Страница:
— Сколь пороху? — впервые заговорил Мишуков, обращаясь к Якушкину.
— Половина положенного по табелю, — с каким-то облегчением выдохнул командир.
— И то ладно, — направляясь к трапу, повеселев, сказал Мишуков, — у других и этого нет.
На верхней палубе Мишуков минуту-другую смотрел на матросов, которые ловко перехватывали концы, обтягивали втугую ванты, и зашагал на корму. Возле штурвала он остановился, кивком велел открыть путевой компас. Глянув на картушку, он хмыкнул и посмотрел на Якушкина:
— Небось с осени не поверяли девиацию[42]?
— Когда же выверять, — ухмыльнулся командир, — с бочек-то еще не снимались.
— С картами как? Докуда доплывешь? — не отставал Мишуков.
— До Рогервика, а там за флагманом в кильватер пойдем.
Больше вопросов Мишуков командиру не задавал и у самого трапа коротко обронил:
— Наводи порядок.
В конторе порта флагман Люиса не распекал, так как знал, что на других кораблях дела обстоят не лучше. Жалованье офицерам не плачено за три месяца, харч у матросов скудный, сухари подчас гнилее, мясо подпорченное. Казна денег недодавала, а к тому же и воровали кому не лень.
— Времени у нас в обрез, — пояснил Мишуков, — с этими офицерами нечего и думать отправляться в Голштинию с принцем. Завтра с утра вызови ко мне с «Варвары» Спиридова и разыщи на эскадре лейтенанта Прончищева.
Утром оба офицера, предстали перед адмиралом. Судя по выражению лица, Мишуков остался доволен их видом. Разговор начал без предисловий:
— Пойдете оба на «России». Ты, — Мишуков ткнул пальцем в Прончищева, — за капитана. А тебе быть за первого лейтенанта, — Мишуков перевел взгляд на Спиридова, — будешь первым помощником командира. — Флагман посмотрел на невозмутимые физиономии офицеров и продолжал: — Путь неблизкий, к тому же пойдете с важной персоной, принцем Августом из Голштинии. Так повелела матушка государыня. Отвезете их высочество в Киль.
Мишуков встал и, прохаживаясь по комнате, продолжал:
— Помню вас обоих по Каспию, потому и доверяю. — Мишуков остановился перед Спиридовым. — Румянцев тебя нахваливал за умение и обхождение. В этот раз придется вам потесниться, свои каюты принцу уступите, офицеров к боцманам на переход разместите.
Небольшую паузу прервал Прончищев:
— Дозвольте, ваше превосходительство, как срочно сие состоится?
Мишуков недоуменно поднял брови.
— Сей же час вам на судах своих должности сдать, а завтра поутру взять предписание у командира порта и отправиться на фрегат. Примите свои должности, и днями прибудут другие офицеры взамен нынешних. Экипажу аврал объявите, неделю срок вам, чтоб фрегат, подобно игрушке, блестел.
Когда за офицерами затворилась дверь, Мишуков повернулся к Луису:
— Ты, Вилим Фомич, пошуруй по магазейнам и цейхгаузам, такелаж там, краски, лаку, прочего раздобудь. Заодно покумекай, кого из мичманов и унтеров на «Россию» определить. Указ Адмиралтейств-коллегии днями будет.
Мишуков сдержал слово — не прошло и двух дней, нарочный доставил в Кронштадт депешу Адмиралтейств-коллегии: «По именному указу 20 числа повелено для отъезда принца Голстинского приготовить фрегат „Россия“, немедля вооружить. Коллегиею приказали на фрегат „Россия“ определить офицеров, командиром за капитана, флота лейтенанта Конона Прончищева, лейтенанта Григория Спиридова, за унтер-лейтенантов, мичманов, Ивана Селиванова, Джемса Юнга, мичманов же Федора Плещеева, Ивана Тузова Среднего, имеющихся на том фрегате командира лейтенанта Якушкина и других офицеров снять и определить на другие суда».
«Новая метла» сработала надежно. Полторы недели экипаж денно и нощно скоблил, драил, вычищал, подкрашивал, подкачивал фрегат и его оснастку. Осмотрев «Россию», контр-адмирал Люис искренне восхитился. Впервые за тридцать лет честной службы в русском флоте англичанин убедился в умельстве русских моряков, когда они с душой возьмутся за дело. «Пожалуй, ничуть не уступит „Россия“ пригожестью ни одному королевскому корвету», — окидывая взглядом верхнюю палубу, мачты, такелаж и новенькие, аккуратно подобранные и увязанные белоснежные паруса, размышлял Люис. Он распорядился не задерживаясь пополнить припасы и выходить внешний рейд.
— Там доделаете, что не успели по мелочам, — пояснил он Прончищеву, — не дай Бог, завтра принц пожалует.
Но опасения Люиса оказались напрасными. Видимо, что-то удерживало Августа на берегу, и «Россия» три недели «болталась» на рейде, «ходила» под всеми ветрами на якорном канате, вращаясь на все 32 румба.
После отъезда командира порта и его похвалы Прончищев предоставил притомившейся команде заслуженный отдых.
А потом потянулись к фрегату одна за другой баржи и транспорта. Подвозили новенькие мундиры для матросов, заменяли подпорченную прошлогоднюю солонину, перегружали ящики с деликатесами и вином для высокой особы.
Вечерами солнце долго катилось по горизонту и лишь где-то к полуночи ненадолго скрывалось в морской пучине. Матросы коротали время в «травле», на баке, в перекурах возле кадки с водой, мичманы обитали за кружкой вина то в одной, то в другой каюте, а командир со своим помощником, радуясь свободному времени, вспоминали службу, начиная с гардемаринской поры, припоминали товарищей, кого-то с грустью поминали.
О службе на Каспии говорили тепло, перебирали в памяти разные случаи, друзей, сослуживцев. Не забыли и Мишукова.
— Не везет Захарию, — усмехаясь, простодушно сказал Спиридов, — из кожи вон лезет, чтобы государыня его отметила. А она вроде и замечает, но подле себя Белосельского привечает. Генерал-кригс-комиссар хотя и хлебнул службу флотскую, но, по моему мнению, более говорлив, а на рожон, ради пользы для флота, не лезет.
Прончищев согласно поддакивал, но разговор перевел.
— Овцыну-то Димке тож не фартит. Служака будь здоров, а вот спотыкнулся, поди, на царевой неприязни, до сих оправиться не может.
Спиридов был такого же мнения.
— Сколь знаю, ему на Ледовитом океане пришлось помаяться вместе с Феткой Мининым, да и у Беринга едва от косой уберегся. А прошлой осенью виделся с Чириковым, у того кровь горлом идет, сказываются прошлые вояжи на Великом океане.
— Я тоже его повстречал, собирался отъехать на Москву, назначили его в тамошнюю Адмиралтейскую контору, заведовать, авось хворь пройдет.
Прончищев не спеша отпил из глиняной кружки вина, с грустью проговорил:
— У меня в тех вояжах брательник мой двоюродный голову сложил. Да не токмо сам, а следом в могилу и супруга его молодая сошла.
— Она-то как там очутилась? — сочувственно спросил, удивляясь в то же время, Спиридов.
— Долгая, брат, история, — вздохнул Прончищев, видимо вспоминая прошлое. — Из калужских мест мы, Прончищевы. Васенька покойный, — Конон перекрестился, — как и мы, в Морской академии уму-разуму набирался, а раньше в Москве, в Сухаревой башне обучался, в школе Навигацкой. В Тарусе, где он прежде обитал, по соседству в своем имении Кондыревы жили, у них свой дом в Москве был. Вася-то еще малолетком к ним захаживал в дом, там и забавлялся с двумя девчушками да их братцем. К одной из сестренок, Танюшке, привязался, и та к нему не без внимания. Десяток лет жили порознь, а как в вояж Васе отправляться, под венец пошли. Татьяна, как ее ни отговаривали, увязалась с ним к Ледовитому океану.
Прончищев помолчал, глядя в распахнутое оконце, где на водной глади, отражаясь, протянул красномедные полосы лучей заходящего солнца.
Спиридов разлил по кружкам остатки вина из штофа.
— Сам знаешь, каково с бабой на дубель-шлюпке странствовать по морю. Но та все стерпела, стойкая оказалась. На Таймыре цинга Васю доконала, похоронили его, а спустя неделю и Татьяна слегла и не встала. Так и погребли их рядышком.
Конон и Григорий помянули их, и Прончищев закончил рассказ:
— Сие все мне поведал Челюскин Семен, он самолично обоим глаза закрывал и схоронил. Ты-то его не знаешь, он нынче яхтой придворной «Елизавета» командует.
Немало еще историй вспоминали лейтенанты, коротая время на рейде.
В конце июня с берега сообщили, что гость прибудет не сегодня-завтра. Событие это кратко отметили в «Журнале Адмиралтейств-коллегии»:
«27 июня прибыл на фрегат из Ораниенбаума на Кронштадтский рейд принц Август, штатгальтер Голштинский. Фрегат снялся с якоря и пошел в море».
Середина лета на Балтике обычно славится хорошей погодой и отсутствием штормовых дней. Установившаяся жаркая погода способствовала в этот раз и устойчивому ходу фрегата на одном и том же курсе, подолгу, в течение одного-двух дней, и развитию наибольшей, в 7-8 узлов, скорости. Такое относительно спокойное плавание без частой перемены галсов не изнуряло экипаж авралами для перекладки парусов, а вахтенным мичманам давало возможность, отстояв вахту, почитать французский роман в тени парусов. Прончищев же со своим помощником, чередуясь, не покидали верхней палубы, ни на минуту не оставляя фрегат без присмотра.
Пассажир, принц Август, вел себя достаточно пристойно, не досаждая, как часто бывает, глупыми просьбами и не требуя особого внимания. Ему впервые пришлось совершать плавание на военном судне. Голштиния в ту пору не имела такого дорогостоящего атрибута государева, как военный флот, в чем и сказывалась ее слабость в противостоянии с извечным соперником — Данией. Быть может, поэтому, несколько поднаторев в русском языке, принц проявлял интерес к устройству фрегата, его пушкам, не раз спускался на артиллерийскую палубу. Однажды Прончищев распорядился зарядить орудие и принц собственноручно запалил фитиль, а командир в это же мгновение оттащил его за рукав в сторону от громыхнувшей пушки, когда она откатилась с грохотом назад.
И все же море в средних широтах редкое лето обходится без штормов. Спустя неделю после выхода из Финского залива, когда слева скрылись берега Лифляндии, около полуночи, береговой бриз сменился встречным противным ветром, задувшим с юга.
Теперь фрегату для продвижения по генеральному курсу каждый час пришлось менять галсы, лавировать против ветра и встречной волны.
К утру ветер зашел к западу, небо затянуло рваными, мрачноватыми тучами. Вспененные волны, глухо ударяясь о наветренную скулу форштевня, окатывали своими всплесками всех находившихся на верхней палубе, заставляя вахтенных мичманов, то и дело поглядывая на паруса, отдавать новые команды, а стоявших на руле матросов, напрягавшихся до предела, удерживать фрегат на заданном румбе.
Шторм задержал фрегат на целую неделю. Лишь у берегов Померании ветер начал затихать, постепенно возвращаясь к прежнему направлению южных румбов.
В полдень 17 июля «Россия» салютовала пушками столице Голштинии. Крепостные орудия Киля отвечали двумя выстрелами больше. Прончищев заранее известил коменданта о присутствии на борту именитого пассажира.
Тепло прощался принц с командиром и офицерами, приглашал погостить в его родовом замке:
— Посмотрите родину вашего будущего государя.
Прончищев, не раздумывая, согласился.
— Все одно, — пояснил он Спиридову, — неделю-другую уйдет, чтобы судно в порядок привести, припасы пополнить, водой запастись. Спешить особо некуда, да и матросам не грех проветриться на бережку. В Кронштадте-то все девки перепробованы.
Гавань Киля была забита купеческими шхунами и бригантинами. У причалов они стояли ошвартованными в два-три ряда, борт о борт.
— Наших-то рассейских не видать ни одного, — окидывая взглядом гавань, с огорчением посетовал Спиридов, — боязно купчишкам свою мошну в рисковые дела суживать. Иноземцы-то давно освоились, выгоду свою не упускают...
Спустя два дня Август пригласил офицеров побывать в его родовом замке, прислал за ними две кареты. По пути моряки разглядывали немецкие деревни с ухоженными, чистенькими домиками, обязательными цветниками под окнами. Невольно сравнивали с курными избами мужиков у себя на родине, бездорожье и непролазную грязь в деревнях. Удивляло и отсутствие необработанных земель, каждый клочок был чем-то засеян.
— Знать, землица-то здешняя в цене, да и харч в тавернах дороже, чем у нас, — судачили офицеры.
Поразил и замок Августа. Сложенный из грубо обработанных каменных глыб, окруженный высокой крепостной стеной, он казался несколько мрачноватым. Внутри удивляли многочисленные помещения с низкими сводами и узкими окнами-бойницами, обставленные без излишней роскоши, самым необходимым. В величественном просторном зале горел камин, видимо, и летом солнце не прогревало полностью отсыревшие за зиму стены.
Стол для гостей блистал серебром и дорогой посудой, но после застолья моряки не ощутили привычного чувства сытости...
За три недели стоянки офицеры посетили почти все припортовые таверны, которые вечерами обычно были заполнены до отказа.
Прончищев и Спиридов, да и другие офицеры чтобы развеяться, выбирались подальше от гавани. Здесь брали подороже, но было уютно и спокойно.
— А девки здесь чистюли, не чета нашим кронштадтским, — заключил Прончищев, — проворны, да и гульдены свои отрабатывают по совести.
Спиридов согласился, но добавил, смеясь:
— Да и цену себе набивают не в пример нашим.
Дорога домой всегда кажется короче. И в самом деле, обратный путь фрегат проделал за неделю и в конце августа бросил якорь в Ревельской гавани, а еще неделю спустя обосновался наконец в родных пенатах, на Кронштадтском рейде.
— Пожалуй, для нас кампания завершилась, — перелистывая шканечный журнал, подвел итоги Спиридов, докладывая Прончищеву, — наконец-то и мы в морях порезвились помаленьку, как-никак, а полторы тысячи миль за кормой оставили.
Вступая на престол, «дщерь Петрова» пять лет тому назад громогласно объявила о возвращении к порядкам, установленным ее родителем.
Новоявленная императрица повелела «все (состоявшиеся при Петре I) указы и регламенты наикрепчайше содержать и по ним неотложно поступать, кроме тех постановлений, которые с состоянием настоящего времени несходны и пользе государственной противны».
Питали надежды и моряки, воспрянувшие и ожидавшие, что воцарение Елизаветы возродит флот и он опять приобретет подобающую значимость «другой руки» военной силы державы. Но шло время, а перемен к лучшему на флоте не замечали. Разве что заменили расцветку флагов, да в Адмиралтейств-коллегии и около нее началась свара между адмиралами, усилившаяся после кончины Головина.
Новопостроенные суда, едва сойдя со стапелей, начали давать течь, гнилой такелаж не держал в шторм рангоут, а паруса то и дело рвало по швам, при таком состоянии, едва эскадры выходили в море и их прихватывала штормовая погода, угроза аварий и катастроф заставляла флагмана немедленно отправлять поврежденные суда в ближайший порт да еще выделять сопровождение. Так, собственно, и поступил, руководствуясь уставом, Бредаль, но его отстранили и до сих пор не определили его виновность. На кораблях не хватало до половины экипажей, а кормили их как-нибудь. Доходило дело до того, что «в свежий ветер слабосильная и малочисленная команда не могла поднять свой якорь, чтобы вступить под паруса и приходилось обрубать канат».
О таком положении на кораблях докладывали командиры, посылали рапорта флагманы, но все это вязло в паутине равнодушия вельмож и сановников, плотной стеной толпившихся вокруг трона. «Хотя и находилось немало людей сведущих, — замечал историк, — добросовестно преданных своему делу и отличавшихся честной служебной энергией, но это были только отдельные искры живого огня, тлевшие среди омертвевшей массы; в общем ходе служебного механизма замечалась вредная вялость; все двигалось неохотно, рутинно, как будто под влиянием толчка какой-то давно исчезнувшей силы».
У флагманов Адмиралтейств-коллегии иссякало терпение.
— Доколе же позволительно не уважать наше мнение? Пятый годок не дождемся ответа на наши просьбы к ее величеству. Пять же годков остановлено производство офицеров в чины на флоте. Нынче на плавающих кораблях и половину положенных по штату офицеров не сыщешь.
Подобные разговоры не раз возникали в здании увенчанном Адмиралтейским шпилем. Наконец даже весьма осторожный Мишуков отважился заявить своим коллегам:
— Нынешнее состояние флота повелевает мне обратиться до канцлера. Для того, ваши превосходительства, прошу поразмышлять и петицию сочинить безотлагательно.
Бестужев принял просьбу Мишукова с некоторым неудовольствием. Развернув лист с представлением коллегии, он вполголоса читал:
— «Весь флот и Адмиралтейство в такое разорение и упадок приходят, что уже со многим временем поправить оное трудно будет и теперь уже весьма близкая опасность все те несказанные императора Петра I труды потерянными видеть...»
Бестужев поджал губы, скатал листок, но Мишукову не вернул.
— Попытаюсь при случае, я сам третью неделю на четверть часа не добьюсь свидания с ее величеством.
Ответа флагманам пришлось ждать четыре года...
Знать бы вице-адмиралу, что самым верным ходатаем перед императрицей давно состоит ее любимая фрейлина Мавра Егоровна Шувалова. В свое время, женившись на ней, сделался всесильным при дворе и Петр Шувалов. А ветреница Елизавета продолжала искать усладу, как и прежде, в развлечениях, изредка чередуя их с постами и богослужением. По натуре своей она была весьма набожной. Далеко не все ее приближенные знали о существовании интимного алькова императрицы. По соседству с ее покоями находилась маленькая, невзрачная келья без окон, вся от пола до потолка увешанная иконками тлеющей круглые сутки лампадкой. Здесь в сокровенных беседах с Богом находила отраду, по сути, одинокая, незамужняя, бездетная женщина.
Свое благочестие Елизавета подкрепляла и мирской деятельностью. Вступив на трон, запретила открывать кабаки и торговать по воскресеньям, жертвовала деньги на постройку церквей и монастырей. С особым пристрастием совершала паломничество в Троице-Сергиев монастырь, помнила о его спасительной роли в судьбе отца. Не забывала и свою колыбель подле Москвы, Коломенское. Поэтому, проводя время в забавах на берегах Невы, нет-нет да и наезжала в белокаменную, вспомнить молодость, посмотреть на старину.
Так случилось и на исходе осени 1748 года. Отправив наконец-то в ссылку надоевшего ей интригами Лестока, не без воздействия Бестужева, Елизавета объявила придворным о поездке в Москву. Обычно в таких случаях она отбирала себе и попутчиков. На этот раз в их число угодил и князь Белосельский.
Последовал Высочайший указ Адмиралтейств-коллегии: «Указали Мы генерал-кригс-комиссару, князю Белосельскому ехать ныне за нами в Москву, того ради повелеваем».
Любитель к перемене мест, князь обрадовался, засуетился, предвкушая возможность отвлечься от столичной рутины.
— Кто у нас в Москве в конторе главенствует? — первым делом спросил он Мишукова.
«Хорош же ты гусь, ежели не ведаешь, что там полгода нет предводителя», — подумал Мишуков.
— Пусто там место. Прежде был капитан-командор Чириков, да помер весной.
— Так что же не определите кого-либо? — разражаясь, спросил князь.
— Не вижу надобности, — неприязненно ответил Мишуков. — Дел там не густо, и унтер-офицер справится, а так сию канцелярию прикрыть следует, денег на обустройство плавающих кораблик недостает.
Белосельский заартачился:
— Мне там быть с государыней, все случиться может. Прошу посему назначить, как положено по штату, не откладывая.
«Хочешь перед Елизаветой выпендриваться» — не без зависти подумал Мишуков, но вида не подал.
— Будет там контора с людьми. Вона князь Волконский не при деле, ему в помощники Спиридова определим. «Варвара» все одно на рейде пасется две кампании.
— Который Спиридов, что принца сопровождал в Киль? — видимо, таких офицеров Белосельский держал в памяти.
— Он самый.
«Слава Богу, — отдуваясь подумал Белосельский, — офицеры толковые».
— Только не откладывайте сие, они должны упредить нас с государыней и встретить должным образом.
«Будто нет там губернатора, градоначальника да полицмейстера», — смотрел вслед поспешившему уйти князю Мишуков.
Вся жизнь военного человека строго регламентируется, начиная с момента вступления на военную службу и до его отставки. Исключение может наступить лишь в случае смерти в бою, а для моряков и в схватке со стихией. Случается нередко, что кончина наступает и вследствие смертельного недуга, как это произошло с Алексеем Чириковым.
С 12-летнего возраста связал он свою жизнь с морем и флотом. В молодые годы, по повелению Петра 1, отправился в дальний вояж с Берингом. Вернувшись из первого плавания к берегам Америки, Алексей Чириков начал готовить вместе с Берингом повторный вояж на Великий океан, а также Великую Северную экспедицию.
Мишукову не были известны подробности тех тягот и лишений, которые испытали русские мореходы, всеми делами в то время в коллегии ведал Головин. К нему-то и поступил рапорт Чирикова, когда он вернулся, изможденный и обессиленный, из второй экспедиции.
«И от природы я был некрепок, — излагал Чириков свою просьбу, — а от вышеупомянутой болезни еще и ныне совершенно не освободился, и с ног цинготные знаки не сошли, также и зубы не все укрепились, ибо, как в самой тяжести той болезни, то все зубы тряслись чють держались, отчего ныне наибольшую чувствую в себе слабость и затем впредь в экспедиции быть весьма неспособен. За долговременную бытность мою в экспедиции дом и деревни, которые имею, хотя и небольшие, без призрения разорятся, и ежели еще удержан буду в экспедиции, то и вконец разорятся, и впредь уже приехать будет не к чему, и жить мне и моей жене и детям будет негде, и пропитаться не от чего».
Перечитывая рапорт Чирикова, граф Головин, владелец не одной тысячи душ крепостных, конечно, не предполагал, что дворянин Чириков имеет в своем подворье всего-навсего два десятка таковых особей. Но Головин принял близко к сердцу беспокойство своего собрата моряка-подвижника за судьбу домочадцев и добился разрешения Сената выехать Чирикову в Петербург. В столице Чириков появился уже после кончины Головина и представил обширный проект освоения земель, открытых русскими моряками.
Знакомясь с предложениями мореплавателя, обычно сдержанный в оценках Мишуков удивился:
— Посудите, сколь печется о благе отечества сей молодец! Прежде прочего на открытых землях Америки следует крепость соорудить и приводить тамошние народы ласкою в подданство державы Российской.
Много своеобразных предложений впервые выдвинул моряк-следопыт для освоения новых земель, но все они пока томились в канцеляриях, некоторые успели перекочевать в архивы, а самого автора уже не было в живых. Соприкоснуться с его судьбой довелось и лейтенанту Спиридову.
Нехотя собирался к новому месту службы Григорий Спиридов. Распоряжению начальства он подчинился беспрекословно, но внутренне протестовал. За четверть века сроднился он с флотской службой, прикипел к морю. На Балтике и Каспии, Азовском или Белом морях — всюду просыпался и засыпал, вслушиваясь в рокот прибоя или перекатываясь на койке в штормовую погоду в каюте на корабле, ощущая на губах соленый привкус.
— Как же так, — сетовал он, прощаясь с офицерами «Варвары Великомученицы», — всю жизнь, поди, под ногами палуба, а нынче с тараканами воевать да сверчков слушать?
— Знать, на виду у начальства, — утешали товарищи, — не печалься, не в Казань же тебя за лесом отправляют. Глядишь, и чином пожалуют, вона Чириков, царство ему небесное, схлопотал в белокаменной капитан-командора. А «Варвара» все одно паруса на рейде сушит.
— Так он болезный был чахоткою, а я-то во здравии, совестно...
Брат Алексей тоже ублажал:
— Не горюй, передохнёшь от сутолоки моряцкой, заодно к матушке по пути заглянешь. Поклонись ей, подарочек я ей припас, шаль китайчатую.
— Постараюсь, не знаю, как начальник мой, Волконский. Мы, правда, с ним у Бредаля в Донской флотилии не однажды вместе хлеб-воду делили.
Назначенный главным в конторе лейтенант майорского ранга, были в ту пору и такие звания, и в самом деле не позабыл прежнюю службу со Спиридовым. Когда добрались до Клина, он отпустил его.
— Поезжай к своим, Григорий Андреич, покуда метели не видать, послезавтра к яму вернуться, — без обиняков сказал Белосельский, когда ямщик поставил санки у почтовой станции, — глядишь, лошадьми разживусь.
Еще в пути Спиридов сговорился с ним и сразу же поехал к себе, в небольшое сельцо Еросимово, верстах в десяти от Клина.
Не ожидавшая сына мать расплакалась от внезапной радости.
— Не чаяла я, сынок, с тобой повидаться, хвораю, помирать собралась.
Как мог успокаивал Григорий мать, а сам едва сдерживал слезы. Последний раз он виделся с матерью, когда еще был жив отец. Постарела она с тех пор, сгорбилась. Передав подарки, не откладывая, засветло, придерживая бережно мать под руку, сходил Григорий с ней в церковь. Храм, как обычно в будни, был закрыт, но батюшка, увидав их, сразу же заторопился, одеваясь. В нетопленом храме зажег лампады, помянул в молитве усопшего раба Божия Андрея. Григорий с матерью поставили свечки, помолились. Мать пригласила батюшку к себе по случаю приезда сына. Собственно, батюшка был единственным человеком, с которым она хоть изредка отводила душу в беседах после церковных праздников.
— Половина положенного по табелю, — с каким-то облегчением выдохнул командир.
— И то ладно, — направляясь к трапу, повеселев, сказал Мишуков, — у других и этого нет.
На верхней палубе Мишуков минуту-другую смотрел на матросов, которые ловко перехватывали концы, обтягивали втугую ванты, и зашагал на корму. Возле штурвала он остановился, кивком велел открыть путевой компас. Глянув на картушку, он хмыкнул и посмотрел на Якушкина:
— Небось с осени не поверяли девиацию[42]?
— Когда же выверять, — ухмыльнулся командир, — с бочек-то еще не снимались.
— С картами как? Докуда доплывешь? — не отставал Мишуков.
— До Рогервика, а там за флагманом в кильватер пойдем.
Больше вопросов Мишуков командиру не задавал и у самого трапа коротко обронил:
— Наводи порядок.
В конторе порта флагман Люиса не распекал, так как знал, что на других кораблях дела обстоят не лучше. Жалованье офицерам не плачено за три месяца, харч у матросов скудный, сухари подчас гнилее, мясо подпорченное. Казна денег недодавала, а к тому же и воровали кому не лень.
— Времени у нас в обрез, — пояснил Мишуков, — с этими офицерами нечего и думать отправляться в Голштинию с принцем. Завтра с утра вызови ко мне с «Варвары» Спиридова и разыщи на эскадре лейтенанта Прончищева.
Утром оба офицера, предстали перед адмиралом. Судя по выражению лица, Мишуков остался доволен их видом. Разговор начал без предисловий:
— Пойдете оба на «России». Ты, — Мишуков ткнул пальцем в Прончищева, — за капитана. А тебе быть за первого лейтенанта, — Мишуков перевел взгляд на Спиридова, — будешь первым помощником командира. — Флагман посмотрел на невозмутимые физиономии офицеров и продолжал: — Путь неблизкий, к тому же пойдете с важной персоной, принцем Августом из Голштинии. Так повелела матушка государыня. Отвезете их высочество в Киль.
Мишуков встал и, прохаживаясь по комнате, продолжал:
— Помню вас обоих по Каспию, потому и доверяю. — Мишуков остановился перед Спиридовым. — Румянцев тебя нахваливал за умение и обхождение. В этот раз придется вам потесниться, свои каюты принцу уступите, офицеров к боцманам на переход разместите.
Небольшую паузу прервал Прончищев:
— Дозвольте, ваше превосходительство, как срочно сие состоится?
Мишуков недоуменно поднял брови.
— Сей же час вам на судах своих должности сдать, а завтра поутру взять предписание у командира порта и отправиться на фрегат. Примите свои должности, и днями прибудут другие офицеры взамен нынешних. Экипажу аврал объявите, неделю срок вам, чтоб фрегат, подобно игрушке, блестел.
Когда за офицерами затворилась дверь, Мишуков повернулся к Луису:
— Ты, Вилим Фомич, пошуруй по магазейнам и цейхгаузам, такелаж там, краски, лаку, прочего раздобудь. Заодно покумекай, кого из мичманов и унтеров на «Россию» определить. Указ Адмиралтейств-коллегии днями будет.
Мишуков сдержал слово — не прошло и двух дней, нарочный доставил в Кронштадт депешу Адмиралтейств-коллегии: «По именному указу 20 числа повелено для отъезда принца Голстинского приготовить фрегат „Россия“, немедля вооружить. Коллегиею приказали на фрегат „Россия“ определить офицеров, командиром за капитана, флота лейтенанта Конона Прончищева, лейтенанта Григория Спиридова, за унтер-лейтенантов, мичманов, Ивана Селиванова, Джемса Юнга, мичманов же Федора Плещеева, Ивана Тузова Среднего, имеющихся на том фрегате командира лейтенанта Якушкина и других офицеров снять и определить на другие суда».
«Новая метла» сработала надежно. Полторы недели экипаж денно и нощно скоблил, драил, вычищал, подкрашивал, подкачивал фрегат и его оснастку. Осмотрев «Россию», контр-адмирал Люис искренне восхитился. Впервые за тридцать лет честной службы в русском флоте англичанин убедился в умельстве русских моряков, когда они с душой возьмутся за дело. «Пожалуй, ничуть не уступит „Россия“ пригожестью ни одному королевскому корвету», — окидывая взглядом верхнюю палубу, мачты, такелаж и новенькие, аккуратно подобранные и увязанные белоснежные паруса, размышлял Люис. Он распорядился не задерживаясь пополнить припасы и выходить внешний рейд.
— Там доделаете, что не успели по мелочам, — пояснил он Прончищеву, — не дай Бог, завтра принц пожалует.
Но опасения Люиса оказались напрасными. Видимо, что-то удерживало Августа на берегу, и «Россия» три недели «болталась» на рейде, «ходила» под всеми ветрами на якорном канате, вращаясь на все 32 румба.
После отъезда командира порта и его похвалы Прончищев предоставил притомившейся команде заслуженный отдых.
А потом потянулись к фрегату одна за другой баржи и транспорта. Подвозили новенькие мундиры для матросов, заменяли подпорченную прошлогоднюю солонину, перегружали ящики с деликатесами и вином для высокой особы.
Вечерами солнце долго катилось по горизонту и лишь где-то к полуночи ненадолго скрывалось в морской пучине. Матросы коротали время в «травле», на баке, в перекурах возле кадки с водой, мичманы обитали за кружкой вина то в одной, то в другой каюте, а командир со своим помощником, радуясь свободному времени, вспоминали службу, начиная с гардемаринской поры, припоминали товарищей, кого-то с грустью поминали.
О службе на Каспии говорили тепло, перебирали в памяти разные случаи, друзей, сослуживцев. Не забыли и Мишукова.
— Не везет Захарию, — усмехаясь, простодушно сказал Спиридов, — из кожи вон лезет, чтобы государыня его отметила. А она вроде и замечает, но подле себя Белосельского привечает. Генерал-кригс-комиссар хотя и хлебнул службу флотскую, но, по моему мнению, более говорлив, а на рожон, ради пользы для флота, не лезет.
Прончищев согласно поддакивал, но разговор перевел.
— Овцыну-то Димке тож не фартит. Служака будь здоров, а вот спотыкнулся, поди, на царевой неприязни, до сих оправиться не может.
Спиридов был такого же мнения.
— Сколь знаю, ему на Ледовитом океане пришлось помаяться вместе с Феткой Мининым, да и у Беринга едва от косой уберегся. А прошлой осенью виделся с Чириковым, у того кровь горлом идет, сказываются прошлые вояжи на Великом океане.
— Я тоже его повстречал, собирался отъехать на Москву, назначили его в тамошнюю Адмиралтейскую контору, заведовать, авось хворь пройдет.
Прончищев не спеша отпил из глиняной кружки вина, с грустью проговорил:
— У меня в тех вояжах брательник мой двоюродный голову сложил. Да не токмо сам, а следом в могилу и супруга его молодая сошла.
— Она-то как там очутилась? — сочувственно спросил, удивляясь в то же время, Спиридов.
— Долгая, брат, история, — вздохнул Прончищев, видимо вспоминая прошлое. — Из калужских мест мы, Прончищевы. Васенька покойный, — Конон перекрестился, — как и мы, в Морской академии уму-разуму набирался, а раньше в Москве, в Сухаревой башне обучался, в школе Навигацкой. В Тарусе, где он прежде обитал, по соседству в своем имении Кондыревы жили, у них свой дом в Москве был. Вася-то еще малолетком к ним захаживал в дом, там и забавлялся с двумя девчушками да их братцем. К одной из сестренок, Танюшке, привязался, и та к нему не без внимания. Десяток лет жили порознь, а как в вояж Васе отправляться, под венец пошли. Татьяна, как ее ни отговаривали, увязалась с ним к Ледовитому океану.
Прончищев помолчал, глядя в распахнутое оконце, где на водной глади, отражаясь, протянул красномедные полосы лучей заходящего солнца.
Спиридов разлил по кружкам остатки вина из штофа.
— Сам знаешь, каково с бабой на дубель-шлюпке странствовать по морю. Но та все стерпела, стойкая оказалась. На Таймыре цинга Васю доконала, похоронили его, а спустя неделю и Татьяна слегла и не встала. Так и погребли их рядышком.
Конон и Григорий помянули их, и Прончищев закончил рассказ:
— Сие все мне поведал Челюскин Семен, он самолично обоим глаза закрывал и схоронил. Ты-то его не знаешь, он нынче яхтой придворной «Елизавета» командует.
Немало еще историй вспоминали лейтенанты, коротая время на рейде.
В конце июня с берега сообщили, что гость прибудет не сегодня-завтра. Событие это кратко отметили в «Журнале Адмиралтейств-коллегии»:
«27 июня прибыл на фрегат из Ораниенбаума на Кронштадтский рейд принц Август, штатгальтер Голштинский. Фрегат снялся с якоря и пошел в море».
Середина лета на Балтике обычно славится хорошей погодой и отсутствием штормовых дней. Установившаяся жаркая погода способствовала в этот раз и устойчивому ходу фрегата на одном и том же курсе, подолгу, в течение одного-двух дней, и развитию наибольшей, в 7-8 узлов, скорости. Такое относительно спокойное плавание без частой перемены галсов не изнуряло экипаж авралами для перекладки парусов, а вахтенным мичманам давало возможность, отстояв вахту, почитать французский роман в тени парусов. Прончищев же со своим помощником, чередуясь, не покидали верхней палубы, ни на минуту не оставляя фрегат без присмотра.
Пассажир, принц Август, вел себя достаточно пристойно, не досаждая, как часто бывает, глупыми просьбами и не требуя особого внимания. Ему впервые пришлось совершать плавание на военном судне. Голштиния в ту пору не имела такого дорогостоящего атрибута государева, как военный флот, в чем и сказывалась ее слабость в противостоянии с извечным соперником — Данией. Быть может, поэтому, несколько поднаторев в русском языке, принц проявлял интерес к устройству фрегата, его пушкам, не раз спускался на артиллерийскую палубу. Однажды Прончищев распорядился зарядить орудие и принц собственноручно запалил фитиль, а командир в это же мгновение оттащил его за рукав в сторону от громыхнувшей пушки, когда она откатилась с грохотом назад.
И все же море в средних широтах редкое лето обходится без штормов. Спустя неделю после выхода из Финского залива, когда слева скрылись берега Лифляндии, около полуночи, береговой бриз сменился встречным противным ветром, задувшим с юга.
Теперь фрегату для продвижения по генеральному курсу каждый час пришлось менять галсы, лавировать против ветра и встречной волны.
К утру ветер зашел к западу, небо затянуло рваными, мрачноватыми тучами. Вспененные волны, глухо ударяясь о наветренную скулу форштевня, окатывали своими всплесками всех находившихся на верхней палубе, заставляя вахтенных мичманов, то и дело поглядывая на паруса, отдавать новые команды, а стоявших на руле матросов, напрягавшихся до предела, удерживать фрегат на заданном румбе.
Шторм задержал фрегат на целую неделю. Лишь у берегов Померании ветер начал затихать, постепенно возвращаясь к прежнему направлению южных румбов.
В полдень 17 июля «Россия» салютовала пушками столице Голштинии. Крепостные орудия Киля отвечали двумя выстрелами больше. Прончищев заранее известил коменданта о присутствии на борту именитого пассажира.
Тепло прощался принц с командиром и офицерами, приглашал погостить в его родовом замке:
— Посмотрите родину вашего будущего государя.
Прончищев, не раздумывая, согласился.
— Все одно, — пояснил он Спиридову, — неделю-другую уйдет, чтобы судно в порядок привести, припасы пополнить, водой запастись. Спешить особо некуда, да и матросам не грех проветриться на бережку. В Кронштадте-то все девки перепробованы.
Гавань Киля была забита купеческими шхунами и бригантинами. У причалов они стояли ошвартованными в два-три ряда, борт о борт.
— Наших-то рассейских не видать ни одного, — окидывая взглядом гавань, с огорчением посетовал Спиридов, — боязно купчишкам свою мошну в рисковые дела суживать. Иноземцы-то давно освоились, выгоду свою не упускают...
Спустя два дня Август пригласил офицеров побывать в его родовом замке, прислал за ними две кареты. По пути моряки разглядывали немецкие деревни с ухоженными, чистенькими домиками, обязательными цветниками под окнами. Невольно сравнивали с курными избами мужиков у себя на родине, бездорожье и непролазную грязь в деревнях. Удивляло и отсутствие необработанных земель, каждый клочок был чем-то засеян.
— Знать, землица-то здешняя в цене, да и харч в тавернах дороже, чем у нас, — судачили офицеры.
Поразил и замок Августа. Сложенный из грубо обработанных каменных глыб, окруженный высокой крепостной стеной, он казался несколько мрачноватым. Внутри удивляли многочисленные помещения с низкими сводами и узкими окнами-бойницами, обставленные без излишней роскоши, самым необходимым. В величественном просторном зале горел камин, видимо, и летом солнце не прогревало полностью отсыревшие за зиму стены.
Стол для гостей блистал серебром и дорогой посудой, но после застолья моряки не ощутили привычного чувства сытости...
За три недели стоянки офицеры посетили почти все припортовые таверны, которые вечерами обычно были заполнены до отказа.
Прончищев и Спиридов, да и другие офицеры чтобы развеяться, выбирались подальше от гавани. Здесь брали подороже, но было уютно и спокойно.
— А девки здесь чистюли, не чета нашим кронштадтским, — заключил Прончищев, — проворны, да и гульдены свои отрабатывают по совести.
Спиридов согласился, но добавил, смеясь:
— Да и цену себе набивают не в пример нашим.
Дорога домой всегда кажется короче. И в самом деле, обратный путь фрегат проделал за неделю и в конце августа бросил якорь в Ревельской гавани, а еще неделю спустя обосновался наконец в родных пенатах, на Кронштадтском рейде.
— Пожалуй, для нас кампания завершилась, — перелистывая шканечный журнал, подвел итоги Спиридов, докладывая Прончищеву, — наконец-то и мы в морях порезвились помаленьку, как-никак, а полторы тысячи миль за кормой оставили.
Вступая на престол, «дщерь Петрова» пять лет тому назад громогласно объявила о возвращении к порядкам, установленным ее родителем.
Новоявленная императрица повелела «все (состоявшиеся при Петре I) указы и регламенты наикрепчайше содержать и по ним неотложно поступать, кроме тех постановлений, которые с состоянием настоящего времени несходны и пользе государственной противны».
Питали надежды и моряки, воспрянувшие и ожидавшие, что воцарение Елизаветы возродит флот и он опять приобретет подобающую значимость «другой руки» военной силы державы. Но шло время, а перемен к лучшему на флоте не замечали. Разве что заменили расцветку флагов, да в Адмиралтейств-коллегии и около нее началась свара между адмиралами, усилившаяся после кончины Головина.
Новопостроенные суда, едва сойдя со стапелей, начали давать течь, гнилой такелаж не держал в шторм рангоут, а паруса то и дело рвало по швам, при таком состоянии, едва эскадры выходили в море и их прихватывала штормовая погода, угроза аварий и катастроф заставляла флагмана немедленно отправлять поврежденные суда в ближайший порт да еще выделять сопровождение. Так, собственно, и поступил, руководствуясь уставом, Бредаль, но его отстранили и до сих пор не определили его виновность. На кораблях не хватало до половины экипажей, а кормили их как-нибудь. Доходило дело до того, что «в свежий ветер слабосильная и малочисленная команда не могла поднять свой якорь, чтобы вступить под паруса и приходилось обрубать канат».
О таком положении на кораблях докладывали командиры, посылали рапорта флагманы, но все это вязло в паутине равнодушия вельмож и сановников, плотной стеной толпившихся вокруг трона. «Хотя и находилось немало людей сведущих, — замечал историк, — добросовестно преданных своему делу и отличавшихся честной служебной энергией, но это были только отдельные искры живого огня, тлевшие среди омертвевшей массы; в общем ходе служебного механизма замечалась вредная вялость; все двигалось неохотно, рутинно, как будто под влиянием толчка какой-то давно исчезнувшей силы».
У флагманов Адмиралтейств-коллегии иссякало терпение.
— Доколе же позволительно не уважать наше мнение? Пятый годок не дождемся ответа на наши просьбы к ее величеству. Пять же годков остановлено производство офицеров в чины на флоте. Нынче на плавающих кораблях и половину положенных по штату офицеров не сыщешь.
Подобные разговоры не раз возникали в здании увенчанном Адмиралтейским шпилем. Наконец даже весьма осторожный Мишуков отважился заявить своим коллегам:
— Нынешнее состояние флота повелевает мне обратиться до канцлера. Для того, ваши превосходительства, прошу поразмышлять и петицию сочинить безотлагательно.
Бестужев принял просьбу Мишукова с некоторым неудовольствием. Развернув лист с представлением коллегии, он вполголоса читал:
— «Весь флот и Адмиралтейство в такое разорение и упадок приходят, что уже со многим временем поправить оное трудно будет и теперь уже весьма близкая опасность все те несказанные императора Петра I труды потерянными видеть...»
Бестужев поджал губы, скатал листок, но Мишукову не вернул.
— Попытаюсь при случае, я сам третью неделю на четверть часа не добьюсь свидания с ее величеством.
Ответа флагманам пришлось ждать четыре года...
Знать бы вице-адмиралу, что самым верным ходатаем перед императрицей давно состоит ее любимая фрейлина Мавра Егоровна Шувалова. В свое время, женившись на ней, сделался всесильным при дворе и Петр Шувалов. А ветреница Елизавета продолжала искать усладу, как и прежде, в развлечениях, изредка чередуя их с постами и богослужением. По натуре своей она была весьма набожной. Далеко не все ее приближенные знали о существовании интимного алькова императрицы. По соседству с ее покоями находилась маленькая, невзрачная келья без окон, вся от пола до потолка увешанная иконками тлеющей круглые сутки лампадкой. Здесь в сокровенных беседах с Богом находила отраду, по сути, одинокая, незамужняя, бездетная женщина.
Свое благочестие Елизавета подкрепляла и мирской деятельностью. Вступив на трон, запретила открывать кабаки и торговать по воскресеньям, жертвовала деньги на постройку церквей и монастырей. С особым пристрастием совершала паломничество в Троице-Сергиев монастырь, помнила о его спасительной роли в судьбе отца. Не забывала и свою колыбель подле Москвы, Коломенское. Поэтому, проводя время в забавах на берегах Невы, нет-нет да и наезжала в белокаменную, вспомнить молодость, посмотреть на старину.
Так случилось и на исходе осени 1748 года. Отправив наконец-то в ссылку надоевшего ей интригами Лестока, не без воздействия Бестужева, Елизавета объявила придворным о поездке в Москву. Обычно в таких случаях она отбирала себе и попутчиков. На этот раз в их число угодил и князь Белосельский.
Последовал Высочайший указ Адмиралтейств-коллегии: «Указали Мы генерал-кригс-комиссару, князю Белосельскому ехать ныне за нами в Москву, того ради повелеваем».
Любитель к перемене мест, князь обрадовался, засуетился, предвкушая возможность отвлечься от столичной рутины.
— Кто у нас в Москве в конторе главенствует? — первым делом спросил он Мишукова.
«Хорош же ты гусь, ежели не ведаешь, что там полгода нет предводителя», — подумал Мишуков.
— Пусто там место. Прежде был капитан-командор Чириков, да помер весной.
— Так что же не определите кого-либо? — разражаясь, спросил князь.
— Не вижу надобности, — неприязненно ответил Мишуков. — Дел там не густо, и унтер-офицер справится, а так сию канцелярию прикрыть следует, денег на обустройство плавающих кораблик недостает.
Белосельский заартачился:
— Мне там быть с государыней, все случиться может. Прошу посему назначить, как положено по штату, не откладывая.
«Хочешь перед Елизаветой выпендриваться» — не без зависти подумал Мишуков, но вида не подал.
— Будет там контора с людьми. Вона князь Волконский не при деле, ему в помощники Спиридова определим. «Варвара» все одно на рейде пасется две кампании.
— Который Спиридов, что принца сопровождал в Киль? — видимо, таких офицеров Белосельский держал в памяти.
— Он самый.
«Слава Богу, — отдуваясь подумал Белосельский, — офицеры толковые».
— Только не откладывайте сие, они должны упредить нас с государыней и встретить должным образом.
«Будто нет там губернатора, градоначальника да полицмейстера», — смотрел вслед поспешившему уйти князю Мишуков.
Вся жизнь военного человека строго регламентируется, начиная с момента вступления на военную службу и до его отставки. Исключение может наступить лишь в случае смерти в бою, а для моряков и в схватке со стихией. Случается нередко, что кончина наступает и вследствие смертельного недуга, как это произошло с Алексеем Чириковым.
С 12-летнего возраста связал он свою жизнь с морем и флотом. В молодые годы, по повелению Петра 1, отправился в дальний вояж с Берингом. Вернувшись из первого плавания к берегам Америки, Алексей Чириков начал готовить вместе с Берингом повторный вояж на Великий океан, а также Великую Северную экспедицию.
Мишукову не были известны подробности тех тягот и лишений, которые испытали русские мореходы, всеми делами в то время в коллегии ведал Головин. К нему-то и поступил рапорт Чирикова, когда он вернулся, изможденный и обессиленный, из второй экспедиции.
«И от природы я был некрепок, — излагал Чириков свою просьбу, — а от вышеупомянутой болезни еще и ныне совершенно не освободился, и с ног цинготные знаки не сошли, также и зубы не все укрепились, ибо, как в самой тяжести той болезни, то все зубы тряслись чють держались, отчего ныне наибольшую чувствую в себе слабость и затем впредь в экспедиции быть весьма неспособен. За долговременную бытность мою в экспедиции дом и деревни, которые имею, хотя и небольшие, без призрения разорятся, и ежели еще удержан буду в экспедиции, то и вконец разорятся, и впредь уже приехать будет не к чему, и жить мне и моей жене и детям будет негде, и пропитаться не от чего».
Перечитывая рапорт Чирикова, граф Головин, владелец не одной тысячи душ крепостных, конечно, не предполагал, что дворянин Чириков имеет в своем подворье всего-навсего два десятка таковых особей. Но Головин принял близко к сердцу беспокойство своего собрата моряка-подвижника за судьбу домочадцев и добился разрешения Сената выехать Чирикову в Петербург. В столице Чириков появился уже после кончины Головина и представил обширный проект освоения земель, открытых русскими моряками.
Знакомясь с предложениями мореплавателя, обычно сдержанный в оценках Мишуков удивился:
— Посудите, сколь печется о благе отечества сей молодец! Прежде прочего на открытых землях Америки следует крепость соорудить и приводить тамошние народы ласкою в подданство державы Российской.
Много своеобразных предложений впервые выдвинул моряк-следопыт для освоения новых земель, но все они пока томились в канцеляриях, некоторые успели перекочевать в архивы, а самого автора уже не было в живых. Соприкоснуться с его судьбой довелось и лейтенанту Спиридову.
Нехотя собирался к новому месту службы Григорий Спиридов. Распоряжению начальства он подчинился беспрекословно, но внутренне протестовал. За четверть века сроднился он с флотской службой, прикипел к морю. На Балтике и Каспии, Азовском или Белом морях — всюду просыпался и засыпал, вслушиваясь в рокот прибоя или перекатываясь на койке в штормовую погоду в каюте на корабле, ощущая на губах соленый привкус.
— Как же так, — сетовал он, прощаясь с офицерами «Варвары Великомученицы», — всю жизнь, поди, под ногами палуба, а нынче с тараканами воевать да сверчков слушать?
— Знать, на виду у начальства, — утешали товарищи, — не печалься, не в Казань же тебя за лесом отправляют. Глядишь, и чином пожалуют, вона Чириков, царство ему небесное, схлопотал в белокаменной капитан-командора. А «Варвара» все одно паруса на рейде сушит.
— Так он болезный был чахоткою, а я-то во здравии, совестно...
Брат Алексей тоже ублажал:
— Не горюй, передохнёшь от сутолоки моряцкой, заодно к матушке по пути заглянешь. Поклонись ей, подарочек я ей припас, шаль китайчатую.
— Постараюсь, не знаю, как начальник мой, Волконский. Мы, правда, с ним у Бредаля в Донской флотилии не однажды вместе хлеб-воду делили.
Назначенный главным в конторе лейтенант майорского ранга, были в ту пору и такие звания, и в самом деле не позабыл прежнюю службу со Спиридовым. Когда добрались до Клина, он отпустил его.
— Поезжай к своим, Григорий Андреич, покуда метели не видать, послезавтра к яму вернуться, — без обиняков сказал Белосельский, когда ямщик поставил санки у почтовой станции, — глядишь, лошадьми разживусь.
Еще в пути Спиридов сговорился с ним и сразу же поехал к себе, в небольшое сельцо Еросимово, верстах в десяти от Клина.
Не ожидавшая сына мать расплакалась от внезапной радости.
— Не чаяла я, сынок, с тобой повидаться, хвораю, помирать собралась.
Как мог успокаивал Григорий мать, а сам едва сдерживал слезы. Последний раз он виделся с матерью, когда еще был жив отец. Постарела она с тех пор, сгорбилась. Передав подарки, не откладывая, засветло, придерживая бережно мать под руку, сходил Григорий с ней в церковь. Храм, как обычно в будни, был закрыт, но батюшка, увидав их, сразу же заторопился, одеваясь. В нетопленом храме зажег лампады, помянул в молитве усопшего раба Божия Андрея. Григорий с матерью поставили свечки, помолились. Мать пригласила батюшку к себе по случаю приезда сына. Собственно, батюшка был единственным человеком, с которым она хоть изредка отводила душу в беседах после церковных праздников.