- Черт возьми, дорогой Морис, о такой услуге, не всякого попросишь!
В тот же день г-н Гаэтан зашел навестить племянника. Тот представил ему Аркадия.
- Это мой ангел-хранитель, дядя. Вам очень понравилась форма его ступни, когда вы увидели следы его шагов на предательском порошке. Он явился мне в прошлом году здесь, в этой самой комнате... Не верите?.. А ведь это чистая правда!
И он обернулся к небесному духу:
- Как это тебе понравится, Аркадий? Аббат Патуйль, великий богослов и хороший священник, не верит, что ты ангел, и дядя Гаэтан, который не знает катехизиса и не признает религии, тоже этому не верит. Оба они тебя отрицают: один - потому что он верующий, другой - потому что у него нет веры. На этом основании можно с полной уверенностью утверждать, что твоя история кому угодно покажется неправдоподобной. И вдобавок того, кто вздумал бы ее рассказывать, сочли бы человеком без вкуса и никак не одобрили бы. Потому что, говоря по правде, это довольно некрасивая история. Я тебя люблю, но сужу вполне трезво. С тех пор как ты впал в безбожие, ты превратился в ужасного негодяя. Плохой ангел, плохой друг, предатель, убийца. Я думаю, что во время дуэли ты сам выпустил мне под ноги черного пуделя, чтобы меня прикончить.
Ангел пожал плечами и сказал, обращаясь к Гаэтану:
- Увы, сударь, я не удивляюсь тому, что вы так недоверчиво ко мне относитесь: я слышал, что вы не в ладах с иудео-христианским небом, откуда я родом.
- Я недостаточно верю в Иегову,- ответил Гаэтан,- чтобы верить в его ангелов.
- Тот, кого вы называете Иеговой, на самом деле всего-навсего невежественный и грубый демиург по имени Иалдаваоф.
- В таком случае, я готов в него уверовать. Раз он невежественен и ограничен, я легко могу допустить его существование. Как он поживает?
- Плохо! В будущем месяце мы его свергнем.
- Не обольщайтесь надеждой. Вы напоминаете мне моего шурина Кюиссара, который в течение тридцати лет каждое утро ожидает падения республики...
- Вот видишь, Аркадий,- вскричал Морис.- Дядя Гаэтан со мной согласен. Он знает, что ты потерпишь неудачу.
- А почему, скажите на милость, господин Гаэтан, вы думаете, что меня идет неудача?'
- Ваш Иалдаваоф еще очень силен в этом мире, если не в том. В былые времена его поддерживали священнослужители,- те, что верили в него. А в наше время он опирается на тех, кто не верит в него, на философов. Не так давно нашелся тупой педант, по имени Пикроколь, который пытался доказать банкротство науки, чтобы улучшить дела церкви. И в наши дни выдумали прагматизм специально для того, чтобы поднять авторитет религии среди людей, любящих рассуждать.
- Вы изучали прагматизм?
- И не подумал! В молодости я отличался легкомыслием и занимался метафизикой. Читал Гегеля и Канта. Но с возрастом я стал серьезнее, и меня занимает теперь только то, что поддается чувственному восприятию, что доступно зрению или слуху. Вся сущность человека - в искусстве. Остальное пустые мечтания.
В том же духе разговор продолжался до вечера, и при этом говорились такие непристойности, которые могли бы заставить покраснеть не то что кирасира - это пустяки, ибо кирасиры часто отличаются целомудрием,- но даже парижанку.
Навестил своего бывшего ученика и г-н Сарьетт. Когда библиотекарь появился в комнате, бюст Александра д'Эпарвье возник над его лысым черепом. Сарьетт подошел к кровати. Вместо голубых занавесок, зеркального шкафа, камина комнату тотчас же заполнили набитые книгами шкафы из залы Сфер и Бюстов, а воздух стал душным от карточек, каталогов и папок. Г-н Сарьетт был настолько неотделим от своей библиотеки, что его невозможно было ни представить себе, ни увидеть вне ее. И сам он, пожалуй, был более бледен, неясен, расплывчат и воображаем, чем образы, возникавшие при виде его. Морис, который очень подобрел, был растроган этим проявлением дружбы.
- Садитесь, господин Сарьетт, с госпожой дезОбель вы знакомы. Разрешите представить вам Аркадия, моего ангела-хранителя. Это он, будучи незримым, в течение двух лет опустошал вашу библиотеку, лишил вас аппетита и чуть не свел с ума. Это он перетащил из залы Сфер в мой павильон целую кучу старых книг. Однажды он унес у вас из-под носа какую-то ценную книжицу, и вы по его вине упали на лестнице. А в другой раз он взял у вас брошюру Соломона Рейнака, и, так как ему пришлось выйти из дому вместе со мной (я узнал потом, что он не покидал меня ни на мгновение), он уронил ее в канаву на улице Принцессы. Вы уж простите его, господин Сарьетт, карманов у него не было. Он был невидим. Я горько сожалею, господин Сарьетт, что все ваши книжонки не были уничтожены пожаром или наводнением. Из-за них мой ангел потерял голову, превратился в человека, утратил веру и совесть. Теперь я стал его ангелом-хранителем. Один бог знает, чем все это кончится.
Г-н Сарьетт слушал эти речи, и лицо его выражало безграничную скорбь, безысходную, вечную скорбь мумии. Поднявшись, чтобы проститься, огорченный библиотекарь шепнул на ухо Аркадию:
- Бедный мальчик очень плох... Он бредит.
Морис снова подозвал старика:
- Останьтесь, господин Сарьетт. Сыграйте с нами в бридж. Господин Сарьетт, послушайте моего совета. Не поступайте, как я, не бывайте в дурной компании. Это вас погубит. Не уходите, господин Сарьетт, у меня к вам большая просьба: когда вы опять ко мне придете, захватите с собой какую-нибудь книжку об истинности религии, я хочу проштудировать ее. Я должен вернуть своему ангелу веру, которую он утратил.
ГЛАВА XXXI,
из которой мы с изумлением узнаем, как легко человек честный, робкий и кроткий может совершить ужасное преступление.
Глубоко расстроенный непонятными речами юного Мориса, г-н Сарьетт сел в автобус и поехал к папаше Гинардону, своему другу, своему единственному другу, единственному в мире человеку, которого ему приятно было видеть и слышать. Когда г-н Сарьетт вошел в лавку на улице Курсель, Гинардон был совсем один и дремал в глубоком старинном кресле. У него были вьющиеся волосы, пышная борода и багровое лицо; лиловые прожилки, испещрили крылья его носа, покрасневшего от бургундского вина. Ибо - теперь уже этого нельзя было скрыть-папаша Гинардон пил. В двух шагах от него, на рабочем столике юной Октавии, засыхала роза в пустом стакане, а в корзинке валялось недоконченное вышивание. Юная Октавия все чаще и чаще уходила из магазина, а г-н Бланмениль никогда не появлялся там, когда ее не было. Это имело свою причину: три раза в неделю в пять часов они встречались в доме свиданий у Елисейских полей. Папаша Гинардон ничего об этом не знал. Он не подозревал, как велико постигшее его несчастье, но все же страдал от него.
Г-н Сарьетт пожал руку старому другу и не спросил его, как поживает юная Октавия, ибо не признавал тех уз, которые их соединяли. Он охотно поговорил бы о безжалостно брошенной Зефирине, потому что ему хотелось, чтобы старик сделал ее своей законной супругой. Но г-н Сарьетт был осторожен и удовольствовался тем, что спросил у Гинардона, как он поживает.
- Отлично,- заявил Гинардон, который чувствовал себя больным, но прикидывался сильным и здоровым с тех пор, как сила и здоровье покидали его,- Я, славу богу, сохранил крепость тела и духа. Я живу целомудренно. Будь целомудрен, Сарьетт. Целомудрие дает силу.
В этот вечер папаша Гинардон извлек из комода фиалкового дерева несколько ценных книг, чтобы показать их известному библиофилу, г-ну Виктору Мейеру, а после того как этот клиент удалился, он заснул и не успел уложить их обратно. Г-н Сарьетт, которого книги всегда притягивали, увидел эти экземпляры на мраморной доске комода и стал с любопытством рассматривать их. Первая книга, которую он перелистал, была "Орлеанская девственница" в сафьяновом переплете с английскими гравюрами. Конечно, его сердцу француза и христианина претило видеть этот текст и рисунки, но хорошая книга всегда казалась ему целомудренной и чистой. Продолжая вести с Гинардоном задушевную беседу, он одну за другой брал в руки книги, которые антиквар ценил за переплет, за эстампы, за происхождение или редкость; вдруг он испустил восторженный крик радости и любви. Он нашел "Лукреция" приора Вандомского, своего "Лукреция", и теперь прижимал его к сердцу.
- Наконец-то я нашел его,- вздыхал он, поднося книгу к губам.
Папаша Гинардон сперва не понял, что хочет сказать его старый друг. Но когда тот заявил, что книга эта из библиотеки д'Эпарвье, что она принадлежит ему, Сарьетту, что он заберет ее без всяких разговоров, антиквар, окончательно пробудившись, поднялся и твердо заявил, что книга эта его, Гинардона, собственность, что он купил ее самым законным образом и не отдаст иначе, как за пять тысяч франков - ни больше, ни меньше.
- Да вы не поняли, что я вам говорю,- ответил Сарьетт.- Эта книга из библиотеки д'Эпарвье. Я должен возвратить ее туда.
- Ну, нет, дружок...
- Это моя книга.
- Вы сошли с ума, милый Сарьетт!
Заметив, что у библиотекаря действительно какой-то безумный вид, он взял у него из рук книгу и попытался переменить разговор.
- Вы обратили внимание, Сарьетт, что эти свиньи собираются распотрошить дворец Мазарини и покрыть невесть какими произведениями искусства остров Сите, самое величественное, самое красивое место в Париже. Да они хуже вандалов, потому что вандалы уничтожали памятники древности, но не заменяли их омерзительными строениями и мостами дурного стиля вроде моста Александра III. И ваша бедная улица Гарансьер тоже стала добычей варваров. Что они сделали с красивым бронзовым маскароном на дворцовом фонтане?
Но Сарьетт ничего не слушал.
- Гинардон, вы меня не поняли. Послушайте. Эта книга из библиотеки д'Эпарвье. Она оттуда похищена. Как? Кем? Не имею понятия. В этой библиотеке произошли необъяснимые и страшные события. Словом, книгу украли. Мне незачем взывать к вашей безупречной честности, мой дорогой друг. Вы не захотите прослыть укрывателем краденого. Отдайте мне книгу. Я верну ее господину д'Эпарвье, который возместит вам ее стоимость, можете в этом не сомневаться. Доверьтесь, его щедрости, и вы поступите со свойственным вам благородством.
Антиквар горько улыбнулся.
- Чтобы я доверился щедрости этого старого скряги д'Эпарвье, который даже с блохи способен содрать шкуру? Поглядите на меня, милый Сарьетт, и скажите, похож ли я на простака? Вы отлично знаете, что д'Эпарвье не пожелал заплатить пятьдесят франков старьевщику за портрет Александра д'Эпарвье, своего великого предка, работы Эрсана, и великий предок так и остался на бульваре Монпарнас против кладбища, у входа в лавку торгаша-еврея, где все собаки на него мочатся... Довериться щедрости господина д'Эпавье! Как бы не так!
- Хорошо, Гинардон, и таком случае я сам возмещу вам ту сумму, которую установят специалисты. Вы слышите?
- Да бросьте вы разыгрывать благородство с такими неблагодарными людьми, дорогой мой Сарьетт. Этот д'Эпарвье высосал из вас все знание, всю энергию, всю вашу жизнь за жалованье, от которого отказался бы лакей. Оставьте вы это... К тому же вы опоздали. Книга уже продана...
- Продана?.. Кому?- спросил Сарьетт в ужасе.
-- Да не все ли вам равно? Вы ее больше не увидите и ничего о ней не услышите. Она поедет в Америку.
- В Америку? "Лукреций" с гербом Филиппа Вандомского, с собственноручными пометками Вольтера! Мой "Лукреций"! В Америку!
Папаша Гинардон расхохотался.
- Милый Сарьетт, вы мне напоминаете кавалера де Грие в тот момент, когда он узнает, что его возлюбленную отправят на Миссисипи. "Мою возлюбленную на Миссисипи?!"
- Нет,- произнес побледневший Сарьетт,- нет, эта книга не уедет в Америку. Она вернется, как должно, в библиотеку д'Эпарвье. Отдайте мне ее, Гинардон!
Антиквар сделал еще раз попытку оборвать разговор который угрожал плохо кончиться.
- Дорогой Сарьетт, вы еще ничего не сказали о моем Греко. Вы на него даже не взглянули. А ведь он просто замечателен. И Гинардон повернул картину так, чтобы на нее падал свет.
- Взгляните на этого святого Франциска, нищего во Христе, брата Иисусова. Его черное тело поднимается к небу, как дым угодный богу жертвы, как жертва Авеля...
- Книгу, Гинардон!- сказал Сарьетт, даже не повернув головы.- Отдайте мне книгу!
Кровь бросилась в голову папаше Гинардону. Лицо его побагровело, жилы на лбу вздулись.
- Хватит об этом!- сказал он.
И спрятал "Лукреция" в карман пиджака.
Тут Сарьетт бросился на антиквара, толкнул его с неожиданной яростью и, несмотря на свою тщедушность, опрокинул крепкого старика в кресло юной Октавии.
Ошеломленный и взбешенный, Гинардон осыпал старого маньяка ужасающей руганью и ударом кулака отбросил его на четыре шага, прямо на "Венчание пресвятой девы", произведение Фра Анджелико, которое повалилось с грохотом. Сарьетт снова кинулся на старика, пытаясь вытащить книгу у него из кармана. На этот раз папаша Гинардон пришиб бы его на месте, но, ничего не видя перед собой от ярости, угодил кулаком мимо, в стоявший рядом рабочий столик Октавии. Сарьетт вцепился в своего изумленного противника, вдавил его в кресло и своими маленькими иссохшими руками стиснул ему шею, которая из красной стала темно-багровой. Гинардон силился освободиться, но худенькие пальцы Сарьетта, почувствовав мягкое и теплое тело, с каким-то наслаждением опивались в него. Неведомая сила словно приковала их к добыче. Гинардон хрипел, слюна текла из уголка его рта. Его огромное тело прерывисто вздрагивало в этих страшных объятиях. Но движения становились все судорожнее и реже. Наконец они прекратились. А руки, совершившие убийство, не разжимались. Сарьетту пришлось сделать огромное усилие, чтобы их отнять. В висках у него стучало. И все же он слышал шум дождя, приглушенные шаги на тротуаре, отдаленные крики газетчиков, видел двигавшиеся в полумраке зонтики. Он вынул книгу из кармана мертвеца и убежал.
В тот вечер юная Октавия не вернулась в лавку. Она провела ночь в маленькой комнате на антресолях другой антикварной лавки, только что купленной для нее г-ном Бланменилем на той же улице Курсель. Сторож, который должен был закрывать магазин, обнаружил еще не остывшее тело антиквара. Он позвал консьержку г-жу Ленэн, которая уложила Гинардона на диван, зажгла две свечи, сунула веточку букса в блюдце со святой водой и закрыла умершему глаза. Врач, которого позвали, констатировав смерть, приписал ее удару.
Зефирина, извещенная г-жой Ленэн, тотчас же прибежала и провела ночь возле покойника. Казалось, что он спит. При дрожащем свете двух свечей Франциск на картине Греко поднимался к небу, как дым. Золото примитивов поблескивало в темноте. У смертного ложа ясно выделялся рисунок Бодуэна женщина, принимающая лекарство. Всю ночь за пятьдесят шагов от лавки слышны были причитания Зефирины. Она твердила:
- Он умер, он умер, мой друг, божество мое, любовь моя, жизнь моя!.. Нет, он не умер, он шевелится. Мишель, это я, твоя Зефирина: проснись, услышь меня. Ответь же мне: я люблю тебя. Прости мне, если я тебя огорчала... Умер! Умер! О боже мой, поглядите, какой он красивый. Он был такой добрый, милый, умный! Боже мой, боже мой, боже мой! Если бы я была с ним, он бы не умер. Мишель! Мишель!
К утру она затихла. Думали, что она задремала, но она была мертва.
ГЛАВА XXXII,
где мы услышим в кабачке Хлодомира флейту Нектария.
Г-же де ла Вердельер не удалось ворваться к Морису в качестве сиделки, тогда она явилась через несколько дней в отсутствие г-жи дез'Обель,получить у него лепту на сохранение французских церквей. Аркадий провел ее к постели выздоравливающего.
Морис шепнул ангелу на ухо:
- Предатель, немедленно же избавь меня от этой людоедки, или на тебя падет ответственность за все беды, которые здесь неминуемо произойдут.
- Не беспокойся,- уверенно ответил Аркадий. После обычных приветствий г-жа де ла Вердельер знаками попросила Мориса удалить ангела. Морис представился, будто не понимает ее. Тогда г-жа де ла Вердельер изложила официальную причину своего визита:
- Наши церкви, наши милые деревенские церкви, что с ними будет?
Аркадий взглянул на нее с ангельским видом, горестно вздыхая.
- Они разрушатся, сударыня, они превратятся в развалины. Какая жалость! Я буду просто в отчаянии. Ведь церковь посреди деревенских домов - все равно что наседка среди цыплят.
- Ах, как это верно! - сказала г-жа де ла Вердельер с восхищенной улыбкой.- Это именно так!
--А колокольни, сударыня!
- Да, да, колокольни!
- Колокольни, сударыня, вздымаются к небу, как гигантские клистирные трубки к голым задам херувимов.
Г-жа де ла Вердельер немедленно удалилась.
В тот же день аббат Патуйль принес раненому свои наставления и утешения. Он убеждал Мориса прекратить дурные знакомства и помириться с семьей. Он нарисовал ему заплаканную мать, готовую с распростертыми объятиями принять вновь обретенного сына. Мужественным усилием воли отвергнув жизнь беспутную, полную обманчивых наслаждений, Морис обрел бы душевный мир, утраченную силу духа, освободился бы от пагубных мечтаний, от козней лукавого.
Молодой д'Эпарвье поблагодарил аббата Патуйля за его доброту и заверил в истинности своих религиозных чувств.
- Никогда еще,- сказал он,- у меня не было такой твердой веры, и никогда я так не нуждался в ней. Представьте себе, господин аббат, мне приходится вновь обучать катехизису моего ангела-хранителя. Представьте, он забыл катехизис!..
Аббат Патуйль сокрушенно вздохнул и стал убеждать свое дорогое дитя молиться, ибо молитва - единственная помощь против опасностей, грозящих душе, которую искушает дьявол..
- Господин аббат,- спросил Морис,- хотите, я познакомлю вас с моим ангелом-хранителем? Подождите минутку, он пошел за папиросами.
- Бедное дитя!
И круглые щеки аббата Патуйля опустились в знак скорби. Но почти тотчас же они снова поднялись, как свидетельство радости. Ибо многое радовало сердце аббата Патуйля.
Общественное настроение явно улучшалось. Якобинцев, франкмасонов и блокистов поносили повсеместно. Пример подавало избранное общество. Французская академия стала вполне благомыслящей. Христианские школы множились. Молодежь Латинского квартала склонялась перед церковью, а от Нормальной школы шел семинарский дух. Крест торжествовал повсюду. Но нужны были деньги, еще деньги и всегда деньги.
После полуторамесячного постельного режима Морис д'Эпарвье получил от врача разрешение совершить прогулку в экипаже. Рука у него была на перевязи. Возлюбленная и друг сопровождали его. Они отправились в Булонский лес и с тихой радостью созерцали траву и деревья. Они улыбались всему, и им все улыбалось. Как сказал Аркадий, от совершенных ими ошибок они стали лучше. Ревность и гнев Мориса самым неожиданным образом привели к тому, что к нему вернулось спокойствие и благодушие. Он еще любил Жильберту, но любовью снисходительной. Ангел желал эту женщину по-прежнему, но после обладания вожделение его утратило жало любопытства. Жильберта отдыхала от стремления нравиться, и от этого нравилась еще больше. У каскада они напились молока, показавшегося им восхитительным. Все трое обрели невинность. И Аркадий позабыл несправедливости старого тирана, царящего над миром. Но вскоре ему о них напомнили.
Возвратись на квартиру своего друга, он застал там Зиту, которая поджидала его, подобная статуе из слоновой кости и золота.
- Мне вас просто жаль,- сказала она.- Близится день, какого еще не было с начала времен и который, может быть, не повторится раньше, чем солнце со своими спутниками не вступит в созвездие Геркулеса. Не сегодня-завтра мы обрушимся на Иалдаваофа в его порфировом дворце, а вы, горевший желанием освобождать небеса и победителем возвратиться на освобожденную родину, вы забываете все свои великодушные намерения и дремлете в объятиях дочерей человеческих. Какое удовольствие получаете вы от общения с этими нечистоплотными зверьками, созданными из таких неустойчивых элементов, что, кажется, они беспрерывно распадаются? Ах, Аркадий, я была права, не доверяя вам. Вы типичный интеллигент, в вас говорит одно лишь любопытство. Вы не способны действовать.
- Вы неправильно судите обо мне, Зита,- ответил ангел.- Любовь к дочерям человеческим заложена в природе сынов неба. Конечно, телесная субстанция женщин и цветов тленна, тем не менее она чарует чувства. Но ни один из этих зверьков не заставит меня забыть мою ненависть и мою любовь, и я готов выступить против Иалдаваофа.
Зита, вполне удовлетворенная его решимостью, потребовала, чтобы он неуклонно продолжал подготовлять их грандиозное предприятие; спешить не надо, но и откладывать не следует:
- Большое дело, Аркадий, состоит из множества мелких. Самое величественное целое слагается из тысячи ничтожных частиц. Не будем пренебрегать ничем.
Она пришла за ним, чтобы вместе отправиться на собрание, где его присутствие необходимо. Там будут подсчитаны силы восставших.
Она добавила только одно:
- Нектарий тоже придет.
Когда Морис увидел Зиту, он нашел ее непривлекательной. Она не понравилась ему, потому что красота ее была совершенной, а подлинная красота всегда вызывала в нем какое-то тягостное удивление. Узнав, что она тоже восставший ангел и собирается вести Аркадия к заговорщикам, он почувствовал к Зите неприязнь. Бедный юноша пытался удержать своего товарища всеми способами, какие подсказывали ему ум и обстоятельства. Он умолял своего ангела-хранителя остаться с ним, обещал за это повести его на замечательное состязание боксеров, на обозрение, где они увидят апофеоз Пуанкаре, наконец, в одно место, где имеются женщины, необычайные по красоте, таланту, порокам или уродству. Но ангел не поддавался никаким искушениям и заявил, что уходит с Зитой.
- Зачем?
- Чтобы подготовить завоевание неба.
- Опять это безумие! Завоевание не... Но ведь я же доказал тебе, что это и невозможно и нежелательно.
- До свидания, Морис...
- Ты все-таки идешь? Ну, что ж, тогда и я пойду с тобой. И Морис, с рукой на перевязи, последовал, за Аркадием и Зитой в кабачок Хлодомира, где стол был накрыт в саду, под навесом из зелени.
Там уже находились князь Истар и Теофиль, а с ними маленькая желтая фигурка похожая на ребенка: это был ангел из Японии.
-- Мы ждем только Нектария,- сказала Зита.
В эту минуту бесшумно появился старый садовник. Он сел, и собака легла у его ног. Французская кухня - первая в мире. Ее слава затмит всякую другую, когда человечество, сделавшись мудрым, поставит вертел выше шпаги. Хлодомир подал ангелам и смертному, который был с ними, жирную похлебку, свиное филе и почки в мадере, доказавшие, что этот монмартрский повар еще не развращен американцами, которые портят лучших поваров Города-гостиницы.
Хлодомир откупорил бутылку бордо, и хотя оно и не значилось среди лучших вин Медока, но ароматичностью и букетом выдавало свое благородное происхождение. Следует отметить, что после этого вина и многих других хозяин погребка торжественно принес романею, крепкую и вместе с тем легкую, пряную и нежную, настоящей бургундской закваски, огненную и хмельную, истинную усладу для ума и чувств. Старый Нектарий поднял стакан и произнес:
- Тебе, Дионис, величайший из богов, кто вместе с золотым веком вернет смертным, ставшим героями, гроздья, которые Лесбос срывал некогда с кустов в Мефимне, и лозы Фасоса, и белый виноград озера Мареотидского, и погреба Фалерно, и виноградники Тмола, и короля вин - Фанею. И сок этих гроздий будет божественным, и, как во времена древнего Силена, люди будут опьяняться мудростью и любовью.
Когда подали кофе, Зита, князь Истар, Аркадий и японский ангел, сделали поочередно сообщения о состоянии сил, собранных против Иалдаваофа.
Отрешаясь от вечного блаженства для страданий земного бытия, ангелы развиваются умственно и приобретают способность ошибаться и впадать в противоречия. Поэтому и собрания их, подобно человеческим, бывают беспорядочными и шумными. Не успевал один из заговорщиков назвать какую-нибудь цифру, как другой тотчас же опровергал ее. Они не могли сложить двух чисел без спора, и даже сама арифметика заражалась страстностью и утрачивала свою точность. Керуб, насильно притащивший благочестивого Теофиля, возмутился, услышав, как музыкант славит господа, и надавал ему по голове тумаков, которыми можно было бы свалить быка. Но у музыкантов головы покрепче бычьих. И удары, сыпавшиеся на Теофиля, не изменяли представления этого ангела о божественном провидении. Аркадий долго противопоставлял свой научный идеализм прагматизму Зиты, и прекрасный архангел заявил ему, что он рассуждает неверно.
- Вы еще удивляетесь!- воскликнул ангел-хранитель юного Мориса.- Я, как и вы, рассуждаю на человеческом языке. А что такое человеческий язык, как не крик лесного или горного зверя, только усложненный и испорченный возгордившимися приматами? Разве можно, о Зита, построить правильное рассуждение, применяя этот набор гневных или жалобных звуков? Ангелы вообще не рассуждают. Люди, стоящие выше ангелов, рассуждают плохо. Я уже не говорю о профессорах, которые надеются определить абсолют при помощи криков, унаследованных ими от человекообразных обезьян, двуутробок и пресмыкающихся - их предков. Это величайший фарс! Как бы забавлялся этим демиург, если бы у него было достаточно ума!
В тот же день г-н Гаэтан зашел навестить племянника. Тот представил ему Аркадия.
- Это мой ангел-хранитель, дядя. Вам очень понравилась форма его ступни, когда вы увидели следы его шагов на предательском порошке. Он явился мне в прошлом году здесь, в этой самой комнате... Не верите?.. А ведь это чистая правда!
И он обернулся к небесному духу:
- Как это тебе понравится, Аркадий? Аббат Патуйль, великий богослов и хороший священник, не верит, что ты ангел, и дядя Гаэтан, который не знает катехизиса и не признает религии, тоже этому не верит. Оба они тебя отрицают: один - потому что он верующий, другой - потому что у него нет веры. На этом основании можно с полной уверенностью утверждать, что твоя история кому угодно покажется неправдоподобной. И вдобавок того, кто вздумал бы ее рассказывать, сочли бы человеком без вкуса и никак не одобрили бы. Потому что, говоря по правде, это довольно некрасивая история. Я тебя люблю, но сужу вполне трезво. С тех пор как ты впал в безбожие, ты превратился в ужасного негодяя. Плохой ангел, плохой друг, предатель, убийца. Я думаю, что во время дуэли ты сам выпустил мне под ноги черного пуделя, чтобы меня прикончить.
Ангел пожал плечами и сказал, обращаясь к Гаэтану:
- Увы, сударь, я не удивляюсь тому, что вы так недоверчиво ко мне относитесь: я слышал, что вы не в ладах с иудео-христианским небом, откуда я родом.
- Я недостаточно верю в Иегову,- ответил Гаэтан,- чтобы верить в его ангелов.
- Тот, кого вы называете Иеговой, на самом деле всего-навсего невежественный и грубый демиург по имени Иалдаваоф.
- В таком случае, я готов в него уверовать. Раз он невежественен и ограничен, я легко могу допустить его существование. Как он поживает?
- Плохо! В будущем месяце мы его свергнем.
- Не обольщайтесь надеждой. Вы напоминаете мне моего шурина Кюиссара, который в течение тридцати лет каждое утро ожидает падения республики...
- Вот видишь, Аркадий,- вскричал Морис.- Дядя Гаэтан со мной согласен. Он знает, что ты потерпишь неудачу.
- А почему, скажите на милость, господин Гаэтан, вы думаете, что меня идет неудача?'
- Ваш Иалдаваоф еще очень силен в этом мире, если не в том. В былые времена его поддерживали священнослужители,- те, что верили в него. А в наше время он опирается на тех, кто не верит в него, на философов. Не так давно нашелся тупой педант, по имени Пикроколь, который пытался доказать банкротство науки, чтобы улучшить дела церкви. И в наши дни выдумали прагматизм специально для того, чтобы поднять авторитет религии среди людей, любящих рассуждать.
- Вы изучали прагматизм?
- И не подумал! В молодости я отличался легкомыслием и занимался метафизикой. Читал Гегеля и Канта. Но с возрастом я стал серьезнее, и меня занимает теперь только то, что поддается чувственному восприятию, что доступно зрению или слуху. Вся сущность человека - в искусстве. Остальное пустые мечтания.
В том же духе разговор продолжался до вечера, и при этом говорились такие непристойности, которые могли бы заставить покраснеть не то что кирасира - это пустяки, ибо кирасиры часто отличаются целомудрием,- но даже парижанку.
Навестил своего бывшего ученика и г-н Сарьетт. Когда библиотекарь появился в комнате, бюст Александра д'Эпарвье возник над его лысым черепом. Сарьетт подошел к кровати. Вместо голубых занавесок, зеркального шкафа, камина комнату тотчас же заполнили набитые книгами шкафы из залы Сфер и Бюстов, а воздух стал душным от карточек, каталогов и папок. Г-н Сарьетт был настолько неотделим от своей библиотеки, что его невозможно было ни представить себе, ни увидеть вне ее. И сам он, пожалуй, был более бледен, неясен, расплывчат и воображаем, чем образы, возникавшие при виде его. Морис, который очень подобрел, был растроган этим проявлением дружбы.
- Садитесь, господин Сарьетт, с госпожой дезОбель вы знакомы. Разрешите представить вам Аркадия, моего ангела-хранителя. Это он, будучи незримым, в течение двух лет опустошал вашу библиотеку, лишил вас аппетита и чуть не свел с ума. Это он перетащил из залы Сфер в мой павильон целую кучу старых книг. Однажды он унес у вас из-под носа какую-то ценную книжицу, и вы по его вине упали на лестнице. А в другой раз он взял у вас брошюру Соломона Рейнака, и, так как ему пришлось выйти из дому вместе со мной (я узнал потом, что он не покидал меня ни на мгновение), он уронил ее в канаву на улице Принцессы. Вы уж простите его, господин Сарьетт, карманов у него не было. Он был невидим. Я горько сожалею, господин Сарьетт, что все ваши книжонки не были уничтожены пожаром или наводнением. Из-за них мой ангел потерял голову, превратился в человека, утратил веру и совесть. Теперь я стал его ангелом-хранителем. Один бог знает, чем все это кончится.
Г-н Сарьетт слушал эти речи, и лицо его выражало безграничную скорбь, безысходную, вечную скорбь мумии. Поднявшись, чтобы проститься, огорченный библиотекарь шепнул на ухо Аркадию:
- Бедный мальчик очень плох... Он бредит.
Морис снова подозвал старика:
- Останьтесь, господин Сарьетт. Сыграйте с нами в бридж. Господин Сарьетт, послушайте моего совета. Не поступайте, как я, не бывайте в дурной компании. Это вас погубит. Не уходите, господин Сарьетт, у меня к вам большая просьба: когда вы опять ко мне придете, захватите с собой какую-нибудь книжку об истинности религии, я хочу проштудировать ее. Я должен вернуть своему ангелу веру, которую он утратил.
ГЛАВА XXXI,
из которой мы с изумлением узнаем, как легко человек честный, робкий и кроткий может совершить ужасное преступление.
Глубоко расстроенный непонятными речами юного Мориса, г-н Сарьетт сел в автобус и поехал к папаше Гинардону, своему другу, своему единственному другу, единственному в мире человеку, которого ему приятно было видеть и слышать. Когда г-н Сарьетт вошел в лавку на улице Курсель, Гинардон был совсем один и дремал в глубоком старинном кресле. У него были вьющиеся волосы, пышная борода и багровое лицо; лиловые прожилки, испещрили крылья его носа, покрасневшего от бургундского вина. Ибо - теперь уже этого нельзя было скрыть-папаша Гинардон пил. В двух шагах от него, на рабочем столике юной Октавии, засыхала роза в пустом стакане, а в корзинке валялось недоконченное вышивание. Юная Октавия все чаще и чаще уходила из магазина, а г-н Бланмениль никогда не появлялся там, когда ее не было. Это имело свою причину: три раза в неделю в пять часов они встречались в доме свиданий у Елисейских полей. Папаша Гинардон ничего об этом не знал. Он не подозревал, как велико постигшее его несчастье, но все же страдал от него.
Г-н Сарьетт пожал руку старому другу и не спросил его, как поживает юная Октавия, ибо не признавал тех уз, которые их соединяли. Он охотно поговорил бы о безжалостно брошенной Зефирине, потому что ему хотелось, чтобы старик сделал ее своей законной супругой. Но г-н Сарьетт был осторожен и удовольствовался тем, что спросил у Гинардона, как он поживает.
- Отлично,- заявил Гинардон, который чувствовал себя больным, но прикидывался сильным и здоровым с тех пор, как сила и здоровье покидали его,- Я, славу богу, сохранил крепость тела и духа. Я живу целомудренно. Будь целомудрен, Сарьетт. Целомудрие дает силу.
В этот вечер папаша Гинардон извлек из комода фиалкового дерева несколько ценных книг, чтобы показать их известному библиофилу, г-ну Виктору Мейеру, а после того как этот клиент удалился, он заснул и не успел уложить их обратно. Г-н Сарьетт, которого книги всегда притягивали, увидел эти экземпляры на мраморной доске комода и стал с любопытством рассматривать их. Первая книга, которую он перелистал, была "Орлеанская девственница" в сафьяновом переплете с английскими гравюрами. Конечно, его сердцу француза и христианина претило видеть этот текст и рисунки, но хорошая книга всегда казалась ему целомудренной и чистой. Продолжая вести с Гинардоном задушевную беседу, он одну за другой брал в руки книги, которые антиквар ценил за переплет, за эстампы, за происхождение или редкость; вдруг он испустил восторженный крик радости и любви. Он нашел "Лукреция" приора Вандомского, своего "Лукреция", и теперь прижимал его к сердцу.
- Наконец-то я нашел его,- вздыхал он, поднося книгу к губам.
Папаша Гинардон сперва не понял, что хочет сказать его старый друг. Но когда тот заявил, что книга эта из библиотеки д'Эпарвье, что она принадлежит ему, Сарьетту, что он заберет ее без всяких разговоров, антиквар, окончательно пробудившись, поднялся и твердо заявил, что книга эта его, Гинардона, собственность, что он купил ее самым законным образом и не отдаст иначе, как за пять тысяч франков - ни больше, ни меньше.
- Да вы не поняли, что я вам говорю,- ответил Сарьетт.- Эта книга из библиотеки д'Эпарвье. Я должен возвратить ее туда.
- Ну, нет, дружок...
- Это моя книга.
- Вы сошли с ума, милый Сарьетт!
Заметив, что у библиотекаря действительно какой-то безумный вид, он взял у него из рук книгу и попытался переменить разговор.
- Вы обратили внимание, Сарьетт, что эти свиньи собираются распотрошить дворец Мазарини и покрыть невесть какими произведениями искусства остров Сите, самое величественное, самое красивое место в Париже. Да они хуже вандалов, потому что вандалы уничтожали памятники древности, но не заменяли их омерзительными строениями и мостами дурного стиля вроде моста Александра III. И ваша бедная улица Гарансьер тоже стала добычей варваров. Что они сделали с красивым бронзовым маскароном на дворцовом фонтане?
Но Сарьетт ничего не слушал.
- Гинардон, вы меня не поняли. Послушайте. Эта книга из библиотеки д'Эпарвье. Она оттуда похищена. Как? Кем? Не имею понятия. В этой библиотеке произошли необъяснимые и страшные события. Словом, книгу украли. Мне незачем взывать к вашей безупречной честности, мой дорогой друг. Вы не захотите прослыть укрывателем краденого. Отдайте мне книгу. Я верну ее господину д'Эпарвье, который возместит вам ее стоимость, можете в этом не сомневаться. Доверьтесь, его щедрости, и вы поступите со свойственным вам благородством.
Антиквар горько улыбнулся.
- Чтобы я доверился щедрости этого старого скряги д'Эпарвье, который даже с блохи способен содрать шкуру? Поглядите на меня, милый Сарьетт, и скажите, похож ли я на простака? Вы отлично знаете, что д'Эпарвье не пожелал заплатить пятьдесят франков старьевщику за портрет Александра д'Эпарвье, своего великого предка, работы Эрсана, и великий предок так и остался на бульваре Монпарнас против кладбища, у входа в лавку торгаша-еврея, где все собаки на него мочатся... Довериться щедрости господина д'Эпавье! Как бы не так!
- Хорошо, Гинардон, и таком случае я сам возмещу вам ту сумму, которую установят специалисты. Вы слышите?
- Да бросьте вы разыгрывать благородство с такими неблагодарными людьми, дорогой мой Сарьетт. Этот д'Эпарвье высосал из вас все знание, всю энергию, всю вашу жизнь за жалованье, от которого отказался бы лакей. Оставьте вы это... К тому же вы опоздали. Книга уже продана...
- Продана?.. Кому?- спросил Сарьетт в ужасе.
-- Да не все ли вам равно? Вы ее больше не увидите и ничего о ней не услышите. Она поедет в Америку.
- В Америку? "Лукреций" с гербом Филиппа Вандомского, с собственноручными пометками Вольтера! Мой "Лукреций"! В Америку!
Папаша Гинардон расхохотался.
- Милый Сарьетт, вы мне напоминаете кавалера де Грие в тот момент, когда он узнает, что его возлюбленную отправят на Миссисипи. "Мою возлюбленную на Миссисипи?!"
- Нет,- произнес побледневший Сарьетт,- нет, эта книга не уедет в Америку. Она вернется, как должно, в библиотеку д'Эпарвье. Отдайте мне ее, Гинардон!
Антиквар сделал еще раз попытку оборвать разговор который угрожал плохо кончиться.
- Дорогой Сарьетт, вы еще ничего не сказали о моем Греко. Вы на него даже не взглянули. А ведь он просто замечателен. И Гинардон повернул картину так, чтобы на нее падал свет.
- Взгляните на этого святого Франциска, нищего во Христе, брата Иисусова. Его черное тело поднимается к небу, как дым угодный богу жертвы, как жертва Авеля...
- Книгу, Гинардон!- сказал Сарьетт, даже не повернув головы.- Отдайте мне книгу!
Кровь бросилась в голову папаше Гинардону. Лицо его побагровело, жилы на лбу вздулись.
- Хватит об этом!- сказал он.
И спрятал "Лукреция" в карман пиджака.
Тут Сарьетт бросился на антиквара, толкнул его с неожиданной яростью и, несмотря на свою тщедушность, опрокинул крепкого старика в кресло юной Октавии.
Ошеломленный и взбешенный, Гинардон осыпал старого маньяка ужасающей руганью и ударом кулака отбросил его на четыре шага, прямо на "Венчание пресвятой девы", произведение Фра Анджелико, которое повалилось с грохотом. Сарьетт снова кинулся на старика, пытаясь вытащить книгу у него из кармана. На этот раз папаша Гинардон пришиб бы его на месте, но, ничего не видя перед собой от ярости, угодил кулаком мимо, в стоявший рядом рабочий столик Октавии. Сарьетт вцепился в своего изумленного противника, вдавил его в кресло и своими маленькими иссохшими руками стиснул ему шею, которая из красной стала темно-багровой. Гинардон силился освободиться, но худенькие пальцы Сарьетта, почувствовав мягкое и теплое тело, с каким-то наслаждением опивались в него. Неведомая сила словно приковала их к добыче. Гинардон хрипел, слюна текла из уголка его рта. Его огромное тело прерывисто вздрагивало в этих страшных объятиях. Но движения становились все судорожнее и реже. Наконец они прекратились. А руки, совершившие убийство, не разжимались. Сарьетту пришлось сделать огромное усилие, чтобы их отнять. В висках у него стучало. И все же он слышал шум дождя, приглушенные шаги на тротуаре, отдаленные крики газетчиков, видел двигавшиеся в полумраке зонтики. Он вынул книгу из кармана мертвеца и убежал.
В тот вечер юная Октавия не вернулась в лавку. Она провела ночь в маленькой комнате на антресолях другой антикварной лавки, только что купленной для нее г-ном Бланменилем на той же улице Курсель. Сторож, который должен был закрывать магазин, обнаружил еще не остывшее тело антиквара. Он позвал консьержку г-жу Ленэн, которая уложила Гинардона на диван, зажгла две свечи, сунула веточку букса в блюдце со святой водой и закрыла умершему глаза. Врач, которого позвали, констатировав смерть, приписал ее удару.
Зефирина, извещенная г-жой Ленэн, тотчас же прибежала и провела ночь возле покойника. Казалось, что он спит. При дрожащем свете двух свечей Франциск на картине Греко поднимался к небу, как дым. Золото примитивов поблескивало в темноте. У смертного ложа ясно выделялся рисунок Бодуэна женщина, принимающая лекарство. Всю ночь за пятьдесят шагов от лавки слышны были причитания Зефирины. Она твердила:
- Он умер, он умер, мой друг, божество мое, любовь моя, жизнь моя!.. Нет, он не умер, он шевелится. Мишель, это я, твоя Зефирина: проснись, услышь меня. Ответь же мне: я люблю тебя. Прости мне, если я тебя огорчала... Умер! Умер! О боже мой, поглядите, какой он красивый. Он был такой добрый, милый, умный! Боже мой, боже мой, боже мой! Если бы я была с ним, он бы не умер. Мишель! Мишель!
К утру она затихла. Думали, что она задремала, но она была мертва.
ГЛАВА XXXII,
где мы услышим в кабачке Хлодомира флейту Нектария.
Г-же де ла Вердельер не удалось ворваться к Морису в качестве сиделки, тогда она явилась через несколько дней в отсутствие г-жи дез'Обель,получить у него лепту на сохранение французских церквей. Аркадий провел ее к постели выздоравливающего.
Морис шепнул ангелу на ухо:
- Предатель, немедленно же избавь меня от этой людоедки, или на тебя падет ответственность за все беды, которые здесь неминуемо произойдут.
- Не беспокойся,- уверенно ответил Аркадий. После обычных приветствий г-жа де ла Вердельер знаками попросила Мориса удалить ангела. Морис представился, будто не понимает ее. Тогда г-жа де ла Вердельер изложила официальную причину своего визита:
- Наши церкви, наши милые деревенские церкви, что с ними будет?
Аркадий взглянул на нее с ангельским видом, горестно вздыхая.
- Они разрушатся, сударыня, они превратятся в развалины. Какая жалость! Я буду просто в отчаянии. Ведь церковь посреди деревенских домов - все равно что наседка среди цыплят.
- Ах, как это верно! - сказала г-жа де ла Вердельер с восхищенной улыбкой.- Это именно так!
--А колокольни, сударыня!
- Да, да, колокольни!
- Колокольни, сударыня, вздымаются к небу, как гигантские клистирные трубки к голым задам херувимов.
Г-жа де ла Вердельер немедленно удалилась.
В тот же день аббат Патуйль принес раненому свои наставления и утешения. Он убеждал Мориса прекратить дурные знакомства и помириться с семьей. Он нарисовал ему заплаканную мать, готовую с распростертыми объятиями принять вновь обретенного сына. Мужественным усилием воли отвергнув жизнь беспутную, полную обманчивых наслаждений, Морис обрел бы душевный мир, утраченную силу духа, освободился бы от пагубных мечтаний, от козней лукавого.
Молодой д'Эпарвье поблагодарил аббата Патуйля за его доброту и заверил в истинности своих религиозных чувств.
- Никогда еще,- сказал он,- у меня не было такой твердой веры, и никогда я так не нуждался в ней. Представьте себе, господин аббат, мне приходится вновь обучать катехизису моего ангела-хранителя. Представьте, он забыл катехизис!..
Аббат Патуйль сокрушенно вздохнул и стал убеждать свое дорогое дитя молиться, ибо молитва - единственная помощь против опасностей, грозящих душе, которую искушает дьявол..
- Господин аббат,- спросил Морис,- хотите, я познакомлю вас с моим ангелом-хранителем? Подождите минутку, он пошел за папиросами.
- Бедное дитя!
И круглые щеки аббата Патуйля опустились в знак скорби. Но почти тотчас же они снова поднялись, как свидетельство радости. Ибо многое радовало сердце аббата Патуйля.
Общественное настроение явно улучшалось. Якобинцев, франкмасонов и блокистов поносили повсеместно. Пример подавало избранное общество. Французская академия стала вполне благомыслящей. Христианские школы множились. Молодежь Латинского квартала склонялась перед церковью, а от Нормальной школы шел семинарский дух. Крест торжествовал повсюду. Но нужны были деньги, еще деньги и всегда деньги.
После полуторамесячного постельного режима Морис д'Эпарвье получил от врача разрешение совершить прогулку в экипаже. Рука у него была на перевязи. Возлюбленная и друг сопровождали его. Они отправились в Булонский лес и с тихой радостью созерцали траву и деревья. Они улыбались всему, и им все улыбалось. Как сказал Аркадий, от совершенных ими ошибок они стали лучше. Ревность и гнев Мориса самым неожиданным образом привели к тому, что к нему вернулось спокойствие и благодушие. Он еще любил Жильберту, но любовью снисходительной. Ангел желал эту женщину по-прежнему, но после обладания вожделение его утратило жало любопытства. Жильберта отдыхала от стремления нравиться, и от этого нравилась еще больше. У каскада они напились молока, показавшегося им восхитительным. Все трое обрели невинность. И Аркадий позабыл несправедливости старого тирана, царящего над миром. Но вскоре ему о них напомнили.
Возвратись на квартиру своего друга, он застал там Зиту, которая поджидала его, подобная статуе из слоновой кости и золота.
- Мне вас просто жаль,- сказала она.- Близится день, какого еще не было с начала времен и который, может быть, не повторится раньше, чем солнце со своими спутниками не вступит в созвездие Геркулеса. Не сегодня-завтра мы обрушимся на Иалдаваофа в его порфировом дворце, а вы, горевший желанием освобождать небеса и победителем возвратиться на освобожденную родину, вы забываете все свои великодушные намерения и дремлете в объятиях дочерей человеческих. Какое удовольствие получаете вы от общения с этими нечистоплотными зверьками, созданными из таких неустойчивых элементов, что, кажется, они беспрерывно распадаются? Ах, Аркадий, я была права, не доверяя вам. Вы типичный интеллигент, в вас говорит одно лишь любопытство. Вы не способны действовать.
- Вы неправильно судите обо мне, Зита,- ответил ангел.- Любовь к дочерям человеческим заложена в природе сынов неба. Конечно, телесная субстанция женщин и цветов тленна, тем не менее она чарует чувства. Но ни один из этих зверьков не заставит меня забыть мою ненависть и мою любовь, и я готов выступить против Иалдаваофа.
Зита, вполне удовлетворенная его решимостью, потребовала, чтобы он неуклонно продолжал подготовлять их грандиозное предприятие; спешить не надо, но и откладывать не следует:
- Большое дело, Аркадий, состоит из множества мелких. Самое величественное целое слагается из тысячи ничтожных частиц. Не будем пренебрегать ничем.
Она пришла за ним, чтобы вместе отправиться на собрание, где его присутствие необходимо. Там будут подсчитаны силы восставших.
Она добавила только одно:
- Нектарий тоже придет.
Когда Морис увидел Зиту, он нашел ее непривлекательной. Она не понравилась ему, потому что красота ее была совершенной, а подлинная красота всегда вызывала в нем какое-то тягостное удивление. Узнав, что она тоже восставший ангел и собирается вести Аркадия к заговорщикам, он почувствовал к Зите неприязнь. Бедный юноша пытался удержать своего товарища всеми способами, какие подсказывали ему ум и обстоятельства. Он умолял своего ангела-хранителя остаться с ним, обещал за это повести его на замечательное состязание боксеров, на обозрение, где они увидят апофеоз Пуанкаре, наконец, в одно место, где имеются женщины, необычайные по красоте, таланту, порокам или уродству. Но ангел не поддавался никаким искушениям и заявил, что уходит с Зитой.
- Зачем?
- Чтобы подготовить завоевание неба.
- Опять это безумие! Завоевание не... Но ведь я же доказал тебе, что это и невозможно и нежелательно.
- До свидания, Морис...
- Ты все-таки идешь? Ну, что ж, тогда и я пойду с тобой. И Морис, с рукой на перевязи, последовал, за Аркадием и Зитой в кабачок Хлодомира, где стол был накрыт в саду, под навесом из зелени.
Там уже находились князь Истар и Теофиль, а с ними маленькая желтая фигурка похожая на ребенка: это был ангел из Японии.
-- Мы ждем только Нектария,- сказала Зита.
В эту минуту бесшумно появился старый садовник. Он сел, и собака легла у его ног. Французская кухня - первая в мире. Ее слава затмит всякую другую, когда человечество, сделавшись мудрым, поставит вертел выше шпаги. Хлодомир подал ангелам и смертному, который был с ними, жирную похлебку, свиное филе и почки в мадере, доказавшие, что этот монмартрский повар еще не развращен американцами, которые портят лучших поваров Города-гостиницы.
Хлодомир откупорил бутылку бордо, и хотя оно и не значилось среди лучших вин Медока, но ароматичностью и букетом выдавало свое благородное происхождение. Следует отметить, что после этого вина и многих других хозяин погребка торжественно принес романею, крепкую и вместе с тем легкую, пряную и нежную, настоящей бургундской закваски, огненную и хмельную, истинную усладу для ума и чувств. Старый Нектарий поднял стакан и произнес:
- Тебе, Дионис, величайший из богов, кто вместе с золотым веком вернет смертным, ставшим героями, гроздья, которые Лесбос срывал некогда с кустов в Мефимне, и лозы Фасоса, и белый виноград озера Мареотидского, и погреба Фалерно, и виноградники Тмола, и короля вин - Фанею. И сок этих гроздий будет божественным, и, как во времена древнего Силена, люди будут опьяняться мудростью и любовью.
Когда подали кофе, Зита, князь Истар, Аркадий и японский ангел, сделали поочередно сообщения о состоянии сил, собранных против Иалдаваофа.
Отрешаясь от вечного блаженства для страданий земного бытия, ангелы развиваются умственно и приобретают способность ошибаться и впадать в противоречия. Поэтому и собрания их, подобно человеческим, бывают беспорядочными и шумными. Не успевал один из заговорщиков назвать какую-нибудь цифру, как другой тотчас же опровергал ее. Они не могли сложить двух чисел без спора, и даже сама арифметика заражалась страстностью и утрачивала свою точность. Керуб, насильно притащивший благочестивого Теофиля, возмутился, услышав, как музыкант славит господа, и надавал ему по голове тумаков, которыми можно было бы свалить быка. Но у музыкантов головы покрепче бычьих. И удары, сыпавшиеся на Теофиля, не изменяли представления этого ангела о божественном провидении. Аркадий долго противопоставлял свой научный идеализм прагматизму Зиты, и прекрасный архангел заявил ему, что он рассуждает неверно.
- Вы еще удивляетесь!- воскликнул ангел-хранитель юного Мориса.- Я, как и вы, рассуждаю на человеческом языке. А что такое человеческий язык, как не крик лесного или горного зверя, только усложненный и испорченный возгордившимися приматами? Разве можно, о Зита, построить правильное рассуждение, применяя этот набор гневных или жалобных звуков? Ангелы вообще не рассуждают. Люди, стоящие выше ангелов, рассуждают плохо. Я уже не говорю о профессорах, которые надеются определить абсолют при помощи криков, унаследованных ими от человекообразных обезьян, двуутробок и пресмыкающихся - их предков. Это величайший фарс! Как бы забавлялся этим демиург, если бы у него было достаточно ума!