Фолкнер Уильям. Красные листья

   - Да, - сказал Черника.
   Мокетуббе не шевельнулся. Глаза его были закрыты; его распростертое в кресле чудовищно тучное тело, казалось, отягощала какая-то неодолимая апатия, казалось, он утонул в неподвижности столь глубокой, что никакой зов не мог пробиться сквозь ее толщу. Индейцы, сидя на корточках, внимательно следили за его лицом.
   - Так было, когда твой отец только что стал вождем, - сказал Три Корзины. - И не кто иной, как Иссетиббеха, отыскал негра и привел его туда, где лежал Дуум, ожидая, пока ему можно будет сойти под землю.
   Лицо Мокетуббе оставалось неподвижным, глаза закрытыми. Подождав немного. Три Корзины сказал:
   - Сними с него туфли.
   Мальчик снял с него туфли. Мокетуббе вдруг задышал короткими, частыми вздохами: его обнаженная грудь тяжело вздымалась, словно он силился всплыть на поверхность из бездонных глубин своей плоти, как из-под воды, как со дна моря. Но глаза его еще не открылись.
   - Он возглавит погоню, - сказал Черника.
   - Да, - сказал Три Корзины. - Он теперь вождь. Он возглавит погоню.
   4
   Весь тот день негр, прислуживавший вождю, пролежал, спрятавшись на сеновале, и следил за тем, как умирал Иссетиббеха. Негру было лет сорок, он был родом из Гвинеи. У него был плоский нос и маленькая с короткими курчавыми волосами голова; веки во внутренних уголках глаз были красные, выдающиеся вперед десны - бледные, синевато-розовые, а зубы крупные и широкие. Какой-то работорговец вывез его из окрестностей Камеруна четырнадцатилетним мальчиком, и зубы у него так и остались неподпиленными. Он двадцать три года был личным слугой Иссетиббехи.
   Накануне, в тот день, когда Иссетиббеха захворал, негр под вечер вернулся к себе в поселок. Смеркалось. В этот неторопливый час во всех хижинах дымились очаги и одинаковые запахи стряпни - у всех одно и то же мясо, один и тот же хлеб - неслись через улочку из одной двери в другую. Женщины хлопотали у очагов; мужчины, собравшись в начале улочки, смотрели, как негр спускается по склону от дома вождя к поселку, осторожно переставляя босые ноги в неверном свете сумерек. Оттуда, где стояли мужчины, казалось, что глаза у него слегка светятся.
   - Иссетиббеха еще не умер, - сказал старшина.
   - Не умер, - отозвался слуга. - Кто не умер?
   В сумерках лица у всех были такие же, как у слуги; разница лет стерлась, мысли были наглухо запечатаны в этих одинаковых лицах, похожих на посмертную маску обезьяны. Острый запах дыма и стряпни медленной струей пронизывал темнеющий воздух; казалось, он шел издалека, словно из другого мира, скользя над улочкой, над копошащимися в пыли голыми детьми.
   - Если он переживет закат, то будет жить до рассвета, - промолвил один из негров.
   - Кто сказал?
   - Говорят.
   - Ага. Говорят. Но мы знаем только одно. - Они все посмотрели на стоявшего среди них слугу. Глаза его слегка светились. Он медленно и тяжело дышал. Грудь его была обнажена; на ней выступили капельки пота. Он знает. Он сам знает.
   - Пусть барабаны скажут.
   - Да. Пусть скажут барабаны.
   Барабаны начали бить, когда стемнело. Их хранили на дне пересохшей речки. Сделаны они были из выдолбленных воздушных корней болотного кипариса, и, негры тщательно их прятали - почему, никто не знал. Они были закопаны в иле на краю трясины; четырнадцатилетний мальчик сторожил их. Он был мал ростом и немой от рождения. Целый день он сидел там на корточках под тучей комаров, совершенно голый, если не считать толстого слоя грязи, которой он обмазывался, чтобы спастись от комариных укусов; на шее у него висел травяной мешочек, а в мешочке было свиное ребро с сохранившимися еще кое-где черными лохмотьями мяса и два куска чешуйчатой коры на проволоке. Обняв колени, он сидел и что-то бормотал, пуская слюни; и случалось, что из-за кустов позади него неслышно выходили индейцы, стояли минуту, разглядывая его, и уходили, а он так ничего и не замечал.
   С сеновала над конюшней, где весь день и потом всю ночь прятался негр, хорошо были слышны барабаны. До реки было три мили, но он слышал их так ясно, как будто они гремели прямо под ним, в самой конюшне. Ему казалось, что он видит и костер, и мелькающие над барабанами руки, черные с медными отблесками пламени. Только там не было пламени. Там света было не больше, чем здесь, на пыльном сеновале, где он лежал в темноте и где крысиные лапы шелестящим арпеджио пробегали по теплым, обтесанным топором древним стропилам. Там не было иного огня, кроме чуть тлеющего дымного костра от комаров, у которого сидели с младенцами женщины, засунув им в ротики гладкие, налитые молоком соски своих тяжелых грудей, - сидели, глубоко задумавшись, не слыша боя барабанов... Там не было огня, ибо огонь означал бы жизнь.
   Небольшой костер горел в комнате рядом с пароходной рубкой, где умирающий Иссетиббеха лежал среди своих жен под прикрученными к шестам жирандолями и подвешенной к потолку кроватью. Негру виден был дым от костра, и перед самым рассветом он заметил, как знахарь в жилете из скунсовых шкурок вышел на нос парохода и поджег две разрисованные глиной палочки. "Значит, он еще не умер", - проговорил негр в шелестящую тьму сеновала, отвечая сам себе. Он слышал, как два голоса - оба его собственные - переговаривались между собой.
   - Кто умер?
   - Ты умер.
   - Да, я умер, - тихо ответил он сам себе. Ему захотелось быть там, где били барабаны. Он представил себе, как он выскакивает вдруг из кустов и огромными прыжками носится среди барабанов на своих голых, тощих, натертых маслом невидимых ногах. Но он не мог это сделать, ибо такой прыжок уносит человека из жизни, туда, где смерть. Он сам прыгает прямо навстречу смерти и потому не может умереть, ибо смерть лишь тогда завладевает человеком, если схватит его по эту сторону рубежа, на самом кончике. Ей нужно настичь его сзади, еще в пределах жизни. Тонкий шелест крысиных лап замирал в конце стропил, как стихающий порыв ветра. Однажды он съел крысу. Он тогда был мальчиком, его только что привезли в Америку. Негры три месяца сидели безвыходно в межпалубном пространстве высотой в три фута - а было это в тропических широтах - и слушали по целым дням, как наверху пьяный шкипер, родом из Новой Англии, что-то вычитывал нараспев из книги; только десять лет спустя он понял, что это была Библия. Скорчившись там, он долго следил за крысами, которые, живя в соседстве с человеком, в условиях цивилизации, утратили прирожденную зоркость и проворство. Он без труда, едва заметным движением руки поймал крысу и съел ее не спеша, дивясь тому, что эти зверюшки - такая легкая добыча! - до сих пор еще уцелели. Тогда он носил длинную белую рубаху, которую ему дал работорговец, совмещавший эту профессию с саном дьякона унитариатской церкви [унитаризм - учение в протестантизме, отстаивающее идею единого бога в противоположность догмата о троице; в XX веке центр движения унитариев переместился в США]. И говорить он тогда умел только на своем родном наречии.
   Теперь он был гол, если не считать коленкоровых штанов, которые индейцы покупали у белых, и амулета на ремешке вокруг бедер. Амулет состоял из половинки перламутрового лорнета, привезенного Иссетиббехой из Парижа, и черепа мокасиновой змеи. Он сам убил эту змею и съел ее всю, кроме ядовитой головы. Он лежал на сеновале, смотрел на дом, на пароход, прислушивался к барабанному бою и представлял себе, как он прыжками носится среди барабанов.
   Он пролежал так всю ночь. Наутро он увидел, что знахарь в скунсовом жилете вышел из рубки, сел на своего мула и уехал. Весь сжавшись, он смотрел на дорогу, пока не осела пыль, взметенная осторожными копытцами мула. И тогда он заметил, что еще дышит, и удивился тому, что в нем еще есть дыхание и ему еще нужен воздух. И снова он лежал и молча смотрел, выжидая, когда можно будет уйти, и глаза его слегка светились, но спокойным светом, и дыхание было легким и ровным, и он увидел, как из рубки вышел Луи Черника и поглядел на небо. Было уже совсем светло, и на палубе сидели на корточках пятеро индейцев в парадных костюмах; а к полудню их там сидело уже двадцать пять человек. Когда солнце повернуло на запад, они стали копать ров, в котором предстояло жарить мясо и печь плоды ямса; к этому времени собралась добрая сотня гостей - все держались чинно и благопристойно, терпеливо снося неудобство своих жестких европейских нарядов, - и негр увидел, как Черника вывел из стойла кобылу Иссетиббехи и привязал ее к дереву, а немного погодя Черника появился в дверях дома, держа на поводке старого пса, который обычно лежал возле кресла Иссетиббехи. Его он тоже привязал к дереву, и сам сел, с важностью оглядывая собравшихся. Собака вдруг принялась выть. На закате солнца она все еще выла. Когда солнце стало садиться, негр слез по задней стене сарая и спустился в овражек, ведущий к роднику. Здесь уже были сумерки. В овражке негр бросился бежать. Сзади доносился вой собаки. У самого родника, когда он уже бежал, ему повстречался другой негр, и какое-то мгновение оба они, один стоя, другой на бегу, смотрели друг на друга, словно поверх стены, разделяющей два разных мира. Скоро совсем стемнело, а он все бежал и бежал, стиснув зубы, сжав кулаки, мерно раздувая широкие ноздри.
   Он бежал в темноте. Он хорошо знал эти места, так как не раз охотился здесь с Иссетиббехой, труся на своем муле рядом с кобылой вождя по следу лисицы или дикой кошки; он знал эти места так же хорошо, как знали их те, кто будет его преследовать. Их он впервые увидел на второй день, незадолго перед закатом. До этого он успел пробежать тридцать миль вверх по руслу реки, повернуть и спуститься обратно; и теперь, лежа в зарослях пахучей травы, он впервые увидел погоню. Преследователей было двое, оба в рубахах и соломенных шляпах; аккуратно свернутые штаны они несли под мышкой; оружия при них не было. Оба были пожилые, с брюшком, так что быстро идти не могли; разве что к утру вернутся они по следу туда, где лежал сейчас негр. "Значит, до полуночи можно отдыхать", - сказал он себе. Он находился так близко от плантации, что к нему долетал запах дыма и жареного мяса, и он подумал, что надо бы поесть, потому что он, наверно, голоден, ведь больше суток он ничего не ел. "Но отдохнуть важнее", - сказал он. Он все твердил это себе, лежа в зарослях пахучей травы, потому что от усилий отдохнуть, от мыслей о том, что отдохнуть необходимо и надо это сделать скорей, скорей, сердце у него колотилось, словно от быстрого бега. Казалось, он забыл, как люди отдыхают, и шести часов будет мало, чтобы это вспомнить.
   Как только стемнело, он снова встал. Он думал, что будет брести всю ночь, тихо, не торопясь, так как идти ему все равно было некуда, но с первого же шага он бросился бежать, тяжело дыша, широко раздувая ноздри, грудью врезаясь в плотный, душный, хлещущий мрак. Он бежал целый час, сам не зная куда, потеряв направление, как вдруг остановился и стал слушать, и немного погодя удары его сердца отделились от боя барабанов. Барабаны были где-то недалеко, не больше чем в двух милях. Он пошел на звук и долго брел в темноте, пока не ощутил едкий запах дымового костра. Барабаны не умолкли при его появлении; только старшина вышел вперед, туда, где беглец стоял в струе дыма, тяжко дыша, раздувая трепещущие ноздри, и глаза у него тускло светились на измазанном грязью лице, то слабее, то ярче, словно свет их зависел от движения легких.
   - Мы ждали тебя, - сказал старшина. - А теперь уходи.
   - Уходить?..
   - Поешь и уходи. Нельзя мертвому быть среди живых. Ты сам это знаешь.
   - Да. Я знаю. - Они не смотрели друг на друга. Барабаны продолжали бить.
   - Будешь есть? - спросил старшина.
   - Я не голоден. Сегодня я поймал кролика и съел его, пока лежал в зарослях.
   - Ну так возьми с собой жареного мяса.
   Он взял мясо, завернутое в листья, и опять пошел по руслу реки, и спустя немного барабаны затихли. Он шел, не останавливаясь, до рассвета. "У меня есть еще двенадцать часов, - сказал он. - А может, и больше, потому что они шли по следу ночью". - Он опустился на корточки, съел мясо и вытер руки о бедра. Потом встал, снял свои коленкоровые штаны, снова присел возле топи и обмазал всего себя грязью - лицо, руки, ноги, все тело, опять опустился наземь, обнял колени и положил на них голову. Когда рассвело, он перебрался подальше в болото, снова уселся на корточки и так заснул. Ему ничего не снилось. Но хорошо, что он ушел в глубь болота, потому что, когда он внезапно проснулся - а был уже белый день, и солнце поднялось высоко, - он увидел перед собой все тех же двух индейцев. Они стояли как раз против того места, где он спрятался, по-прежнему зажав аккуратно свернутые штаны под мышкой, - оба толстые, рыхлые, с брюшком, немного смешные в своих соломенных шляпах и рубашках с болтающимся подолом.
   - Утомительная работа, - сказал один.
   - Да, я тоже лучше сидел бы дома в тени, - сказал другой. - Но там вождь дожидается, пока ему можно будет сойти в землю.
   - Да.
   Они мирно поглядывали по сторонам. Один нагнулся и стал выбирать репьи из подола рубашки.
   - Чтоб ему, этому негру... - сказал он.
   - Да. Что нам от них когда-нибудь было, кроме хлопот и неприятностей.
   Вскоре после полудня негр, взобравшись на верхушку дерева, заглянул на плантацию. Он увидел, что тело Иссетиббехи подвешено в гамаке между двумя деревьями, к которым еще раньше привязали его пса и его кобылу, а на площадке перед пароходом полным-полно фургонов, телег, мулов, лошадей в упряжке и лошадей под седлом; вдоль длинного рва, в котором жарились туши, пестрыми кучками сидели женщины с маленькими детьми и старики, и над рвом клубился густой дым. Мужчины и мальчики постарше - все, наверно, сейчас на реке, выше по течению; они гонятся по его следу, аккуратно скатав свои парадные костюмы и засунув их в развилки деревьев. Нет, вон все-таки кучка мужчин у входа в дом - возле двери в пароходный салон. Негр стал следить за ними и немного погодя увидел, что они вынесли Мокетуббе на носилках из оленьей кожи, натянутой на жерди из ствола финиковой сливы. Скрытый в своем лиственном убежище, негр, их намеченная жертва, взирал с высоты на то, как там внизу готовилась ему неотвратимая гибель, и лицо его было столь же неподвижно и непроницаемо, как и лицо Мокетуббе. "Да, - сказал он тихонько, - он, значит, тоже пойдет. Этот человек, чье тело пятнадцать лет было мертво, - он тоже пойдет".
   Ближе к вечеру он нос к носу столкнулся с одним из индейцев. Они встретились на бревне, перекинутом через протоку: негр - высокий, тощий, жилистый, неутомимый и неистовый, и индеец - толстый и рыхлый, воплощенная апатия и отвращение ко всякому усилию. Индеец не двинулся, не издал ни звука, он стоял на бревне и смотрел, а негр бросился в воду, выплыл на берег и исчез в лесу, с треском проламываясь сквозь кустарник.
   Перед самым заходом солнца он лежал, спрятавшись за поваленным деревом. По стволу медлительной процессией двигалась вереница муравьев. Он ловил их по одному и ел, лениво и как-то рассеянно, словно гость на званом обеде, который в промежутке между двумя переменами берет с блюда соленые фисташки. У муравьев тоже был соленый вкус, от них сильно шла слюна. Негр медленно ел их, глядя, как они непрерывной цепочкой ползут и ползут по стволу, с ужасающей неуклонностью стремясь навстречу своей гибели. Он целый день ничего не ел; лицо его было скрыто под маской из запекшейся грязи, и только глаза беспокойно бегали в оправе покрасневших век. На закате, когда он полз по берегу, пытаясь поймать сидевшую у воды лягушку, его вдруг ужалила мокасиновая змея; ударила его тупо и сильно своими ядовитыми зубами в предплечье, оставив на коже две длинные ранки, как два пореза бритвой. Она неуклюже набросилась на него и, укусив, растянулась на земле, словно бы истощенная собственной стремительностью и злобой; мгновенье она лежала перед ним совсем беспомощная. "Здравствуй, бабушка", - сказал негр. Он потрогал ее голову и равнодушно смотрел, как она, встрепенувшись, опять вонзает зубы ему в руку, и еще раз, и еще, неловкими тупыми ударами, словно загребая граблями.
   - Это все потому, что я не хочу умирать, - медленно проговорил он, с таким все возрастающим, тихим изумлением, как будто он только сейчас это понял, как будто бы до сих пор, пока эти слова не сложились сами собой на его губах, он даже не догадывался о силе и властности своего желания жить.
   5
   Мокетуббе взял туфли с собой. Он не мог долго их носить, находясь в движении, даже полусидя в качающихся носилках, поэтому они лежали у него на коленях на коврике из кожи олененка - старые и уже наполовину утратившие форму бальные туфли из потрескавшейся лаковой кожи, без пряжек, с длинными языками на подъеме, с красными каблуками; они лежали на его тучном, повалившемся навзничь, почти лишенном жизни теле; и весь этот день по болотам и колючим зарослям носильщики, сменяясь, терпеливо несли на покачивающихся носилках преступление и то, ради чего оно совершилось, ибо убийца еще должен был выполнить свой долг перед убитым. Для Мокетуббе это было, вероятно, вроде того, как если бы он, сам бессмертный, был влеком сквозь ад осужденными душами, которые при жизни жаждали его гибели, а после смерти стали невольными участниками его вечных мук.
   Во время недолгих привалов все усаживались в кружок, а в середине ставили носилки, на которых неподвижный, с закрытыми глазами возлежал Мокетуббе, и лицо его выражало одновременно блаженство покоя и обреченное предвидение будущих терзаний; тогда ему опять ненадолго надевали туфли. Мальчик с трудом натягивал их на его большие мягкие, отекшие ступни, и на лице Мокетуббе появлялось то грустное, покорное и сосредоточенное выражение, какое бывает у людей, страдающих несварением желудка. Потом все снова пускались в путь. Мокетуббе не шевелился; он лишь покачивался в такт шагам носильщиков и хранил молчание - то ли по неизмеримой своей лени, то ли черпая стойкость в таких высоких добродетелях, как мужество и сила духа. Спустя некоторое время носилки опускали на землю и заглядывали ему в лицо, неподвижное, как у идола, желтое, все в бисеринках пота. И кто-нибудь - Три Корзины или Луи Черника - говорил: "Снимите с него туфли. Почесть ему оказана". Туфли снимали. Лицо Мокетуббе не менялось, только дыхание становилось заметным, - оно вырывалось из его губ с каким-то всхлипывающим звуком; остальные сидели вокруг на корточках и переговаривались с прибывающими разведчиками и вестниками.
   - Его все нету?
   - Все нету. Он идет на восток. К вечеру доберется до устья Типаха. Тогда повернет назад. Мы его захватим завтра.
   - Хорошо бы. И то уж сколько прошло времени.
   - Да. Сегодня четвертые сутки.
   - Когда умер Дуум, в три дня справились.
   - Ну так тот же был старик. А этот молодой.
   - Да-а. Бегун он хороший. Если его завтра изловят, я выиграю лошадь.
   - Хорошо бы его завтра изловили.
   - Да. Неприятная работа.
   В этот день на плантации кончилась еда. Гости разошлись по домам и назавтра вернулись с запасами провизии на неделю. И в этот же день Иссетиббеха начал смердеть, и к полудню, когда зной-усилился, ветер стал разносить смрад далеко вверх и вниз по реке. Но негра не поймали ни в этот день, ни в следующий. На шестой день к вечеру явились разведчики и донесли, что на следу негра обнаружена кровь. Он поранил себя.
   - Надеюсь, не сильно, - сказал Три Корзины. - Мы не можем послать с Иссетиббехой слугу, от которого ему не будет никакого проку.
   - И за которым Иссетиббехе, пожалуй, еще самому придется ухаживать, сказал Черника.
   - Мы не знаем, - сказал разведчик. - Он спрятался. Он уполз обратно в болото. Мы поставили там караульщиков.
   Теперь носилки понесли бегом. До того места, где негр скрылся в болоте, было не меньше часа ходьбы. В спешке и волнении они забыли, что на Мокетуббе все еще надеты туфли, и когда достигли болота, то увидели, что он в обмороке. Они сняли с него туфли и привели его в себя.
   К тому времени, как стемнело, все болото было оцеплено. Индейцы сидели на корточках, а над ними тучей вились комары и мошки. Вечерняя звезда тускло горела на западе, у самого края неба, и над головой созвездия уже начали свой круговой путь по небосводу.
   - Дадим ему время, - сказали индейцы. - Завтра - это только другое имя для сегодня.
   - Да. Не будем его торопить. - Они замолкли и вдруг все как один уставились во тьму, туда, где было болото. Немного погодя шум на болоте затих, и вскоре из темноты появился вестник.
   - Он пробовал прорваться.
   - Но вы его загнали обратно?
   - Да. Он повернул назад. Мы было испугались, все трое. Мы его чуяли по запаху, когда он полз в темноте, и чуяли еще что-то, а что - не могли понять. Поэтому мы испугались, но потом он нам объяснил. Он просил, чтобы мы его теперь же убили, потому что на болоте темно и он не увидит лица того, кто к нему подойдет. Но мы чуяли не это, и он нам сказал что. Его ужалила змея. Это было два дня назад. Рана распухла, от нее пошел запах... Но мы не это чуяли, потому что теперь опухоль уже прошла и рука стала маленькая, как у ребенка. Он нам показал. Мы ощупали его руку, все трое, она была не больше, чем у ребенка. Он просил, чтобы мы дали ему топор, он отрубит себе руку. Но завтра - это то же сегодня.
   - Да. Завтра - это сегодня.
   - Мы было испугались. Потом он ушел обратно в болото.
   - Это Хорошо.
   - Да. Мы было испугались. Сказать вождю?
   - Я подумаю, - сказал Три Корзины. Он ушел. Вестник присел на корточки и опять стал рассказывать про негра. Три Корзины вернулся. - Вождь говорит, что это хорошо. Возвращайся на свой пост.
   Вестник исчез в темноте. Все расселись на корточках вокруг носилок; потом заснули. Около полуночи негр их разбудил. Он вдруг стал кричать и разговаривать сам с собой; голос его громко и четко доносился из мрака. Потом он замолчал. Рассвело; белая цапля, хлопая крыльями, медленно пролетела по желтому небу. Три Корзины уже не спал.
   - Теперь пойдем, - сказал он. - Уже наступило сегодня.
   Двое индейцев вошли в болото, с шумом пробираясь по топи. Но, не дойдя до негра, они остановились, так как он вдруг начал петь. Они его видели; голый, весь обмазанный грязью, он сидел на коряге и пел. Они присели на корточки немного поодаль и молча стали ждать, пока он кончит. Он что-то пел на своем языке, обратив лицо к восходящему солнцу. У него был чистый и сильный голос, напев звучал дико и печально. - Не будем его торопить, сказали индейцы. Они сидели на корточках и терпеливо ждали. Он умолк; тогда они подошли. Он обернулся и посмотрел на них снизу вверх сквозь свою маску из потрескавшейся грязи. Глаза у него были налиты кровью, губы запеклись, из-под них выступали широкие короткие зубы. Засохшая маска была слишком велика для его лица, как будто он сильно исхудал с тех пор, как ее на себя намазал. Левую руку он плотно прижимал к телу под грудью; от локтя книзу она тоже была густо обмазана черной грязью. Индейцы чуяли исходивший от него резкий запах. Он все смотрел на них молча и не шевелясь, пока один из индейцев не тронул его за руку.
   - Пойдем, - сказал индеец. - Ты хорошо бежал. Тебе нечего стыдиться.
   6
   Когда они в это ясное и запятнанное мерзостью утро приблизились к плантации, глаза у негра начали немного косить, как у лошади. Изо рва, где жарили мясо, тянуло дымком; дым стлался по земле и обволакивал гостей, которые в своих ярких, жестких и неудобных нарядах сидели на корточках во дворе и на пароходной палубе - женщины, дети, старики. Охотники разослали вестников по реке, а одного выслали вперед на плантацию, и сейчас тело Иссетиббехи уже было перенесено туда, где его ждала могила; туда же отвели его пса и его лошадь; но смрад не успел выветриться, и Иссетиббеха мертвый еще присутствовал в доме и возле дома, где он проводил свои дни живой. Гости тоже уже начинали переходить к могиле. Наконец, стало видно, что по склону поднимаются носилки с сидящим в них Мокетуббе и толпа его сопровождающих.
   Среди них негр был самый высокий; его маленькая, круглая, вся в корках грязи голова возвышалась над всеми другими. Он дышал с трудом, как будто на него разом навалилось все напряжение этих последних шести мучительных дней; и хотя процессия двигалась медленно, грудь его тяжко вздымалась над плотно прижатой к телу левой рукой. Глаза его все время бегали то туда, то сюда, ни на чем не задерживаясь, как будто он ничего не видел, как будто он не успевал увидеть то, на что смотрел. Он слегка разевал рот, обнажая крупные белые зубы; вдруг он начал задыхаться. Гости, уже направлявшиеся к могиле, завидев процессию, остановились; некоторые держали в руках куски мяса. Они стояли и ждали, а глаза негра, его дикий, напряженный взгляд безостановочно перебегал по их лицам.
   - Может быть, ты хочешь сперва поесть? - спросил Три Корзины. Ему пришлось повторить это дважды.
   - Да, - сказал негр. - Да, да. Я хочу сперва поесть.
   Теперь толпа начала тесниться обратно к середине; до самых задних рядов долетало перешептывание: "Он сперва еще будет есть".
   Они подошли к пароходу. "Садись", - сказал Три Корзины. Негр сел на край палубы. Он все еще задыхался, грудь его тяжко вздымалась, глаза, сверкая белками, непрерывно бегали то туда, то сюда. Казалось, его неспособность видеть происходит от внутренних причин, от безнадежности и отчаяния, а не от слепоты. Ему принесли еду, и все молча смотрели, как он пытается есть. Он положил кусок в рот и стал жевать, но наполовину пережеванная масса выползала обратно из уголков рта и скатывалась по подбородку ему на грудь, и немного погодя он перестал жевать. Так он сидел, голый, весь измазанный засохшей грязью, с миской на коленях, разинув рот, набитый пережеванной пищей, кося по сторонам широко открытыми глазами, дыша судорожными, короткими вздохами. Индейцы смотрели на него, спокойные, неумолимые, и терпеливо ждали.
   - Пойдем, - сказал наконец Три Корзины.
   - Я хочу пить, - сказал негр. - Воды. Да, да. Я хочу воды.
   Колодец был пониже на склоне, ведущем к поселку рабов. Всюду по склону пятнами лежали короткие тени - был уже полдень, тот мирный час, когда Иссетиббеха подремывал в кресле в ожидании обеда и долгого послеобеденного сна и негр, его личный слуга, бывал свободен. Он любил в этот час досидеть на пороге кухни, болтая с женщинами, стряпавшими обед. Временами он поглядывал вниз на улочку негритянского поселка, и все там было так тихо и мирно, женщины переговаривались через дорогу, из дверей тянуло дымком, в пыли возились дети, похожие на кукол из черного дерева.
   - Идем, - сказал Три Корзины.
   Негр шел в толпе, на голову выше остальных. Гости неторопливо двигались туда, где их ждал Иссетиббеха, и его пес, и его кобыла. Негр шел, и его голова с бегающими без устали глазами возвышалась над толпой, и грудь его тяжело дышала.
   - Ну, - сказал Три Корзины. - Ты хотел воды.
   - Да, - сказал негр. - Да. - Он оглянулся на дом, потом поглядел вниз на поселок, где сегодня в очагах не горел огонь, из дверей не выглядывали женские лица и дети не играли в пыли. Он тяжело дышал.
   - Она ужалила меня вот сюда, - сказал он. - Хватила зубами прямо в руку: раз и еще раз, и еще - три раза. Я сказал: "Здравствуй, бабушка!"
   - Ну же, - сказал Три Корзины. Негр все еще шагал, не сходя с места, высоко поднимая колени, высоко откидывая голову, как будто работал на топчаке. И глаза его отсвечивали диким, напряженным блеском, как глаза лошади.
   - Ты же хотел воды, - сказал Три Корзины. - Вот вода.
   У колодца была прицеплена выдолбленная тыква. Ее наполнили до краев и подали негру. Все стояли и смотрели, как он пытается пить. Он поднес тыкву ко рту и стал медленно ее наклонять, прижимая к своему обмазанному сухой грязью лицу. Над краем тыквы глаза его по-прежнему бегали, не останавливаясь ни на мгновенье. Все видели, как у него на шее ходит кадык и как сверкающая в солнечных лучах вода каскадом сбегает по обеим сторонам тыквы, по его подбородку на грудь. Потом вода кончилась.
   - Ну, - сказал Три Корзины.
   - Подождите, - сказал негр. Он снова зачерпнул воды и поднес тыкву к губам и стал ее наклонять, и над краем тыквы видны были его неустанно бегающие глаза. Опять все смотрели, как он старается глотать и как непроглоченная вода, разбиваясь на тысячи сверкающих брызг, обливает его подбородок и стекает на грудь, промывая дорожки в засохшей грязи. Они ждали - терпеливые, важные, пристойно сдержанные, неумолимые - члены племени, гости и родичи вождя. Потом вода кончилась, но негр все еще судорожно двигал горлом, стараясь глотать и не в силах ничего проглотить. Кусок размытой водой грязи отвалился от его груди и разбился о землю у его ног, и всем стало слышно, как в пустой тыкве отдается его прерывистое дыханье: "хах, хах, хах, хах".
   - Ну же, - сказал Три Корзины и, взяв у негра тыкву, повесил ее на край колодца.