Его просьба была удовлетворена в феврале 1918 года, когда он был переведен на Русский фронт командующим армией. На его место был назначен глава германской военной миссии в Турции маршал Лиман фон Зандерс, бывший по-своему еще более трудным в общении человеком, чем Фалькенгайн. Они оба были тщеславны и упрямы, но, в то время как Фалькенгайн был, без сомнения, оперативным гением, Лиман умел лучше организовать совместную работу с нашими турецкими союзниками, и они быстро отреагировали на его новое назначение. Ранней весной британцы начали наступление вдоль дороги Иерусалим – Наблус, но были остановлены турецким 3-м армейским корпусом, которым командовал генерал Исмет-паша, ставший впоследствии вторым президентом Турции. Две другие атаки в направлении Аммана также были отбиты, а для удержания этого района была сформирована новая турецкая армия – 4-я. Ею командовал генерал Кемаль-паша, «маленький Кемаль», как его называли, чтобы отличать от генерал-губернатора Сирии. Генерал Лиман фон Зандерс приказал мне отправиться в это новое соединение и занять должность начальника штаба генерала Кемаля. Его штаб-квартира находилась в Эс-Сальте, маленькой арабской деревушке на дороге в Амман. Генерал был дородный, очень приятный в обхождении мужчина, который умел поддерживать прекрасные отношения с большинством арабских шейхов, включая и эмира Фейсала, вождя хашимитского племени, который был, несмотря на это, в союзе с британцами и стал впоследствии королем Ирака.
Эс-Сальт находился на высоте примерно 1500 метров над уровнем Мертвого моря, среди горных вершин к востоку от Иордана. 4-я армия занимала участок фронта от левого фланга 7-й армии на реке Иордан до Мертвого моря. Однако и в нашем тылу также имелся «фронт». Турецкая дивизия под командованием Фахри– паши оккупировала Медину, конечную станцию знаменитой железной дороги на Мекку. Это был район, в котором действовал со своими мятежными арабами Лоуренс Аравийский, стремившийся вытеснить турок из священных городов Аравии. Их основным занятием было разрушение этой железной дороги там, где она, петляя, проходила через многие километры пустыни из Аммана в Медину. В горах восточнее Иордана не существовало никаких коммуникаций. Не считая единственной дороги, проходившей между Иерихоном и Амманом через Эс-Сальт, имелись лишь доступные только для мулов тропы. Поэтому любое наступление британцев должно было быть направлено именно против этой дороги, защищать которую благодаря окружавшим ее горам было относительно просто. По этой причине британские войска уже дважды пытались достичь Аммана при помощи обходного маневра, чтобы открыть для себя доступ к этой дороге с тыла. Я вполне мог ожидать новой попытки такого рода.
Формирование 4-й армии было завершено только наполовину, когда британцы в очередной раз атаковали район на востоке от реки Иордан. Перед рассветом несколько их дивизий повели фронтальное наступление на наши позиции на Иордане, в то время как три кавалерийские дивизии переправились через реку к северу от Иерихона и с помощью дружественных им арабов двинулись вьючными тропами по направлению к Эс-Сальту. Мне было совершенно ясно, что на карту поставлены все наши позиции в Палестине. Если британские кавалерийские дивизии достигнут хотя бы Деры и смогут перерезать железную дорогу на Дамаск, захватив при этом ущелье Иордана, то мы окажемся в ловушке. На иорданском фронте мы имели отличные дивизии, но нашим единственным подвижным резервом был пехотный батальон, находившийся в Эс-Сальте, который Кемаль намеревался сохранить для нашей непосредственной защиты. Так или иначе, от него было бы очень мало проку против трех дивизий, и я, в ответ на настойчивые просьбы о подкреплениях, приказал ему отправляться на фронт.
Ближе к полудню первые британские и австралийские кавалерийские части показались из-за холмов перед Эс-Сальтом. Я мобилизовал всех работников штаба армии и занял круговую оборону вокруг нашей штаб-квартиры. Мы намеревались, насколько будет возможно, задержать продвижение противника. Я приказал отправить весь наш багаж в направлении Аммана и попросил Лимана срочно прислать в Амман по железной дороге подкрепления для подготовки контрнаступления. К пяти часам вечера мы были почти полностью окружены и решили отходить по ущелью, сохраняя, сколько возможно, собственное достоинство. Положение к тому времени сложилось более чем напряженное. Склад боеприпасов на окраине деревни был взорван предположительно в результате диверсии, а ущелье в одном или двух пунктах простреливалось противником. И все же британцы сами в конце концов помогли нам вырваться из кольца. Мои турецкие друзья упорно не желали расставаться со своими пожитками, поэтому за нашей маленькой кавалькадой следовал целый караван тяжело нагруженных верблюдов. Как только эти животные попали под обстрел, они от испуга понеслись галопом вперед по узкой дороге. Мы были отброшены к обочине. Меня сбросило с лошади, при этом я лишился одного сапога, а когда снова сел верхом, то заметил, что верблюды на своем пути смели все перед нами. Тогда мы двинулись по пятам за ними со всевозможной быстротой, стремясь достичь безопасного места.
Наилучшим путем нашего отступления была дорога на Амман, но мы не знали, не захвачен ли уже этот город противником в результате его третьего по счету обходного маневра. Поэтому я решил направиться к ближайшему пункту, из которого можно было бы связаться со штаб-квартирой в Назарете. Таким местом была еще одна маленькая горная деревушка под названием Джераш, старинный Герасиум времен римского владычества, в которой размещалось подразделение жандармерии и отделение телеграфа. Там среди превосходно сохранившихся древнеримских развалин мне удалось выяснить, что пехотные подкрепления и гаубичная батарея уже находятся в пути. Мы выехали вперед, встретились с ними и немедленно атаковали, но были остановлены противником в нескольких сотнях метров от Эс-Сальта. Тем временем турецкая кавалерийская дивизия ударила во фланг британских частей. Я вернулся к телефону и снова связался с Лиманом, чтобы попросить поддержать нашу атаку чем только возможно, но его нервы были к тому времени уже на пределе, и все, чего я от него добился, была выкрикнутая им в трубку угроза: «Если к завтрашнему дню Эс– Сальт не будет взят, я отдам тебя под военный трибунал!»
На следующее утро я лично повел атаку при поддержке пулеметных подразделений, и нам удалось отбить деревню. Я немедленно известил об этом главнокомандующего, потребовав в то же время своего перевода на Западный фронт. Мне казалось тогда, что я более не смогу воевать под его командой. Между прочим, Алленби описал нападение на Эс-Сальт как простую демонстрацию со своей стороны. Однако для простой демонстрации задействованные в этом деле силы были слишком значительны, а вполне реальная угроза, создавшаяся для нас в результате этой операции, была предотвращена только благодаря великолепной отваге, проявленной турецкими солдатами. Историки редко признают мужество и стойкость турецких войск того периода, почему я и уделил описанию этого боевого эпизода больше места, чем он, возможно, заслуживает. Что касается меня самого, то я получил несколько турецких наград, на одной из которых имелась надпись, гласившая, как мне потом объяснили друзья: «Смерть христианским псам».
Лиман не предпринял ничего, чтобы выполнить мое требование о переводе, а я сам больше этого вопроса не поднимал. В свое время он навестил нашу штаб-квартиру и смог лично оценить трудности, с которыми нам пришлось столкнуться. В результате наши отношения несколько улучшились.
Значительно больших успехов мы добивались в операциях против мятежных арабских племен, которыми руководил Лоуренс. Экспедиция в Эль-Тафиле, в которой участвовал знаменитый германский исследователь Нидермайер, оказалась весьма успешной и дала нам возможность возобновить железнодорожное сообщение с Хиджазом. Поистине замечательные действия наших саперов позволили поддерживать эту дорогу в рабочем состоянии до окончания войны, несмотря на непрекращавшиеся нападения бедуинов, и турецкая дивизия в Медине тоже оставалась там до конца. Тем не менее существовала постоянная угроза нашему тылу. Несмотря на то что подвиги Лоуренса имели весьма ограниченное военное значение, было ясно, что его силы могут угрожать всем нашим коммуникациям в том случае, если Алленби снова перейдет в наступление.
Арабские племена, все еще сохранявшие верность Турции, постоянно информировали нас о местонахождении Лоуренса. В распоряжении нашей штаб-квартиры находилось небольшое германское подразделение авиаразведки, которому были даны указания внимательно следить за его перемещениями. С воздуха было достаточно просто обнаруживать оазисы, и, если наши пилоты замечали белую палатку в окружении группы черных, можно было с уверенностью сказать, что в ней обитает он сам. Часто сделанная с воздуха фотография его штаб-квартиры оказывалась на моем столе в самый день съемки, но в этой войне в пустыне существовал неписаный закон, который соблюдали и германские летчики, а именно: мирные лагеря такого рода атаковать запрещалось. Концепция тотальной войны, сложившаяся к 1941 году, к счастью, была в то время еще неизвестна по обе стороны пустыни.
Командующий моей армией, генерал Кемаль, поддерживал прекрасные отношения не только с ближайшими арабскими племенами, шейхи которых часто посещали Эс-Сальт, чтобы засвидетельствовать свое почтение и принести подарки, но даже с эмиром Фейсалом и с Ибн-Саудом. Мы были хорошо осведомлены о внутренних трениях в семействе Хашимит и между приближенными короля Хусейна. Связи Фейсала вели прямо в Дамаск, к «большому Кемалю», и у нас складывалось убеждение, что он видит свою основную задачу в том, чтобы не оказаться на проигравшей стороне.
Зная о переписке между Фейсалом и генералом Кемалем, мы прилагали все усилия к тому, чтобы дискредитировать обещания, которые Великобритания давала арабам при посредстве Лоуренса. Этот человек вел свою изощренную дипломатическую игру на фронте, казавшемся тогда совершенно незначительным. К удаче британцев, на них работал человек с таким глубоким пониманием и с такой симпатией к миру ислама. С военной точки зрения его деятельность нельзя, вероятно, считать значительной, но в политической и экономической сферах она была просто бесценна.
Кемалю никогда не удавалось в переговорах с арабами перебить цену, предлагаемую британцами, и не было никакой надежды на то, что удастся уговорить турок отказаться от контроля за священными городами. Я лично пытался оказать давление на Энвер-пашу с целью даровать арабским племенам и их вождям известную степень автономии. С этой целью я написал, с позволения Лимана, письмо своему прежнему шефу Бернсторфу в Константинополь, но ему оказалось не под силу преодолеть возражения турецкого Верховного командования. Создавалось впечатление, что бороться с их неуступчивостью возможно только при помощи самого сильного давления со стороны германского Верховного командования. Поэтому я решил испросить разрешение на посещение германской штаб-квартиры на Западном фронте, чтобы заручиться их поддержкой, прежде чем Алленби возобновит наступление.
В начале августа 1918 года я вылетел из Аммана в Дамаск, а оттуда – во Францию. На Западном фронте я обратил внимание на радикальное изменение обстановки. Россия практически вышла из войны, и наши оборонительные действия во Фландрии сменились весной германским наступлением 1918 года, на которое были возложены все наши надежды. После успешного начала это наступление совершенно застопорилось. Американцы, со своими свежими дивизиями и бесконечными ресурсами, добились решающего перелома при Шато-Тьери. К тому времени, когда я прибыл в штаб-квартиру, стало совершенно ясно, что войну мы можем выиграть только лишь чудом. Я приехал в девять часов утра, и было условлено, что генерал Людендорф примет меня в тот же день вечером, однако ждать пришлось до двух часов ночи, так велико было напряжение, в котором ему приходилось работать. Я коротко доложил об общем положении дел в Палестине, в особенности – о трудностях моей собственной армии, вынужденной бороться на два фронта. Я рассказал о неминуемом новом вражеском наступлении и подчеркнул, что, если турки не пойдут на определенные политические уступки, мы окажемся не в состоянии его отразить. Людендорф моментально схватил главное и попросил меня набросать телеграмму Энвер-паше. Я за несколько минут составил проект, включая требование автономии для арабов и немедленных политических мер со стороны турецкого правительства.
Людендорф подписал. Таким образом, я предпринял все, что было в человеческих силах, чтобы отвести непосредственную угрозу.
Пока я в Германии на короткое время заехал навестить свое семейство, британцы начали наступление по всему палестинскому фронту. Быстрое продвижение кавалерии привело к захвату германской штаб-квартиры в Назарете. Среди прочего, попавшего в руки британцев, оказался и мой сундук с бумагами, оставленный мной там, когда я получил первый приказ отправляться в Эс-Сальт. Налетевшая на Назарет британская кавалерия едва не захватила самого Лимана фон Зандерса, но, как кажется, мои бумаги послужили им за это в утешение. Там были только мои частные письма, которые я получал время от времени, с комментариями относительно общего положения дел и вероятного исхода войны. Никакого политического значения они не имели, но британская пропагандистская машина все же извлекла для себя из них некоторую выгоду, в особенности – в качестве продолжения к опубликованной версии отчета о моей деятельности в Соединенных Штатах.
Я упаковал вещи и поспешил на ближайший Восточный экспресс. Теперь, когда гроза уже разразилась, я намеревался быть на месте событий. Насколько я мог понять, Алленби после своей обыкновенно чудовищной артиллерийской подготовки атаковал 7-ю и 8-ю турецкие армии, но совершенно не тронул мою 4-ю армию. Он, по-видимому, успел оценить трудности войны в горах Восточного Иордана. К несчастью, мой штаб в Эс-Сальте совершил ошибку, задержав свои войска на позициях еще долго после того, как 7-я и 8-я армии начали отступать. Мне так и не удалось выяснить, какие же приказы отдал 4-й армии Лиман фон Зандерс. Вероятнее всего – никаких. Единственный путь отступления для 7-й и 8-й армий пролегал вдоль железнодорожной линии и по узкому горному ущелью, прорезавшему Деру, – к Дамаску. Держать этот проход открытым должно было бы входить в задачу моей армии. Нам следовало оторваться от противника и захватить контроль в районе Деры раньше, чем туда доберутся арабы Лоуренса, однако это было осознано слишком поздно.
Лиман был не способен сплотить разбитые армии на новом рубеже обороны, повторив то, что проделал Фалькенгайн в ноябре прошлого года. На сей раз поражение было окончательным, хотя изолированные турецкие части и оказывали жестокое сопротивление вблизи Дамаска и далее к северу. К тому времени, когда я прибыл в Стамбул, пост главного германского представителя при турецком Генеральном штабе занял генерал фон Сект. Поскольку в Палестине от меня более не было бы никакой пользы, я получил новое назначение.
Болгарский фронт также развалился, и казалось вероятным, что союзники, форсировав Марицу, поведут наступление на Константинополь. Поэтому мне было предписано занять новую оборонительную линию вдоль этой реки. В наличии имелось несколько турецких частей, к которым должна была присоединиться германская дивизия территориальных войск, перебрасываемая из Одессы. С самого начала это была безнадежная задача. Турки были уже не способны продолжать сражаться. Они до конца выполнили свои союзнические обязательства, а тот факт, что мы были не в состоянии более оказывать им помощь, был не нашей виной. Австро-Венгрия уже давно выпрашивала германские дивизии, а германское Верховное командование концентрировало все доступные резервы на Западном фронте. Турция была вынуждена начать переговоры о перемирии, которое и было заключено в Муданье. В одной из его статей турки настаивали, чтобы все германцы были с честью интернированы, с сохранением знамен и личного оружия, и не рассматривались бы в качестве военнопленных, но союзники не исполнили этого положения.
Посреди этого разброда мне было приказано организовать возвращение выживших германцев из армейской группы Лимана фон Зандерса, которые все еще группировались в горах Тавра или южнее. Я в последний раз проехал по Багдадской железной дороге и в Карапунаре встретился с остатками частей германского Азиатского корпуса. Никогда не было возможности отправить их в бой как единое целое. Их умение маневрировать и их огневая мощь вынуждали посылать эти части в бой поодиночке, для латания «дыр» фронта, а потому потери среди них были очень высоки. Один из их офицеров, капитан Гюртнер, стал впоследствии министром юстиции в правительстве, которое мне предстояло сформировать годы спустя. Мне нет нужды входить здесь в детали их подвигов, которые уже были описаны лучшими перьями, чем мое. Мне не остается ничего лучшего, как привести мнение Лоуренса Аравийского. Вот что он говорит о их поведении во время окончательного распада:
«Исключение составляли германские отряды. Здесь я впервые испытал гордость за своих противников, которые убивали моих братьев. Немцы были на расстоянии двух тысяч миль от дома, лишенные надежды и проводников, в условиях настолько ужасных, что это способно было сломить даже самое отважное сердце. И все же их подразделения держались вместе, в строгом порядке, двигаясь среди разрозненных остатков арабов и турок как броненосцы между обломками поверженных кораблей, молча, с высоко поднятыми лицами. Атакованные, они останавливались, занимали боевой порядок, по команде стреляли. И все без спешки, без истерик, без колебаний. Они были великолепны»[29].
По заключении перемирия Лиман лишился поста главнокомандующего. Демобилизацию турецкой армии организовывал Мустафа Кемаль-паша, и я посетил его в последний раз в Адане, чтобы оговорить подробности перевозки германских частей. Это было начало его великой деятельности по спасению Турции от полнейшего развала. Он предложил мне в помощь то малое, что было в его распоряжении, но сказал, что нам лучше будет позаботиться о себе самим. Мы договорились, что германские войска будут интернированы поблизости от Моды, предместья Константинополя, но переброска не была закончена до конца ноября. Страшная весть о поражении нашей страны застала нас вблизи от Карапунара, высоко в мрачных горах Тавра. Для большинства из нас это было крушение всех известных нам ценностей, тем более болезненное на чужбине, и, когда мы достигли лагеря в Моде, поддерживать дисциплину стало нелегко.
Постепенно мы узнавали подробности, но для большинства из нас самым тяжелым ударом послужило отречение кайзера по совету Гинденбурга и Гренера после того, как президент Вильсон отказался иметь дело с представителями существующего германского режима. Взамен тысячелетней монархии в центре Германии воткнули красный флаг. Это был конец всего, во что мы верили на протяжении поколений, попрание всего, что мы любили и за что сражались.
Лиману фон Зандерсу было позволено жить на острове Принкипо, где он мог каждое утро посещать лагерь интернированных. Когда просочились вести о том, что в Германии революционеры организуют солдатские комитеты, этот генерал императорской армии внезапно решил, что подобные же организации вполне уместно создать и в находящихся под его командованием войсках. Случись такое, наш авторитет очень быстро сошел бы на нет, причем мы не смогли бы более противиться требованиям союзников о сдаче личного оружия, а правила содержания интернированных были бы ужесточены. Мы обсудили этот вопрос среди офицеров и решили, что мне следует представить маршалу наше мнение о том, что ему, ввиду слабого здоровья, необходимо оставить командование германскими войсками и возвратиться в Германию. Наша беседа с Лиманом прошла очень бурно. В результате он определенно отказался согласиться на что-либо подобное вопреки моим утверждениям, что дальнейшее падение дисциплины неминуемо приведет к превращению нас в глазах союзников в военнопленных. Тогда я начал настаивать, как старший из присутствующих офицеров Генерального штаба, на получении прямой связи с фельдмаршалом Гинденбургом. Поскольку все телеграфные линии находились теперь в руках союзников, это означало бы раскрыть проблему перед ними. Тогда Лиман задумался над вопросом более серьезно и велел мне возвращаться в Моду, где он известит меня в течение часа о своем решении. Его ответ пришел достаточно быстро. Было приказано арестовать меня и судить судом военного трибунала по обвинению в невыполнении приказа перед лицом противника.
Это было уже слишком. Я был бы готов предстать перед военным трибуналом в Германии, но никак не здесь, в Моде, где это только еще больше обострило бы ситуацию. Кажется, единственно возможным выходом было мне самому как можно быстрее отправиться в Германию. Был как раз перелом 1918–1919 годов. Среди множества кораблей союзников, стоявших на якоре против Константинополя, находилось госпитальное судно «Иерусалим», сохранившее еще свою германскую команду. С моим товарищем-офицером, молодым лейтенантом графом Шпее, кузеном знаменитого адмирала, мы замыслили на него проникнуть. Обрядившись в гражданское платье, купленное на одном из базаров, мы глубокой ночью поднялись по веревочной лестнице на борт и оставались там незамеченными до тех пор, пока судно не прибыло в Специю. Италия пребывала в состоянии полнейшего беспорядка, хотя и входила в число держав-победительниц, и нам удалось добраться до швейцарской границы. 6 января мы прибыли на главный вокзал Мюнхена.
Здесь мы столкнулись лицом к лицу со всеми прелестями революции. Дежурившие на вокзале члены солдатского комитета попытались сорвать у меня знаки различия, но мне удалось уйти от них и добраться наконец до Кольберга, где располагалась последняя штаб-квартира фельдмаршала фон Гинденбурга. Его величавая фигура не изменилась с тех пор, как я видел его в последний раз во Франции, но на лице отпечатались следы волнений.
Я доложил об окончательном развале Турецкой империи, о последних сражениях, об интернировании германских войск и о своем конфликте с маршалом Лиманом фон Зандерсом. «Я приехал сюда, чтобы предстать перед военным трибуналом, – сказал я ему. – Было необходимо что-нибудь предпринять для поддержания достоинства германских войск в Турции, и я принимаю на себя всю ответственность. Когда положение стало нетерпимым, я пробрался сюда и требую теперь проведения расследования».
По лицу Гинденбурга скользнула кривая улыбка. «Тщеславие генерала Лимана фон Зандерса мне хорошо известно, и дополнительной информации о его позиции мне не требуется, – сказал он. – Нет никакой нужды ни в проведении расследования, ни в военном трибунале. Можешь считать, что вопрос исчерпан».
То был для меня очень трудный разговор, и последний, который состоялся у меня с фельдмаршалом как с действующим военным. Из этой встречи я вынес приязненное ощущение силы его личности и скромного, непритязательного величия в час поражения Германии. Я чувствовал, что передо мной одна из тех личностей, к которым нация может обратиться в момент испытаний.
Берлин, подобно любому другому германскому городу, был взрываем революцией. Либкнехт, Роза Люксембург, Эйснер и их последователи, насаждая повсюду «советы», вели отчаянную борьбу против более умеренного крыла Социал-демократической партии, возглавлявшегося Эбертом и Носке. Королевский дворец стал сценой яростных боев между красными матросами и людьми более умеренных убеждений. Ничто другое не могло бы стать более ясным показателем упадка всяческой власти, вызванного крушением монархии, и пришедшего следом пренебрежения законом, порядком и традициями. В этом хаосе почти не оставалось места для солдата, принесшего клятву верности монарху Пруссии. Победители распорядились о демобилизации большей части вооруженных сил, а та стотысячная армия, которую нам было позволено сохранить, оставляла для кадровых офицеров мало шансов устроиться на службу. В марте мной был получен приказ отправляться в штаб-квартиру сухопутных сил в Данциге в качестве старшего офицера Генерального штаба, но я уже сделал свой собственный выбор. С тяжелым сердцем я отправил прошение об отставке с военной службы, с просьбой – которая впоследствии была удовлетворена – разрешить мне в торжественных случаях носить мундир члена Генерального штаба в память о той работе, которой я посвятил большую часть жизни. Так в моей судьбе начиналась новая глава.
Прежде чем закончить рассказ об этом периоде, мне бы хотелось сделать несколько замечаний касательно развития общемировой ситуации на момент заключения мирного договора. Принималось множество решений, полное значение которых еще не было осознано, но которые имели определяющее значение для будущих событий. Заключение мира, в котором бы отсутствовали зародыши новой войны, требует высочайшей государственной мудрости. Удовлетворение национальных амбиций, жажда отмщения, стремление к захвату добычи и к получению компенсации, желание усилить военный триумф захватом территории или иными политическими способами – вот естественные страсти, которым призван сопротивляться истинный государственный муж. Целью войны может быть только достижение лучшего мира, но в Первую мировую войну этот мир был утерян еще прежде, чем закончились боевые действия. Быть может, то же самое верно и в отношении Второй мировой войны, но сегодня, по крайней мере, можно с надеждой смотреть на то, как признаются прежние ошибки и какие усилия прилагаются, чтобы избежать их повторения.
Эс-Сальт находился на высоте примерно 1500 метров над уровнем Мертвого моря, среди горных вершин к востоку от Иордана. 4-я армия занимала участок фронта от левого фланга 7-й армии на реке Иордан до Мертвого моря. Однако и в нашем тылу также имелся «фронт». Турецкая дивизия под командованием Фахри– паши оккупировала Медину, конечную станцию знаменитой железной дороги на Мекку. Это был район, в котором действовал со своими мятежными арабами Лоуренс Аравийский, стремившийся вытеснить турок из священных городов Аравии. Их основным занятием было разрушение этой железной дороги там, где она, петляя, проходила через многие километры пустыни из Аммана в Медину. В горах восточнее Иордана не существовало никаких коммуникаций. Не считая единственной дороги, проходившей между Иерихоном и Амманом через Эс-Сальт, имелись лишь доступные только для мулов тропы. Поэтому любое наступление британцев должно было быть направлено именно против этой дороги, защищать которую благодаря окружавшим ее горам было относительно просто. По этой причине британские войска уже дважды пытались достичь Аммана при помощи обходного маневра, чтобы открыть для себя доступ к этой дороге с тыла. Я вполне мог ожидать новой попытки такого рода.
Формирование 4-й армии было завершено только наполовину, когда британцы в очередной раз атаковали район на востоке от реки Иордан. Перед рассветом несколько их дивизий повели фронтальное наступление на наши позиции на Иордане, в то время как три кавалерийские дивизии переправились через реку к северу от Иерихона и с помощью дружественных им арабов двинулись вьючными тропами по направлению к Эс-Сальту. Мне было совершенно ясно, что на карту поставлены все наши позиции в Палестине. Если британские кавалерийские дивизии достигнут хотя бы Деры и смогут перерезать железную дорогу на Дамаск, захватив при этом ущелье Иордана, то мы окажемся в ловушке. На иорданском фронте мы имели отличные дивизии, но нашим единственным подвижным резервом был пехотный батальон, находившийся в Эс-Сальте, который Кемаль намеревался сохранить для нашей непосредственной защиты. Так или иначе, от него было бы очень мало проку против трех дивизий, и я, в ответ на настойчивые просьбы о подкреплениях, приказал ему отправляться на фронт.
Ближе к полудню первые британские и австралийские кавалерийские части показались из-за холмов перед Эс-Сальтом. Я мобилизовал всех работников штаба армии и занял круговую оборону вокруг нашей штаб-квартиры. Мы намеревались, насколько будет возможно, задержать продвижение противника. Я приказал отправить весь наш багаж в направлении Аммана и попросил Лимана срочно прислать в Амман по железной дороге подкрепления для подготовки контрнаступления. К пяти часам вечера мы были почти полностью окружены и решили отходить по ущелью, сохраняя, сколько возможно, собственное достоинство. Положение к тому времени сложилось более чем напряженное. Склад боеприпасов на окраине деревни был взорван предположительно в результате диверсии, а ущелье в одном или двух пунктах простреливалось противником. И все же британцы сами в конце концов помогли нам вырваться из кольца. Мои турецкие друзья упорно не желали расставаться со своими пожитками, поэтому за нашей маленькой кавалькадой следовал целый караван тяжело нагруженных верблюдов. Как только эти животные попали под обстрел, они от испуга понеслись галопом вперед по узкой дороге. Мы были отброшены к обочине. Меня сбросило с лошади, при этом я лишился одного сапога, а когда снова сел верхом, то заметил, что верблюды на своем пути смели все перед нами. Тогда мы двинулись по пятам за ними со всевозможной быстротой, стремясь достичь безопасного места.
Наилучшим путем нашего отступления была дорога на Амман, но мы не знали, не захвачен ли уже этот город противником в результате его третьего по счету обходного маневра. Поэтому я решил направиться к ближайшему пункту, из которого можно было бы связаться со штаб-квартирой в Назарете. Таким местом была еще одна маленькая горная деревушка под названием Джераш, старинный Герасиум времен римского владычества, в которой размещалось подразделение жандармерии и отделение телеграфа. Там среди превосходно сохранившихся древнеримских развалин мне удалось выяснить, что пехотные подкрепления и гаубичная батарея уже находятся в пути. Мы выехали вперед, встретились с ними и немедленно атаковали, но были остановлены противником в нескольких сотнях метров от Эс-Сальта. Тем временем турецкая кавалерийская дивизия ударила во фланг британских частей. Я вернулся к телефону и снова связался с Лиманом, чтобы попросить поддержать нашу атаку чем только возможно, но его нервы были к тому времени уже на пределе, и все, чего я от него добился, была выкрикнутая им в трубку угроза: «Если к завтрашнему дню Эс– Сальт не будет взят, я отдам тебя под военный трибунал!»
На следующее утро я лично повел атаку при поддержке пулеметных подразделений, и нам удалось отбить деревню. Я немедленно известил об этом главнокомандующего, потребовав в то же время своего перевода на Западный фронт. Мне казалось тогда, что я более не смогу воевать под его командой. Между прочим, Алленби описал нападение на Эс-Сальт как простую демонстрацию со своей стороны. Однако для простой демонстрации задействованные в этом деле силы были слишком значительны, а вполне реальная угроза, создавшаяся для нас в результате этой операции, была предотвращена только благодаря великолепной отваге, проявленной турецкими солдатами. Историки редко признают мужество и стойкость турецких войск того периода, почему я и уделил описанию этого боевого эпизода больше места, чем он, возможно, заслуживает. Что касается меня самого, то я получил несколько турецких наград, на одной из которых имелась надпись, гласившая, как мне потом объяснили друзья: «Смерть христианским псам».
Лиман не предпринял ничего, чтобы выполнить мое требование о переводе, а я сам больше этого вопроса не поднимал. В свое время он навестил нашу штаб-квартиру и смог лично оценить трудности, с которыми нам пришлось столкнуться. В результате наши отношения несколько улучшились.
Значительно больших успехов мы добивались в операциях против мятежных арабских племен, которыми руководил Лоуренс. Экспедиция в Эль-Тафиле, в которой участвовал знаменитый германский исследователь Нидермайер, оказалась весьма успешной и дала нам возможность возобновить железнодорожное сообщение с Хиджазом. Поистине замечательные действия наших саперов позволили поддерживать эту дорогу в рабочем состоянии до окончания войны, несмотря на непрекращавшиеся нападения бедуинов, и турецкая дивизия в Медине тоже оставалась там до конца. Тем не менее существовала постоянная угроза нашему тылу. Несмотря на то что подвиги Лоуренса имели весьма ограниченное военное значение, было ясно, что его силы могут угрожать всем нашим коммуникациям в том случае, если Алленби снова перейдет в наступление.
Арабские племена, все еще сохранявшие верность Турции, постоянно информировали нас о местонахождении Лоуренса. В распоряжении нашей штаб-квартиры находилось небольшое германское подразделение авиаразведки, которому были даны указания внимательно следить за его перемещениями. С воздуха было достаточно просто обнаруживать оазисы, и, если наши пилоты замечали белую палатку в окружении группы черных, можно было с уверенностью сказать, что в ней обитает он сам. Часто сделанная с воздуха фотография его штаб-квартиры оказывалась на моем столе в самый день съемки, но в этой войне в пустыне существовал неписаный закон, который соблюдали и германские летчики, а именно: мирные лагеря такого рода атаковать запрещалось. Концепция тотальной войны, сложившаяся к 1941 году, к счастью, была в то время еще неизвестна по обе стороны пустыни.
Командующий моей армией, генерал Кемаль, поддерживал прекрасные отношения не только с ближайшими арабскими племенами, шейхи которых часто посещали Эс-Сальт, чтобы засвидетельствовать свое почтение и принести подарки, но даже с эмиром Фейсалом и с Ибн-Саудом. Мы были хорошо осведомлены о внутренних трениях в семействе Хашимит и между приближенными короля Хусейна. Связи Фейсала вели прямо в Дамаск, к «большому Кемалю», и у нас складывалось убеждение, что он видит свою основную задачу в том, чтобы не оказаться на проигравшей стороне.
Зная о переписке между Фейсалом и генералом Кемалем, мы прилагали все усилия к тому, чтобы дискредитировать обещания, которые Великобритания давала арабам при посредстве Лоуренса. Этот человек вел свою изощренную дипломатическую игру на фронте, казавшемся тогда совершенно незначительным. К удаче британцев, на них работал человек с таким глубоким пониманием и с такой симпатией к миру ислама. С военной точки зрения его деятельность нельзя, вероятно, считать значительной, но в политической и экономической сферах она была просто бесценна.
Кемалю никогда не удавалось в переговорах с арабами перебить цену, предлагаемую британцами, и не было никакой надежды на то, что удастся уговорить турок отказаться от контроля за священными городами. Я лично пытался оказать давление на Энвер-пашу с целью даровать арабским племенам и их вождям известную степень автономии. С этой целью я написал, с позволения Лимана, письмо своему прежнему шефу Бернсторфу в Константинополь, но ему оказалось не под силу преодолеть возражения турецкого Верховного командования. Создавалось впечатление, что бороться с их неуступчивостью возможно только при помощи самого сильного давления со стороны германского Верховного командования. Поэтому я решил испросить разрешение на посещение германской штаб-квартиры на Западном фронте, чтобы заручиться их поддержкой, прежде чем Алленби возобновит наступление.
В начале августа 1918 года я вылетел из Аммана в Дамаск, а оттуда – во Францию. На Западном фронте я обратил внимание на радикальное изменение обстановки. Россия практически вышла из войны, и наши оборонительные действия во Фландрии сменились весной германским наступлением 1918 года, на которое были возложены все наши надежды. После успешного начала это наступление совершенно застопорилось. Американцы, со своими свежими дивизиями и бесконечными ресурсами, добились решающего перелома при Шато-Тьери. К тому времени, когда я прибыл в штаб-квартиру, стало совершенно ясно, что войну мы можем выиграть только лишь чудом. Я приехал в девять часов утра, и было условлено, что генерал Людендорф примет меня в тот же день вечером, однако ждать пришлось до двух часов ночи, так велико было напряжение, в котором ему приходилось работать. Я коротко доложил об общем положении дел в Палестине, в особенности – о трудностях моей собственной армии, вынужденной бороться на два фронта. Я рассказал о неминуемом новом вражеском наступлении и подчеркнул, что, если турки не пойдут на определенные политические уступки, мы окажемся не в состоянии его отразить. Людендорф моментально схватил главное и попросил меня набросать телеграмму Энвер-паше. Я за несколько минут составил проект, включая требование автономии для арабов и немедленных политических мер со стороны турецкого правительства.
Людендорф подписал. Таким образом, я предпринял все, что было в человеческих силах, чтобы отвести непосредственную угрозу.
Пока я в Германии на короткое время заехал навестить свое семейство, британцы начали наступление по всему палестинскому фронту. Быстрое продвижение кавалерии привело к захвату германской штаб-квартиры в Назарете. Среди прочего, попавшего в руки британцев, оказался и мой сундук с бумагами, оставленный мной там, когда я получил первый приказ отправляться в Эс-Сальт. Налетевшая на Назарет британская кавалерия едва не захватила самого Лимана фон Зандерса, но, как кажется, мои бумаги послужили им за это в утешение. Там были только мои частные письма, которые я получал время от времени, с комментариями относительно общего положения дел и вероятного исхода войны. Никакого политического значения они не имели, но британская пропагандистская машина все же извлекла для себя из них некоторую выгоду, в особенности – в качестве продолжения к опубликованной версии отчета о моей деятельности в Соединенных Штатах.
Я упаковал вещи и поспешил на ближайший Восточный экспресс. Теперь, когда гроза уже разразилась, я намеревался быть на месте событий. Насколько я мог понять, Алленби после своей обыкновенно чудовищной артиллерийской подготовки атаковал 7-ю и 8-ю турецкие армии, но совершенно не тронул мою 4-ю армию. Он, по-видимому, успел оценить трудности войны в горах Восточного Иордана. К несчастью, мой штаб в Эс-Сальте совершил ошибку, задержав свои войска на позициях еще долго после того, как 7-я и 8-я армии начали отступать. Мне так и не удалось выяснить, какие же приказы отдал 4-й армии Лиман фон Зандерс. Вероятнее всего – никаких. Единственный путь отступления для 7-й и 8-й армий пролегал вдоль железнодорожной линии и по узкому горному ущелью, прорезавшему Деру, – к Дамаску. Держать этот проход открытым должно было бы входить в задачу моей армии. Нам следовало оторваться от противника и захватить контроль в районе Деры раньше, чем туда доберутся арабы Лоуренса, однако это было осознано слишком поздно.
Лиман был не способен сплотить разбитые армии на новом рубеже обороны, повторив то, что проделал Фалькенгайн в ноябре прошлого года. На сей раз поражение было окончательным, хотя изолированные турецкие части и оказывали жестокое сопротивление вблизи Дамаска и далее к северу. К тому времени, когда я прибыл в Стамбул, пост главного германского представителя при турецком Генеральном штабе занял генерал фон Сект. Поскольку в Палестине от меня более не было бы никакой пользы, я получил новое назначение.
Болгарский фронт также развалился, и казалось вероятным, что союзники, форсировав Марицу, поведут наступление на Константинополь. Поэтому мне было предписано занять новую оборонительную линию вдоль этой реки. В наличии имелось несколько турецких частей, к которым должна была присоединиться германская дивизия территориальных войск, перебрасываемая из Одессы. С самого начала это была безнадежная задача. Турки были уже не способны продолжать сражаться. Они до конца выполнили свои союзнические обязательства, а тот факт, что мы были не в состоянии более оказывать им помощь, был не нашей виной. Австро-Венгрия уже давно выпрашивала германские дивизии, а германское Верховное командование концентрировало все доступные резервы на Западном фронте. Турция была вынуждена начать переговоры о перемирии, которое и было заключено в Муданье. В одной из его статей турки настаивали, чтобы все германцы были с честью интернированы, с сохранением знамен и личного оружия, и не рассматривались бы в качестве военнопленных, но союзники не исполнили этого положения.
Посреди этого разброда мне было приказано организовать возвращение выживших германцев из армейской группы Лимана фон Зандерса, которые все еще группировались в горах Тавра или южнее. Я в последний раз проехал по Багдадской железной дороге и в Карапунаре встретился с остатками частей германского Азиатского корпуса. Никогда не было возможности отправить их в бой как единое целое. Их умение маневрировать и их огневая мощь вынуждали посылать эти части в бой поодиночке, для латания «дыр» фронта, а потому потери среди них были очень высоки. Один из их офицеров, капитан Гюртнер, стал впоследствии министром юстиции в правительстве, которое мне предстояло сформировать годы спустя. Мне нет нужды входить здесь в детали их подвигов, которые уже были описаны лучшими перьями, чем мое. Мне не остается ничего лучшего, как привести мнение Лоуренса Аравийского. Вот что он говорит о их поведении во время окончательного распада:
«Исключение составляли германские отряды. Здесь я впервые испытал гордость за своих противников, которые убивали моих братьев. Немцы были на расстоянии двух тысяч миль от дома, лишенные надежды и проводников, в условиях настолько ужасных, что это способно было сломить даже самое отважное сердце. И все же их подразделения держались вместе, в строгом порядке, двигаясь среди разрозненных остатков арабов и турок как броненосцы между обломками поверженных кораблей, молча, с высоко поднятыми лицами. Атакованные, они останавливались, занимали боевой порядок, по команде стреляли. И все без спешки, без истерик, без колебаний. Они были великолепны»[29].
По заключении перемирия Лиман лишился поста главнокомандующего. Демобилизацию турецкой армии организовывал Мустафа Кемаль-паша, и я посетил его в последний раз в Адане, чтобы оговорить подробности перевозки германских частей. Это было начало его великой деятельности по спасению Турции от полнейшего развала. Он предложил мне в помощь то малое, что было в его распоряжении, но сказал, что нам лучше будет позаботиться о себе самим. Мы договорились, что германские войска будут интернированы поблизости от Моды, предместья Константинополя, но переброска не была закончена до конца ноября. Страшная весть о поражении нашей страны застала нас вблизи от Карапунара, высоко в мрачных горах Тавра. Для большинства из нас это было крушение всех известных нам ценностей, тем более болезненное на чужбине, и, когда мы достигли лагеря в Моде, поддерживать дисциплину стало нелегко.
Постепенно мы узнавали подробности, но для большинства из нас самым тяжелым ударом послужило отречение кайзера по совету Гинденбурга и Гренера после того, как президент Вильсон отказался иметь дело с представителями существующего германского режима. Взамен тысячелетней монархии в центре Германии воткнули красный флаг. Это был конец всего, во что мы верили на протяжении поколений, попрание всего, что мы любили и за что сражались.
Лиману фон Зандерсу было позволено жить на острове Принкипо, где он мог каждое утро посещать лагерь интернированных. Когда просочились вести о том, что в Германии революционеры организуют солдатские комитеты, этот генерал императорской армии внезапно решил, что подобные же организации вполне уместно создать и в находящихся под его командованием войсках. Случись такое, наш авторитет очень быстро сошел бы на нет, причем мы не смогли бы более противиться требованиям союзников о сдаче личного оружия, а правила содержания интернированных были бы ужесточены. Мы обсудили этот вопрос среди офицеров и решили, что мне следует представить маршалу наше мнение о том, что ему, ввиду слабого здоровья, необходимо оставить командование германскими войсками и возвратиться в Германию. Наша беседа с Лиманом прошла очень бурно. В результате он определенно отказался согласиться на что-либо подобное вопреки моим утверждениям, что дальнейшее падение дисциплины неминуемо приведет к превращению нас в глазах союзников в военнопленных. Тогда я начал настаивать, как старший из присутствующих офицеров Генерального штаба, на получении прямой связи с фельдмаршалом Гинденбургом. Поскольку все телеграфные линии находились теперь в руках союзников, это означало бы раскрыть проблему перед ними. Тогда Лиман задумался над вопросом более серьезно и велел мне возвращаться в Моду, где он известит меня в течение часа о своем решении. Его ответ пришел достаточно быстро. Было приказано арестовать меня и судить судом военного трибунала по обвинению в невыполнении приказа перед лицом противника.
Это было уже слишком. Я был бы готов предстать перед военным трибуналом в Германии, но никак не здесь, в Моде, где это только еще больше обострило бы ситуацию. Кажется, единственно возможным выходом было мне самому как можно быстрее отправиться в Германию. Был как раз перелом 1918–1919 годов. Среди множества кораблей союзников, стоявших на якоре против Константинополя, находилось госпитальное судно «Иерусалим», сохранившее еще свою германскую команду. С моим товарищем-офицером, молодым лейтенантом графом Шпее, кузеном знаменитого адмирала, мы замыслили на него проникнуть. Обрядившись в гражданское платье, купленное на одном из базаров, мы глубокой ночью поднялись по веревочной лестнице на борт и оставались там незамеченными до тех пор, пока судно не прибыло в Специю. Италия пребывала в состоянии полнейшего беспорядка, хотя и входила в число держав-победительниц, и нам удалось добраться до швейцарской границы. 6 января мы прибыли на главный вокзал Мюнхена.
Здесь мы столкнулись лицом к лицу со всеми прелестями революции. Дежурившие на вокзале члены солдатского комитета попытались сорвать у меня знаки различия, но мне удалось уйти от них и добраться наконец до Кольберга, где располагалась последняя штаб-квартира фельдмаршала фон Гинденбурга. Его величавая фигура не изменилась с тех пор, как я видел его в последний раз во Франции, но на лице отпечатались следы волнений.
Я доложил об окончательном развале Турецкой империи, о последних сражениях, об интернировании германских войск и о своем конфликте с маршалом Лиманом фон Зандерсом. «Я приехал сюда, чтобы предстать перед военным трибуналом, – сказал я ему. – Было необходимо что-нибудь предпринять для поддержания достоинства германских войск в Турции, и я принимаю на себя всю ответственность. Когда положение стало нетерпимым, я пробрался сюда и требую теперь проведения расследования».
По лицу Гинденбурга скользнула кривая улыбка. «Тщеславие генерала Лимана фон Зандерса мне хорошо известно, и дополнительной информации о его позиции мне не требуется, – сказал он. – Нет никакой нужды ни в проведении расследования, ни в военном трибунале. Можешь считать, что вопрос исчерпан».
То был для меня очень трудный разговор, и последний, который состоялся у меня с фельдмаршалом как с действующим военным. Из этой встречи я вынес приязненное ощущение силы его личности и скромного, непритязательного величия в час поражения Германии. Я чувствовал, что передо мной одна из тех личностей, к которым нация может обратиться в момент испытаний.
Берлин, подобно любому другому германскому городу, был взрываем революцией. Либкнехт, Роза Люксембург, Эйснер и их последователи, насаждая повсюду «советы», вели отчаянную борьбу против более умеренного крыла Социал-демократической партии, возглавлявшегося Эбертом и Носке. Королевский дворец стал сценой яростных боев между красными матросами и людьми более умеренных убеждений. Ничто другое не могло бы стать более ясным показателем упадка всяческой власти, вызванного крушением монархии, и пришедшего следом пренебрежения законом, порядком и традициями. В этом хаосе почти не оставалось места для солдата, принесшего клятву верности монарху Пруссии. Победители распорядились о демобилизации большей части вооруженных сил, а та стотысячная армия, которую нам было позволено сохранить, оставляла для кадровых офицеров мало шансов устроиться на службу. В марте мной был получен приказ отправляться в штаб-квартиру сухопутных сил в Данциге в качестве старшего офицера Генерального штаба, но я уже сделал свой собственный выбор. С тяжелым сердцем я отправил прошение об отставке с военной службы, с просьбой – которая впоследствии была удовлетворена – разрешить мне в торжественных случаях носить мундир члена Генерального штаба в память о той работе, которой я посвятил большую часть жизни. Так в моей судьбе начиналась новая глава.
Прежде чем закончить рассказ об этом периоде, мне бы хотелось сделать несколько замечаний касательно развития общемировой ситуации на момент заключения мирного договора. Принималось множество решений, полное значение которых еще не было осознано, но которые имели определяющее значение для будущих событий. Заключение мира, в котором бы отсутствовали зародыши новой войны, требует высочайшей государственной мудрости. Удовлетворение национальных амбиций, жажда отмщения, стремление к захвату добычи и к получению компенсации, желание усилить военный триумф захватом территории или иными политическими способами – вот естественные страсти, которым призван сопротивляться истинный государственный муж. Целью войны может быть только достижение лучшего мира, но в Первую мировую войну этот мир был утерян еще прежде, чем закончились боевые действия. Быть может, то же самое верно и в отношении Второй мировой войны, но сегодня, по крайней мере, можно с надеждой смотреть на то, как признаются прежние ошибки и какие усилия прилагаются, чтобы избежать их повторения.