Фрэнсис Дик. Сокрушительный удар

   Двухлеток повернул, сумев не потерять равновесия, так послушно, словно я сидел на нем верхом. Оказавшись в деревне, он снова вырвался вперед, видимо, потому, что, удаляясь от шоссе, я инстинктивно придерживал своего коня. Поворачивать на всем скаку лучше не стоит.
   Двухлеток научился этому на собственном горьком опыте. При повороте на луг его занесло, он изо всех сил попытался удержаться на ногах, из-под копыт брызнули искры, он споткнулся о бугорок — и полетел кубарем. Я спрыгнул, схватил своего стиплера под уздцы и бросился к распростертому на земле двухлетку. Колени у меня подгибались. Ну не мог же он порвать связку здесь, на мягкой траве, после всех тех опасностей, из которых он вышел невредимым!
   Не мог.
   И не порвал. Он просто был оглушен падением. Он еще немного полежал, тяжело поводя боками, а потом встал.
   Пока он лежал, я накинул на него аркан и теперь повел их обоих к конюшне, держа в одной руке аркан, а в другой повод стиплера. Оба дымились и раздували ноздри, а взнузданный стиплер ронял с удил пену; но шли оба ровно, не хромая.
   С неба струился лунный свет, прохладный и успокаивающий. Во дворе я привязал стиплера к изгороди, отвел двухлетка обратно в денник и только тут заметил, что на нем нет попоны. Как-то он ухитрился содрать ее, пока шлялся. Я принес другую и застегнул ее. По-хорошему, надо бы его еще с полчасика повыводить, чтобы остыл, но у меня не было времени. Я вышел, закрыл дверь денника, задвинул засов и еще раз подумал — как же это я ухитрился не запереть его вечером?

* * *

   Я вывел машину из гаража и вернулся на шоссе. На месте аварии собралась приличная толпа. Кто-то размахивал фонариками, направляя движение транспорта. Когда я остановился на обочине, один из самодеятельных регулировщиков сказал мне, чтобы я проезжал мимо — тут и так полно зевак. Я сказал, что живу неподалеку и приехал посмотреть, нельзя ли чем помочь, и оставил его разбираться со следующим любопытным.
   По противоположной стороне тоже ехало немало машин, но авария произошла здесь, на ближайшей полосе. Я со страхом присоединился к группе в центре событий. Автомобильные фары рельефно выхватывали их из темноты. Несколько мужчин. Все на ногах. И девушка.
   Ее машина пострадала больше всего. Одним боком она вписалась в столб, на котором висел указатель на нашу деревню, а задняя часть была сплющена темно-зеленым джипом, который стоял наискосок поперек дороги. Из разбитого радиатора капала вода, на капоте лежали морозные осколки ветрового стекла.
   Владелец джипа шумно выражал свое негодование, кричал, что нельзя давать женщинам водить машину и что он тут ни при чем.
   Девушка стояла и смотрела на останки оранжевого «МГБ-ГТ», зарывшегося носом в кювет. На ней было длинное текучее платье, белое, с тонким черным узором и переливающимися серебряными нитями, и серебряные туфли, и волосы у нее были серебристо-белые, прямые, до плеч. Девушка была в крови.
   Сперва я удивился, что она стоит одна. По идее, мужчинам полагалось бы суетиться вокруг нее, кутать ее в пледы, перевязывать ее раны и вообще всячески о ней заботиться. Но когда я заговорил с ней, я все понял. Она была полна ледяной уверенности в себе. Такая же холодная и серебристая, как лунный свет. Несмотря на то, что у нее шла кровь из царапины на лбу и она размазала кровь, пытаясь ее вытереть, несмотря на то, что на правом рукаве у нее расползалось большое красное пятно и красивое платье спереди было заляпано кровью, она тем не менее всем своим видом демонстрировала, что в помощи не нуждается. И она была вовсе не такой юной, как показалось мне на первый взгляд.
   — Она пересекла мне дорогу! — орал водитель джипа. — Прям поперек свернула! Конечно, я в нее врезался! Заснула небось за рулем, это наверняка! А теперь вешает лапшу на уши насчет какой-то там лошади. Представляете? Она, мол, свернула, чтобы не врезаться в лошадь! Заснула она, вот и все! Приснилась ей эта лошадь! У-у, с-сука!
   Шок иногда действует на людей таким образом. Отчасти я его понимал — он, видимо, действительно сильно перепугался.
   — Лошадь действительно была, — сказал я девушке. Она невозмутимо пожала плечами.
   — Да, конечно.
   — Он... он удрал из моей конюшни и выбежал на дорогу.
   Все негодующие взгляды немедленно устремились на меня, и я сделался новой мишенью гнева водителя джипа. Оказывается, с девушкой он вел себя весьма сдержанно. Он знал много таких слов, какие нечасто услышишь даже на ипподроме.
   Когда он наконец прервался, заговорила девушка. Она стояла, прижав руку к животу, и лицо у нее было напряженное.
   — Мне нужно в туалет, — отчетливо произнесла она.
   — Я вас отвезу к себе домой, — сказал я. — Это недалеко.
   Водитель джипа был против. Он сказал, что она должна остаться здесь до приезда полиции, которая будет с минуты на минуту. Но остальные мужчины кивнули — все знают, что в такой ситуации может прихватить, — и молча расступились, давая нам с ней пройти к моей машине.
   — Если полицейские захотят с ней поговорить, — сказал я, — она у Джонаса Дерхема. Первый поворот налево, проехать через деревню, и на том конце направо будет дом с конюшней.
   Они снова кивнули. Оглянувшись назад, я увидел, что большинство расселись по машинам и поехали дальше. Только один или двое остались с водителем джипа.
   За те несколько минут, что мы ехали, она не сказала ни слова. На лице у нее была не только кровь, но и пот. Я остановился у двери кухни и немедленно провел девушку в дом.
   — Уборная там, — сказал я, указав на дверь.
   Она кивнула и вошла туда. Белые стены, яркая лампочка без абажура, резиновые сапоги, непромокаемые плащи, две фотографии со скачек в рамках и старый дробовик. Я оставил ее в этой неуютной обстановке и снова вышел во двор. Мой стиплер терпеливо ждал меня у забора.
   Я похлопал его по спине и сказал, что он молодец. Принес ему из кладовки пару яблок и отвел его назад в загон. Ему не приходилось скакать так быстро и испытывать такого возбуждения с тех пор, как он взял свой последний приз в Челтенхеме. Когда я отпустил его, он всхрапнул, явно гордясь собой, и умчался прочь рысью, пружинистой, как у жеребенка.
   Когда я вернулся, девушка как раз выходила из уборной. Она смыла с лица кровавые разводы и теперь промокала все еще кровоточащий порез на лбу полотенцем. Я пригласил ее обратно в кухню, и она последовала за мной все с тем же подчеркнутым и необычным самообладанием.
   — А теперь, пожалуйста, налейте мне чего-нибудь покрепче, — попросила она.
   — Э-э... Как насчет горячего крепкого чая?
   — Нет. Бренди.
   — Бренди у меня нет.
   Она раздраженно махнула рукой:
   — Ну, тогда виски. Или джину. Чего угодно.
   Я виновато развел руками.
   — Боюсь, что у меня вообще ничего нет.
   — Вы что, хотите сказать, что у вас в доме нет ни капли спиртного? — недоверчиво переспросила она.
   — Боюсь, что нет.
   — О господи! — бесцветно сказала она. И внезапно рухнула на стул, словно у нее подкосились колени.
   — При травме чай куда лучше, — заметил я. — Я вам сейчас заварю.
   Я взял чайник, чтобы налить воды.
   — Идиот! — сказала она. В ее голосе звучало презрение, гнев и, как ни странно, отчаяние.
   — Но...
   — Что «но», что «но»? Упустили свою дурацкую лошадь, из-за которой я чуть не разбилась, а теперь даже рюмку виски налить не можете! Из-за вас мне конец!
   — Конец? — переспросил я.
   Она бросила на меня убийственный взгляд. Та же смесь: презрение, гнев, отчаяние.
   — Я была на вечеринке, — объяснила она. — И ехала домой. А из-за вас с вашей дурацкой лошадью я попала в аварию. И хотя авария произошла не по моей вине, сюда явятся полицейские и заставят меня дышать в свою чертову трубку.
   Я посмотрел на нее.
   — Я не пьяная, — сказала она, хотя это и так было видно. — Но я выпила больше, чем восемьдесят миллиграмм. Я не могу позволить себе потерять водительские права!
   Да, моя лошадь втравила ее в серьезные неприятности. Мой долг — помочь ей выпутаться...
   — Ладно, — сказал я. — Я все устрою.
   — Сходите к соседям! Только быстрее, а то полиция вот-вот приедет!
   Я покачал головой, подошел к мусорнице и выудил из нее бутылку из-под виски.
   — К соседям идти некогда. И вообще, это будет выглядеть чересчур искусственно.
   Я достал стакан и протянул ей. Потом сунул пустую бутылку под кран, налил чуть-чуть воды, взболтал и вылил все это в стакан.
   — Вы что думаете, это кого-то обманет? — мрачно спросила она.
   — А почему бы и нет?
   Я поставил пустую бутылку на кухонный стол и снова взялся за чайник.
   — На самом деле, сейчас надо заняться вашими порезами.
   Она снова провела рукой по лбу и равнодушно взглянула на алое пятно на правом запястье.
   — Да, пожалуй.
   Поставив чайник, я позвонил своему доктору и объяснил ситуацию.
   — Отвези ее в больницу, в травмпункт, — посоветовал он. — Они для того и существуют.
   — Она хорошенькая, — сказал я. — А ты с этим управишься лучше.
   — Черт возьми, Джонас, сейчас уже полвторого! — возмутился врач, но все же согласился приехать.
   К тому времени, как появилась полиция со своей чертовой трубкой, я уже заварил чай. Они согласились выпить по кружке чаю с сахаром и с молоком и кисло понюхали бутылку и стакан в руке девушки. Разве она не знала, что ей не следовало пить до проведения теста? Она устало покачала головой, показывая, что об этом она не подумала.
   В течение пятнадцати минут после принятия алкоголя тесты, естественно, проводить нельзя. Поэтому они пока что стали заполнять протокол.
   — Ваше имя, мисс?
   — Софи Рэндольф.
   — Замужем?
   — Нет.
   — Возраст?
   — Тридцать два.
   Никаких дамских кокетливых колебаний. Просто констатация факта.
   — Где живете?
   — Суррей, Эшер, Скилли-Айлс-Драйв, Примроуз-Корт.
   — Род занятий?
   — Авиадиспетчер.
   Ручка полицейского секунд на пять зависла в воздухе, прежде чем он это записал. Я посмотрел на Софи Рэндольф, незамужнюю, тридцати двух лет, авиадиспетчера, женщину, привыкшую работать на равных с мужчинами, и вспомнил, как она вела себя на месте аварии: даже в такой критической ситуации она инстинктивно отвергала мужское покровительство, потому что в повседневной жизни не могла себе этого позволить.
   Она рассказала все как было. Она была в гостях у друзей недалеко от Брайтона. Уехала от них в четверть первого. Примерно без десяти час она ехала по шоссе на скорости сорок пять миль в час, при хорошей видимости, и слушала круглосуточную радиопрограмму. Внезапно из кустов на дорогу выскочила лошадь. Она нажала на тормоза, но остановиться бы все равно не успела и свернула налево, чтобы не врезаться в лошадь. Джип она обогнала примерно за милю до того и не заметила, что он по-прежнему висит у нее на хвосте. Джип ударился в заднюю часть ее машины и развернул ее. Ее машина снесла дорожный столб и съехала в кювет. Она была пристегнута ремнем. Ее встряхнуло. Она немного порезалась разбитым стеклом.
   Один из полицейских спросил, что она пила в гостях. Она все тем же ровным, спокойным голосом сообщила, что перед обедом выпила рюмочку шерри и за обедом — немного вина.
   В конце концов ее заставили подышать в трубочку. Она спокойно подышала.
   Полицейский, который проводил тест, взглянул на показания прибора и вскинул брови.
   — Ну, мисс, — сказал он, — неофициально я могу вам сообщить, что, если бы не это виски, у вас все было бы в порядке. Тут и сейчас совсем чуть-чуть выше нормы.
   — Ну, меня это не удивляет, — сказала она. Это, по крайней мере, было правдой.
   — Знали бы вы, сколько народу нарочно пытаются напиться перед тестом!
   — В самом деле? — устало спросила она, с таким видом, словно подобные уловки ей и в голову не могли прийти. Полицейские собрали свои бумаги и приборы, прочли мне лекцию о том, как надо содержать животных, чтобы они не убегали, и наконец убрались восвояси.
   — Спасибо! — сказала мне Софи Рэндольф и чуть заметно улыбнулась.

Глава 4

   Она спала у меня, а я спал в кровати Криспина, а ничего не подозревающий Криспин спал внизу на диване.
   Доктор аккуратно зашил ей порез, но она беспокоилась не столько о себе, сколько о своем платье. Она настояла, чтобы он ни в коем случае не резал рукав, чтобы добраться до раны, а распорол шов, и он так аккуратно распарывал рукав, стараясь ей угодить, что я не мог сдержать улыбки.
   — Рука-то заживет, а платье нет, — объяснила она. — А оно дорогущее.
   Порез оказался глубоким и рваным, с застрявшими в нем осколками стекла. Софи с интересом смотрела, как доктор делал ей местную анестезию, чистил и зашивал рану. Интересно, что вообще может выбить ее из колеи?
   Утром она встала бледной и с дрожащими руками, но продолжала оставаться все такой же ровной и сдержанной. Я собирался ей сказать, чтобы она оставалась в постели, но, когда я в половине девятого, накормив лошадей и вычистив денники, вернулся в дом, она уже спустилась на кухню. Сидела за столом в моем халате и тапочках, курила сигарету и читала газету. Под глазами у нее темнели синяки, и по ее лицу сразу было видно, что ей уже тридцать два. Я подумал, что ее перевязанная рука, наверно, болит.
   Когда я вошел, она спокойно подняла глаза.
   — Привет, — сказал я. — Кофе хотите?
   — Очень!
   Я сварил кофе в кофеварке.
   — А я вам его наверх принести собирался.
   — Я довольно плохо спала.
   — Ну, еще бы!
   — Я услышала, как вы вышли во двор. Увидела вас из окна и подумала, что, наверно, стоит спуститься.
   — Как насчет тостов? — спросил я.
   Против тостов она ничего не имела, так же, как и против поджаренного бекона. Пока я готовил, она оглядывала мою по-спартански обставленную кухню и наконец задала висевший в воздухе вопрос:
   — Вы не женаты?
   — Развелся.
   — И, похоже, довольно давно.
   — Совершенно верно, — усмехнулся я. Женился, раскаялся, развелся. И не спешил повторять ошибку.
   — Не могли бы вы одолжить мне какую-нибудь одежду, в которой я буду выглядеть не слишком странно?
   — Ну... Свитер, джинсы... Устроит?
   — С серебряными туфлями это будет смотреться изумительно! — сказала она.
   Я сел за стол рядом с ней и стал пить кофе. Лицо у нее было не столько красивое, сколько миловидное — его прелесть заключалась не в чертах, а в красках и в выражении. Брови и ресницы — рыжевато-русые, глаза — светло-карие, губы без помады — нежно-розовые.
   Я начал понимать, что в ее манере держаться нет ничего агрессивного. Она просто не позволяла никому относиться к себе покровительственно или принижать ее лишь потому, что она — женщина. Неудивительно, что некоторым мужчинам это не нравится. Но ее коллеги наверняка считают ее надежным товарищем.
   — Мне очень неудобно, что с лошадью так получилось, — сказал я.
   — Ну еще бы!
   Но она, похоже, совсем на меня не сердилась — хотя и могла бы.
   — Могу ли я чем-нибудь искупить свою вину?
   — Например, отвезти туда, куда мне надо?
   — Пожалуйста!
   Она задумчиво жевала тост с беконом.
   — Ну... мне нужно позаботиться о своей машине. Вернее, о том, что от нее осталось. А потом я буду вам очень обязана, если вы отвезете меня в Гатвик.
   — Так вы там работаете? — удивился я.
   — Нет. В Хитроу. Но в Гатвике я могу нанять машину. Специальные скидки для работников аэропортов.
   Она резала тост правой рукой, и я увидел, что она морщится.
   — Вам сегодня на работу? — спросил я.
   — Голос у меня в порядке, — ответила она. — Но, может, и не придется. Я сегодня на подмене с четырех дня до четырех ночи. Это значит, что я просто должна быть у себя дома на случай, если кто-то заболеет или не сможет прийти.
   — А часто приходится подменять?
   — Нечасто. Обычно просто сидишь дома и скучаешь.
   Она пила кофе, держа чашку в левой руке.
   — А вы? — спросила она. — Чем вы занимаетесь?
   — Я барышник. Лошадьми торгую. Она наморщила лоб.
   — Моя тетушка говорит, что все барышники — мошенники.
   Я улыбнулся.
   — Крупные фирмы ей бы спасибо не сказали.
   — А вы на крупную фирму работаете? Я покачал головой:
   — Нет, я сам по себе.
   Она доела тост и выудила из кармана моего халата пачку сигарет.
   — Ну, вы хотя бы курите, — сказала она, щелкая моей зажигалкой. — Я их нашла у вас в спальне... Надеюсь, вы не возражаете?
   — Берите что хотите! — сказал я. Она посмотрела на меня в упор. Глаза ее насмешливо блеснули.
   — Услуга за услугу! Помните того человека из джипа?
   — Такого забудешь, как же!
   — Он ехал со скоростью примерно миль сорок в час, пока я не попыталась его обогнать. Но когда я поравнялась с ним, он прибавил скорость.
   — Один из таких... Она кивнула.
   — Один из таких. Я нажала на акселератор и обогнала его, и ему это не понравилось. Он висел у меня на хвосте, мигал фарами и вообще вел себя как последний идиот. Если бы он меня не отвлекал, я бы, может, эту лошадь и раньше заметила. Так что он виноват не меньше вашей лошади.
   — Ну, спасибо! — сказал я.
   Мы улыбнулись друг другу, и внезапно все невысказанные вопросы повисли между нами над столом, засыпанным крошками...
   И в этот деликатный момент ввалился Криспин со всей чувствительностью бронетранспортера. Дверь кухни с треском распахнулась, и он вошел — помятый, небритый, больной с похмелья и изрыгающий ругательства.
   — Куда ты захреначил виски, черт бы тебя побрал? Софи посмотрела на него со своим всегдашним спокойствием. Криспин ее, похоже, просто не заметил.
   — Ты, ублюдок, если ты мне его не отдашь, я тебе пасть порву, понял?
   Вся беда в том, что он говорил это почти серьезно.
   — Ты его вечером допил, — ответил я. — Пустая бутылка в мусорнице.
   — Брешешь ты все! Если ты его вылил, я тебя придушу, ей-богу!