Страница:
Ярдман с раздражением уловил возникшие трения.
— Я тебя предупреждал, Билли, — быстро начал он, замолчал и обратился ко мне: — Я надеюсь, вы не допустите, чтобы некоторая несхожесть характеров поставила под сомнение безопасность ценного груза.
— Ни в коем случае, — отрезал я.
Он улыбнулся, обнажив свои сероватые искусственные зубы. Я никак не мог понять, почему, имея средства на такую дорогую машину, как «Ягуар», Ярдман не мог раскошелиться на более естественно выглядевшие зубы. Это, безусловно, придало бы ему более респектабельный вид.
— Вот и отлично, — быстро и удовлетворенно проговорил он. — Давайте грузиться.
Тем временем из машины осторожно выбрался третий. Его большой живот был бы вполне к лицу женщине, собирающейся родить двойню. Он был облачен в незастегнутый коричневый балахон. Под балахоном виднелись рубашка-ковбойка и красные подтяжки, с трудом поддерживавшие простые темные брюки. Он был лысоват, заспан, устал и угрюм. Ему было лет пятьдесят, и он почему-то упорно старался не смотреть мне в глаза.
«Ну и команда собралась, — думал я, переводя взгляд с толстяка на Билли. — И это когда требуется максимум сноровки и проворства». Толстяк оказался совсем непригодным к работе — он обращался с лошадьми с грубостью, рожденной страхом перед ними. По распоряжению Ярдмана он выводил лошадей из фургонов, в которых их привезли, и проводил по устланному матами настилу в самолет, где мы с Билли устраивали их во временных стойлах-боксах.
Джон — так звали толстяка — был слишком тучен или трусоват, чтобы идти рядом с лошадью. Он пятился задом, таща лошадь на себя, неловко вытягивая голову. Неудивительно, что животные нервничали и отказывались идти. Ярдман подступал сзади, размахивая вилами, иногда подталкивая лошадей рукояткой. В результате лошади были перепуганы, а в таком состоянии везти их было никак нельзя.
После того как три из них, потные, лягающиеся, бешено косящие глазами, все же оказались в самолете, я вылез наружу и запротестовал:
— Пусть Джон помогает Билли, а я сам буду выводить их из фургонов и заводить в самолет. Если они прибудут в таком нервном состоянии, владельцы вряд ли захотят с нами связываться в дальнейшем. Впрочем, скорее всего, лошади разнесут самолет на куски прямо в воздухе.
Ярдман знал, что такое пару раз случалось во время авиаперевозок чистокровных лошадей. Всегда существовала опасность, что лошадь может сделаться неуправляемой даже при обычных обстоятельствах. Но пускаться в полет, когда на борту табун перепуганных лошадей, равносильно самоубийству.
Ярдман размышлял долю секунды, потом сказал:
— Ладно, поменяйтесь.
Погрузка продолжалась не так суматошно, но по-прежнему медленно. И в самолете от Джона тоже было мало толку.
Груз в самолетах следует размешать еще более тщательно, чем на корабле. Если центр тяжести окажется нарушен, самолет не сможет взлететь. Он промчится до конца взлетной полосы, а потом превратится в груду искореженного металла. Если центр тяжести сместится в воздухе, самолет накренится, примерно как корабль, только выправить крен будет куда труднее, да и спасательных шлюпок, увы, под рукой не окажется.
Для соблюдения мер безопасности лошадей надо ставить в центральной части самолета, причем для их спокойствия и удобства хвостами к хвосту самолета. Ярдман обычно пользовался самолетами среднего калибра, и там помещались по четыре пары лошадей. Они должны стоять неподвижно, и их следует размещать таким образом, чтобы к ним свободно можно было подойти. При взлете и посадке, например, приходится успокаивать их и гладить. Поэтому каждая пара помещалась в отдельный бокс — получалось четыре самостоятельных островка. По центральному проходу и вокруг боксов были проложены доски так, чтобы боксы можно было обходить кругом, имея доступ к каждой лошади.
Лошади стояли на подстилках из торфа. Вокруг каждой пары сооружался бокс из досок толщиной в полдюйма. Сначала сооружались передняя и две боковые стенки, потом туда заводилась лошадь и запиралась задней стенкой. Для прочности боксы скреплялись металлическими брусьями, а те — чеками. Всего таких брусьев на бокс приходилось три — снизу, сверху и по центру. Для дополнительной надежности боксы крепились к полу цепями. Когда погрузка завершалась, получались четыре аккуратных контейнера, из которых выглядывали только лошадиные морды, спины и хвосты. Поскольку нельзя было допустить, чтобы бокс развалился при полете, их сборка была делом ответственным и требовала времени, внимания и сноровки.
У Джона не было ни того, ни другого, ни третьего — он оказался на редкость неуклюжим: долго возился с цепями, потом потерял две чеки, и мы, так и не сумев отыскать их, стали скреплять брусья проволокой, что вряд ли спасет бокс, если упрямая лошадь начнет в нем метаться. Кончилось тем, что работали мы вдвоем с Билли, а Джон мрачно стоял и смотрел на нас, причем Билли делал все, чтобы я почувствовал всю тяжесть физического труда. Мы провозились так долго, что к тому моменту, как пилот забрался в кабину и завел моторы, три перепуганные лошади успели успокоиться. Закрывая двойные двери, через которые мы заводили лошадей, я еще раз взглянул на Ярдмана. Он стоял на асфальте, и ветер от винтов развевал его жидкие волосы, превратив голову шефа в нечто напоминающее морской анемон. Стекла его очков серебрились. Он вскинул руку в неуклюжем жесте прощания. Я в ответ тоже вскинул руку и закрыл вторую дверь, когда самолет уже начал двигаться.
Как обычно, команда самолета состояла из трех человек — командир, второй пилот и бортинженер. Бортинженер, с которым я совершал все предыдущие поездки, охотно варил кофе, всегда был готов погладить лошадь, и пользы от него было куда больше, чем от Джона.
Полет был относительно недолгим, дул попутный ветер, но все равно мы опоздали примерно на час. Когда мы приземлились, французы подкатили к самолету настил, а я открыл дверь изнутри. Первое, что я увидел, — три неулыбчивые физиономии таможенных чиновников. Самым тщательным образом они сверили лошадей со списком — сначала со своим, потом с нашим. Каждая лошадь была подробно описана — масть и все характерные приметы, — и таможенники скрупулезно выискивали на лошадях все звездочки, чулки и прочее, дабы не допустить попытки всучить новому владельцу какую-нибудь клячу вместо скакуна-красавца, за которого тот заплатил большие деньги. Франция была в этом смысле самой недоверчивой и привередливой страной.
Удостоверившись, что на сей раз все обошлось без обмана, старший таможенник вежливо вернул мне документы и разрешил разгрузку.
За новоприбывшими лошадьми были присланы четыре автобокса от французских скаковых конюшен. Водители, привыкшие к задержкам, стояли плотной группкой и жевали зубочистки. Я спустился по настилу, подошел к ним и сообщил, в каком порядке будут выгружаться лошади. Хотя по-французски я изъяснялся не блестяще, мне был хорошо знаком скаковой лексикон — за шесть лет работы в «Старой Англии» я часто имел дело с французскими владельцами и потому знал все французские термины не хуже английских. Один из водителей подогнал свой фургон и собственноручно ввел в него гнедую кобылу. Он дружески похлопал ее по крупу и, пока я отвязывал вторую лошадь, пристроил ее в фургон и стал отъезжать. Другие водители приехали с конюхами: так обычно делается, когда надо забрать несколько лошадей. Билли выводил лошадей, а я с Джоном — фактически в одиночку — стал разбирать боксы в самолете. Джон ронял брусья, спотыкался о замки, прищемлял пальцы цепями. Из-за большого живота он не мог выполнять никакой работы, где надо было нагибаться. «Причина, по которой Ярдман пользуется его услугами, — великая тайна», — раздраженно размышлял я.
Предполагалось, что обратно мы повезем четырех лошадей, но разгрузка закончилась, а груз так и не прибыл. Когда прошло еще полчаса, я отправился в здание аэропорта и позвонил одному из тренеров, имевших отношение к перевозке. Он подтвердил, что от него должны были поступить две четырехлетки, купленные англичанами для стипль-чезов, но в аэропорту они появятся лишь в три часа. В извещении, которое он получил от фирмы Ярдмана, черным по белому значилось — пятнадцать ноль-ноль. Второй тренер сказал то же самое. Я не стал звонить третьему — похоже, и он получил такое же уведомление. Либо Саймон, либо его машинистка ошиблись, и вместо ноля появилась цифра «пять». Новость была малоприятной: это означало разгрузку в конце дня, когда мы совсем выбьемся из сил. Но неприятности только начинались. Подойдя к самолету, я увидел, что Билли и Джон оживленно препираются. Я не успел понять, о чем они спорят, потому что оба сразу замолчали при моем приближении. Джон сердито пнул ногой настил, а Билли окинул меня наглым взглядом.
— В чем дело? — спросил я.
Билли поджал губы, давая понять, что это не мое дело, однако после внутренней борьбы все же решил ответить.
— У него болит голова, — сказал он, кивая в сторону Джона. — От шума.
Болит голова? Может, так оно и есть, но это все равно не объясняло ни мрачности, ни неуклюжести, ни беспомощности толстяка, да и спора с Билли тоже. Также, вдруг с удивлением подумал я, это не объясняет, почему за всю поездку он не сказал мне ни единого слова. Но поскольку переспрашивать, в надежде получить более подробные объяснения, было бессмысленно, я только пожал плечами и решил не обращать на него внимания.
— Садитесь в самолет, — сказал я. — Произошло недоразумение, и мы заберем французских лошадей в другой раз.
— ... — отозвался Билли. Он произнес это ругательство так спокойно, что я с интересом подумал, как же он говорит, когда сердится.
— Я сказал, мы улетаем, — сухо заметил я, — и давайте больше не будем об этом.
Джон мрачно и неохотно стал подниматься. За ним Билли. Я выждал некоторое время и пошел за ними. Дистанция между нами носила явно символический характер, не без сарказма отметил я.
Работники аэропорта убрали помост, летчики, вернувшись из кафе, тоже заняли свои места, и мы полетели назад в Кембридж. Во время полета мы сидели на брикетах сена на значительном расстоянии друг от друга. Джон уперся локтями в колени и уронил голову на руки, а Билли смотрел вдаль, на облачное небо.
Доски и брусья, ранее составлявшие боксы, теперь лежали плашмя на торфяных подушках, и самолет казался большим и пустым. Грохот усилился, и мне даже стало жалко Джона. Фирма, которой принадлежал самолет, быстро приспосабливала его для самых разных перевозок. Цепи на полу использовались и для крепления пассажирских сидений, и для боксов с животными. Самолет мог везти шестьдесят туристов в один день и партию свиней или коров в другой. Только перед очередным рейсом сиденья снимались или устанавливались и выметался соответствующий сор — солома и навоз в одном случае и пачки из-под сигарет и пакеты с блевотиной в другом.
Навоз нельзя было выгребать на иностранной территории. В соответствии с карантинными инструкциями его полагалось везти назад в Англию. Как ни странно, вдруг пришло мне в голову, торфяные подушки никогда не воняли. Даже теперь, когда в самолете не было лошадей и запаха конского пота. Правда, самолет не был герметизирован, в него попадал свежий воздух и пахло в нем не так, как в конюшне, даже после солнечного дня.
В Кембридже первым у самолета оказался веселый, не утомленный работой акцизный чиновник, пришедший разобраться с лошадьми. Он залез в самолет, как только к нему приставили трап, что-то грубо сказал командиру и затем перешел из кабины пилота в салон.
— Что вы сделали с лошадками? — удивленно спросил он, озирая голые стены. — Сбросили в Ла-Манш?
Я объяснил, в чем дело.
— Черт, — буркнул он. — А я-то хотел уйти пораньше. Ну а что вы купили во Франции?
Джон промолчал, я покачал головой, а Билли сказал агрессивным тоном:
— У нас не было ни одной свободной минуты, чтобы отойти от самолета.
Таможенник в своем темно-синем костюме весело покосился на меня. Похоже, он уже имел дело с Билли.
— Ладно, — сказал он. — Еще увидимся. — Открыв двойные двери, он помахал рукой служителям, катившим трап-настил, и, как только тот был приставлен, весело сошел по нему и зашагал к зданию аэропорта.
Поскольку мы прилетели по расписанию и благодаря отсутствию лошадей, с которыми мы провозились бы при разгрузке, мы с Джоном и Билли последовали за ним, чтобы перекусить. Я сел за один столик, а Джон и Билли демонстративно выбрали другой, как можно дальше от меня. Но если Билли таким образом собирался меня задеть, то он просчитался. Я был рад, что меня оставили в покое.
Поскольку лошадей было всего четыре, надо было наладить два бокса — работа, на сей раз показавшаяся мне достаточно утомительной. Вклад Джона в четвертый рейс состоял в том, что он навесил сетки с сеном для четвероногих пассажиров, но и здесь он выказал удивительную медлительность и неуклюжесть.
Когда лошади спокойно устроились в боксах, мирно жуя сено, мы отправились в здание аэропорта. Впереди Джон с Билли, я сзади. Единственное слово, которое я услышал, когда они спускались из самолета, было «пиво».
Маленькая техническая неувязка с документами в одном из кабинетов привела к задержке. К таким неувязкам и задержкам я уже успел привыкнуть. Поездка без задержек — это вообще большой подарок судьбы. Когда ты везешь, скажем, двадцать лошадей, то стоит возникнуть каким-то вопросам в связи с одной из них, и рейс может отложиться на несколько часов. Как правило, дело бывает не столько в лошадях, сколько в том, заплатила ли фирма данному аэропорту за самолет или рейс. Обычно рейс задерживался до тех пор, пока не производилась оплата. Препирательства порой принимали такой ожесточенный характер, что просто хотелось выпрыгнуть в окно. Я очень гордился умением сдерживать себя, когда все вокруг бушевали и винили меня во всем. Киплинг остался бы мною доволен.
На сей раз возникла проблема страховки, которую я не в силах был разрешить. Дело было в том, что одна из лошадей недавно при перевозке попала в автокатастрофу, получила небольшую травму, и ее хозяин потребовал от компании выплаты соответствующей суммы. Компания не хотела платить и не давала разрешения на то, чтобы лошадь покидала Францию. Я сказал, что лошадь продана, и осведомился, вправе ли страховая компания помешать продаже. Никто не мог ответить на этот вопрос, и начались бесконечные телефонные переговоры.
Я был очень недоволен — спорная лошадь находилась в одном из передних боксов, и, если ее так и не выпустят, нам придется разбирать два задних бокса, выгружать лошадей и только после этого начать разборку ее бокса. Учитывая, что Билли и Джон к тому времени сильно накачались пивом, потрудиться мне предстояло крепко. Лошади стоили тысячи фунтов, конюхи и фургоны уже давно уехали. «Кому мне оставить их, чьей заботе поручить, если все-таки их отправка не состоится», — удрученно размышлял я.
Первый пилот был страшно недоволен и заявил, что если мы в ближайшее время не вылетим, то нам придется заночевать во Франции. Либо мы вернемся в Кембридж к шести, либо он вообще не полетит, так как его рабочее время заканчивается. Я передал эту информацию чиновникам, но получил в ответ лишь пожимание плечами. Первый пилот выругался и сказал, что до без двадцати пять он пьет кофе, а потом уезжает в Париж. Мне же придется нанимать другого пилота, поскольку он отработал максимум и по закону имеет право на двое суток отдыха.
Мрачно глядя в окно на осиротевший самолет с ценным грузом, я проклинал сложившуюся ситуацию. Если нам придется здесь ночевать, то я буду спать вместе с лошадьми. Появятся новые яркие впечатления, думал я с мрачным юмором. Поступайте в фирму Ярдмана, и вы объездите весь мир с полным дискомфортом!
Вскоре, однако, страховая компания сменила гнев на милость и разрешила вылет. Я схватил бумаги, рассыпаясь в благодарностях, кинулся за пилотом, потом за Билли. Тот сидел за кружкой пива, причем далеко не первой.
— Найдите Джона, — коротко сказал я. — Через десять минут мы вылетаем.
— Сами найдите, — сказал он с насмешливым удовольствием в голосе. — Если, конечно, сможете.
— Где он?
— На пути в Париж. — Билли спокойно прихлебнул пива. — У него там какая-то шлюха. Сказал, что вернется завтра, пассажирским рейсом. Такие вот пироги!
С точки зрения дела отсутствие Джона мало что меняло, и мне было решительно все равно, готов он платить за обратную дорогу сам или нет. Вольному воля. Как и все мы, он был при паспорте. Мой уже помялся и обтрепался от постоянного пользования. Мы предъявляли паспорта в секции паспортного контроля для пассажиров. Предъявляли их мельком, как заурядные пропуска, а не важные документы, и, надо сказать, чиновники не чинили нам препятствий. Они спокойно относились к тем, кто был связан с авиакомпаниями. Один летчик рассказывал мне, что однажды забыл свой паспорт в гостинице в Мадриде и целых три недели без помех летал по всему свету, пока наконец не вернул себе этот документ.
— Через десять минут вылет, — спокойно напомнил я Билли. — Через пятнадцать вы полетите за свой счет.
Билли посмотрел на меня своими круглыми глазами, потом поднял кружку и вылил пиво мне под ноги. На полу образовалась желтая лужица с пеной по краям.
— Зря добро переводите, — заметил я. — Ну, вы летите или нет?
Он не пошевелился. Было бы наивно с моей стороны предполагать, что он кротко встанет и пойдет за мной. Но поскольку в мои намерения не входило устраивать с ним стычку, я повернулся и пошел к самолету. Как я и предполагал, вскоре появился Билли. Впрочем, чтобы подчеркнуть свою независимость, он сделал это в самый последний момент. Когда он поднялся в самолет, двигатель уже работал, и, как только мы закрыли двери, машина начала выруливать на взлетную полосу.
Как обычно, во время взлета и посадки Билли стоял и держал головы двух лошадей. То же самое проделывал я с другой парой. Самолет был теперь полупустой, и я думал, что Билли постарается устроиться подальше от меня. Но одиннадцать часов существования без присмотра Ярдмана и выпитое в аэропорту пиво сделали свое дело. Экипаж был в кабине, а Джон в гостях, у своей шлюхи.
Я был в полном распоряжении Билли.
И Билли решил не упускать удобного случая.
Глава 4
— Я тебя предупреждал, Билли, — быстро начал он, замолчал и обратился ко мне: — Я надеюсь, вы не допустите, чтобы некоторая несхожесть характеров поставила под сомнение безопасность ценного груза.
— Ни в коем случае, — отрезал я.
Он улыбнулся, обнажив свои сероватые искусственные зубы. Я никак не мог понять, почему, имея средства на такую дорогую машину, как «Ягуар», Ярдман не мог раскошелиться на более естественно выглядевшие зубы. Это, безусловно, придало бы ему более респектабельный вид.
— Вот и отлично, — быстро и удовлетворенно проговорил он. — Давайте грузиться.
Тем временем из машины осторожно выбрался третий. Его большой живот был бы вполне к лицу женщине, собирающейся родить двойню. Он был облачен в незастегнутый коричневый балахон. Под балахоном виднелись рубашка-ковбойка и красные подтяжки, с трудом поддерживавшие простые темные брюки. Он был лысоват, заспан, устал и угрюм. Ему было лет пятьдесят, и он почему-то упорно старался не смотреть мне в глаза.
«Ну и команда собралась, — думал я, переводя взгляд с толстяка на Билли. — И это когда требуется максимум сноровки и проворства». Толстяк оказался совсем непригодным к работе — он обращался с лошадьми с грубостью, рожденной страхом перед ними. По распоряжению Ярдмана он выводил лошадей из фургонов, в которых их привезли, и проводил по устланному матами настилу в самолет, где мы с Билли устраивали их во временных стойлах-боксах.
Джон — так звали толстяка — был слишком тучен или трусоват, чтобы идти рядом с лошадью. Он пятился задом, таща лошадь на себя, неловко вытягивая голову. Неудивительно, что животные нервничали и отказывались идти. Ярдман подступал сзади, размахивая вилами, иногда подталкивая лошадей рукояткой. В результате лошади были перепуганы, а в таком состоянии везти их было никак нельзя.
После того как три из них, потные, лягающиеся, бешено косящие глазами, все же оказались в самолете, я вылез наружу и запротестовал:
— Пусть Джон помогает Билли, а я сам буду выводить их из фургонов и заводить в самолет. Если они прибудут в таком нервном состоянии, владельцы вряд ли захотят с нами связываться в дальнейшем. Впрочем, скорее всего, лошади разнесут самолет на куски прямо в воздухе.
Ярдман знал, что такое пару раз случалось во время авиаперевозок чистокровных лошадей. Всегда существовала опасность, что лошадь может сделаться неуправляемой даже при обычных обстоятельствах. Но пускаться в полет, когда на борту табун перепуганных лошадей, равносильно самоубийству.
Ярдман размышлял долю секунды, потом сказал:
— Ладно, поменяйтесь.
Погрузка продолжалась не так суматошно, но по-прежнему медленно. И в самолете от Джона тоже было мало толку.
Груз в самолетах следует размешать еще более тщательно, чем на корабле. Если центр тяжести окажется нарушен, самолет не сможет взлететь. Он промчится до конца взлетной полосы, а потом превратится в груду искореженного металла. Если центр тяжести сместится в воздухе, самолет накренится, примерно как корабль, только выправить крен будет куда труднее, да и спасательных шлюпок, увы, под рукой не окажется.
Для соблюдения мер безопасности лошадей надо ставить в центральной части самолета, причем для их спокойствия и удобства хвостами к хвосту самолета. Ярдман обычно пользовался самолетами среднего калибра, и там помещались по четыре пары лошадей. Они должны стоять неподвижно, и их следует размещать таким образом, чтобы к ним свободно можно было подойти. При взлете и посадке, например, приходится успокаивать их и гладить. Поэтому каждая пара помещалась в отдельный бокс — получалось четыре самостоятельных островка. По центральному проходу и вокруг боксов были проложены доски так, чтобы боксы можно было обходить кругом, имея доступ к каждой лошади.
Лошади стояли на подстилках из торфа. Вокруг каждой пары сооружался бокс из досок толщиной в полдюйма. Сначала сооружались передняя и две боковые стенки, потом туда заводилась лошадь и запиралась задней стенкой. Для прочности боксы скреплялись металлическими брусьями, а те — чеками. Всего таких брусьев на бокс приходилось три — снизу, сверху и по центру. Для дополнительной надежности боксы крепились к полу цепями. Когда погрузка завершалась, получались четыре аккуратных контейнера, из которых выглядывали только лошадиные морды, спины и хвосты. Поскольку нельзя было допустить, чтобы бокс развалился при полете, их сборка была делом ответственным и требовала времени, внимания и сноровки.
У Джона не было ни того, ни другого, ни третьего — он оказался на редкость неуклюжим: долго возился с цепями, потом потерял две чеки, и мы, так и не сумев отыскать их, стали скреплять брусья проволокой, что вряд ли спасет бокс, если упрямая лошадь начнет в нем метаться. Кончилось тем, что работали мы вдвоем с Билли, а Джон мрачно стоял и смотрел на нас, причем Билли делал все, чтобы я почувствовал всю тяжесть физического труда. Мы провозились так долго, что к тому моменту, как пилот забрался в кабину и завел моторы, три перепуганные лошади успели успокоиться. Закрывая двойные двери, через которые мы заводили лошадей, я еще раз взглянул на Ярдмана. Он стоял на асфальте, и ветер от винтов развевал его жидкие волосы, превратив голову шефа в нечто напоминающее морской анемон. Стекла его очков серебрились. Он вскинул руку в неуклюжем жесте прощания. Я в ответ тоже вскинул руку и закрыл вторую дверь, когда самолет уже начал двигаться.
Как обычно, команда самолета состояла из трех человек — командир, второй пилот и бортинженер. Бортинженер, с которым я совершал все предыдущие поездки, охотно варил кофе, всегда был готов погладить лошадь, и пользы от него было куда больше, чем от Джона.
Полет был относительно недолгим, дул попутный ветер, но все равно мы опоздали примерно на час. Когда мы приземлились, французы подкатили к самолету настил, а я открыл дверь изнутри. Первое, что я увидел, — три неулыбчивые физиономии таможенных чиновников. Самым тщательным образом они сверили лошадей со списком — сначала со своим, потом с нашим. Каждая лошадь была подробно описана — масть и все характерные приметы, — и таможенники скрупулезно выискивали на лошадях все звездочки, чулки и прочее, дабы не допустить попытки всучить новому владельцу какую-нибудь клячу вместо скакуна-красавца, за которого тот заплатил большие деньги. Франция была в этом смысле самой недоверчивой и привередливой страной.
Удостоверившись, что на сей раз все обошлось без обмана, старший таможенник вежливо вернул мне документы и разрешил разгрузку.
За новоприбывшими лошадьми были присланы четыре автобокса от французских скаковых конюшен. Водители, привыкшие к задержкам, стояли плотной группкой и жевали зубочистки. Я спустился по настилу, подошел к ним и сообщил, в каком порядке будут выгружаться лошади. Хотя по-французски я изъяснялся не блестяще, мне был хорошо знаком скаковой лексикон — за шесть лет работы в «Старой Англии» я часто имел дело с французскими владельцами и потому знал все французские термины не хуже английских. Один из водителей подогнал свой фургон и собственноручно ввел в него гнедую кобылу. Он дружески похлопал ее по крупу и, пока я отвязывал вторую лошадь, пристроил ее в фургон и стал отъезжать. Другие водители приехали с конюхами: так обычно делается, когда надо забрать несколько лошадей. Билли выводил лошадей, а я с Джоном — фактически в одиночку — стал разбирать боксы в самолете. Джон ронял брусья, спотыкался о замки, прищемлял пальцы цепями. Из-за большого живота он не мог выполнять никакой работы, где надо было нагибаться. «Причина, по которой Ярдман пользуется его услугами, — великая тайна», — раздраженно размышлял я.
Предполагалось, что обратно мы повезем четырех лошадей, но разгрузка закончилась, а груз так и не прибыл. Когда прошло еще полчаса, я отправился в здание аэропорта и позвонил одному из тренеров, имевших отношение к перевозке. Он подтвердил, что от него должны были поступить две четырехлетки, купленные англичанами для стипль-чезов, но в аэропорту они появятся лишь в три часа. В извещении, которое он получил от фирмы Ярдмана, черным по белому значилось — пятнадцать ноль-ноль. Второй тренер сказал то же самое. Я не стал звонить третьему — похоже, и он получил такое же уведомление. Либо Саймон, либо его машинистка ошиблись, и вместо ноля появилась цифра «пять». Новость была малоприятной: это означало разгрузку в конце дня, когда мы совсем выбьемся из сил. Но неприятности только начинались. Подойдя к самолету, я увидел, что Билли и Джон оживленно препираются. Я не успел понять, о чем они спорят, потому что оба сразу замолчали при моем приближении. Джон сердито пнул ногой настил, а Билли окинул меня наглым взглядом.
— В чем дело? — спросил я.
Билли поджал губы, давая понять, что это не мое дело, однако после внутренней борьбы все же решил ответить.
— У него болит голова, — сказал он, кивая в сторону Джона. — От шума.
Болит голова? Может, так оно и есть, но это все равно не объясняло ни мрачности, ни неуклюжести, ни беспомощности толстяка, да и спора с Билли тоже. Также, вдруг с удивлением подумал я, это не объясняет, почему за всю поездку он не сказал мне ни единого слова. Но поскольку переспрашивать, в надежде получить более подробные объяснения, было бессмысленно, я только пожал плечами и решил не обращать на него внимания.
— Садитесь в самолет, — сказал я. — Произошло недоразумение, и мы заберем французских лошадей в другой раз.
— ... — отозвался Билли. Он произнес это ругательство так спокойно, что я с интересом подумал, как же он говорит, когда сердится.
— Я сказал, мы улетаем, — сухо заметил я, — и давайте больше не будем об этом.
Джон мрачно и неохотно стал подниматься. За ним Билли. Я выждал некоторое время и пошел за ними. Дистанция между нами носила явно символический характер, не без сарказма отметил я.
Работники аэропорта убрали помост, летчики, вернувшись из кафе, тоже заняли свои места, и мы полетели назад в Кембридж. Во время полета мы сидели на брикетах сена на значительном расстоянии друг от друга. Джон уперся локтями в колени и уронил голову на руки, а Билли смотрел вдаль, на облачное небо.
Доски и брусья, ранее составлявшие боксы, теперь лежали плашмя на торфяных подушках, и самолет казался большим и пустым. Грохот усилился, и мне даже стало жалко Джона. Фирма, которой принадлежал самолет, быстро приспосабливала его для самых разных перевозок. Цепи на полу использовались и для крепления пассажирских сидений, и для боксов с животными. Самолет мог везти шестьдесят туристов в один день и партию свиней или коров в другой. Только перед очередным рейсом сиденья снимались или устанавливались и выметался соответствующий сор — солома и навоз в одном случае и пачки из-под сигарет и пакеты с блевотиной в другом.
Навоз нельзя было выгребать на иностранной территории. В соответствии с карантинными инструкциями его полагалось везти назад в Англию. Как ни странно, вдруг пришло мне в голову, торфяные подушки никогда не воняли. Даже теперь, когда в самолете не было лошадей и запаха конского пота. Правда, самолет не был герметизирован, в него попадал свежий воздух и пахло в нем не так, как в конюшне, даже после солнечного дня.
В Кембридже первым у самолета оказался веселый, не утомленный работой акцизный чиновник, пришедший разобраться с лошадьми. Он залез в самолет, как только к нему приставили трап, что-то грубо сказал командиру и затем перешел из кабины пилота в салон.
— Что вы сделали с лошадками? — удивленно спросил он, озирая голые стены. — Сбросили в Ла-Манш?
Я объяснил, в чем дело.
— Черт, — буркнул он. — А я-то хотел уйти пораньше. Ну а что вы купили во Франции?
Джон промолчал, я покачал головой, а Билли сказал агрессивным тоном:
— У нас не было ни одной свободной минуты, чтобы отойти от самолета.
Таможенник в своем темно-синем костюме весело покосился на меня. Похоже, он уже имел дело с Билли.
— Ладно, — сказал он. — Еще увидимся. — Открыв двойные двери, он помахал рукой служителям, катившим трап-настил, и, как только тот был приставлен, весело сошел по нему и зашагал к зданию аэропорта.
Поскольку мы прилетели по расписанию и благодаря отсутствию лошадей, с которыми мы провозились бы при разгрузке, мы с Джоном и Билли последовали за ним, чтобы перекусить. Я сел за один столик, а Джон и Билли демонстративно выбрали другой, как можно дальше от меня. Но если Билли таким образом собирался меня задеть, то он просчитался. Я был рад, что меня оставили в покое.
* * *
Наконец прибыли лошади, и мы быстро погрузили их в самолет. Затем я вошел в аэропорт, уладил с таможней все формальности на вывоз лошадей, оторвал пилотов от четвертой чашки кофе, и мы снова взмыли в чистое зимнее небо, перелетели через серый Ла-Манш и приземлились во Франции. Снова нас приветствовали те же таможенники, самым тщательным образом проверили груз и дали добро. Мы выгрузили лошадей и проследили, как их грузят в автофургоны, дабы удостовериться, что они отбыли к своим новым владельцам. На сей раз четырехлетки оказались на месте, и мы сразу же занялись их погрузкой.Поскольку лошадей было всего четыре, надо было наладить два бокса — работа, на сей раз показавшаяся мне достаточно утомительной. Вклад Джона в четвертый рейс состоял в том, что он навесил сетки с сеном для четвероногих пассажиров, но и здесь он выказал удивительную медлительность и неуклюжесть.
Когда лошади спокойно устроились в боксах, мирно жуя сено, мы отправились в здание аэропорта. Впереди Джон с Билли, я сзади. Единственное слово, которое я услышал, когда они спускались из самолета, было «пиво».
Маленькая техническая неувязка с документами в одном из кабинетов привела к задержке. К таким неувязкам и задержкам я уже успел привыкнуть. Поездка без задержек — это вообще большой подарок судьбы. Когда ты везешь, скажем, двадцать лошадей, то стоит возникнуть каким-то вопросам в связи с одной из них, и рейс может отложиться на несколько часов. Как правило, дело бывает не столько в лошадях, сколько в том, заплатила ли фирма данному аэропорту за самолет или рейс. Обычно рейс задерживался до тех пор, пока не производилась оплата. Препирательства порой принимали такой ожесточенный характер, что просто хотелось выпрыгнуть в окно. Я очень гордился умением сдерживать себя, когда все вокруг бушевали и винили меня во всем. Киплинг остался бы мною доволен.
На сей раз возникла проблема страховки, которую я не в силах был разрешить. Дело было в том, что одна из лошадей недавно при перевозке попала в автокатастрофу, получила небольшую травму, и ее хозяин потребовал от компании выплаты соответствующей суммы. Компания не хотела платить и не давала разрешения на то, чтобы лошадь покидала Францию. Я сказал, что лошадь продана, и осведомился, вправе ли страховая компания помешать продаже. Никто не мог ответить на этот вопрос, и начались бесконечные телефонные переговоры.
Я был очень недоволен — спорная лошадь находилась в одном из передних боксов, и, если ее так и не выпустят, нам придется разбирать два задних бокса, выгружать лошадей и только после этого начать разборку ее бокса. Учитывая, что Билли и Джон к тому времени сильно накачались пивом, потрудиться мне предстояло крепко. Лошади стоили тысячи фунтов, конюхи и фургоны уже давно уехали. «Кому мне оставить их, чьей заботе поручить, если все-таки их отправка не состоится», — удрученно размышлял я.
Первый пилот был страшно недоволен и заявил, что если мы в ближайшее время не вылетим, то нам придется заночевать во Франции. Либо мы вернемся в Кембридж к шести, либо он вообще не полетит, так как его рабочее время заканчивается. Я передал эту информацию чиновникам, но получил в ответ лишь пожимание плечами. Первый пилот выругался и сказал, что до без двадцати пять он пьет кофе, а потом уезжает в Париж. Мне же придется нанимать другого пилота, поскольку он отработал максимум и по закону имеет право на двое суток отдыха.
Мрачно глядя в окно на осиротевший самолет с ценным грузом, я проклинал сложившуюся ситуацию. Если нам придется здесь ночевать, то я буду спать вместе с лошадьми. Появятся новые яркие впечатления, думал я с мрачным юмором. Поступайте в фирму Ярдмана, и вы объездите весь мир с полным дискомфортом!
Вскоре, однако, страховая компания сменила гнев на милость и разрешила вылет. Я схватил бумаги, рассыпаясь в благодарностях, кинулся за пилотом, потом за Билли. Тот сидел за кружкой пива, причем далеко не первой.
— Найдите Джона, — коротко сказал я. — Через десять минут мы вылетаем.
— Сами найдите, — сказал он с насмешливым удовольствием в голосе. — Если, конечно, сможете.
— Где он?
— На пути в Париж. — Билли спокойно прихлебнул пива. — У него там какая-то шлюха. Сказал, что вернется завтра, пассажирским рейсом. Такие вот пироги!
С точки зрения дела отсутствие Джона мало что меняло, и мне было решительно все равно, готов он платить за обратную дорогу сам или нет. Вольному воля. Как и все мы, он был при паспорте. Мой уже помялся и обтрепался от постоянного пользования. Мы предъявляли паспорта в секции паспортного контроля для пассажиров. Предъявляли их мельком, как заурядные пропуска, а не важные документы, и, надо сказать, чиновники не чинили нам препятствий. Они спокойно относились к тем, кто был связан с авиакомпаниями. Один летчик рассказывал мне, что однажды забыл свой паспорт в гостинице в Мадриде и целых три недели без помех летал по всему свету, пока наконец не вернул себе этот документ.
— Через десять минут вылет, — спокойно напомнил я Билли. — Через пятнадцать вы полетите за свой счет.
Билли посмотрел на меня своими круглыми глазами, потом поднял кружку и вылил пиво мне под ноги. На полу образовалась желтая лужица с пеной по краям.
— Зря добро переводите, — заметил я. — Ну, вы летите или нет?
Он не пошевелился. Было бы наивно с моей стороны предполагать, что он кротко встанет и пойдет за мной. Но поскольку в мои намерения не входило устраивать с ним стычку, я повернулся и пошел к самолету. Как я и предполагал, вскоре появился Билли. Впрочем, чтобы подчеркнуть свою независимость, он сделал это в самый последний момент. Когда он поднялся в самолет, двигатель уже работал, и, как только мы закрыли двери, машина начала выруливать на взлетную полосу.
Как обычно, во время взлета и посадки Билли стоял и держал головы двух лошадей. То же самое проделывал я с другой парой. Самолет был теперь полупустой, и я думал, что Билли постарается устроиться подальше от меня. Но одиннадцать часов существования без присмотра Ярдмана и выпитое в аэропорту пиво сделали свое дело. Экипаж был в кабине, а Джон в гостях, у своей шлюхи.
Я был в полном распоряжении Билли.
И Билли решил не упускать удобного случая.
Глава 4
— Такие, как ты, вообще не должны жить, — сказал он с очаровательной прямотой. Ему пришлось, правда, сказать это очень громко из-за шума моторов.
Я сидел на брикете сена, прислонившись спиной к задней стенке салона, и глядел на него. Он стоял в трех шагах от меня, широко расставив ноги, чтобы не потерять равновесия.
— А такие, как ты, стало быть, соль земли? — осведомился я.
Он сделал шаг в мою сторону, и тут самолет угодил в воздушную яму. Машину тряхнуло, и Билли полетел на пол, упав на бок. Шипя от злости, словно это я сбил его с ног, он поднялся на колено и, приблизив свое лицо почти вплотную к моему, сказал:
— ...твою мать.
Вблизи я еще раз убедился, насколько он молод. Кожа у него была гладкая, как у ребенка, длинные густые ресницы окаймляли бледно-голубые пронзительные глаза. Русые волосы слегка завивались на затылке. Спереди он был подстрижен коротко, сзади — длиннее. У него были мягкие полные губы, прямой нос. Удивительно бесполое лицо — слишком гладкое для мужчины, слишком грубое для женщины. В нем не было мощи, рождаемой мужским личностным началом, но в то же время в его теле бушевала какая-то первобытная дикая сила. Достаточно было заглянуть ему в глаза, чтобы это почувствовать. Я ощутил какое-то странное леденящее шевеление в животе и в то же время понял, что расположения Билли добиться невозможно, сколько бы старания, теплоты и рассудительности я ни выказывал.
Он начал довольно кротко.
— Такие, как ты, — проорал он, — думают, что им принадлежит мир! Слюнтяи из чертова Итона!
Я промолчал. Он придвинул свое искаженное гримасой презрения лицо ближе.
— Думаешь небось, что ты что-то особенное, да? Ты и твои паршивые предки.
— Ничего в них особенного нет! — прокричал я ему в ухо.
— В ком?
— В моих паршивых предках.
У Билли отсутствовало чувство юмора. Он никак не отреагировал на мои слова.
— Да и ты, кажется, родился не из желудя, — спокойно напомнил я. — У тебя предков столько же, сколько и у меня.
Билли встал и отступил на шаг.
— Правильно, — сказал он. — Давай смейся над теми, кто ниже тебя.
Я тоже встал и, покачав головой, пошел проверить лошадей. Я терпеть не мог бессмысленных споров даже в спокойном тоне, а уж когда приходилось напрягать голосовые связки — и подавно. Все четыре наших пассажира спокойно стояли в боксах, пожевывая сено. Я похлопал их по шеям, удостоверился, что они в порядке, и уже подумывал, не пойти ли мне в кабину пилота, чтобы сменить общество на более дружеское, как передо мной опять возник Билли.
— Эй! — крикнул он, махая мне одной рукой и показывая другой в хвост самолета. — Погляди-ка, что там?
На лице его была тревога.
Я протиснулся между стеной самолета и боксом и оказался рядом с Билли. Как только я подошел к нему, тревога на его лице перешла в злобу.
— Ты только посмотри, — повторил он и ударил меня кулаком в живот.
За время весьма вялой академической карьеры в Итоне если к чему-то я и проявил талант, так это к боксу. Потом я перестал тренироваться, но за эти восемь лет все защитные рефлексы прекрасно сохранились. Неожиданный удар Билли не застал меня врасплох, я успел увернуться и потому лишил его шанса добить меня вторым ударом в челюсть или ребром ладони по затылку. Вместо этого он сам получил неплохой удар по ребрам. Он был удивлен, но это его не остановило. Скорее наоборот, подхлестнуло. Он, похоже, даже обрадовался.
Самолет в воздухе — не самое удобное место для боксерских поединков. Пол нашего самолета был весь в тросах для крепления боксов и сидений, и потому оставалось только гадать, кто из нас первый споткнется о них и полетит на пол. Впрочем, гадать долго не пришлось. Уворачиваясь от руки противника, пытавшейся схватить меня за горло, я потерял равновесие и грохнулся навзничь. Билли упал на меня, ухмыляясь от злой радости, больно прижимая меня к креплениям на полу и впиваясь локтями в мои ребра. Мне было больно, а ему от этого приятно. Я попытался сделать так, чтобы Билли сам оказался внизу и попробовал, как сладко лежать на тросах. Но он отпрянул, как кошка, и, когда я поднимался, уже был готов ударить меня ногой. Удар пришелся мне по бедру, и я сделал ответный выпад, целя ему в голову. Он коротким движением парировал мой удар и заработал кулаками быстро, сильно и без соблюдения правил честного боя. Но улыбочка слетела с его физиономии, когда выяснилось, что он получает все обратно с процентами.
Внутренне благодарный Билли за то, что он не выхватил нож или велосипедную цепь, я хладнокровно отбивался, прекрасно сознавая, что даже победа в этом поединке мало что мне принесет. Если Билли проиграет тому, кого он презирает, это только усилит его ненависть.
В конце концов я победил, если тут вообще можно говорить о победе, да и то потому, что Билли до этого пил пиво, а я нет. Мне удалось ударить его изо всех сил в живот повыше пупка, отчего он отлетел к заднему боксу, рыгнул и упал на колени. Я ухватил его за запястье и завернул ему руку за спину.
— Ну а теперь. Билли, слушай меня внимательно, — сказал я, тяжело дыша. — Я не вижу смысла с тобой драться, но если ты меня опять вынудишь, пеняй на себя. Можешь забыть, что я сын графа. Принимай меня за того, кто я есть на самом деле. — Я дернул его руку вверх и добавил: — Не такой уж я маменькин сынок, верно?
Он промолчал, потому что, возможно, боролся с тошнотой. Я тряхнул его, поставил на ноги, толкнул по направлению к сортиру в хвосте, отворил дверь и пихнул туда. Поскольку запор был изнутри, я не мог проконтролировать его там, но по звукам, доносившимся через открытую дверь, я понимал, что он пока что спешить с выходом не будет.
У меня самого ныло и ломило все тело — и от его ударов, и от контактов с разнообразными металлическими предметами, в том числе на полу. Я обессиленно опустился на брикет и стал потирать ушибленные места. Потом вдруг понял: что-то явно не так. На лице у меня не было никаких следов драки. Я ударился головой о металлический брус бокса, и чуть выше уха у меня набухала шишка, что верно, то верно. Но теперь я отчетливо вспомнил, что Билли ни разу и не подумал ударить меня по лицу.
Удивительная расчетливость для человека, охваченного приступом неудержимой ярости! Обычно в таких случаях нападающий горит желанием «набить морду». Билли же как раз очень старался, чтобы этого не произошло. Я не мог взять в толк почему, хотя и думал об этом остаток пути до Кембриджа.
Мы приземлились уже в потемках. В салоне зажегся свет. Веселый таможенник вошел в самолет, огляделся и, удивленно подняв брови, осведомился, где мои помощники.
Я сидел на брикете сена, прислонившись спиной к задней стенке салона, и глядел на него. Он стоял в трех шагах от меня, широко расставив ноги, чтобы не потерять равновесия.
— А такие, как ты, стало быть, соль земли? — осведомился я.
Он сделал шаг в мою сторону, и тут самолет угодил в воздушную яму. Машину тряхнуло, и Билли полетел на пол, упав на бок. Шипя от злости, словно это я сбил его с ног, он поднялся на колено и, приблизив свое лицо почти вплотную к моему, сказал:
— ...твою мать.
Вблизи я еще раз убедился, насколько он молод. Кожа у него была гладкая, как у ребенка, длинные густые ресницы окаймляли бледно-голубые пронзительные глаза. Русые волосы слегка завивались на затылке. Спереди он был подстрижен коротко, сзади — длиннее. У него были мягкие полные губы, прямой нос. Удивительно бесполое лицо — слишком гладкое для мужчины, слишком грубое для женщины. В нем не было мощи, рождаемой мужским личностным началом, но в то же время в его теле бушевала какая-то первобытная дикая сила. Достаточно было заглянуть ему в глаза, чтобы это почувствовать. Я ощутил какое-то странное леденящее шевеление в животе и в то же время понял, что расположения Билли добиться невозможно, сколько бы старания, теплоты и рассудительности я ни выказывал.
Он начал довольно кротко.
— Такие, как ты, — проорал он, — думают, что им принадлежит мир! Слюнтяи из чертова Итона!
Я промолчал. Он придвинул свое искаженное гримасой презрения лицо ближе.
— Думаешь небось, что ты что-то особенное, да? Ты и твои паршивые предки.
— Ничего в них особенного нет! — прокричал я ему в ухо.
— В ком?
— В моих паршивых предках.
У Билли отсутствовало чувство юмора. Он никак не отреагировал на мои слова.
— Да и ты, кажется, родился не из желудя, — спокойно напомнил я. — У тебя предков столько же, сколько и у меня.
Билли встал и отступил на шаг.
— Правильно, — сказал он. — Давай смейся над теми, кто ниже тебя.
Я тоже встал и, покачав головой, пошел проверить лошадей. Я терпеть не мог бессмысленных споров даже в спокойном тоне, а уж когда приходилось напрягать голосовые связки — и подавно. Все четыре наших пассажира спокойно стояли в боксах, пожевывая сено. Я похлопал их по шеям, удостоверился, что они в порядке, и уже подумывал, не пойти ли мне в кабину пилота, чтобы сменить общество на более дружеское, как передо мной опять возник Билли.
— Эй! — крикнул он, махая мне одной рукой и показывая другой в хвост самолета. — Погляди-ка, что там?
На лице его была тревога.
Я протиснулся между стеной самолета и боксом и оказался рядом с Билли. Как только я подошел к нему, тревога на его лице перешла в злобу.
— Ты только посмотри, — повторил он и ударил меня кулаком в живот.
За время весьма вялой академической карьеры в Итоне если к чему-то я и проявил талант, так это к боксу. Потом я перестал тренироваться, но за эти восемь лет все защитные рефлексы прекрасно сохранились. Неожиданный удар Билли не застал меня врасплох, я успел увернуться и потому лишил его шанса добить меня вторым ударом в челюсть или ребром ладони по затылку. Вместо этого он сам получил неплохой удар по ребрам. Он был удивлен, но это его не остановило. Скорее наоборот, подхлестнуло. Он, похоже, даже обрадовался.
Самолет в воздухе — не самое удобное место для боксерских поединков. Пол нашего самолета был весь в тросах для крепления боксов и сидений, и потому оставалось только гадать, кто из нас первый споткнется о них и полетит на пол. Впрочем, гадать долго не пришлось. Уворачиваясь от руки противника, пытавшейся схватить меня за горло, я потерял равновесие и грохнулся навзничь. Билли упал на меня, ухмыляясь от злой радости, больно прижимая меня к креплениям на полу и впиваясь локтями в мои ребра. Мне было больно, а ему от этого приятно. Я попытался сделать так, чтобы Билли сам оказался внизу и попробовал, как сладко лежать на тросах. Но он отпрянул, как кошка, и, когда я поднимался, уже был готов ударить меня ногой. Удар пришелся мне по бедру, и я сделал ответный выпад, целя ему в голову. Он коротким движением парировал мой удар и заработал кулаками быстро, сильно и без соблюдения правил честного боя. Но улыбочка слетела с его физиономии, когда выяснилось, что он получает все обратно с процентами.
Внутренне благодарный Билли за то, что он не выхватил нож или велосипедную цепь, я хладнокровно отбивался, прекрасно сознавая, что даже победа в этом поединке мало что мне принесет. Если Билли проиграет тому, кого он презирает, это только усилит его ненависть.
В конце концов я победил, если тут вообще можно говорить о победе, да и то потому, что Билли до этого пил пиво, а я нет. Мне удалось ударить его изо всех сил в живот повыше пупка, отчего он отлетел к заднему боксу, рыгнул и упал на колени. Я ухватил его за запястье и завернул ему руку за спину.
— Ну а теперь. Билли, слушай меня внимательно, — сказал я, тяжело дыша. — Я не вижу смысла с тобой драться, но если ты меня опять вынудишь, пеняй на себя. Можешь забыть, что я сын графа. Принимай меня за того, кто я есть на самом деле. — Я дернул его руку вверх и добавил: — Не такой уж я маменькин сынок, верно?
Он промолчал, потому что, возможно, боролся с тошнотой. Я тряхнул его, поставил на ноги, толкнул по направлению к сортиру в хвосте, отворил дверь и пихнул туда. Поскольку запор был изнутри, я не мог проконтролировать его там, но по звукам, доносившимся через открытую дверь, я понимал, что он пока что спешить с выходом не будет.
У меня самого ныло и ломило все тело — и от его ударов, и от контактов с разнообразными металлическими предметами, в том числе на полу. Я обессиленно опустился на брикет и стал потирать ушибленные места. Потом вдруг понял: что-то явно не так. На лице у меня не было никаких следов драки. Я ударился головой о металлический брус бокса, и чуть выше уха у меня набухала шишка, что верно, то верно. Но теперь я отчетливо вспомнил, что Билли ни разу и не подумал ударить меня по лицу.
Удивительная расчетливость для человека, охваченного приступом неудержимой ярости! Обычно в таких случаях нападающий горит желанием «набить морду». Билли же как раз очень старался, чтобы этого не произошло. Я не мог взять в толк почему, хотя и думал об этом остаток пути до Кембриджа.
Мы приземлились уже в потемках. В салоне зажегся свет. Веселый таможенник вошел в самолет, огляделся и, удивленно подняв брови, осведомился, где мои помощники.