящего дележа денег, которые будут отняты у Ветеранов; и хотя Безработные сражались вместе с Престарелыми против Ветеранов, они также сражались и друг с другом. Корреспондент утверждал, что своими глазами наблюдает поле боя и, по его мнению, в настоящий момент наиболее организованной и боеспособной силой являются Престарелые. В подтверждение своей точки зрения корреспондент привел конкретный пример: десять Безработных набросились на двух Ветеранов и отобрали у них семь драхм, но тут же подверглись еще более яростному нападению двадцати Престарелых и лишились своей добычи.
Далее сообщалось о том, что целый район Хейлар-Вея охвачен беспорядками. Честные добропорядочные граждане опасаются за свою жизнь, и время от времени можно видеть, как многие из них стремятся перебраться в более спокойные районы, захватив с собой жалкие остатки своего имущества. Корреспондент призвал слушателей не отходить от своих приемников и ждать новых сообщений с линии фронта; потом сообщил, что слышанное нами передается в эфир благодаря любезности фирмы Скрамунвельдер. «Молодые дамы получают большое удовольствие, пользуясь гигиеническими тампонами фирмы Скрамунвельдер», – закончил корреспондент.
– Ну и дела! – прокомментировала госпожа Швакхаммер. – В последнее время по радио такое передают – хоть не слушай.
Госпожа Шмаль беспокойно ерзала на месте, и, когда госпожа Швакхаммер закончила свой комментарий, стала шептать ей что-то на ухо.
– Конечно, дорогая! – сказала госпожа Швакхаммер, и они обе встали. Когда они выходили из кабины, госпожа Швакхаммер нагнулась и шепнула нам с Руизом:
– У бедненькой душечки такие слабые почки, хи-хи. Но мы сию минуту вернемся.
– Все в порядке, мадам, – заверил ее Руиз и налил себе и мне еще щелака.
Когда девицы оказались за пределами слышимости, я сказал:
– Господин Руиз, мне кажется, у нас нет никакого прогресса.
– Что вы имеете в виду, сударь?
– Видите ли, по-моему, мы все время движемся по кругу, нисколько не приближаясь к нашей главной цели. Ведь вы сами, господин Руиз, утверждали, что эта ночь будет посвящена вакханалии.
– Именно так, сударь, – согласился Руиз.
– Возможно, у нас с вами разные представления о смысле слова «вакханалия», – продолжал я. – Однако, с моей точки зрения, мы еще весьма далеки от того, что можно было бы назвать вакханалией; во всяком случае, мы едва ли чего-нибудь достигнем на этой чертовой крыше.
– О! Так вот что вас беспокоит. Но как вы понимаете, подобные вещи требуют полготовки. Тут нельзя бросаться очертя голову, нужно постепенно подготовить почву.
– Со всем этим нельзя не согласиться, но, по стандартам Абалона, которые известны мне лучше всего, мы подготовили почву, по меньшей мере, для дюжины вакханалий. И если уж речь зашла о подготовке, позвольте рассказать вам одну вещь, господин Руиз; я знаю неподалеку от Абалона один клуб, члены которого гордятся тем, что не пользуются даже поцелуями в качестве подготовки.
– Это поразительно, сударь. Я просто не могу поверить.
– Тем не менее, дело обстоит именно так. Я неоднократно беседовал с этими людьми и каждый раз слышал один и тот же рассказ. Член клуба сажает свою избранницу в автомобиль, быстро накачивает ее спиртным и, не проронив ни слова, отвозит в какое-нибудь удаленное безлюдное место. Потом он резко оборачивается к ней и говорит: «Ну?»
– Сударь, это же варварство! – возмутился Руиз. – Это просто преступление.
– Мне и самому так казалось, – признался я, – но после всех наших сегодняшних проволочек я начинаю думать, что подобные методы имеют свои преимущества. По правде говоря, господин Руиз, я уже сомневаюсь в успехе.
Руиз задумался.
– Да, сударь, – признал он наконец, – похоже, настало время более решительных действий. Когда девицы вернутся, мы посмотрим, что тут можно предпринять.
И тут же они обе явились перед нами.
– Хи-хи, кузина, – усмехнулась госпожа Шмаль, – ты когда-нибудь видела такие хмурые серьезные физиономии? Хи-хи. Конечно, опять обсуждают что-то очень важное. Может, нам лучше уйти?
– Нет, нет, – поспешно возразил Руиз. – Ни в коем случае! Займите ваши места и послушайте. Мы тут с капитаном решили, что нам будет гораздо удобнее в прекрасном просторном номере капитана, где нет такого безобразного столпотворения. Там будет спокойно, и мы сможем заказать целую ванну щелака.
– Мне и здесь очень удобно, господин Руиз, – заявила госпожа Швакхаммер. – И тебе удобно, дорогая?
– Очень удобно, – резко ответила госпожа Шмаль.
Потом принесли наш заказ, и девицы с мрачным видом принялись за еду.
После недолгой внутренней борьбы Руиз вздохнул и, смирившись, тоже стал есть. Но у меня аппетит пропал начисто. Я погрузился в размышления и, чтобы скрыть свое состояние, тыкал вилкой в картофель и ножом в баранью отбивную. В душе моей начало зарождаться предчувствие – не насильственной смерти, как у Руиза, но тщетности всех наших усилий и полного краха всех наших замыслов.
Когда я сидел так, глубоко задумавшись, и ничего не ел, только тыкал своим прибором в тарелку, госпожа Шмаль вдруг свирепо зашипела:
– Кузина, взгляни, неужели это опять она?
Госпожа Швакхаммер взглянула – мы с Руизом тоже – и презрительно усмехнулась:
– Да, дорогая, это она.
Франческа Шеферд была в белых брюках и в мягко мерцающей серой блузке с черным воротником и такими же манжетами. Она шла среди толпы посетителей этого заоблачного заведения, и на ее лице сохранялись следы отчаяния и замешательства.
Мое бессознательное вновь начало терроризировать меня. Я попытался отвязаться от него, весело болтая с девицами, обмениваясь каламбурами с Руизом и основательно налегая на щелак. Но несмотря на все эти испытанные средства, хронический недуг не отпускал меня, и я приходил в ужас при мысли о том, что именно здесь – в заоблачном убежище, где звучит музыка и не смолкают веселые шутки, где лица сияют радостью, и вся обстановка позволяет забыть о завтрашнем дне, – мой душевный недуг вновь овладеет мной и отнимет все силы.
Я сидел и дрожал, зная по опыту, приобретенному в Абалоне, сколь ужасны могут быть такие приступы. Долгое время я был не в силах прикоснуться к щелаку и к молодому зеленому луку, принесенному официантом. Мне оставалось только сидеть и с беспокойством следить за симптомами; я то уверял себя, что приступ прошел, то с содроганием обнаруживал, что это была лишь временная передышка.
И в тот самый момент, когда Вик Руиз потянулся за моим молодым зеленым луком, к которому я так и не притронулся, мое подсознательное наконец прорвалось наружу с такой бешеной силой, что я едва не слетел со стула. Голосом, неслышным никому, кроме меня (но я-то не мог слышать ничего иного) оно возопило:
«Это говорит твоя душа, несчастный! Вот идет Франческа Шеферд. Поверни голову и взгляни на Франческу: как она изящна, как волнуется при ходьбе ее грудь под искристо-серой блузкой. Представь себе, как она стоит по колено в воде или среди цветущих лилий, представь ее тело в ярких лучах солнца или в бледном сиянии луны, представь, как она смеется, сидя на дереве, как гладит своими тонкими пальцами густую шерсть огромного добродушного пса, как стоит обнаженная перед зеркалом, как зачарованно смотрит на запретный плод, как подставляет свои губы другим губам, и теперь взгляни на себя и на своих спутников».
Неожиданно я встал, и мои спутники с изумлением и тревогой услышали мое заявление:
– Жалкие однообразные события, до сих пор составлявшие весь мой жизненный опыт, больше не удовлетворяют меня. В грубом и горьком фарсе, именуемом моей жизнью, я ищу лишь один час тишины и простоты.
Только божествам, которые оказывают сомнительное покровительство усталым людям, известно, что еще я мог сказать или сделать в тот момент, если бы не один инцидент, загнавший мое подсознательное обратно в ту темную глубину, из которой оно явилось.
Инцидент состоял в том, что к нашему столу подошли два верзилы и, не обратив ни малейшего внимания на нас с Руизом, пригласили наших девиц на танец. Девицы согласились, точно так же проигнорировав нас с Руизом.
Когда они ушли танцевать, я спросил у Руиза, неужели так принято в Хейлар-Вее.
– Сударь, – ответил он, – это у нас не принято и не считается хорошим тоном, но, к сожалению, случается на танцах едва ли не каждый вечер. Мы немного подождем, и если эти болваны после танца приведут девиц обратно, мы не будем поднимать шум. Но, если они посадят девиц за свой стол, поведут их в бар или каким-нибудь другим способом попытаются нас одурачить, тогда нам придется подраться с ними.
Я спросил, ради чего мы должны с ними драться.
– Ради нашей чести, сударь. Это же очевидно.
Я сказал, что у меня сегодня нет настроения драться ради своей чести, и, если те два верзилы заберут у нас девиц, мы должны быть только благодарны им.
– Черт возьми, сударь! – удивился Руиз. – Я вас не понимаю, и что же, по-вашему, мы будем делать весь остаток ночи?
– Можно найти других девиц, – предложил я. Но Руиз не желал и слышать ни о чем подобном. Он настаивал на драке и, заказав еще щелака, в течение последних нескольких минут посвящал меня в искусство нанесений неотразимых ударов кулаками.
Он основательно углубился в этот предмет, не упуская мельчайших подробностей. Когда он наконец закончил, мы оглянулись и увидели, что танец уже закончился, а наши девицы сидят рядом с двумя верзилами в баре. Верзила побольше обнимал госпожу Шмаль, а верзила поменьше целовал госпожу Швакхаммер.
– Сударь, мы будем драться, – твердо заявил Руиз.
– Черта с два я буду драться из-за этих старых потаскух, – не менее твердо заявил я. И остался сидеть, а он встал.
– Да, сударь, я непременно буду драться, – повторил Руиз. – Моя честь поставлена на карту. Вы видели, как он поцеловал ее? Вы видели, как она ухмылялась? Да, сударь, я буду драться и немедленно! Ей-богу, меня просто переполняет негодование. Пойдемте же, сударь! Ваша честь оскорблена!
– Черт с ней, – сказал я.
Руиз на секунду задумался, потом кивнул:
– Прекрасно, сударь. Я никогда не спорю с человеком о его чести, это его личное дело. Не деритесь, если вам угодно. Но, по крайней мере, вы могли бы пойти со мной в качестве секунданта, не так ли?
И я пошел с ним в качестве секунданта; сначала мы зашли в мужскую комнату, чтобы привести Руиза в должную форму. Он вынул свою вставную челюсть и велел мне спрятать ее в карман, опасаясь, как бы она не раскололась от случайно пропущенного удара. Потом он спустил брюки, и мы укрепили его бандаж, чтобы при резком движении не выпала грыжа. Для защиты рук при нанесении мощных ударов он взял мои старые перчатки, давно лишившиеся пальцев. Наконец он вручил мне свои очки, чтобы они не разбились. После этого, близоруко щурясь и мигая, он направился в бар и приступил к поединку.
Руиз подошел к верзиле поменьше, тому, который целовал госпожу Швакхаммер, и сказал:
– Господин Сукин Сын, какого черта вы пытаетесь увести мою девицу?
Верзила поменьше ответил:
– Кто это меня так называет? Ну-ка, попроси прощения.
Но Руиз не стал просить прощения, и схватка началась. Она продолжалась недолго. Руиз потерпел сокрушительное поражение. Когда он лежал на полу бара, а его противник стоял над ним и, тыкая в него ботинком, предлагал подняться и продолжить поединок, я вспомнил высказывание госпожи Швакхаммер по поводу поражения госпожи Шмаль в схватке с кассиршей и сказал:
– Тебе не удалось бы это, парень, если бы господин Руиз был трезв.
Но верзила побольше ухмыльнулся:
– Черта с два! Еще как удалось бы! – И они ушли, смеясь и уводя наших девиц.
Я помог Руизу подняться.
– Ей-богу, сударь, – простонал он, – боюсь, из меня сделали отбивную.
– Все не так плохо, – попытался я утешить его.
– Нет, сударь, именно так, – возразил он, – но скажите мне только одно: удалось ли мне нанести хотя бы один стоящий удар этому негодяю?
Я, не моргнув глазом, сообщил, что, по моим точным подсчетам, таких ударов было четыре. Это весьма ободрило его, он позволил мне отвести его в мужскую комнату, где мы могли восстановить то, что еще было восстановимо.
По пути я спросил Руиза, ощущает ли он, что его честь хоть сколько-нибудь удовлетворена.
– Да, сударь, – ответил он, – ощущаю. Моя честь вполне удовлетворена. И теперь весь остаток ночи она не станет требовать от моего тела никаких жертв и героических поступков.
В покойной тишине туалета мы вставили на место искусственную челюсть, и Руиз лишь немного пожаловался на боль, которую она причинила его разбитым деснам. Потом я взял бумажное полотенце и тщательно стер кровь и грязь с лица Руиза. Мы снова спустили его брюки и осмотрели грыжу. Она оказалась в полном порядке; тогда мы немного распустили бандаж, чтобы Руизу было удобно сидеть. Он вернул мне перчатки, а я отдал ему очки. После этого, если не считать разбитых губ и синяков под глазами, Руиз выглядел так, словно и не участвовал ни в какой драке.
Мы вернулись к своему столику и заказали еще щелака, поскольку иначе, по словам Руиза, могли потерять свое лицо в глазах толпы. Я заметил, что в конце концов мы довольно удачно отделались от девиц.
– Сударь, – ответил он, – я не хочу о них говорить. Такое со мной случается впервые в жизни и, хотя я дрался с новым спутником госпожи Швакхаммер, на самом деле моя ярость была обращена на нее. Но теперь эта ярость совершенно улеглась, и я ощущаю только глубокое прозрение. Полагаю, сударь, и с вами прежде не случалось ничего подобного.
Но я сказал, что для меня этот случай не первый и даже, увы, не второй, и посетовал на автора, которому как будто доставляло удовольствие, если я, согласно сюжету, приводил девушку в такое место, где нас уже поджидал некий тип с хищными наклонностями. И я рассказал Руизу типичный случай, произошедший еще в Абалоне, когда на свой последний доллар 1 я привел одну девушку в скромное заведение, чтобы покормить ее – поскольку она жаловалась на голод, – но, даже не доев свой пирог, она извинилась, подошла к какому-то мужчине и стала с ним беседовать, а через минуту они покинули заведение; я успел лишь увидеть, как она садится в его старый автомобиль, а он поддерживает ее, одновременно поглаживая под мышками, и она самым бесстыдным образом улыбается.
Я добавил, что после подобных потрясений меня всегда тянет напиться.
– Вы правы, сударь, – подтвердил Руиз, – подобные потрясения имеют именно такой эффект. Бутылка приносит утешение, сударь, и я никогда не откажусь от нее. – В подтверждение своих слов он заказал еще два больших зелюма щелака.
Некоторое время мы молча утешались; потом Руиз грохнул кулаком по столу и воскликнул:
– Допивайте скорее, сударь! Нельзя терять ни минуты!
Однако прежде чем допить свой щелак, я потребовал от Руиза четкого изложения его планов.
– Сударь, – ответил он, – мы пойдем в Дом! Нам следовало поступить так сразу, вместо того, чтобы терять время с этими дрянными шлюхами. В Доме всегда получаешь то, за что платишь; там подход деловой; все просто, как в мясной лавке. И к тому же вполне удовлетворительного качества. Допивайте же, сударь, и пойдемте.
Я осушил свой стакан, и мы покинули заоблачное заведение, спустились в лифте на землю, вышли из огромного шестисотэтажного здания и снова оказались на Калле Гранде.
В небе сияли огни, между ними летали самолеты. Калле Гранде превратилась в целую преисподнюю огней, каждый из которых что-то рекламировал. Из всех раскрытых окон неслись звуки радио. Дорожный шум на скоростных линиях был ужасен. Скрип и скрежет разрывали барабанные перепонки. К тому же вдали слышались звуки выстрелов. По мнению Руиза это Ветераны, засевшие в Городском Казначействе, отражали массированные атаки Престарелых и Безработных.
– Сударь, давайте пройдем до Дома пешком, – предложил Руиз, – неплохо бы немного размять ноги, а то мы сегодня только и делаем, что сидим. Я уверен, где-то поблизости должен быть Дом. В этом районе их предостаточно, потому что тут находится крупный университет – вон он в конце переулка.
И мы зашагали по Калле Гранде, утопая в водовороте света и хаосе шума. Вскоре перед нами выросло огромное здание, которое стояло немного в стороне от проезжей части и было окружено стальной стеной. Я спросил Руиза, что это за здание.
– Это Фонд Леопольда Остриола, сударь. Леопольду Остриолу сто семьдесят семь лет, он самый богатый человек Флореата Го-Ли, и это здание, Фонд Леопольда Остриола, представляет собой памятник его страху.
– Чего же он боится?
– Смерти, сударь.
Я спросил, неужели можно избежать смерти даже в таком потрясающем здании.
– Ей-богу, сударь, ему это удается, – ответил Руиз. – Когда Остриол впервые почувствовал страх, он построил свой замок, оснастил его самым современным медицинским оборудованием, собрал все известные врачам лекарства и пригласил самых больших специалистов из всех областей медицины. Потом он поселился здесь и приказал людям, которых нанял, поддерживать в нем жизнь. И, ей-богу, они так и делают!
– И давно он тут живет?
– Семьдесят девять лет. Доктора соорудили что-то вроде стеклянного ящика с трубами; они поместили старину Леопольда в этот ящик, и ничто не может туда проникнуть без их тщательнейшего исследования, и ничто, даже душа старины Леопольда, не выскользнет оттуда без их дозволения. Он просидел в стеклянном ящике уже больше семи десятилетий и вполне уверен в своем бессмертии, так же как и те доктора, которые ухаживают за ним. Эти доктора – ловкие черти: со своими метаболическими машинами они буквально творят чудеса. Через одну трубку кормят старика, через другую отсасывают все, что он выделяет, через третью – подают ему воздух. Они постоянно просвечивают его рентгеном, и как только специальный дежурный замечает признаки изнашивания какой-нибудь ткани, Леопольда тут же оперируют в его стеклянном ящике и заменяют старую ткань новой. Раз в неделю публике позволяют взглянуть на старика, и однажды я тоже воспользовался этой возможностью. На вид он уже мало похож на человеческое существо; скорее напоминает большой бифштекс, утыканный разными трубками. И все же он жив – тут не может быть никаких сомнений.