Но вскоре для нас наступили тяжелые времена. Таттерсал слегка устал от нее, да и родители подняли большой шум благодаря вмешательству жены губернатора. Под этим уважительным предлогом Таттерсал расстался с ней без особых сцен. К тому же было лето и на острове было много хорошеньких американок. Наступило время для чего-нибудь новенького. Так что он бросил Роду. Прямо так. Сказал ей, что все кончено. Что его родители настаивают, иначе они перестанут давать ему деньги. Это случилось за две недели до возвращения Филиппа Мастерса из Вашингтона, и я должен сказать, что она приняла это нормально. Рода была сильная и знала, что когда-нибудь это произойдет. Она не плакала. Собственно говоря, некому было и плакаться. Она просто пошла и сказала леди Берфорд, что очень сожалеет, что собирается быть хорошей женой Филиппу Мастерсу и будет делать теперь всю домашнюю работу. Она убралась в доме, привела все в полный порядок, все подготовила для грандиозной сцены примирения. По поведению своих бывших друзей по гольф-клубу она отчетливо поняла необходимость этого примирения. О ней вдруг стали плохо говорить там. Вы знаете, что такие вещи случаются даже в таком гостеприимном месте, как деревенский клуб в тропиках. Теперь не только круг правительственных чиновников, но и торговцы Гамильтона относились к ней с неодобрением. Она вдруг превратилась в дешевую вещь, которой попользовались и выбросили. Она попыталась снова быть той же веселой маленькой кокеткой, но это больше не срабатывало. Ее сильно унизили раз или два, и она прекратила это. Теперь важно было вернуться на свою надежную базу и медленно начать вновь строить свою жизнь. Она сидела дома и делала это охотно, репетируя снова и снова сцену, которую будет разыгрывать, — слезы, ухаживания стюардессы, долгие, искренние оправдания и объяснения, двуспальная постель.
— И потом Филипп Мастерс приехал домой? Губернатор замолчал и внимательно посмотрел на Бонда.
— Вы не женаты, но я думаю, вы знаете, что таковы любые отношения между мужчиной и женщиной. Они могут сохранять их до тех пор, пока между ними существует какая-то человечность. Когда вся доброта исчезнет, когда одному из них становится откровенно безразлично, жив ли другой или умер, тогда это уже плохо. Такое оскорбление, нанесенное “я” человека или, еще хуже, инстинкту самосохранения, никогда не прощается. Я видел это в сотнях семей. Я видел, как прощаются скандальные измены, как прощаются преступления и даже убийство, не говоря уже о банкротстве и любом другом социальном преступлении, неизлечимая болезнь, слепота, несчастье — все это можно пережить. Но никогда — исчезновение обычной человеческой гуманности в одном из партнеров. Я размышлял об этом и придумал довольно высокопарное название этому основному фактору в отношениях между людьми. Я назвал его законом “Квант спокойствия”.
— Прекрасное название. Очень впечатляет. Я, конечно, понимаю, что вы имеете в виду, и должен сказать, что вы абсолютно правы. Квант спокойствия — это балл успокоения. Да, я думаю, можно сказать, что в конце концов и любовь, и дружба покоятся именно на этом. Человек — существо очень непрочное. Когда кто-то вызывает у вас не только чувство опасности, но и, как вам кажется, хочет уничтожить вас, это, безусловно, конец. Квант спокойствия находится на нуле. Нужно отойти от этого человека, чтобы спасти свою жизнь. Мастерс это понял?
Губернатор не ответил на вопрос. Он сказал:
— Роду, по-видимому, предупредили, что ее муж идет домой, но с первого взгляда она заметила только, что у него теперь нет усов и прическа стала такой же, какой была, когда они познакомились. Но глаза, рот и подбородок — совсем другие. На Роде было самое скромное платье. Лицо почти без косметики. Она села на стул так, что свет из окон как бы скользил по ее лицу, но при этом прямо падал на книгу, лежащую на коленях. Она все продумала и решила, что, когда он войдет, она оторвется от книги и будет смотреть на него спокойно и покорно, ожидая, когда он заговорит. Затем она поднимется, тихо подойдет к нему и, опустив голову, встанет перед ним. Она ему все расскажет, слезы у нее будут катиться градом, он обнимет ее, и она будет давать обещания. Она много раз репетировала эту сцену, пока не была удовлетворена.
В нужный момент она оторвалась от книги. Мастерс тихо опустил чемодан, медленно подошел к камину и остановился, бросая на Роду какой-то отсутствующий взгляд. Глаза его были холодными и безразличными. Из внутреннего кармана пиджака он вытащил листок бумаги и сказал сухо, как агент по недвижимости: “Вот план дома. Я разделил его на две половины. Эта комната и спальня для гостей будут моими. Ты можешь пользоваться ванной, когда меня нет дома”. Затем он наклонился и бросил листок бумаги не открытую книгу. “Ты никогда не должна входить в мои комнаты, за исключением тех случаев, когда у нас будут гости”.
Рода Мастерс открыла рот, чтобы что-то сказать. Он поднял руку: “Я говорю с тобой наедине в последний раз. Если ты заговоришь со мной, отвечать я не буду. Если тебе нужно будет что-то сообщить, оставишь записку в ванной. Надеюсь, что еда будет приготовлена и подана мне в столовую вовремя. Ты можешь пользоваться столовой после меня. Я буду давать тебе на домашние расходы двадцать фунтов в месяц. Первого числа каждого месяца мои адвокаты будут посылать тебе эту сумму. Они же готовят сейчас документы на развод. Я развожусь с тобой, но ты не посмеешь подать в суд, потому что не имеешь права. Частный детектив собрал против тебя все доказательства. Суд состоится через год, когда мое пребывание на Бермудах закончится. А пока же на публике мы будем вести себя как обычная супружеская пара”. Мастерс засунул руки в карманы и вежливо взглянул на нее. К этому моменту слезы уже градом лились из ее глаз. Она выглядела ужасно испуганно, как будто кто-то ударил ее. Мастерс сказал равнодушно: “Тебя еще что-нибудь интересует? Если нет, собирай свои вещи и переезжай на кухню. — Он посмотрел на часы:
— Я хочу, чтобы обед подавался в восемь. Сейчас половина восьмого”.
Губернатор замолчал и сделал несколько глотков виски. — Все это я узнал из краткого рассказа Мастерса и из тех подробностей, которые Рода Мастерс передала леди Берфорд. По-видимому, Рода Мастерс каждый день пыталась заставить его изменить решение — спорила, умоляла, впадала в истерику. Он был непоколебим. Ее слова не доходили до него. Казалось, что он уехал и прислал кого-то вместо себя. И в конце концов ей пришлось согласиться. У нее не было денег. Она не могла вернуться в Англию. Чтобы иметь постель и еду, она должна была делать то, что он ей говорил. Вот так вот. Целый год они так жили, были вежливы друг с другом на публике, но совершенно не разговаривали и не общались наедине. Конечно, мы все удивились этой перемене. Они никому не говорили об этом договоре. Ей было бы стыдно, у него тоже не было оснований делать это. Он казался более замкнутым, чем всегда, но работал отлично, и все вздохнули с облегчением и согласились, что их брак каким-то чудом спасен. Оба они очень выиграли от этого и снова стали популярной парой, и все простилось и было забыто.
Прошел год, и Мастерсу нужно было уезжать. Он объявил, что Рода останется, чтобы закрыть дом. Они дали обычный раунд прощальных вечеров. Все немного удивились, что она не пришла проводить его на пароход, но он сказал, что она плохо себя чувствует. Этому поверили, пока через две недели из Англия не долетела новость о разводе. Тогда Рода Мастерс пришла в губернаторский дом, долго беседовала с леди Берфорд, и постепенно выяснилась вся история, включая действительно ужасную следующую главу.
Губернатор выпил последний глоток виски. Когда он ставил стакан на место, лед звенел в пустом стакане.
— Очевидно, за день до отъезда Мастерс нашел в ванной записку от жены. В ней говорилось, что ей просто необходимо с ним встретиться для последнего разговора перед тем, как он уедет навсегда. Мастерс и раньше получал такие записки, всегда их рвал и оставлял кусочки на полке над раковиной. На этот раз он ответил ей, назначив свидание в гостиной в шесть часов вечера. Когда наступило назначенное время, она робко вошла из кухни. Она уже давно прекратила устраивать сцены и не предпринимала никаких попыток в расчете на его милосердие. Сейчас она спокойно стояла и сказала, что у нее осталось всего десять фунтов из тех денег, что он давал: на ведение хозяйства и больше у нее ничего нет. После его отъезда она останется без средств к существованию. “У тебя есть драгоценности, которые я тебе дарил, и меховая накидка”. — “В лучшем случае я за них получу пятьдесят фунтов”. — “Тебе придется найти какую-нибудь работу”. — “Чтобы найти ее, потребуется время. Мне нужно где-то жить. Я должна оставить этот дом через две недели. Не можешь ли ты хоть что-нибудь мне дать? Мне же придется голодать”.
Мастерс посмотрел на нее безразлично. “Ты хорошенькая. Ты никогда не будешь голодать”. — “Ты должен мне помочь, Филипп. Ты должен. Если я пойду побираться в губернаторский дом, это не будет способствовать твоей карьере”.
В их доме не было ничего своего за исключением некоторых мелочей. Они сняли его с мебелью. Хозяин квартиры приходил неделю назад и обговорил список вещей. У них осталась только машина “моррис”, которую Мастерс купил подержанной, и магнитофон, который он приобрел в последней попытке развлечь ее еще до того, как она занялась гольфом.
Филипп Мастерс посмотрел на нее в последний раз. Больше он никогда ее не увидит. “Хорошо, ты можешь оставить себе машину и магнитофон. Теперь все. Мне нужно упаковать вещи. Прощай”. Он вышел и направился в свою комнату.
Губернатор взглянул на Бонда.
— По крайней мере это последний маленький жест. Да? Губернатор мрачно улыбнулся, — Когда он уехал и Рода осталась одна, она взяла обручальное кольцо, несколько своих безделушек, палантин из лисы и отправилась в Гамильтон, где ходила из одного ломбарда в другой. В конце концов она получила сорок фунтов за драгоценности и семь фунтов за кусок меха. Потом она поехала к торговцу подержанных машин и попросила о встрече с управляющим. Когда она спросила его, сколько он может дать ей за “моррис”, он решил, что она шутит. “Но, мадам, мистер Мастерс купил машину в кредит и очень задолжал нам. Он, конечно, сказал вам, что только на прошлой неделе мы вынуждены были послать ему официальное уведомление об этом: мы услышали, что он уезжает. Он ответил нам, что подъедете вы, чтобы уладить дела. Позвольте мне посмотреть. — Он достал папку и пролистал ее. — Да, он должен за машину точно двести фунтов”.
Рода, конечно, расплакалась, и в конце концов управляющий согласился взять машину обратно, хотя она теперь и не стоила двухсот фунтов, он настоял на том, что она должна оставить бензин в баке и все другое. Роде Мастерс ничего не оставалось делать, как согласиться и благодарить за то, что на нее не подают в суд. Она вышла из гаража и, бредя по жаркой улице, уже знала, что ее ждет в радиомагазине. И была права. Повторилась та же самая история, только на этот раз ей пришлось заплатить десять фунтов, чтобы уговорить служащего взять магнитофон обратно. Она наняла машину, которая довезла ее до того места, откуда она могла дойти пешком, и, вернувшись домой, бросилась на постель и проплакала весь день. Она уже была побита. Теперь Филипп Мастерс добил ее. Губернатор, помолчав, продолжил:
— Действительно, очень необычно. Такой человек, как Мастерс, добрый, чуткий, который и муху-то не обидит, теперь совершал один из самых жестоких поступков, которые я когда-либо видел. Это действовал мой закон. — Губернатор слегка улыбнулся. — Как бы она ни согрешила, он не должен был поступать с ней таким образом, если она давала ему этот Квант спокойствия. Как бы то ни было, она пробудила в нем звериную жестокость — жестокость, которая сидит где-то глубоко в каждом из нас, и только угроза нашему существованию может пробудить ее там. Мастерс хотел заставить женщину страдать, но не так, как он страдал, поскольку это было невозможно, а так, как он только смог придумать. А этот вероломный жест с машиной и магнитофоном был бесчеловечным запоздалым поступком, напоминающим ей даже после его отъезда, как он ее ненавидит и как он все еще хочет сделать ей больно.
— Это должно быть ужасно. Просто невероятно, как люди могут так обижать друг друга. Мне становится жаль девушку. Что же случилось с ней в конечном счете и что с ним? — спросил Бонд.
Губернатор встал и посмотрел на часы.
— О Боже, уже почти полночь. И я так поздно задержал весь персонал, — он улыбнулся, — и вас также.
Он подошел к камину и позвонил в колокольчик. Появился негр-дворецкий. Губернатор извинился, что так долго задержал его, и приказал ему все запереть и выключить свет. Бонд поднялся. Губернатор повернулся к нему.
— Пойдемте, и я расскажу вам остальное. Я провожу вас до ворот, чтобы часовой вас выпустил.
Они медленно шли по длинным комнатам и спустились по широкой лестнице к саду. Стояла прекрасная лунная ночь, полная луна стремительно проносилась над их головами сквозь прозрачные и высокие облака.
Губернатор говорил:
— Мастерс продолжал работать в колониальной службе, но он уже никогда не оправдал надежд своего прекрасного начала. После этого случая на Бермудах что-то, казалось, сломалось в нем. Какая-то часть его самого была убита случившимся. Он стал инвалидом. Конечно, не ее вина, но я думаю, что он никогда не смог забыть, что с ней сделал, и это преследовало его. Он хорошо работал, но потерял что-то человеческое и постепенно увял совсем. Конечно, он никогда снова не женился и в конце концов стал заниматься проектом по выращиванию арахиса, а когда это не получилось, ушел в отставку и уехал в Нигерию — назад, к тем единственным в мире людям, которые были добры к нему, назад туда, откуда все началось. Трагедия, конечно, когда я вспоминаю, каким он был в молодости, когда мы начинали.
— А девушка?
— О, у нее было довольно тяжелое время. Мы пустили шапку по кругу. Она выполняла разную работу, в основном благотворительную. Она хотела снова работать стюардессой, но то, каким образом она порвала контракт с Британской авиакомпанией, не позволило ей даже подать документы. В то время было не так много авиакомпании и не было недостатка среди желающих работать стюардессами. Немного позже, в том же году, Берфордов перевели на Ямайку, и с ними исчезла ее опора. Как я говорил, леди Берфорд всегда относилась к ней снисходительно. Рода Мастерс была почти нищей. Она все еще хорошо выглядела, и разные мужчины содержали ее в течение какого-то времени, но в таком маленьком местечке, как Бермуды, невозможно долго ходить по кругу. Она чуть не превратилась в проститутку и не попала в беду с полицией, когда судьба вновь вмешалась и решила, что она достаточно наказана. Пришло письмо от леди Берфорд с билетом до Ямайки, в котором" говорилось, что леди Берфорд нашла ей место регистраторши в отеле “Блу-Хиллз”, одном из лучших отелей Кингстона. Итак, она уехала, к тому времени я был переведен в Родезию, и, думаю, Бермуды были счастливы распрощаться с ней.
Губернатор и Бонд подошли к входным воротам. За ними сверкали под луной белым, черным и розовым цветом узкие улочки и симпатичные деревянные дома с позолоченными фронтонами и балконами. Это — Нассау. Громко стуча каблуками, часовой встал по стойке “смирно” и взял на караул. Губернатор поднял руку.
— Все в порядке. Вольно.
И опять часовой с грохотом растворился в темноте, и наступила тишина.
Губернатор продолжал:
— И это конец истории, за исключением одной последней причуды судьбы. Однажды в отеле “Блу-Хиллз” появился канадский миллионер, который прожил там всю зиму. Затем он отвез Роду Мастерс в Канаду и женился на ней. С тех пор она живет припеваючи.
— Боже мой, это действительно удача. Едва ли заслуженная.
— Не могу с этим согласиться. Трудно сказать. Жизнь — хитрая штука. По-видимому, судьба решила, что Рода достаточно заплатила за все то, что она сделала Мастерсу. Возможно, во всем были виноваты родители Мастерса. Они превратили его в человека, с которым должно было случиться несчастье. Он неизбежно должен был потерпеть эмоциональный крах, они именно так воспитали его. Судьбе было угодно выбрать Роду как своего исполнителя. И теперь судьба оплатила ее услуги. Трудно судить об этих вещах. Во всяком случае она осчастливила своего канадца. Сегодня оба выглядели счастливыми.
Бонд засмеялся. Неожиданно драматические события его собственной жизни показались ему незначительными. Дело повстанцев Кастро и сожженные суда годились только для приключенческой рубрики дешевой газеты. На скучном обеде он сидел рядом со скучной женщиной, и случайное замечание приоткрыло ему книгу настоящих страстей — человеческой комедии, где человеческие страсти — искренние и настоящие, где судьба ведет более естественную игру, чем придуманный правительством заговор любой разведки.
Бонд повернулся к губернатору и протянул ему руку.
— Спасибо за рассказ. И я должен извиниться перед вами. Мне показалось, что миссис Гарвей Миллер скучный человек. Благодаря вам я ее никогда не забуду. Я должен быть более внимательным к людям. Вы преподнесли мне урок.
Она обменялись рукопожатием. Губернатор улыбнулся.
— Я рад, что история заинтересовала вас. Я боялся, что вам будет скучно. Вы ведете очень интересную жизнь. По правде говоря, я всю голову сломал, думая, о чем мы можем говорить после обеда. Жизнь в колониальной службе очень скучная.
Они попрощались. Бонд шел вдоль тихой улицы по направлению к порту и гостинице британской колониальной службы. Он думал о встрече с представителями береговой охраны и ФБР, которая состоится у него утром в Майами. Перспектива, которая раньше его интересовала и даже волновала, казалась теперь скучной и бесполезной.
— В этом деле немало риска.
Слова, казалось, ласково шевелили пышные коричневатые усы. Тяжелый взгляд черных глаз медленно переместился с лица Бонда на его руки, сосредоточенно игравшие коробком спичек с надписью по-итальянски “Таверна “Золотая голубка”.
Бонд чувствовал, что его внимательно изучают. Это неторопливое, тщательное изучение продолжалось уже два часа, с момента встречи с этим человеком в баре “Эксельсиора”. Бонду сказали, что у человека, с которым он должен был встретиться, густые усы, что он будет сидеть за столиком в одиночестве и пить “Александер” со сливками. Бонд тогда еще подумал, насколько необычным был опознавательный знак: мягкий, дамский напиток. Это уж во всяком случае умнее сложенной газеты, цветка в петлице или каких-нибудь там желтых перчаток, так набивших оскомину в описаниях конспиративных встреч тайных агентов. К тому же у этого опознавательного знака было и еще одно существенное преимущество: его можно было узнать и в отсутствие его владельца. И Кристатос не преминул устроить маленький тест на сообразительность. Когда Бонд вошел в бар и огляделся, то обнаружил, что среди двух десятков посетителей не было ни одного усатого. Но на угловом столике в дальнем углу просторного, уютного зала рядом с блюдечком маслин и розеткой, наполненной орешками кэшью, стоял высокий бокал с водкой и сливками. Бонд направился прямо к этому столику, выдвинул стул и сел.
Подошел официант.
— Добрый вечер, сэр. Синьор Кристатос сейчас разговаривает по телефону.
Бонд кивнул и сделал заказ:
— Пожалуйста, “Негрони” с джином “Гордон”, Официант повернулся к стойке бара.
— Один “Негрони” с “Гордоном”.
— Вы уж меня извините.
Большая волосатая рука приподняла стул с такой легкостью, как будто это был коробок спичек, и поудобнее подоткнула его под грузное тело.
— Мне обязательно надо было поговорить с Альфгедо. Рукопожатия было не нужно. Просто встретились двое старинных знакомых. Похоже, что и занимались они чем-то одинаковым: скажем, импортом-экспортом. Тот, что помоложе, смахивал на американца. Хотя нет. Одет не так. Значит — англичанин.
Бонд легко отбил первую подачу.
— Как поживает его малыш? Все в порядке? Зрачки черных глаз синьора Кристатоса сузились. Да, это — профессионал. Он развел руками.
— Да вроте бы. Что там может пгоизойти?
— Оспа — очень неприятная штука...
Принесли “Негрони”. Оба собеседника поудобнее устроились за столиком, довольные, что являются равными партнерами. В их “игре” так бывает не часто. Обычно, еще до начала подобной работы в паре, один из партнеров утрачивает доверие к другому. Бонду нередко представлялось в таких случаях, что уже первая встреча попахивала жареным: одним из признаков было ощущение, что его тщательно разработанная легенда начинала дымиться. А при дальнейшем развитии событий дым превращался в пламя, и “крыша” рушилась. Игра на этом прекращалась, и ему не оставалось ничего, кроме как выйти из нее или ждать, пока его самого не “уйдет” кто-то другой. Но вот сейчас все пока шло нормально.
В тот же вечер, позднее, в таверне под названием “Золотая голубка” неподалеку от Пьяцца-ди-Спанья, Бонд, к своему удивлению, обнаружил, что его все еще проверяют. Кристатос пока лишь примеривался и присматривался к Бонду, пытаясь понять, можно ли ему доверять полностью.
Слова Кристатоса о том, что “в этом теле немало риска”, были, по сути, пока единственным высказыванием, где допускалась возможность деловых отношении между ним и Бондом. Это Бонда воодушевило, хотя он и сам не очень-то доверял Кристатосу. Однако в конечном счете все эти меры предосторожности означали, что интуиция М, не подвела его и на этот раз: Кристатос, скорее всего, действительно знает о чем-то очень и очень серьезном.
Бонд бросил остаток спички в пепельницу и произнес:
— Кто-то однажды сказал мне, что любое дело, которое приносит больше десяти процентов прибыли и которым заниматься надо после девяти вечера, — это опасное дело. То дело, которое свело нас вместе, дает тысячу процентов дохода и заниматься им можно только под покровом ночи. Так что по обоим показателям дело это рискованное.
Понизив голос, Бонд добавил:
— Средства в наличии имеются. Доллары, швейцарские франки, венесуэльские боливары — все, что душе угодно.
— Вот это меня гатует. А то уж лиг у меня слишком много накопилось.
Синьор Кристатос развернул меню.
— Все-таки давайте сначала подкгепимся. Нельзя заниматься столь важным телом на пустой желуток.
А началось все с того, что неделю назад Бонда вызвал к себе М. Он был явно не в духе.
— У вас есть чем заняться, 007?
— Только составлением разных бумажек, сэр.
— Что значит “бумажек”? — М, махнул трубкой в сторону кипы документов на своем столе. — А у кого их нет?
— Я имел в виду, что нет активной работы, сэр, — Так и надо было сказать то, что имелось в виду. — М, взял стопку связанных вместе бордовых папок и с такой силой толкнул их через стол, что Бонд поймал их с трудом.
— Вот вам еще “бумажки”. В основном из Скотленд-Ярда, от их людей, занимающихся наркотиками. Данные министерства внутренних дел и министерства здравоохранения и несколько замечательно увесистых докладов из женевского Международного центра по борьбе с опиумом. Возьмите все это к себе и прочитайте. Понадобится вам для этого сегодняшний день и почти весь сегодняшний вечер. Завтра вы вылетаете в Рим и принимаетесь за поиски главарей. Все понятно?
Бонд кивнул. Ему было понятно, чем вызвано раздражение М. Больше всего на свете его бесило, когда его сотрудников отвлекали от их непосредственных обязанностей. А обязанности эти — шпионаж, ну и, по мере необходимости, саботаж и подрывная деятельность. Все остальное не заслуживало внимания Службы и расходования секретных фондов, которые, ей-Богу, и так были не ахти какими огромными.
— Вопросы есть? — Выдвинутая вперед челюсть М, напоминала бушприт корабля и как бы говорила Бонду, что пора бы ему убираться восвояси со своими бумажками, чтобы владелец челюсти мог заняться вопросами поважнее.
Бонд знал, что это было, хотя бы и в малой степени, игрой на публику. У М, были свои маленькие пунктики, все в Службе о них знали, и М, знал, что о них все знают. Но это вовсе не означало, что он должен был их скрывать. Среди них были большие пунктики — использование Службы не по прямому предназначению и жажда отделять правдивые разведданные от кажущихся таковыми — и пунктики маленькие. Сюда относилось твердое убеждение, что нельзя принимать в Службу людей с бородами; людей, одинаково свободно говорящих на своем родном языке и на нескольких других; людей, пытающихся оказывать на него давление за счет связей их семейств с членами кабинета министров; мужчин и женщин, уделяющих слишком много внимания своему внешнему виду; а также всех тех, кто называл его “сэр” во внеслужебное время. К этому списку можно было добавить то чрезмерное доверие, которое М, испытывал к шотландцам. К этим своим пунктикам М, относился с той же иронией, с какой относились к своим причудам и Черчилль, и Монтгомери. И он не имел ничего против блефа, а в какой-то степени это и был блеф в отношении своих сотрудников. Тем не менее он никогда не позволил бы себе отправить Бонда на задание без соответствующего инструктажа.
— И потом Филипп Мастерс приехал домой? Губернатор замолчал и внимательно посмотрел на Бонда.
— Вы не женаты, но я думаю, вы знаете, что таковы любые отношения между мужчиной и женщиной. Они могут сохранять их до тех пор, пока между ними существует какая-то человечность. Когда вся доброта исчезнет, когда одному из них становится откровенно безразлично, жив ли другой или умер, тогда это уже плохо. Такое оскорбление, нанесенное “я” человека или, еще хуже, инстинкту самосохранения, никогда не прощается. Я видел это в сотнях семей. Я видел, как прощаются скандальные измены, как прощаются преступления и даже убийство, не говоря уже о банкротстве и любом другом социальном преступлении, неизлечимая болезнь, слепота, несчастье — все это можно пережить. Но никогда — исчезновение обычной человеческой гуманности в одном из партнеров. Я размышлял об этом и придумал довольно высокопарное название этому основному фактору в отношениях между людьми. Я назвал его законом “Квант спокойствия”.
— Прекрасное название. Очень впечатляет. Я, конечно, понимаю, что вы имеете в виду, и должен сказать, что вы абсолютно правы. Квант спокойствия — это балл успокоения. Да, я думаю, можно сказать, что в конце концов и любовь, и дружба покоятся именно на этом. Человек — существо очень непрочное. Когда кто-то вызывает у вас не только чувство опасности, но и, как вам кажется, хочет уничтожить вас, это, безусловно, конец. Квант спокойствия находится на нуле. Нужно отойти от этого человека, чтобы спасти свою жизнь. Мастерс это понял?
Губернатор не ответил на вопрос. Он сказал:
— Роду, по-видимому, предупредили, что ее муж идет домой, но с первого взгляда она заметила только, что у него теперь нет усов и прическа стала такой же, какой была, когда они познакомились. Но глаза, рот и подбородок — совсем другие. На Роде было самое скромное платье. Лицо почти без косметики. Она села на стул так, что свет из окон как бы скользил по ее лицу, но при этом прямо падал на книгу, лежащую на коленях. Она все продумала и решила, что, когда он войдет, она оторвется от книги и будет смотреть на него спокойно и покорно, ожидая, когда он заговорит. Затем она поднимется, тихо подойдет к нему и, опустив голову, встанет перед ним. Она ему все расскажет, слезы у нее будут катиться градом, он обнимет ее, и она будет давать обещания. Она много раз репетировала эту сцену, пока не была удовлетворена.
В нужный момент она оторвалась от книги. Мастерс тихо опустил чемодан, медленно подошел к камину и остановился, бросая на Роду какой-то отсутствующий взгляд. Глаза его были холодными и безразличными. Из внутреннего кармана пиджака он вытащил листок бумаги и сказал сухо, как агент по недвижимости: “Вот план дома. Я разделил его на две половины. Эта комната и спальня для гостей будут моими. Ты можешь пользоваться ванной, когда меня нет дома”. Затем он наклонился и бросил листок бумаги не открытую книгу. “Ты никогда не должна входить в мои комнаты, за исключением тех случаев, когда у нас будут гости”.
Рода Мастерс открыла рот, чтобы что-то сказать. Он поднял руку: “Я говорю с тобой наедине в последний раз. Если ты заговоришь со мной, отвечать я не буду. Если тебе нужно будет что-то сообщить, оставишь записку в ванной. Надеюсь, что еда будет приготовлена и подана мне в столовую вовремя. Ты можешь пользоваться столовой после меня. Я буду давать тебе на домашние расходы двадцать фунтов в месяц. Первого числа каждого месяца мои адвокаты будут посылать тебе эту сумму. Они же готовят сейчас документы на развод. Я развожусь с тобой, но ты не посмеешь подать в суд, потому что не имеешь права. Частный детектив собрал против тебя все доказательства. Суд состоится через год, когда мое пребывание на Бермудах закончится. А пока же на публике мы будем вести себя как обычная супружеская пара”. Мастерс засунул руки в карманы и вежливо взглянул на нее. К этому моменту слезы уже градом лились из ее глаз. Она выглядела ужасно испуганно, как будто кто-то ударил ее. Мастерс сказал равнодушно: “Тебя еще что-нибудь интересует? Если нет, собирай свои вещи и переезжай на кухню. — Он посмотрел на часы:
— Я хочу, чтобы обед подавался в восемь. Сейчас половина восьмого”.
Губернатор замолчал и сделал несколько глотков виски. — Все это я узнал из краткого рассказа Мастерса и из тех подробностей, которые Рода Мастерс передала леди Берфорд. По-видимому, Рода Мастерс каждый день пыталась заставить его изменить решение — спорила, умоляла, впадала в истерику. Он был непоколебим. Ее слова не доходили до него. Казалось, что он уехал и прислал кого-то вместо себя. И в конце концов ей пришлось согласиться. У нее не было денег. Она не могла вернуться в Англию. Чтобы иметь постель и еду, она должна была делать то, что он ей говорил. Вот так вот. Целый год они так жили, были вежливы друг с другом на публике, но совершенно не разговаривали и не общались наедине. Конечно, мы все удивились этой перемене. Они никому не говорили об этом договоре. Ей было бы стыдно, у него тоже не было оснований делать это. Он казался более замкнутым, чем всегда, но работал отлично, и все вздохнули с облегчением и согласились, что их брак каким-то чудом спасен. Оба они очень выиграли от этого и снова стали популярной парой, и все простилось и было забыто.
Прошел год, и Мастерсу нужно было уезжать. Он объявил, что Рода останется, чтобы закрыть дом. Они дали обычный раунд прощальных вечеров. Все немного удивились, что она не пришла проводить его на пароход, но он сказал, что она плохо себя чувствует. Этому поверили, пока через две недели из Англия не долетела новость о разводе. Тогда Рода Мастерс пришла в губернаторский дом, долго беседовала с леди Берфорд, и постепенно выяснилась вся история, включая действительно ужасную следующую главу.
Губернатор выпил последний глоток виски. Когда он ставил стакан на место, лед звенел в пустом стакане.
— Очевидно, за день до отъезда Мастерс нашел в ванной записку от жены. В ней говорилось, что ей просто необходимо с ним встретиться для последнего разговора перед тем, как он уедет навсегда. Мастерс и раньше получал такие записки, всегда их рвал и оставлял кусочки на полке над раковиной. На этот раз он ответил ей, назначив свидание в гостиной в шесть часов вечера. Когда наступило назначенное время, она робко вошла из кухни. Она уже давно прекратила устраивать сцены и не предпринимала никаких попыток в расчете на его милосердие. Сейчас она спокойно стояла и сказала, что у нее осталось всего десять фунтов из тех денег, что он давал: на ведение хозяйства и больше у нее ничего нет. После его отъезда она останется без средств к существованию. “У тебя есть драгоценности, которые я тебе дарил, и меховая накидка”. — “В лучшем случае я за них получу пятьдесят фунтов”. — “Тебе придется найти какую-нибудь работу”. — “Чтобы найти ее, потребуется время. Мне нужно где-то жить. Я должна оставить этот дом через две недели. Не можешь ли ты хоть что-нибудь мне дать? Мне же придется голодать”.
Мастерс посмотрел на нее безразлично. “Ты хорошенькая. Ты никогда не будешь голодать”. — “Ты должен мне помочь, Филипп. Ты должен. Если я пойду побираться в губернаторский дом, это не будет способствовать твоей карьере”.
В их доме не было ничего своего за исключением некоторых мелочей. Они сняли его с мебелью. Хозяин квартиры приходил неделю назад и обговорил список вещей. У них осталась только машина “моррис”, которую Мастерс купил подержанной, и магнитофон, который он приобрел в последней попытке развлечь ее еще до того, как она занялась гольфом.
Филипп Мастерс посмотрел на нее в последний раз. Больше он никогда ее не увидит. “Хорошо, ты можешь оставить себе машину и магнитофон. Теперь все. Мне нужно упаковать вещи. Прощай”. Он вышел и направился в свою комнату.
Губернатор взглянул на Бонда.
— По крайней мере это последний маленький жест. Да? Губернатор мрачно улыбнулся, — Когда он уехал и Рода осталась одна, она взяла обручальное кольцо, несколько своих безделушек, палантин из лисы и отправилась в Гамильтон, где ходила из одного ломбарда в другой. В конце концов она получила сорок фунтов за драгоценности и семь фунтов за кусок меха. Потом она поехала к торговцу подержанных машин и попросила о встрече с управляющим. Когда она спросила его, сколько он может дать ей за “моррис”, он решил, что она шутит. “Но, мадам, мистер Мастерс купил машину в кредит и очень задолжал нам. Он, конечно, сказал вам, что только на прошлой неделе мы вынуждены были послать ему официальное уведомление об этом: мы услышали, что он уезжает. Он ответил нам, что подъедете вы, чтобы уладить дела. Позвольте мне посмотреть. — Он достал папку и пролистал ее. — Да, он должен за машину точно двести фунтов”.
Рода, конечно, расплакалась, и в конце концов управляющий согласился взять машину обратно, хотя она теперь и не стоила двухсот фунтов, он настоял на том, что она должна оставить бензин в баке и все другое. Роде Мастерс ничего не оставалось делать, как согласиться и благодарить за то, что на нее не подают в суд. Она вышла из гаража и, бредя по жаркой улице, уже знала, что ее ждет в радиомагазине. И была права. Повторилась та же самая история, только на этот раз ей пришлось заплатить десять фунтов, чтобы уговорить служащего взять магнитофон обратно. Она наняла машину, которая довезла ее до того места, откуда она могла дойти пешком, и, вернувшись домой, бросилась на постель и проплакала весь день. Она уже была побита. Теперь Филипп Мастерс добил ее. Губернатор, помолчав, продолжил:
— Действительно, очень необычно. Такой человек, как Мастерс, добрый, чуткий, который и муху-то не обидит, теперь совершал один из самых жестоких поступков, которые я когда-либо видел. Это действовал мой закон. — Губернатор слегка улыбнулся. — Как бы она ни согрешила, он не должен был поступать с ней таким образом, если она давала ему этот Квант спокойствия. Как бы то ни было, она пробудила в нем звериную жестокость — жестокость, которая сидит где-то глубоко в каждом из нас, и только угроза нашему существованию может пробудить ее там. Мастерс хотел заставить женщину страдать, но не так, как он страдал, поскольку это было невозможно, а так, как он только смог придумать. А этот вероломный жест с машиной и магнитофоном был бесчеловечным запоздалым поступком, напоминающим ей даже после его отъезда, как он ее ненавидит и как он все еще хочет сделать ей больно.
— Это должно быть ужасно. Просто невероятно, как люди могут так обижать друг друга. Мне становится жаль девушку. Что же случилось с ней в конечном счете и что с ним? — спросил Бонд.
Губернатор встал и посмотрел на часы.
— О Боже, уже почти полночь. И я так поздно задержал весь персонал, — он улыбнулся, — и вас также.
Он подошел к камину и позвонил в колокольчик. Появился негр-дворецкий. Губернатор извинился, что так долго задержал его, и приказал ему все запереть и выключить свет. Бонд поднялся. Губернатор повернулся к нему.
— Пойдемте, и я расскажу вам остальное. Я провожу вас до ворот, чтобы часовой вас выпустил.
Они медленно шли по длинным комнатам и спустились по широкой лестнице к саду. Стояла прекрасная лунная ночь, полная луна стремительно проносилась над их головами сквозь прозрачные и высокие облака.
Губернатор говорил:
— Мастерс продолжал работать в колониальной службе, но он уже никогда не оправдал надежд своего прекрасного начала. После этого случая на Бермудах что-то, казалось, сломалось в нем. Какая-то часть его самого была убита случившимся. Он стал инвалидом. Конечно, не ее вина, но я думаю, что он никогда не смог забыть, что с ней сделал, и это преследовало его. Он хорошо работал, но потерял что-то человеческое и постепенно увял совсем. Конечно, он никогда снова не женился и в конце концов стал заниматься проектом по выращиванию арахиса, а когда это не получилось, ушел в отставку и уехал в Нигерию — назад, к тем единственным в мире людям, которые были добры к нему, назад туда, откуда все началось. Трагедия, конечно, когда я вспоминаю, каким он был в молодости, когда мы начинали.
— А девушка?
— О, у нее было довольно тяжелое время. Мы пустили шапку по кругу. Она выполняла разную работу, в основном благотворительную. Она хотела снова работать стюардессой, но то, каким образом она порвала контракт с Британской авиакомпанией, не позволило ей даже подать документы. В то время было не так много авиакомпании и не было недостатка среди желающих работать стюардессами. Немного позже, в том же году, Берфордов перевели на Ямайку, и с ними исчезла ее опора. Как я говорил, леди Берфорд всегда относилась к ней снисходительно. Рода Мастерс была почти нищей. Она все еще хорошо выглядела, и разные мужчины содержали ее в течение какого-то времени, но в таком маленьком местечке, как Бермуды, невозможно долго ходить по кругу. Она чуть не превратилась в проститутку и не попала в беду с полицией, когда судьба вновь вмешалась и решила, что она достаточно наказана. Пришло письмо от леди Берфорд с билетом до Ямайки, в котором" говорилось, что леди Берфорд нашла ей место регистраторши в отеле “Блу-Хиллз”, одном из лучших отелей Кингстона. Итак, она уехала, к тому времени я был переведен в Родезию, и, думаю, Бермуды были счастливы распрощаться с ней.
Губернатор и Бонд подошли к входным воротам. За ними сверкали под луной белым, черным и розовым цветом узкие улочки и симпатичные деревянные дома с позолоченными фронтонами и балконами. Это — Нассау. Громко стуча каблуками, часовой встал по стойке “смирно” и взял на караул. Губернатор поднял руку.
— Все в порядке. Вольно.
И опять часовой с грохотом растворился в темноте, и наступила тишина.
Губернатор продолжал:
— И это конец истории, за исключением одной последней причуды судьбы. Однажды в отеле “Блу-Хиллз” появился канадский миллионер, который прожил там всю зиму. Затем он отвез Роду Мастерс в Канаду и женился на ней. С тех пор она живет припеваючи.
— Боже мой, это действительно удача. Едва ли заслуженная.
— Не могу с этим согласиться. Трудно сказать. Жизнь — хитрая штука. По-видимому, судьба решила, что Рода достаточно заплатила за все то, что она сделала Мастерсу. Возможно, во всем были виноваты родители Мастерса. Они превратили его в человека, с которым должно было случиться несчастье. Он неизбежно должен был потерпеть эмоциональный крах, они именно так воспитали его. Судьбе было угодно выбрать Роду как своего исполнителя. И теперь судьба оплатила ее услуги. Трудно судить об этих вещах. Во всяком случае она осчастливила своего канадца. Сегодня оба выглядели счастливыми.
Бонд засмеялся. Неожиданно драматические события его собственной жизни показались ему незначительными. Дело повстанцев Кастро и сожженные суда годились только для приключенческой рубрики дешевой газеты. На скучном обеде он сидел рядом со скучной женщиной, и случайное замечание приоткрыло ему книгу настоящих страстей — человеческой комедии, где человеческие страсти — искренние и настоящие, где судьба ведет более естественную игру, чем придуманный правительством заговор любой разведки.
Бонд повернулся к губернатору и протянул ему руку.
— Спасибо за рассказ. И я должен извиниться перед вами. Мне показалось, что миссис Гарвей Миллер скучный человек. Благодаря вам я ее никогда не забуду. Я должен быть более внимательным к людям. Вы преподнесли мне урок.
Она обменялись рукопожатием. Губернатор улыбнулся.
— Я рад, что история заинтересовала вас. Я боялся, что вам будет скучно. Вы ведете очень интересную жизнь. По правде говоря, я всю голову сломал, думая, о чем мы можем говорить после обеда. Жизнь в колониальной службе очень скучная.
Они попрощались. Бонд шел вдоль тихой улицы по направлению к порту и гостинице британской колониальной службы. Он думал о встрече с представителями береговой охраны и ФБР, которая состоится у него утром в Майами. Перспектива, которая раньше его интересовала и даже волновала, казалась теперь скучной и бесполезной.
Риск
(Risico)
— В этом деле немало риска.
Слова, казалось, ласково шевелили пышные коричневатые усы. Тяжелый взгляд черных глаз медленно переместился с лица Бонда на его руки, сосредоточенно игравшие коробком спичек с надписью по-итальянски “Таверна “Золотая голубка”.
Бонд чувствовал, что его внимательно изучают. Это неторопливое, тщательное изучение продолжалось уже два часа, с момента встречи с этим человеком в баре “Эксельсиора”. Бонду сказали, что у человека, с которым он должен был встретиться, густые усы, что он будет сидеть за столиком в одиночестве и пить “Александер” со сливками. Бонд тогда еще подумал, насколько необычным был опознавательный знак: мягкий, дамский напиток. Это уж во всяком случае умнее сложенной газеты, цветка в петлице или каких-нибудь там желтых перчаток, так набивших оскомину в описаниях конспиративных встреч тайных агентов. К тому же у этого опознавательного знака было и еще одно существенное преимущество: его можно было узнать и в отсутствие его владельца. И Кристатос не преминул устроить маленький тест на сообразительность. Когда Бонд вошел в бар и огляделся, то обнаружил, что среди двух десятков посетителей не было ни одного усатого. Но на угловом столике в дальнем углу просторного, уютного зала рядом с блюдечком маслин и розеткой, наполненной орешками кэшью, стоял высокий бокал с водкой и сливками. Бонд направился прямо к этому столику, выдвинул стул и сел.
Подошел официант.
— Добрый вечер, сэр. Синьор Кристатос сейчас разговаривает по телефону.
Бонд кивнул и сделал заказ:
— Пожалуйста, “Негрони” с джином “Гордон”, Официант повернулся к стойке бара.
— Один “Негрони” с “Гордоном”.
— Вы уж меня извините.
Большая волосатая рука приподняла стул с такой легкостью, как будто это был коробок спичек, и поудобнее подоткнула его под грузное тело.
— Мне обязательно надо было поговорить с Альфгедо. Рукопожатия было не нужно. Просто встретились двое старинных знакомых. Похоже, что и занимались они чем-то одинаковым: скажем, импортом-экспортом. Тот, что помоложе, смахивал на американца. Хотя нет. Одет не так. Значит — англичанин.
Бонд легко отбил первую подачу.
— Как поживает его малыш? Все в порядке? Зрачки черных глаз синьора Кристатоса сузились. Да, это — профессионал. Он развел руками.
— Да вроте бы. Что там может пгоизойти?
— Оспа — очень неприятная штука...
Принесли “Негрони”. Оба собеседника поудобнее устроились за столиком, довольные, что являются равными партнерами. В их “игре” так бывает не часто. Обычно, еще до начала подобной работы в паре, один из партнеров утрачивает доверие к другому. Бонду нередко представлялось в таких случаях, что уже первая встреча попахивала жареным: одним из признаков было ощущение, что его тщательно разработанная легенда начинала дымиться. А при дальнейшем развитии событий дым превращался в пламя, и “крыша” рушилась. Игра на этом прекращалась, и ему не оставалось ничего, кроме как выйти из нее или ждать, пока его самого не “уйдет” кто-то другой. Но вот сейчас все пока шло нормально.
В тот же вечер, позднее, в таверне под названием “Золотая голубка” неподалеку от Пьяцца-ди-Спанья, Бонд, к своему удивлению, обнаружил, что его все еще проверяют. Кристатос пока лишь примеривался и присматривался к Бонду, пытаясь понять, можно ли ему доверять полностью.
Слова Кристатоса о том, что “в этом теле немало риска”, были, по сути, пока единственным высказыванием, где допускалась возможность деловых отношении между ним и Бондом. Это Бонда воодушевило, хотя он и сам не очень-то доверял Кристатосу. Однако в конечном счете все эти меры предосторожности означали, что интуиция М, не подвела его и на этот раз: Кристатос, скорее всего, действительно знает о чем-то очень и очень серьезном.
Бонд бросил остаток спички в пепельницу и произнес:
— Кто-то однажды сказал мне, что любое дело, которое приносит больше десяти процентов прибыли и которым заниматься надо после девяти вечера, — это опасное дело. То дело, которое свело нас вместе, дает тысячу процентов дохода и заниматься им можно только под покровом ночи. Так что по обоим показателям дело это рискованное.
Понизив голос, Бонд добавил:
— Средства в наличии имеются. Доллары, швейцарские франки, венесуэльские боливары — все, что душе угодно.
— Вот это меня гатует. А то уж лиг у меня слишком много накопилось.
Синьор Кристатос развернул меню.
— Все-таки давайте сначала подкгепимся. Нельзя заниматься столь важным телом на пустой желуток.
А началось все с того, что неделю назад Бонда вызвал к себе М. Он был явно не в духе.
— У вас есть чем заняться, 007?
— Только составлением разных бумажек, сэр.
— Что значит “бумажек”? — М, махнул трубкой в сторону кипы документов на своем столе. — А у кого их нет?
— Я имел в виду, что нет активной работы, сэр, — Так и надо было сказать то, что имелось в виду. — М, взял стопку связанных вместе бордовых папок и с такой силой толкнул их через стол, что Бонд поймал их с трудом.
— Вот вам еще “бумажки”. В основном из Скотленд-Ярда, от их людей, занимающихся наркотиками. Данные министерства внутренних дел и министерства здравоохранения и несколько замечательно увесистых докладов из женевского Международного центра по борьбе с опиумом. Возьмите все это к себе и прочитайте. Понадобится вам для этого сегодняшний день и почти весь сегодняшний вечер. Завтра вы вылетаете в Рим и принимаетесь за поиски главарей. Все понятно?
Бонд кивнул. Ему было понятно, чем вызвано раздражение М. Больше всего на свете его бесило, когда его сотрудников отвлекали от их непосредственных обязанностей. А обязанности эти — шпионаж, ну и, по мере необходимости, саботаж и подрывная деятельность. Все остальное не заслуживало внимания Службы и расходования секретных фондов, которые, ей-Богу, и так были не ахти какими огромными.
— Вопросы есть? — Выдвинутая вперед челюсть М, напоминала бушприт корабля и как бы говорила Бонду, что пора бы ему убираться восвояси со своими бумажками, чтобы владелец челюсти мог заняться вопросами поважнее.
Бонд знал, что это было, хотя бы и в малой степени, игрой на публику. У М, были свои маленькие пунктики, все в Службе о них знали, и М, знал, что о них все знают. Но это вовсе не означало, что он должен был их скрывать. Среди них были большие пунктики — использование Службы не по прямому предназначению и жажда отделять правдивые разведданные от кажущихся таковыми — и пунктики маленькие. Сюда относилось твердое убеждение, что нельзя принимать в Службу людей с бородами; людей, одинаково свободно говорящих на своем родном языке и на нескольких других; людей, пытающихся оказывать на него давление за счет связей их семейств с членами кабинета министров; мужчин и женщин, уделяющих слишком много внимания своему внешнему виду; а также всех тех, кто называл его “сэр” во внеслужебное время. К этому списку можно было добавить то чрезмерное доверие, которое М, испытывал к шотландцам. К этим своим пунктикам М, относился с той же иронией, с какой относились к своим причудам и Черчилль, и Монтгомери. И он не имел ничего против блефа, а в какой-то степени это и был блеф в отношении своих сотрудников. Тем не менее он никогда не позволил бы себе отправить Бонда на задание без соответствующего инструктажа.