– Довольно, – резко сказала она. – Если вы не учились, то начните сегодня же. Учитель французского языка, господин Дюфарж, придет через несколько минут. Возьмите эту книгу и займитесь до его прихода.
   Щеки Сары пылали. Она пошла назад, на свое место, и, открыв книгу, серьезно взглянула на первую страницу. Если бы она улыбнулась, это было бы грубо; поэтому и не улыбалась. А между тем ей было смешно учить, что «le père» значит «отец», а «la mère» – «мать».
   Мисс Минчин проницательно взглянула на Сару.
   – Вы как будто недовольны, Сара, – заметила она. – Очень жаль, что вам не хочется учиться французскому.
   – Я люблю французский язык, – сказала Сара, делая еще одну попытку объясниться, – но…
   – Вы не должны говорить «но», когда вам дают какое-нибудь задание, – остановила ее мисс Минчин. – Читайте свою книгу.
   Сара опустила глаза на книгу и опять не улыбнулась, прочитав, что «le fils» значит «сын», a «le frère» – «брат».
   «Когда придет господин Дюфарж, – подумала она, – я объясню ему все».
   Он пришел через несколько минут. Это был красивый средних лет француз с умным лицом. Он с любопытством взглянул на Сару, которая добросовестно читала французские диалоги.
   – Это новая ученица, madame? – спросил он мисс Минчин. – Она будет заниматься со мной?
   – Ее отец, капитан Кру, очень желал, чтобы она училась французскому, – ответила мисс Минчин, – но боюсь, что у нее какое-то ребяческое предубеждение против французского языка. Ей, по-видимому, не хочется учиться ему.
   – Мне это очень неприятно, mademoiselle, – добродушно сказал француз, обратившись к Cape. – Когда мы начнем заниматься, мне, может быть, удастся доказать вам, что это очень хороший язык.
   Сара встала со своего места. Она уже начинала приходить в отчаяние от неловкого положения, в котором очутилась, и с умоляющим видом взглянула на Дюфаржа своими большими, зеленовато-серыми глазами. И, спеша поскорее объяснить ему все, она очень мило и совершенно свободно заговорила по-французски. Madame не поняла ее. Французскому языку она действительно не училась по книгам, но ее папа и другие часто говорили с ней по-французски и она может читать и писать так же легко по-французски, как по-английски. Ее мама, которая умерла, когда она родилась, была француженка, и папа любит ее язык, а потому и она сама любит его. Она будет рада учить все, что задаст ей monsieur. А слова в этой книге она знает – она старалась объяснить это madame.
   Когда Сара заговорила, мисс Минчин, вздрогнув всем телом, почти с негодованием взглянула на нее сквозь очки и не спускала с нее глаз до тех пор, пока она не кончила.
   Радостная улыбка показалась на лице Дюфаржа. Слушая этот звонкий детский голос, говоривший так свободно на его родном языке, он почувствовал, как будто снова очутился у себя на родине, которая, как иногда казалось ему в туманные, пасмурные дни, была далеко-далеко от Лондона, совсем на другом конце света. Когда Сара кончила, он почти с нежностью взглянул на нее и, взяв у нее книгу диалогов, обратился к мисс Минчин.
   – Не многому могу я научить ее, madame, – сказал он. – Она не училась по-французски – она француженка. У нее прелестный выговор.
   – Вам следовало предупредить меня! – воскликнула мисс Минчин, обернувшись к Саре.
   – Я… я старалась, – ответила Сара, – должно быть, я не так начала…
   Мисс Минчин знала, что она старалась и не виновата, что ей не дали объясниться. Увидев же, что воспитанницы внимательно слушают, а Лавиния и Джесси хихикают, закрывшись французскими грамматиками, мисс Минчин окончательно вышла из себя.
   – Прошу вас замолчать, девицы! – строго сказала она, стуча по кафедре. – Замолчите сию же минуту!
   И с этого первого урока французского мисс Минчин невзлюбила Сару.

Глава III
Эрменгарда

   В это же утро, когда Сара сидела около мисс Минчин и все глаза были устремлены на нее, сама она обратила внимание на девочку, приблизительно одних с нею лет, которая пристально глядела на нее наивными светло-голубыми глазами. Это была толстая, по-видимому, недалекая, но добродушная девочка. Ее светлые волосы были туго заплетены в косичку и завязаны лентой. Девочка обернула свою косичку кругом шеи и, взяв в зубы кончик ленты, облокотилась на пюпитр и с любопытством глядела на новенькую.
   Когда Дюфарж заговорил с Сарой, на лице толстой девочки появилось испуганное выражение; а когда Сара, выступив вперед, стала отвечать ему по-французски, толстая девочка вздрогнула и покраснела от изумления. Сама она в продолжение нескольких недель проливала горькие слезы, стараясь запомнить, что «la mère» значит «мать», а «le père» – «отец». А эта новенькая, которая, по-видимому, не старше ее, твердо знает не только эти слова, но и множество других, и совсем легко, без всякого затруднения, составляет из них фразы с глаголами, как будто это сущие пустяки. Да, тут было от чего прийти в изумление!
   Толстая девочка смотрела на Сару так пристально и с таким остервенением кусала свою ленту, что обратила на себя внимание мисс Минчин. А та была до того раздражена в эту минуту, что тотчас же накинулась на нее.
   – Мисс Сент-Джан! – строго сказала она. – Что это за манеры? Уберите локти! Выньте изо рта ленту! Сядьте прямо!
   Мисс Сент-Джан снова вздрогнула и покраснела, а когда Лавиния и Джесси начали пересмеиваться, покраснела еще больше, покраснела до того, что казалось, слезы сейчас брызнут из ее бедных глупеньких детских глаз. Сара видела все это, и ей стало так жаль мисс Сент-Джан, что она решила подружиться с ней. Она всегда жалела и готова была защищать обиженных. Это было в ее характере.
   – Если бы Сара была мальчиком и жила несколькими столетиями раньше, – говорил ее отец, – она сделалась бы рыцарем и, разъезжая по всей стране, защищала бы своим мечом всех несчастных. Она не может видеть равнодушно, если кого-нибудь обижают.
   Итак, Сара почувствовала некоторую нежность к толстой, неповоротливой мисс Сент-Джан и несколько раз взглядывала на нее во время уроков. Она заметила, что ученье дается мисс Сент-Джан нелегко и что никогда не будет она сидеть на первом месте в классе. Жалко было смотреть на нее, когда ей пришлось отвечать французский урок. У нее был такой ужасный выговор, что иногда даже сам Дюфарж не мог удержаться от улыбки, а Лавиния, Джесси и другие более способные девочки то пересмеивались, то презрительно взглядывали на несчастную мисс Сент-Джан. Но Сара не смеялась. Она делала вид, будто не слышит, когда та говорила вместо «le bon pain[3]» – «le bong pang». У Сары было горячее сердечко, и она выходила из себя, слыша хихиканье и глядя на растерянное лицо мисс Сент-Джан.
   – Тут нет ничего смешного, – шептала она сквозь зубы, наклонившись над книгой. – Им бы не следовало смеяться.
   Когда уроки кончились и воспитанницы, разбившись на группы, начали болтать между собою, Сара подошла к мисс Сент-Джан, которая с безутешным видом сидела, сжавшись в комочек, на подоконнике, и заговорила с ней. Хотя в словах Сары не было ничего особенного и она говорила то же самое, что всегда говорят маленькие девочки, знакомясь между собою, тон ее, как всегда в таких случаях, был необыкновенно дружеский и задушевный. И это подкупало всех.
   – Как тебя зовут? – спросила Сара.
   Мисс Сент-Джан с изумлением глядела на нее. Накануне вечером вся школа толковала о новенькой, и мисс Сент-Джан легла спать до крайности возбужденная всем, что слышала о ней. Ученица, у которой есть экипаж, пони и горничная и которая к тому же приехала из Индии, – большая редкость.
   – Меня зовут Эрменгарда Сент-Джан, – ответила она.
   – А меня Сара Кру, – сказала Сара. – У тебя очень милое имя. Оно точно из волшебной сказки.
   – Тебе оно нравится? – смущенно проговорила Эрменгарда. – А мне нравится твое.
   Отец мисс Сент-Джан был, к ее величайшему огорчению, человек очень образованный. Если ваш отец говорит на семи или восьми языках, если у него тысячи книг, которые он, по-видимому, знает наизусть, то ему, конечно, хочется, чтобы вы, по крайней мере, хоть хорошо учили свои уроки. И он полагает, что вы должны помнить разные события из истории и писать без ошибок французские упражнения. Эрменгарда была тяжелым бременем для мистера Сент-Джана. Он не мог понять, каким образом его дочь вышла такой глупой, неспособной, не одаренной никакими талантами девочкой.
   «Господи Боже мой! – часто думал он, глядя на нее. – Неужели она будет такая же глупая, как ее тетка Элиза!»
   Если тетке Элизе совсем не давалось ученье, если она тотчас же забывала все, что с величайшим трудом выучивала, то Эрменгарда была удивительно похожа на нее. Она считалась – и совершенно справедливо – самой неспособной девочкой в школе, настоящей тупицей.
   – Заставьте ее учиться, – сказал ее отец мисс Минчин.
   И бедная Эрменгарда проводила бо´льшую часть своей жизни в слезах. Она учила уроки и забывала их, а если помнила, то ничего не понимала. А потому неудивительно, что, познакомившись с Сарой, она сидела и с глубочайшим изумлением глядела на нее.
   – Ты умеешь говорить по-французски? – почтительно спросила она.
   Сара тоже забралась на широкий подоконник и, поджав ноги, обхватила руками колени.
   – Да, умею, потому что всю свою жизнь слышала французскую речь, – ответила она. – И ты умела бы, если бы постоянно слышала.
   – Нет, нет, я бы не сумела! – воскликнула Эрменгарда. – Я никогда не могла бы говорить по-французски!
   – Почему же? – с любопытством спросила Сара.
   – Ты слышала, как я отвечала сегодня, – сказала Эрменгарда. – И я всегда так отвечаю. Я не могу произносить французские слова. Они такие странные.
   Она остановилась на минуту, а потом добавила чуть ли не с благоговением:
   – Ты очень умная – да?
   Сара глядела в окно на грязный, разбитый на площади садик, на воробьев, которые прыгали и чирикали на мокрой железной решетке и на мокрых ветках деревьев. Она задумалась и ответила не сразу. Ее часто называли умной, но теперь она спрашивала себя, действительно ли она умная, а если умная, то почему так вышло.
   – Не знаю, – наконец сказала она, а потом, заметив, что круглое, толстое лицо Эрменгарды омрачилось, слегка усмехнулась и переменила разговор.
   – Хочешь видеть Эмили? – спросила она.
   – Кто такая Эмили? – спросила в свою очередь Эрменгарда, совершенно так же, как мисс Минчин.
   – Пойдем в мою комнату и посмотрим, – сказала Сара, протянув руку.
   Они соскочили вместе с подоконника и пошли наверх.
   – Правда, что у тебя есть своя собственная гостиная? – шепнула Эрменгарда, когда они проходили через переднюю.
   – Правда, – ответила Сара. – Папа просил мисс Минчин дать мне отдельную гостиную, потому что… ну, да, потому что, когда я играю, то придумываю разные истории и рассказываю их себе. И я не люблю, чтобы кто-нибудь слушал меня; это мне мешает.
   Они только что вошли в коридор, ведущий в комнату Сары. Эрменгарда вдруг остановилась и, едва дыша, устремила глаза на Сару.
   – Ты сама выдумываешь разные истории? – задыхаясь, проговорила она. – Ты можешь делать это так же хорошо, как говорить по-французски? Можешь – да?
   Сара с удивлением взглянула на нее.
   – Это может всякий. Ты никогда не пробовала? – спросила она и, не дожидаясь ответа, шепнула: – Подойдем к двери как можно тише, а потом я сразу отворю ее. Может быть, нам удастся захватить ее врасплох.
   Сара улыбалась, говоря это, но по глазам ее было видно, что она надеется увидеть что-то необыкновенное, таинственное. Такое же настроение охватило и Эрменгарду, хоть она не имела ни малейшего понятия о том, что все это значит и кого хотят они захватить врасплох и зачем это нужно. Во всяком случае, что бы это ни значило, Эрменгарда была уверена, что увидит нечто чудесное и необыкновенное. И, дрожа от ожидания, она на цыпочках пошла за Сарой по коридору.
   Они неслышно подошли к двери, а потом Сара вдруг повернула ручку и распахнула настежь дверь. В красиво убранной комнате стояла глубокая тишина; в камине приветливо горел огонек, а на стуле сидела великолепная кукла и как будто читала книгу.
   – Нет, нам не удалось захватить ее! – воскликнула Сара. – Она успела добежать до своего стула. Вот так они делают всегда. Они быстрые, как молния.
   Эрменгарда перевела глаза с Сары на куклу, а затем с куклы на Сару.
   – Разве она может ходить? – с изумлением спросила она.
   – Да, – ответила Сара, – по крайней мере, я думаю, что может, то есть я представляю себе, как будто я думаю, что она может. И тогда мне кажется, что это правда. Ты никогда не представляла себе ничего?
   – Нет, никогда, – ответила Эрменгарда. – Расскажи мне об этом.
   Эта странная новенькая так очаровала ее, что она больше смотрела на нее, чем на Эмили, хотя никогда в жизни не видела такой прелестной куклы.
   – Сядем, и я расскажу тебе, – сказала Сара. – Это очень легко. Стоит только начать, и тогда уж трудно остановиться. И это так приятно! Эмили, ты тоже можешь послушать. Это Эрменгарда Сент-Джан, Эмили. Эрменгарда, это Эмили. Хочешь взять ее на руки?
   – Разве мне можно? – спросила Эрменгарда. – В самом деле можно?.. Ах, какая она красивая! – воскликнула девочка, взяв куклу.
   Никогда в течение своей скучной коротенькой жизни не думала Эрменгарда, что ей удастся провести время так приятно, как в это утро в комнате Сары. Они оставались там целый час, до самого звонка к завтраку.
   Сара сидела на коврике перед камином и рассказывала разные удивительные вещи; зеленые глаза ее блестели, щеки горели. Она рассказывала о своем путешествии и об Индии. Но больше всего пленила Эрменгарду ее фантазия о куклах, которые будто бы ходят и говорят, когда в комнате нет никого. Они только никому не открывают своего секрета и быстро, «как молния», садятся на свои места, когда слышат, что кто-нибудь идет.
   – Мы не могли бы делать этого, – серьезно сказала Сара. – Это волшебство.
   Когда она рассказывала, как искала Эмили вместе с отцом, Эрменгарда заметила, что лицо ее вдруг изменилось. Как будто облако затуманило его и погасило блеск ее глаз. У нее вырвался какой-то странный, похожий на рыдание вздох, и она крепко сжала губы, как бы решившись сделать что-то или не делать чего-то. Эрменгарде показалось, что она сейчас заплачет. Но она не заплакала.
   – Тебе… тебе больно? – нерешительно спросила Эрменгарда.
   – Да, но у меня болит не тело, – после небольшого молчания ответила Сара и прибавила, понизив голос и стараясь, чтобы он не дрожал: – Любишь ты своего папу больше всего на свете?
   Эрменгарда открыла рот. Говоря по правде, ей никогда и в голову не приходило, что она может любить отца; она даже готова была вынести все, лишь бы не остаться с ним наедине в течение десяти минут. Но Эрменгарда понимала, что благовоспитанной девочке, учащейся в образцовой школе, было бы неприлично сознаться в этом.
   – Я… я почти никогда не вижу его, – пробормотала она. – Он всегда сидит в библиотеке и… читает разные книги.
   – А я люблю моего папу больше всего на свете… в десять раз больше! – сказала Сара.
   Она опустила голову на колени и сидела тихо в течение нескольких минут.
   «Она сейчас заплачет!» – со страхом подумала Эрменгарда.
   Но Сара и на этот раз не заплакала. Ее короткие черные волосы упали ей на уши, и она сидела молча, а потом заговорила, не поднимая головы.
   – Я обещала ему перенести это, – сказала она, – и я перенесу. Ведь всякому приходится переносить многое. Подумай только, сколько приходится выносить военным! А мой папа – военный. В случае войны ему пришлось бы идти в поход, он терпел бы лишения, был бы, может быть, опасно ранен. Но он никогда не сказал бы ни слова жалобы, ни одного слова!
   Эрменгарда молча глядела на Сару и чувствовала, что начинает горячо любить ее. Она была такая необыкновенная, такая непохожая на других.
   Наконец Сара подняла голову и, откинув назад свои черные волосы, сказала с какой-то странной улыбкой:
   – Если я буду говорить и рассказывать тебе о том, что я представляю себе, то мне будет легче. Забыть я не могу, но мне будет легче.
   Эрменгарда почувствовала, что какой-то комок подступает к горлу и слезы навертываются на глазах.
   – Лавиния и Джесси закадычные подруги, – хрипло проговорила она. – Я бы желала, чтобы ты была моей закадычной подругой. Хочешь подружиться со мной? Ты самая умная, а я самая глупая во всей школе, но я… я так полюбила тебя!
   – Я очень рада, что ты меня любишь, – сказала Сара. – Да, мы будем дружить. И знаешь что? – прибавила она с просветлевшим лицом. – Я буду помогать тебе учить французские уроки.

Глава IV
Дотти

   Если бы у Сары был другой характер, то десять лет, которые она должна была провести в школе мисс Минчин, принесли бы ей не пользу, а вред. С ней обращались скорее как с почетной гостьей, чем как с воспитанницей. Если бы она была упряма и высокомерна, это постоянное баловство и лесть могли бы совсем испортить ее и сделать невыносимой для других. А если бы она была ленива, то не выучилась бы ничему. Мисс Минчин в глубине души не любила Сару, но она была женщина практичная и дорожила такой выгодной воспитанницей. Ведь если сделать или сказать ей что-нибудь неприятное, она, пожалуй, не захочет оставаться в школе. Стоит ей только написать отцу, что ей живется плохо, и капитан Кру тотчас же заберет ее – мисс Минчин прекрасно знала это. А потому она постоянно хвалила Сару и позволяла ей все что угодно. Мисс Минчин была уверена, что каждый ребенок, с которым так обращаются в школе, будет любить ее. А потому Сару хвалили за все: за успехи в ученье, за прекрасные манеры, за доброту к подругам, за щедрость, если она давала нищему шесть пенсов из своего туго набитого кошелька. Каждым самым обыкновенным поступком ее восхищались, как будто она сделала что-то особенное, и, не будь Сара умна, она превратилась бы в очень неприятную и себялюбивую девочку. Но у Сары был ясный ум: она понимала себя и свое положение и иногда рассуждала об этом с Эрменгардой.
   – Многое у людей зависит от случайностей, – как-то раз сказала она ей. – Мне посчастливилось. Случилось так, что я всегда любила читать и учиться и хорошо запоминала выученное. Случилось, что обо мне с самого рождения заботился добрый, милый, умный отец и давал мне все, чего бы я ни пожелала. Может быть, у меня на самом деле дурной характер, а не сержусь я только потому, что у меня есть все нужное, и потому, что все добры ко мне. Не придумаю даже, как узнать, хорошая я или плохая. Может быть, у меня отвратительный характер, но никто никогда не узнает этого, потому что не будет случая узнать.
   – И у Лавинии нет никаких случаев, – возразила Эрменгарда, – а между тем у нее отвратительный характер.
   Сара потерла кончик носа, как бы раздумывая над замечанием Эрменгарды.
   – Может быть, это потому, что Лавиния растет, – наконец сказала она.
   Сара вспомнила слова мисс Амелии, которая как-то говорила, что Лавиния растет слишком быстро и это имеет дурное влияние на ее здоровье и расположение духа.
   У Лавинии был на самом деле дурной характер. Она страшно завидовала Саре. До ее поступления Лавиния занимала первое место в школе и все подчинялись ей, так как она умела быть очень неприятной, если кто-нибудь осмеливался идти против нее. Она обращалась гордо и презрительно с маленькими и держала себя слишком важно с девочками постарше, которые могли быть ее подругами. Она была красива, одевалась лучше других и потому шла всегда впереди всех, когда воспитанницы образцовой школы отправлялись по парам в церковь или на прогулку. Но когда приехала Сара со своими бархатными кофточками, собольими муфтами и страусовыми перьями, мисс Минчин распорядилась, чтобы во время этих торжественных выводов первое место во главе всей школы занимала Сара. И это было уж очень обидно Лавинии, а потом пошло еще хуже. Оказалось, что Сара тоже может иметь влияние на других и ей тоже подчиняются, но не потому, что она умеет быть неприятной, а потому, что никогда не прибегает к этому средству.
   – В Саре Кру хорошо то, что она ни крошечки не важничает, – сказала раз Джесси, оскорбив этим замечанием до глубины души своего «закадычного» друга. – А ведь она могла бы, Лавви. Если бы у меня было столько хороших вещей и если бы все так ухаживали за мной, то я, право, начала бы важничать – так, немножко. Противно смотреть, как мисс Минчин выставляет ее, когда к кому-нибудь приезжают родные.
   – «Пойдите в гостиную, дорогая Сара, и расскажите миссис Месгрев об Индии», – передразнила Лавиния мисс Минчин. – «У дорогой Сары такой прекрасный французский выговор. Она должна поговорить по-французски с леди Питкин…» А дорогая Сара выучилась французскому языку не в школе, и восхищаться тут нечем. Она сама говорит, что никогда не училась ему и привыкла говорить по-французски только потому, что постоянно слышала, как говорил ее отец. А этот отец – вот редкость-то! – офицер в Индии. Как будто ничего не может быть выше этого!
   – Он охотился на тигров, – сказала Джесси. – Он сам убил того тигра, шкура которого лежит в комнате Сары. Вот почему Сара так любит эту шкуру. Она ложится на нее, гладит голову тигра и разговаривает с ним, как с кошкой.
   – Она всегда делает какие-нибудь глупости, – резко сказала Лавиния. – Моя мама говорит, что очень глупо представлять себе разные вещи. Она говорит, что из Сары Кру выйдет большая оригиналка.
   Сара действительно не важничала. Она относилась дружески ко всем девочкам и щедро делилась с ними всем, что у нее было. Она никогда не обижала маленьких, которые привыкли исполнять приказания и выносить презрительное обращение зрелых леди десяти – двенадцати лет. Сара относилась к этим крошкам с любовью. Когда они падали и начинали тереть колени, она утешала, ласкала их и вынимала из кармана конфетку или что-нибудь другое, способное уменьшить их горе. И она никогда не оскорбляла их самолюбия презрительным намеком на возраст.
   – Что же из того, что ей четыре года? – резко сказала она Лавинии, когда та отшлепала Лотти и назвала ее младенцем. – Пройдет год, и ей будет пять, еще год – шесть лет. А через шестнадцать, всего только через шестнадцать лет ей уже будет двадцать.
   – Боже, как мы хорошо считаем! – воскликнула Лавиния.
   На самом деле нельзя было отрицать, что четыре и шестнадцать равны двадцати, а двадцать лет – такой возраст, о котором не дерзали мечтать даже самые смелые девочки.
   И маленькие боготворили Сару. Она часто приглашала в свою комнату этих презираемых всеми крошек. Она позволяла им играть с Эмили и угощала их жиденьким, очень сладким чаем из чашечек Эмили, на которых были нарисованы хорошенькие голубые цветочки. Никогда ни у одной куклы не было такого чудного сервиза! А сама Сара настоящая королева, даже богиня. К такому заключению пришли все учившие азбуку девочки.
   Лотти Лег обожала Сару до такой степени, что, не будь у той доброго сердечка, эта четырехлетняя крошка, наверное, надоела бы ей. Когда мама Лотти умерла, молодой, легкомысленный папаша отдал девочку в школу, потому что положительно не знал, что с ней делать. А так как с Лотти обращались с самого рождения как с любимой куклой или балованной собачкой, то из нее вышло ужасное маленькое создание. Когда она хотела или не хотела чего-нибудь, то сейчас же начинала плакать и кричать. А так как ей всегда хотелось того, чего ей нельзя было дать, и, наоборот, не хотелось того, что было необходимо, то ее пронзительный голосок и заунывные вопли постоянно слышались то в одной части дома, то в другой.
   Какими-то таинственными путями Лотти узнала, что если девочка очень рано лишится матери, то ее нужно жалеть и всячески баловать. Должно быть, она слышала, как это говорили взрослые, когда умерла ее мама. И Лотти старалась извлечь как можно больше пользы из своего положения.
   Раз, идя в гостиную, Сара услыхала голоса мисс Минчин и мисс Амелии. Они употребляли все силы, чтобы заставить замолчать какую-то девочку, заливавшуюся сердитым плачем и, по-видимому, не желавшую остановиться. И она завывала так пронзительно, что мисс Минчин принуждена была, хоть и с большим достоинством, кричать, чтобы быть услышанной.
   – Что она ревет? – громовым голосом спросила она.
   – О-о-о! – услыхала Сара. – У ме-ня нет ма-м-мы!
   – Перестань, Лотти! – взвизгнула мисс Амелия. – Перестань, моя милочка. Пожалуйста, не плачь!
   – О! О! О! – еще пронзительнее завыла Лотти. – У меня нет ни-ка-кой мам-м-мы!
   – Ее следует высечь! – объявила мисс Минчин. – Я высеку тебя, негодная девчонка!
   Лотти заревела еще громче, а голос мисс Минчин, постепенно повышаясь, загремел, как гром. Потом она вдруг в бессильном негодовании соскочила с кресла и бросилась из комнаты, оставив мисс Амелию улаживать дело, как знает.
   Сара стояла в передней, раздумывая, не войти ли ей в комнату; она накануне познакомилась с Лотти и думала, что ей, может быть, удастся успокоить девочку.
   Выйдя из гостиной, мисс Минчин, к величайшему своему неудовольствию, увидала Сару. Ей было неприятно, что Сара слышала, как она отчитывала Лотти. Она сознавала, что кричала слишком громко и что тон ее был не совсем приличен.
   – Ах, это вы, Сара! – сказала она, стараясь улыбнуться.
   – Я остановилась, услыхав, что Лотти плачет, – объяснила Сара. – Я подумала, что мне, может быть, удастся успокоить ее. Можно мне попробовать, мисс Минчин?