Макс Фрай
Горе господина Гро
…all these moments will be lost in time…
“Blade Runner” by Ridley Scott
Триша сидит у чердачного окна, не шевелится, почти не дышит. Внизу, в саду, разговаривают гости – Макс и его старый друг. Вообще-то она вовсе не собиралась за ними следить. Даже не знала, что они дома, думала, все где-нибудь гуляют, и эти двое тоже. Она-то нарочно осталась приглядеть за “Кофейной гущей”, потому что иногда заходят старые клиенты – если никого не застанут, будет обидно. И действительно, сперва, еще утром, появилась Фанни, а потом и Марк к ней присоединился, сидели, рассказывали новости, а Триша слушала и помалкивала, о гостях она никогда не болтает, пусть даже и с друзьями. Может быть, сами когда-нибудь столкнутся здесь нос к носу и познакомятся, это совсем другое дело.
Вскоре после полудня Фанни и Марк ушли, и Триша как раз собиралась перебрать камешки для морского чая, но услышала наверху какие-то подозрительные шорохи, пошла на чердак поглядеть, что стряслось, а там ничего особенного, просто ожили мертвые бабочки, в этом доме вечно кто-нибудь оживает, Триша уже привыкла. Пришлось открывать окно и выпускать их наружу, чтобы не шуршали и не топали. А в саду, почти под самым окном, гости беседуют, причем Макс сидит на дереве, а Шурф Лонли-Локли – на старых качелях; строго говоря, качели-то совсем новые, но если бы Триша не знала, что Франк повесил их вчера утром, ни за что не поверила бы: выглядят они так, словно уже много лет тут висят, рассохшиеся, скрипучие, уютные, как и положено старым садовым качелям, даже слово какое-то на спинке нацарапано, на неведомом языке, и почти стерлось уже, как будто от времени.
Так вот, гость сидит на качелях, а Макс – выше, на дереве, поэтому разговаривают они достаточно громко, и Трише на чердаке все слышно, ну вот буквально каждое слово. На стук оконной ставни они внимания не обратили – то ли решили, что ветер развлекается, то ли так увлеклись беседой, что не заметили ничего. И конечно, раз уж все так удачно сложилось, Триша теперь отсюда ни за что не уйдет. А что подслушивать нехорошо, так этого ей Франк никогда не объяснял, уж он-то прекрасно знает, что подслушивать – очень даже хорошо, интересно и поучительно, к тому же от чужих секретов пока еще вроде бы никто не умирал, а от любопытства, говорят, были случаи.
– …ты же знаешь, я из тебя душу вытрясу, – голос Лонли-Локли при этом звучит не угрожающе, а почти виновато. Дескать, и рад бы не вытрясать ее из тебя, но ничего не поделаешь, придется.
– Вытрясешь, пожалуй, – соглашается Макс. – При условии, что она у меня есть. А что ж, давай, тряси, заодно и проверим.
– Ты сам-то понимаешь, что версия, будто от твоего взгляда рушится Мир, не выдерживает решительно никакой критики? Ты, конечно, могущественное существо, но не настолько. Тоже мне преемник Лойсо Пондохвы выискался. Смотрю и плачу.
– Правда? А мне казалось, вполне ничего получилось. Во всяком случае, мое объяснение не вызывает никакого желания проверять, так ли это. Проще махнуть рукой и оставить все как есть.
– Это при условии, что тебе поверят.
– Ну, Джуффин-то, между прочим, поверил.
– Не обольщайся. Просто не захотел ввязываться в бессмысленный спор. Можно подумать, ты его первый день знаешь. Сэр Джуффин Халли достаточно мудрый человек, чтобы понять: уж если ты сочиняешь столь немыслимую чушь, лишь бы не возвращаться в Ехо, лучше оставить тебя в покое до тех пор, пока не выдумаешь причину получше.
– Ну видишь! – радуется Макс. – Вот ты сам все и объяснил. Приятно иметь дело с мудрым собеседником.
– Э нет. Это Джуффин мудрый. А я просто умный. Поэтому не делаю вид, будто я тебе поверил, апрошу объяснить все по-человечески. Силком я тебя домой не потащу, сам знаешь. Но мне нужно понимать.
– Легко сказать – объясни по-человечески. По-человечески я и самому себе объяснить не могу.
– Себе можешь не объяснять. А мне – будь добр.
На этом месте оба начинают смеяться. Триша не понимает почему, но тут уж ничего не поделаешь, у старых друзей всегда полно общих историй, воспоминаний и шуток, понятных только им двоим, а высовываться сейчас из окна и расспрашивать значит испортить себе все удовольствие. Нет уж.
– Ладно, – наконец говорит Макс. – Тебе – это святое, действительно. Только учти, внятно все равно не получится. И слишком много придется принимать на веру.
– Это условие как раз не представляется мне неприемлемым.
– Ладно, сейчас проверим. Если для начала я скажу, что всякая реальность – живое существо, совершенно не похожее на человека, конечно, но тоже обладающее индивидуальностью, а значит, собственными желаниями, устремлениями, представлениями о возможном и невозможном… ну или ладно, может быть, не всякая реальность такова. Поскольку речь идет о нашем Мире, будем говорить только о нем. Ну что, такая дичь укладывается у тебя в голове или?..
– А почему, собственно, дичь? Подобные гипотезы многократно формулировали выдающиеся мудрецы древности и их последователи. Считается, что наиболее убедительно идею разумного мироздания изложил бродячий принц Аллой, младший сын Халлы Махуна Мохнатого, в легендарной книге “Песнь обо всем”. Рукопись ее, к сожалению, считается утраченной, поэтому современным ученым приходится довольствоваться фрагментами, которые обильно цитируют в своих сочинениях ученики Аллоя. Строго говоря, положение о разумности и индивидуальной воле мироздания лежит в фундаменте многих традиционных научных воззрений, и, насколько мне известно, до сих пор никому не удалось его более-менее убедительно опровергнуть. Ну что ты так на меня смотришь? Можно подумать, я говорю нечто из ряда вон выходящее.
– Именно это ты и делаешь. Несколько слов – и смутная, но мучительная тайна, которую я, чего уж там, считал одним из признаков прогрессирующего безумия, вдруг превращается в общеизвестную банальность, у студентов-первокурсников небось скулы от скуки сводит, когда им все это излагают. Уфф.
– Ну, положим, к изучению наследия Аллоя обычно приступают лишь на последних курсах – что в Университете, что в Высокой Школе, без разницы. Все же древние тексты чрезвычайно сложны для восприятия. А в остальном – да, ты абсолютно прав. Такая постановка вопроса свидетельствует скорее о проницательности, чем о безумии. Ну или о начитанности, но это явно не твой случай.
– Ладно, уже легче. А если я скажу, что с точки зрения Мира меня больше нет, вернее, не может быть, – как тебе такая идея?
– Я отвечу, что вряд ли могу с этим согласиться, хоть и странно это – не соглашаться с реальностью, частью которой являешься. С другой стороны, если Мир действительно обладает индивидуальностью, волей, желаниями и представлениями о возможном, ему должна быть присуща и способность ошибаться. Но это всего лишь теория. А для начала я спрошу: с чего, собственно, ты так решил?
– Ну как – с чего. Я же действительно туда возвращался – всего на несколько минут, в башню Мохнатого Дома, как уже рассказывал. Хотел убедиться, что действительно могу вернуться, если захочу; ты же знаешь, я с тех пор, как сбежал из Тихого Города, между Мирами не путешествовал, боялся. Думал почему-то, стоит только сунуться в Хумгат и – добро пожаловать домой, в смысле, в Тихий Город. Сам не знаю, с чего я это взял, но был совершенно уверен и три года сидел смирно. Очень длинных года, между прочим, не чета вашим, по триста шестьдесят пять дней в каждом, теперь не понимаю, как выдержал и, главное, зачем? Ну, сам дурак, да… И тут вдруг появляется Меламори, говорит, можно возвращаться в Ехо, если хочется, – ничего себе новость! Я сказал, что подумаю, как-то набрался храбрости и наконец решился проверить, получится или нет. Все получилось, Хумгат по-прежнему дом родной, никто там на меня не охотится, иди куда пожелаешь, да вот хотя бы и в Ехо. Я, понятно, ломанулся туда на радостях – а толку-то. Ничего там от моего взгляда, конечно, не растаяло, тут ты абсолютно прав. Просто я сразу почувствовал – как бы тебе объяснить? – мощное сопротивление среды. Я бы и сам рад думать, что это просто игра воображения, но ощущение было скорее физическое, а тело-то не обманешь… Ну вот смотри: если я сунусь в костер, мне станет очень жарко, потом появятся ожоги, потому что я не приспособлен для жизни в огне, и огонь об этом, скажем так, осведомлен. Можно заставить его изменить мнение – это, собственно, и есть магия, ну то есть одно из ее проявлений. Я, конечно, не в огонь попал и ожогов не заработал, а все-таки сразу стало ясно, что я больше не приспособлен для жизни в Мире, вернее, он больше не приспособлен к тому, чтобы я там находился, да как ни назови, один черт. И даже если существует магия, с помощью которой можно уладить эту проблему, я о ней ничего не знаю. Ты хоть примерно понимаешь, о чем я?
– Примерно понимаю.
– И, знаешь, при этом у меня было совершенно четкое ощущение, что Мир в шоке от моего появления. Испуган и возмущен. Дескать, что такое? Этого не может быть! Уберите немедленно, или я за себя не отвечаю! Как-то так. Вот я и убрался, пока мы оба не сошли с ума окончательно – в смысле, и я, и реальность. Я один – это еще куда ни шло.
– По правде сказать, мое желание понять пока превосходит способность это сделать. Но, в любом случае, ты правильно поступил, что сбежал. Даже если тебя просто подвело воображение. В таком деле лучше не рисковать.
– Рад, что ты так думаешь. Значит, не нужно будет с тобой спорить. Я это, сам знаешь, не люблю и не очень умею, а ведь пришлось бы.
– Ну я же с самого начала сказал, что силком тебя домой не потащу. Тем более лично мне от этого никакой выгоды. Все равно в Тайном Сыске я больше не служу. И в своем бывшем доме в Новом Городе не живу. И в трактирах сидеть мне теперь по статусу не положено. И к тому же я целыми днями занят. Виделись бы раз в год в лучшем случае. А сюда я, пожалуй, буду выбираться несколько чаще.
– Надо говорить “гораздо чаще”. И не только говорить.
– Просто я стараюсь казаться неназойливым гостем. Боюсь, когда дойдет до дела, заставить меня отсюда уйти будет гораздо трудней, чем уговорить вернуться.
– Не стану притворяться, будто твое признание стало для меня серьезным ударом.
– Вот и хорошо. Притворство не самая сильная твоя сторона. Но погоди, я еще кое-чего не понимаю. В частности, что все-таки случилось с крышей Мохнатого Дома? Хочешь сказать, ты ее специально разрушил, чтобы потом было сподручнее врать?
– Да нет, конечно. Просто… ну, ты имей в виду, я тогда очень испугался. Нет, хуже, чем просто испугался, это был такой ужас, хоть замертво падай. Нервы у меня, ты знаешь, ни к черту, а в последние годы, я имею в виду, с тех пор как выбрался из Тихого Города, совсем беда. Ну, я тебе рассказывал, какой ценой мне это далось, так что можешь представить… И тут я вспомнил, как наш с тобой общий приятель Лойсо Пондохва говорил, что гнев сильнее страха и лучшая защита от него, дескать, из перепуганных мальчиков выходят самые злые колдуны, да я и сам уже не раз в этом убеждался. Поэтому дал себе команду разозлиться, и все, конечно, у меня получилось Дескать – ах так, не желаете меня тут видеть?! Ну я вам сейчас устрою! Хороший был приступ ярости, качественный, вон даже потолок от моего взгляда рухнул, и счастье, скажу тебе, что я не в окно в тот момент смотрел. Зато, когда полетела штукатурка, я вполне пришел в себя и смог убраться восвояси. В общем, можешь считать, что сперва мы с реальностью немного подрались, то есть я двинул ей в глаз и тут же сбежал. Нечего сказать, герой.
– Да уж. Зато такое объяснение вполне согласуется с моими представлениями о твоих возможностях. В связи с этим последний вопрос, потом оставлю тебя в покое.
– Звучит как угроза.
– Расценивай просто как обещание сменить тему. Я, собственно, просто хочу понять, почему ты не рассказал правду Джуффину? И меня сперва зачем-то пытался обмануть. В то время как, на мой взгляд, в твоем рассказе нет ничего такого, что необходимо скрывать любой ценой.
– Ну сам подумай.
Макс умолкает; до Триши доносится тяжелый вздох.
– Я же не знал, что у вас про мыслящую, одушевленную реальность даже в учебниках написано, – наконец говорит он. – Думал, все, приехали, мое безумие окончательно вышло из-под контроля и дальше будет только хуже. Погоди, не перебивай, не такой уж я паникер. Это, к сожалению, был далеко не единственный признак. Скорее просто последняя капля. Я же почти каждый день просыпался, не понимая, кто я, где нахожусь, что было прежде, как тут все устроено и что в связи с этим следует делать. Вернее, еще хуже: у меня было слишком много противоречащих друг другу версий, одна другой достовернее. Как будто я живу не одну, пусть даже очень запутанную и непростую, жизнь, а несколько дюжин одновременно. К счастью, к тому времени, как это началось, я успел кое-что записать. Поэтому можно было понять, на какие воспоминания стоит опираться, а от каких следует поскорее избавиться, если выйдет. Выходило, к слову сказать, не очень, но, по крайней мере, я мог делать вид, будто со мной все в порядке.
– Не знаю, что и сказать. Ты, возможно, удивишься, но, на мой взгляд, с тобой действительно все в полном порядке. Если бы ты был безумен, я бы заметил. Но, по-моему, ты в неплохой форме; с учетом всех предшествующих обстоятельств, я бы сказал, – в отличной.
– Ну да, теперь-то все хорошо – здесь, в Городе. Он мне на пользу, а я, кажется, на пользу ему. Франк говорит, мое присутствие – что-то вроде клея, и я, наверное, понимаю, что он имеет в виду, хотя пока стараюсь не задумываться. Так что на какое-то время проблему можно считать решенной, а дальше будет видно. Но еще несколько дней назад я был твердо уверен, что моя неудавшаяся попытка вернуться в Ехо, вернее, бурная ссора с якобы восставшим против меня Миром – скверный симптом. И признаваться Джуффину: ой, я тут у нас сошел с ума, спасайте немедленно! – мне не хотелось. Поэтому и сказал ему первое что пришло в голову, лишь бы отстал, тем более это, пусть с оговорками, а все-таки часть правды. Я, видишь ли, уже привык справляться сам. Или не справляться. Но все равно сам. Хорошая привычка, не стоит от нее вот так сразу отказываться.
– Да. Это я могу понять. И возразить тут нечего. Действительно чрезвычайно полезная привычка.
– Рад, что ты со мной согласен. В награду покажу тебе канатную дорогу. Ту самую, помнишь?
– Если я скажу, что забыл, ты поверишь?
– Вообще-то я любому твоему утверждению поверю, по старой памяти. Но да, мог бы не спрашивать.
Душераздирающе скрипнув напоследок, качели останавливаются, Макс, чертыхаясь, слезает с дерева, и они уходят, а Триша остается на чердаке, наедине с чужой тайной. Есть вещи непонятные настолько, что их не только обдумывать – запомнить невозможно. Но она отлично знает, как следует поступать с такими сокровищами. Достает из своего сундука красную стеклянную бутылку – подходящее хранилище для тайны. Если заткнуть ее пробкой и запечатать сургучом, совсем отлично получится.
В сумерках в “Кофейную гущу” зашла Алиса, которая живет в большом доме на холме. Триша ей всегда рада, а уж сегодня – как никогда, потому что гости возвращаться не спешили и Франк куда-то запропастился, а она не привыкла подолгу сидеть одна, пару часов – с удовольствием, а потом лучше бы все-таки кто-то появился. Ну вот Алиса и появилась, сидела до темноты, а когда начала собираться, из сада пришел Франк, и все окончательно встало на свои места.
Гости вернулись совсем поздно. Историй на этот раз никто не рассказывал, просто болтали, поэтому кофе Франк не варил, обошлись Тришиным морским чаем, всем очень понравилось, хвалили наперебой, не зря она, выходит, камешки перебирала, старалась. Хорошо.
Кое-как одолев свою порцию лимонного пирога, Триша вдруг почувствовала, что страшно устала, и первой отправилась в спальню, но заснуть почему-то не смогла. Ветер, весь вечер хлопавший ставнями и скрипевший древесными стволами, к ночи окончательно вышел из себя, принялся по-разбойничьи свистеть, злорадно завывать в трубах и швыряться черепицей.
Триша сперва потрясла свою копилку с песенками – тщетно, копилка молчала, не желая соперничать с ветром, так что пришлось жечь лампу и разглядывать шарики из цветного стекла; под конец она даже начала было штопать полосатый носок, оставшийся от кого-то из гостей, да бросила дело на середине, чего с нею то ли очень давно, то ли вообще никогда не случалось. Поглядела в зеркало, увидела в собственных глазах страх, испугалась еще больше, накинула длинную, до пят, вязаную кофту и пошла искать Франка. Он, конечно, будет насмешничать, и поделом ей, нашла чего бояться – ветра, вот дурочка! Ну и пусть себе смеется, на здоровье. Зато рядом с Франком не страшно, лишь бы только нашелся, по ночам он редко дома сидит, ох.
Стоило выйти из флигеля в сад, тут же оказалось – ничего страшного не происходит. Ну ветер, подумаешь. Не такой уж и сильный, как казалось, пока сидела взаперти, затворив окна, прислушиваясь к свисту и грохоту. Собственно, и Франка теперь искать не обязательно, зато можно пойти на кухню, приготовить себе чай из птичьего крика, липового цвета и сушеных ягод – если уж все равно вышла.
Обогнув дом, Триша увидела, что в кухонных окнах все еще горит свет, потом услышала, как Франк говорит: “Да ну тебя, не выдумывай, этот ветер всегда дует просто так, ради удовольствия дуть, к тому же я, грешным делом, слишком плотно его покормил”, – и стало понятно, что там, на кухне, происходит очередной Самый Интересный в Мире Разговор, который ни в коем случае нельзя пропустить, а значит, опять придется тихонько стоять за дверью и слушать. Такой уж сегодня выдался день.
– Я рад, что буря не из-за меня, – говорит Шурф Лонли-Локли. – Но все равно. Если я вот прямо сейчас не возьму себя в руки и не уйду, завтра меня палкой отсюда не выгонишь, и послезавтра не выгонишь, и вообще никогда, а ты ведь и трудиться не станешь.
– Не стану, – соглашается Франк. – Но и держать тебя силком не собираюсь. Я примерно представляю, что это такое – дела и обязательства. Они тебя даже отсюда за шиворот вытащат, и вообще откуда угодно. Сочувствую. С другой стороны, ты вернешься когда пожелаешь. Не вижу никаких препятствий. Дорогу ты уже знаешь, письменные приглашения больше ни к чему; впрочем, и в приглашениях, как я понимаю, недостатка не будет, если что.
Гость молчит. Он, наверное, сейчас вопросительно смотрит на Франка, или разглядывает свои руки, или просто уставился в окно. Тут одного слуха мало: стоя за дверью, не поймешь, как и зачем молчит человек.
– Все это как-то уж совсем хорошо, – наконец говорит он.
– Это нормально. – Триша по-прежнему не видит лиц, но чувствует, что Франк улыбается. – “Совсем хорошо” в том виде, как я это себе представляю, тебе пока не светит. Не сейчас.
Они молчат. Триша думает: а не зайти ли все-таки в кухню? Спросить, не нужно ли чего, приготовить чай, посидеть вместе. Но любопытство пересиливает. Ясно же, что при ней они не станут продолжать этот разговор, а начнут какой-нибудь другой, и не потому, что ей нельзя знать чужих секретов, просто беседа вдвоем и беседа втроем – совсем разные вещи, и те, которые вдвоем, обычно и есть самые интересные, так уж все устроено.
– Думаю, ты будешь навещать нас очень часто, – тем временем говорит Франк. – Я не то чтобы настаиваю на таком развитии событий, я его просто предвижу – и полностью одобряю. Твое присутствие здесь более чем уместно. Ты очень нравишься Городу. Ему, собственно, почти все новички нравятся, но обычно его чувства сродни симпатии, какую испытывают добродушные люди к чужим детям и кошкам. С тобой – не то. Ты в его глазах – важная персона.
– Ты сейчас говоришь удивительные вещи.
– Говорить неудивительные вещи и без меня найдутся охотники.
Они снова молчат. Триша, затаив дыхание, ждет продолжения.
– Я отдаю себе отчет, что мой вопрос может показаться бестактным, – наконец говорит гость. – Но помнишь, я не раз говорил, что очень не люблю не понимать. Так вот. Про тебя, Франк, я вообще ничего не понимаю. И очень хочу спросить, кто ты, хоть и осознаю, что…
– Да ладно тебе, – перебивает его Франк. – Вопрос как вопрос. Закономерный и естественный, я бы сказал. Другое дело, что ответов на этот вопрос великое множество. И я не уверен, что знаю ответ, который тебя устроит.
– А ответ, который устраивает тебя самого, существует?
– Ну, видишь ли, меня вообще все устраивает. Мне-то все равно.
– Да, следовало ожидать, что ты так скажешь.
– Но это не значит, что я не постараюсь тебе угодить. Тебе-то действительно требуется все понимать или хотя бы иметь возможность обещать себе, что когда-нибудь поймешь. Так уж ты устроен, а переделывать тебя – не моя работа. И не факт, что это вообще нужно – переделывать тебя, я имею в виду… Хочешь еще чаю?
Судя по тому, что в кухне воцарилась тишина, нарушаемая лишь глухим перестуком посуды и звонким журчанием льющейся воды, отказываться от предложения гость не стал.
– Я – возможность, – наконец говорит Франк. – Я – то, во что, теоретически, может превратиться твой друг, если обуздает две непобедимые стихии – время и себя. Но превратится он или нет, неведомо, а я уже есть, потому что, согласись, глупо было бы с моей стороны сидеть на месте и ждать, пока кто-нибудь в меня превратится… Не смотри на меня так, я, разумеется, не Макс, чудесным образом заявившийся сюда из какого-нибудь невообразимо далекого будущего. Никакого будущего, к слову сказать, нет и быть не может, зато есть великое множество рек времени, которые то текут параллельно друг другу, то вдруг сливаются в один мощный поток; этот Город построен именно в таком месте, поэтому и только поэтому тут возможно все, в том числе я – смутная, но многообещающая возможность, которая реализовалась совершенно самостоятельно, сама по себе, без какого-либо участия заинтересованной стороны. И имей в виду, то, что ты услышал, – далеко не единственный верный ответ на твой вопрос. Просто наиболее уместный в данных обстоятельствах.
– Не хотелось бы тебя разочаровывать, но понятным твой ответ назвать сложно.
– Другие еще хуже, – смеется Франк. – Уж поверь.
Потом они молча пьют чай, а Триша стоит открыв рот, потому что теперь она тоже ничего не понимает – и это про Франка-то, который, сколько она себя помнит, всегда где-нибудь рядом, так что до сих пор у нее и вопросов никаких не было, кто он такой. Франк – он и есть Франк, этого вполне достаточно. Хорошенькое дело, думает она, Франк и не Франк вовсе, а какая-то “возможность”. Ну а я тогда, интересно, кто? Еще одна “возможность”? А все остальные? Ну ничего себе! Любопытство сгубило кошку – так, скорее всего, сказал бы сейчас Франк, если бы узнал о ее терзаниях, но он не знает, а если и знает, виду не подает, сидит себе на кухне с гостем, чаю ему подливает. И правильно, потому что уже минуту спустя Триша думает: а, ладно, какая разница, кто как себя называет и что о себе рассказывает. Я – это я, а Франк – это Франк, ничего не изменится, хоть тысячу непонятных слов произнеси, а если вдруг изменится, то уж точно не от слов. Зато со словами гораздо интереснее, такого можно напридумывать, что – ой!
– Знаешь, – тем временем говорит гость, – здесь, в этом Городе, на твоей кухне, я, пожалуй, готов согласиться с чем угодно, в том числе с вещами, которых не понимаю. Более того, даже с собственной неспособностью что-то понять я вполне могу примириться. Я, конечно, все равно стараюсь, но это скорее по привычке, а по большому счету мне все равно. Но этот “большой счет”… Макс сейчас сказал бы, что он открыт на мое имя только в местном банке, и больше нигде. Поразительное все-таки место этот твой… ваш… наш Город.
– Есть такое дело, – соглашается Франк. – Хорошее вышло местечко. Сам иногда удивляюсь. Впрочем, я всегда был уверен, что сотворение нового мира должно начинаться не с начала, а откуда-нибудь с середины и продолжаться потом не только вперед, а во все стороны сразу. Так и работа спорится веселей, и результат куда забавней, правда?
– Все же “забавными” я обычно называю несколько иные вещи.
– Неважно, что и как ты называешь. Важно, как ты себя чувствуешь.
– О да. Здесь я чувствую себя практически белым листом. Человеком без прошлого, почти новорожденным. Память, насколько я могу судить, мне не отказывает, но пока я рассказывал о себе – вчера, например, – чувствовал себя лжецом. То есть все это, конечно, происходило, вопрос – с кем? И ответ мне, имей в виду, совсем не нужен. Не со мной – и хорошо. Наконец-то. Я, если можно так выразиться, не могу простить своему прошлому тот факт, что оно у меня было. Не потому что оно мне не нравится, кое-что до сих пор очень нравится, а со всем прочим вполне можно жить. Но все равно это довольно нелепо – иметь одно-единственное прошлое. Лучше уж вовсе никакого. Вот Макс давеча мне пожаловался, что по утрам его одолевают противоречивые воспоминания о вчерашнем дне, словно несколько жизней одновременно проживать приходится. Говорил, очень трудно с этим справляться. А я слушал и, знаешь, скорее завидовал, чем сочувствовал. Поменялся бы не глядя, честно говоря.
– О, это совсем не проблема. Даже меняться ни с кем не придется. Прошлое, видишь ли, пластично и переменчиво, – говорит Франк. – Ты даже вообразить не можешь насколько. Особенно здесь. Знаешь, в этом Городе есть дома, пустые, но уютно обставленные; если в такой дом сунется из любопытства сосед или случайный прохожий, дверь будет заперта, а вот перед гостем, которому позарез необходимо стать кем-нибудь другим, она сама распахнется. А там, внутри, такой уютный желтый свет и запах ванили, слегка приправленный дымом, захочешь – не пройдешь мимо, потому что сразу ясно: это твой дом. Войдя, обнаружишь, что чайник уже закипает на плите, в камине трещат уголья, а домашние туфли непременно окажутся впору, и теплый хлеб в духовке – в точности такой, как ты всегда любил. Останешься, поужинаешь, заночуешь в этом доме, а поутру вспомнишь, как провел здесь детство и юность, бегал за пряниками на Сладкий рынок и в лавку на углу, смотреть книжки с живыми картинками, ходил в Подводную школу, которую специально построили на дне озера, чтобы детям не хотелось прогуливать уроки, а потом расчувствуешься, чего доброго, сядешь писать письмо родителям, которые – ты будешь в этом совершенно уверен – до сих пор живы-здоровы, просто переехали в другой город, надо бы, кстати, как-нибудь выбраться их навестить. Понимаешь, да?