Страница:
«Я прихожу домой и беседую с женой, которая сделала разные покупки и показывает их мне. Между ними – желтые дамские панталоны. Ганс много раз говорит „пфуй“, бросается на землю и отплевывается. Жена говорит, что он так делал уже несколько раз, когда видел панталоны.
Я спрашиваю: «Почему ты говоришь „пфуй“?»
Ганс: «Из-за панталон».
Я: «Почему? Из-за цвета, потому что они желтые и напоминают тебе wiwi или Lumpf?»
Ганс: «Lumpf ведь не желтый, он белый или черный». Непосредственно за этим: «Слушай, легко делать Lumpf, когда ешь сыр?» (Это я ему раз сказал, когда он меня спросил, почему я ем сыр.)
Я: «Да».
Ганс: «Поэтому ты всегда рано утром уже идешь делать Lumpf. Мне хотелось бы съесть бутерброд с сыром».
Уже вчера, когда он играл на улице, он спрашивал меня: «Слушай, не правда ли, после того как много прыгаешь, легко делаешь Lumpf?» Уже давно действие его кишечника связано с некоторыми затруднениями, часто приходится прибегать к детскому меду и к клистирам. Один раз его привычные запоры настолько усилились, что жена обращалась за советом к доктору Л. Доктор высказал мнение, что Ганса перекармливают, что соответствует действительности, и посоветовал сократить количество принимаемой им пищи, что сейчас же вызвало заметное улучшение. В последние дни запоры опять стали чаще.
После обеда я говорю ему: «Будем опять писать профессору»,– и он мне диктует: «Когда я видел желтые панталоны, я сказал „пфуй“, плюнул, бросился на пол, зажмурил глаза и не смотрел».
Я: «Почему?»
Ганс: «Потому что я увидел желтые панталоны, и когда я увидел черные[18] панталоны, я тоже сделал что-то в этом роде. Черные это тоже панталоны, только они черные (прерывает себя). Слушай, я очень рад; когда я могу писать профессору, я всегда очень рад».
Я: «Почему ты сказал „пфуй“? Тебе было противно?»
Ганс: «Да, потому что я их увидел. Я подумал, что мне нужно делать Lumpf».
Я: «Почему?»
Ганс: «Я не знаю».
Я: «Когда ты видел черные панталоны?»
Ганс: «Однажды давно, когда у нас была Анна (прислуга), у мамы, она только что принесла их после покупки домой».
(Это подтверждается моей женой.)
Я: «И тебе было противно?»
Ганс: «Да».
Я: «Ты маму видел в таких панталонах?»
Ганс: «Нет».
Я: «А когда она раздевалась?»
Ганс: «Желтые я уже раз видел, когда она их купила» (противоречие! – желтые он увидел впервые, когда она их купила). «В черных она ходит сегодня (верно!), потому что я видел, как она их утром снимала».
Я: «Как? Утром она снимала черные панталоны?»
Ганс: «Утром, когда она уходила, она сняла черные панталоны, а когда вернулась, она еще раз одела себе черные панталоны».
Мне это кажется бессмыслицей, и я расспрашиваю жену. И она говорит, что все это неверно. Она, конечно, не переодевала панталон перед уходом.
Я тут же спрашиваю Ганса: «Ведь мама говорит, что все это неверно».
Ганс: «Мне так кажется. Быть может, я забыл, что она не сняла панталон. (С неудовольствием.) Оставь меня, наконец, в покое».
К разъяснению этой истории с панталонами я тут же должен заметить следующее: Ганс, очевидно, лицемерит, когда притворяется довольным, собираясь говорить на эти темы. К концу он отбрасывает свою маску и становится дерзким по отношению к отцу. Разговор идет о вещах, которые раньше доставляли ему много удовольствия и которые теперь, после наступившего вытеснения, вызывают в нем стыд и даже отвращение. Он даже в этом случае лжет, придумывая для наблюдавшейся им перемены панталон у матери другие поводы. На самом деле снимание и одевание панталон находится в связи с комплексом дефекации. Отец в точности знает, в чем здесь дело и что Ганс старается скрыть.
«Я спрашиваю свою жену, часто ли Ганс присутствовал, когда она отправлялась в клозет. Она говорит: „Да, часто он хнычет до тех пор, пока ему это не разрешат; это делали все дети“.
Запомним себе хорошо это вытесненное уже теперь удовольствие видеть мать при акте дефекации.
«Мы идем за ворота. Ганс очень весел, и когда он бегает, изображая лошадь, я спрашиваю: „Послушай, кто, собственно говоря, вьючная лошадь? Я, ты или мама?“
Ганс (сразу): «Я, я – молодая лошадь».
В период сильнейшего страха, когда страх находил на него при виде скачущих лошадей, я, чтобы успокоить его, сказал: «Знаешь, это молодые лошади – они скачут, как мальчишки.– Ведь ты тоже скачешь, а ты мальчик». С того времени он при виде скачущих лошадей говорит: «Это верно – это молодые лошади!»
Когда мы возвращаемся домой, я на лестнице, почти ничего до думая, спрашиваю: «В Гмундене ты играл с детьми в лошадки?»
Он: «Да! (Задумывается.) Мне кажется, что я там приобрел мою глупость».
Я: «Кто был лошадкой?»
Он: «Я, а Берта была кучером».
Я: «Не упал ли ты, когда был лошадкой?»
Ганс: «Нет! Когда Берта погоняла меня – но! – я быстро бегал, почти вскачь»[19].
Я: «А в омнибус вы никогда не играли?»
Ганс: «Нет – в обыкновенные возы и в лошадки без воза. Ведь когда у лошадки есть воз, он может оставаться дома, а лошадь бегает без воза».
Я: «Вы часто играли в лошадки?»
Ганс: «Очень часто. Фриц (тоже сын домохозяина) был тоже однажды лошадью, а Франц кучером, и Фриц так скоро бежал, что вдруг наступил на камень, и у него пошла кровь».
Я: «Может быть, он упал?»
Ганс: «Нет, он опустил ногу в воду и потом обернул ее платком»[20].
Я: «Ты часто был лошадью?»
Ганс: «О, да».
Я: «И ты там приобрел глупость?»
Ганс: «Потому что они там всегда говорили „из-за лошади“ и „из-за лошади“ (он подчеркивает это „из-за“—wegen); поэтому я и заполучил свою глупость»[21].
Некоторое время отец бесплодно производит исследования по другим путям.
Я: «Дети тогда рассказывали что-нибудь о лошади?»
Ганс: «Да!»
Я: «А что?»
Ганс: «Я это забыл».
Я: «Может быть, они что-нибудь рассказывали о ее Wiwimacher'e?»
Ганс: «О, нет!»
Я: «Там ты уже боялся лошадей?»
Ганс: «О, нет, я совсем не боялся».
Я: «Может быть, Берта говорила о том, что лошадь...»
Ганс (прерывая): «Делает wiwi? Нет!»
10 апреля я стараюсь продолжить вчерашний разговор и хочу узнать, что означает «из-за лошади». Ганс не может этого вспомнить; он знает только, что утром несколько детей стояли перед воротами и выкрикивали: «из-за лошади», «из-за лошади». Он сам тоже стоял там. Когда я становлюсь настойчивее, он заявляет, что дети вовсе не говорили «из-за лошади» и что он неправильно вспомнил.
Я: «Ведь вы часто бывали также в конюшне и, наверное, говорили о лошади?» – «Мы ничего не говорили».– «А о чем же вы разговаривали?» – «Ни о чем».– «Вас было столько детей, и вы ни о чем не говорили?» – «Кое о чем мы уже говорили, но не о лошади».– «А о чем?» – «Я теперь уже этого не знаю».
Я оставляю эту тему, так как очевидно, что сопротивление слишком велико[22], и спрашиваю: «С Бертой ты охотно играл?»
Он: «Да, очень охотно, а с Ольгой – нет; знаешь, что сделала Ольга? Грета наверху подарила мне раз бумажный мяч, а Ольга его разорвала на куски. Берта бы мне никогда его не разорвала. С Бертой я очень охотно играл».
Я: «Ты видел, как выглядит Wiwimacher Берты?»
Он: «Нет, я видел Wiwimacher лошади, потому что я всегда бывал в стойле».
Я: «И тут тебе стало интересно знать, как выглядит Wiwimacher у Берты и у мамы?»
Он: «Да».
Я напоминаю ему его жалобы на то, что девочка всегда хотела смотреть, как он делает wiwi.
Он: «Берта тоже всегда смотрела (без обиды, с большим удовольствием), очень часто. В маленьком саду, там, где посажена редиска, я делал wiwi, а она стояла у ворот и смотрела».
Я: «А когда она делала wiwi, смотрел ты?»
Он: «Она ходила в клозет».
Я: «А тебе становилось интересно?»
Он: «Ведь я был внутри, в клозете, когда она там была».
(Это соответствует действительности: хозяева нам это раз рассказали, и я припоминаю, что мы запретили Гансу делать это.)
Я: «Ты ей говорил, что хочешь пойти?»
Он: «Я входил сам и потому, что Берта мне это разрешила. Это ведь не стыдно».
Я: «И тебе было бы приятно увидеть Wiwimacher?»
Он: «Да, но я его не видел».
Я напоминаю ему сон в Гмундене относительно фантов и спрашиваю: «Тебе в Гмундене хотелось, чтобы Берта помогла тебе сделать wiwi?»
Он: «Я ей никогда этого не говорил».
Я: «А почему ты этого ей не говорил?»
Он: «Потому что я об этом никогда не думал (прерывает себя). Когда я обо всем этом напишу профессору, глупость скоро пройдет, не правда ли?»
Я: «Почему тебе хотелось, чтобы Берта помогла тебе делать wiwi?»
Он: «Я не знаю. Потому что она смотрела».
Я: «Ты думал о том, что она положит руку на Wiwimacher?» Он: «Да. (Отклоняется.) В Гмундене было очень весело. В маленьком саду, где растет редиска, есть маленькая куча песку, там я играл с лопаткой». (Это сад, где он делал wiwi.)
Я: «А когда ты в Гмундене ложился в постель, ты трогал рукой Wiwimacher?»
Он: «Нет, еще нет. В Гмундене я так хорошо спал, что об этом еще не думал. Только на прежней квартире и теперь я это делал».
Я: «А Берта никогда не трогала руками твоего Wiwimacher'a?»
Он: «Она этого никогда не делала, потому что я ей об этом никогда не говорил».
Я: «А когда тебе этого хотелось?»
Он: «Кажется, однажды в Гмундене».
Я: «Только один раз?»
Он: «Да, чаще».
Я: «Всегда, когда ты делал wiwi, она подглядывала,– может, ей было любопытно видеть, как ты делаешь wiwi?»
Он: «Может быть, ей было любопытно видеть, как выглядит мой Wiwimacher?»
Я: «Но и тебе это было любопытно, только по отношению к Берте?»
Он: «К Берте и к Ольге».
Я: «К кому еще?»
Он: «Больше ни к кому».
Я: «Ведь это неправда. Ведь и по отношению к маме?»
Он: «Ну, к маме, конечно».
Я: «Но теперь тебе больше уже не любопытно. Ведь ты знаешь, как выглядит Wiwimacher Анны?»
Он: «Но он ведь будет расти, не правда ли?»[23]
Я: «Да, конечно... Но когда он вырастет, он все-таки не будет походить на твой».
Он: «Это я знаю. Он будет такой, как теперь, только больше».
Я: «В Гмундене тебе было любопытно видеть, как мама раздевается?»
Он: «Да, и у Анны, когда ее купали, я видел маленький Wiwiniacher».
Я: «И у мамы?»
Он: «Нет!»
Я: «Тебе было противно видеть мамины панталоны?»
Он: «Только черные, когда она их купила, и я их увидел и плюнул. А когда она их надевала и снимала, я тогда не плевал. Я плевал тогда потому, что черные панталоны черны, как Lumpf, а желтые – как wiwi, и когда я смотрю на них, мне кажется, что нужно делать wiwi. Когда мама носит панталоны, я их не вижу, потому что сверху она носит платье».
Я: «А когда она раздевается?»
Он: «Тогда я не плюю. Но когда панталоны новые, они выглядят как Lumpf. А когда они старые, краска сходит с них, и они становятся грязными. Когда их покупают, они новые, а когда их не покупают, они старые».
Я: «Значит, старые панталоны не вызывают в тебе отвращение?»
Он: «Когда они старые, они ведь немного чернее, чем Lumpf, не правда ли? Немножечко чернее»[24].
Я: «Ты часто бывал с мамой в клозете?»
Он: «Очень часто».
Я: «Тебе там было противно?»
Он: «Да... Нет!»
Я: «Ты охотно присутствуешь при том, когда мама делает wiwij или Lumpf?»
Он: «Очень охотно».
Я: «Почему так охотно?»
Он: «Я этого не знаю».
Я: «Потому что ты думаешь, что увидишь Wiwimacher?»
Он: «Да, я тоже так думаю».
Я: «Почему ты в Лайнце никогда не хочешь идти в клозет?» (В Лайнце он всегда просит, чтобы я его не водил в клозет. Он один раз испугался шума воды, спущенной для промывания клозета.)
Он: «Потому что там, когда тянут ручку вниз, получается большой шум».
Я: «Этого ты боишься?»
Он: «Да!»
Я: «А здесь, в нашем клозете?»
Он: «Здесь—нет. В Лайнце я пугаюсь, когда ты спускаешь воду. И когда я нахожусь в клозете и вода стекает вниз, я тоже пугаюсь».
Чтобы показать мне, что в нашей квартире он не боится, он заставляет меня пойти в клозет и спустить воду. Затем он мне объясняет: «Сначала делается большой шум, а потом поменьше. Когда большой шум, я лучше остаюсь внутри клозета, а когда слабый шум, я предпочитаю выйти из клозета».
Я: «Потому что ты боишься?»
Он: «Потому что мне всегда ужасно хочется видеть большой шум (он поправляет себя), слышать, и я предпочитаю оставаться внутри, чтобы хорошо слышать его».
Я: «Что же напоминает тебе большой шум?»
Он: «Что мне в клозете нужно делать Lumpf» (то же самое, что при виде черных панталон).
Я: «Почему?»
Он: «Не знаю. Нет, я знаю, что большой шум напоминает мне шум, который слышен, когда делаешь Lumpf. Большой шум напоминает Lumpf, маленький—wiwi» (ср. черные и желтые панталоны).
Я: «Слушай, а не был ли омнибус такого же цвета, как Lumpf?» (По его словам – черного цвета.)
Он (пораженный): «Да!»
Я должен здесь вставить несколько слов. Отец расспрашивает слишком много и исследует по готовому плану вместо того, чтобы дать мальчику высказаться. Вследствие этого анализ становится неясным и сомнительным. Ганс идет по своему пути, и когда его хотят свести с него, он умолкает. Очевидно, его интерес, неизвестно почему, направлен теперь на Lumpf и на wiwi. История с шумом выяснена так же мало, как и история с черными и желтыми панталонами. Я готов думать, что его тонкий слух отметил разницу в шуме, который производят при мочеиспускании мужчины и женщины. Анализ искусственно сжал материал и свел его к разнице между мочеиспусканием и дефекацией. Читателю, который сам еще не производил психоанализа, я могу посоветовать не стремиться понимать все сразу. Необходимо ко всему отнестись с беспристрастным вниманием и ждать дальнейшего.
«11 апреля. Сегодня утром Ганс опять приходит в спальню и, как всегда в последние дни, его сейчас же выводят вон.
После он рассказывает: «Слушай, я кое о чем подумал. Я сижу в ванне[25], тут приходит слесарь и отвинчивает ее[26]. Затем берет большой бурав и ударяет меня в живот».
Отец переводит для себя эту фантазию: «Я – в кровати у мамы. Приходит папа и выгоняет меня. Своим большим пенисом он отталкивает меня от мамы».
Оставим пока наше заключение невысказанным.
«Далее он рассказывает еще нечто другое, что он себе придумал: „Мы едем в поезде, идущем в Гмунден. На станции мы начинаем надевать верхнее платье, но не успеваем этого сделать, и поезд уходит вместе с нами“.
Позже я спрашиваю: «Видел ли ты, как лошадь делает Lumpf?»
Ганс: «Да, очень часто».
Я: «Что же, она при этом производит сильный шум?»
Ганс: «Да!»
Я: «Что же напоминает тебе этот шум?»
Ганс: «Такой же шум бывает, когда Lumpf падает в горшочек».
Вьючная лошадь, которая падает и производит шум ногами, вероятно, и есть Lumpf, который при падении производит шум. Страх перед дефекацией, страх перед перегруженным возом главным образом соответствует страху перед перегруженным животом».
По этим окольным путям начинает для отца выясняться истинное положение вещей.
«11 апреля за обедом Ганс говорит: „Хорошо, если бы мы в Гмундене имели ванну, чтобы мне не нужно было ходить в баню“. Дело в том, что в Гмундене его, чтобы вымыть, водили всегда в соседнюю баню, против чего он обыкновенно с плачем протестовал. И в Вене он всегда подымает крик, когда его, чтобы выкупать, сажают или кладут в большую ванну. Он должен купаться стоя или на коленях».
Эти слова Ганса, который теперь начинает своими самостоятельными показаниями давать пищу для психоанализа, устанавливают связь между обеими последними фантазиями (о слесаре, отвинчивающем ванну, и о неудавшейся поездке в Гмунден). Из последней фантазии отец совершенно справедливо сделал вывод об отвращении к Гмундену. Кроме того, мы имеем здесь опять хороший пример того, как выплывающее из области бессознательного становится понятным не при помощи предыдущего, а при помощи последующего.
«Я спрашиваю его, чего и почему он боится в большой ванне.
Ганс: «Потому, что я упаду туда».
Я: «Почему же ты раньше никогда не боялся, когда тебя купали в маленькой ванне?»
Ганс: «Ведь я в ней сидел, ведь я в ней не мог лечь, потому что она была слишком мала».
Я: «А когда ты в Гмундене катался на лодке, ты не боялся, что упадешь в воду?»
Ганс: «Нет, потому что я удерживался руками, и тогда я не мог упасть. Я боюсь, что упаду, только тогда, когда купаюсь в большой ванне».
Я: «Тебя ведь купает мама. Разве ты боишься, что мама тебя бросит в ванну?»
Ганс: «Что она отнимет свои руки и я упаду в воду с головой».
Я: «Ты же знаешь, что мама любит тебя, ведь она не отнимет рук».
Ганс: «Я так подумал».
Я: «Почему?»
Ганс: «Этого я точно не знаю»
Я: «Быть может, потому, что ты шалил и поэтому думал, что она тебя больше не любит?»
Ганс: «Да».
Я: «А когда ты присутствовал при купании Анны, тебе не хотелось, чтобы мама отняла руки и уронила Анну в воду?»
Ганс: «Да».
Мы думаем, что отец угадал это совершенно верно. «12 апреля. На обратном пути из Лайнца в вагоне 2-го класса Ганс при виде черной кожаной обивки говорит: „Пфуй, я плюю, когда я вижу черные панталоны и черных лошадей, я тоже плюю, потому что я должен делать Lumpf“.
Я: «Быть может, ты у мамы видел что-нибудь черное, что тебя испугало?»
Ганс: «Да».
Я: «А что?»
Ганс: «Я не знаю, черную блузку или черные чулки».
Я: «Быть может, ты увидел черные волосы на Wiwimacher'e, когда ты был любопытным и подглядывал?»
Ганс (оправдываясь): «Но Wiwimacher'a я не видел».
Когда он однажды снова обнаружил страх при виде воза, выезжавшего из противоположных ворот, я спросил его: «Не похожи ли эти ворота на роро?»
Он: «А лошади на Lumpf?» После этого каждый раз при виде выезжающего из ворот воза он говорит: «Смотри, идет Lumpfi». Выражение Lumpfi он употребляет в первый раз; оно звучит как ласкательное имя. Моя свояченица называет своего ребенка Wumpfi.
13 апреля при виде куска печенки в супе он говорит: «Пфуй, Lumpf». Он ест, по-видимому, неохотно и рубленое мясо, которое ему по форме и цвету напоминает Lumpf.
Вечером моя жена рассказывает, что Ганс был на балконе и сказал ей: «Я думал, что Анна была на балконе и упала вниз». Я ему часто говорил, что когда Анна на балконе, он должен следить за ней, чтобы она не подошла к барьеру, который слесарь-сецессионист[27] сконструировал весьма нелепо, с большими отверстиями. Здесь вытесненное желание Ганса весьма прозрачно. Мать спросила его, не было ли бы ему приятнее, если бы Анна совсем не существовала. На это он ответил утвердительно.
14 апреля. Тема, касающаяся Анны, все еще на первом плане. Мы можем вспомнить из прежних записей, что он почувствовал антипатию к новорожденной, отнявшей у него часть родительской любви; эта антипатия и теперь еще не исчезла и только отчасти компенсируется преувеличенной нежностью. Он уже часто поговаривал, чтобы аист больше не приносил детей, чтобы мы дали аисту денег, чтобы тот больше не приносил детей из большого ящикa, в котором находятся дети. (Ср. страх перед мебельным фургоном. Не выглядит ли омнибус как большой ящик?) Анна так кричит, это ему тяжело.
Однажды он неожиданно заявляет: «Ты можешь вспомнить, как пришла Анна? Она лежала на кровати у мамы такая милая и славная (эта похвала звучит подозрительно фальшиво).
Затем мы внизу перед домом. Можно опять отметить большое улучшение. Даже ломовики вызывают в нем более слабый страх. Один раз он с радостью кричит: «Вот едет лошадь с черным у рта» – и я, наконец, могу констатировать, что это лошадь с кожаным намордником. Но Ганс не испытывает никакого страха перед этой лошадью.
Однажды он стучит своей палочкой о мостовую и спрашивает: «Слушай, тут лежит человек... который похоронен... или это бывает только на кладбище?» Таким образом, его занимает теперь не только загадка жизни, но и смерти.
По возвращении я вижу в передней ящик, и Ганс говорит[28]: «Анна ехала с нами в Гмунден в таком ящике. Каждый раз, когда мы ехали в Гмунден, она ехала с нами в ящике. Ты мне уже опять не веришь? Это, папа, уже на самом деле. Поверь мне, мы достали большой ящик, полный детей, и они сидели там, в ванне. (В этот ящик упаковывалась ванна.) Я их посадил туда, верно. Я хорошо припоминаю это»[29].
Я: «Что ты можешь припомнить?»
Ганс: «Что Анна ездила в ящике, потому что я этого не забыл. Честное слово!»
Я: «Но ведь в прошлом году Анна ехала с нами в купе».
Ганс: «Но раньше она всегда ездила с нами в ящике».
Я: «Не маме ли принадлежал ящик?»
Ганс: «Да, он был у мамы».
Я: «Где же?»
Ганс: «Дома на полу».
Я: «Может быть, она его носила с собой?»[30]
Ганс: «Нет! Когда мы теперь поедем в Гмунден, Анна опять поедет в ящике».
Я: «Как же она вылезла из ящика?»
Ганс: «Ее вытащили».
Я: «Мама?»
Ганс: «Я и мама. Потом мы сел и в экипаж. Анна ехала верхом на лошади, а кучер погонял. Кучер сидел на козлах. Ты был с нами. Даже мама это знает. Мама этого не знает, потому что она опять это забыла, но не нужно ей ничего говорить».
Я заставляю его все повторить.
Ганс: «Потом Анна вылезла».
Я: «Она ведь еще и ходить не могла!»
Ганс: «Мы ее тогда снесли на руках».
Я: «Как же она могла сидеть на лошади, ведь в прошлом году
она еще совсем не умела сидеть».
Ганс: «О, да, она уже сидела и кричала: но! но! И щелкала кнутом который раньше был у меня. Стремян у лошади не было, а Анна ехала верхом; папа, а может быть, это не шутка».
Что должна означать эта настойчиво повторяемая и удерживаемая бессмыслица? О, это ничуть не бессмыслица; это пародия – месть Ганса отцу. Она должна означать приблизительно следующее: если ты в состоянии думать, что я могу поверить в аиста, который в октябре будто бы принес Анн у, тогда как я уже летом, когда мы ехали в Гмунден, заметил у матери большой живот, то я могу требовать, чтобы и ты верил моим вымыслам. Что другое может означать его утверждение, что Анна уже в прошлое лето ездила в ящике в Гмунден, как не его осведомленность о беременности матери? То, что он и для следующего года предполагает эту поездку в ящике, соответствует обычному появлению из прошлого бессознательных мыслей. Или у него есть особые основания для страха, что к ближайшей летней поездке мать опять будет беременна. Тут уже мы узнали, что именно испортило ему поездку в Гмунден,– это видно из его второй фантазии. «Позже я спрашиваю его, как, собственно говоря, Анна после рождения пришла к маме, в постель».
Тут он уже имеет возможность развернуться и подразнить отца. Ганс: «Пришла Анна. Госпожа Краус (акушерка) уложила ее в кровать. Ведь она еще не умела ходить. А аист нес ее в своем клюве. Ведь ходить она еще не могла (не останавливаясь, продолжает). Аист подошел к дверям и постучал; здесь все спали, а у него был подходящий ключ; он отпер двери и уложил Анну в твою[31] кровать, а мама спала; нет, аист уложил Анну в мамину кровать. Уже была ночь, и аист совершенно спокойно уложил ее в кровать и совсем без шума, а потом взял себе шляпу и ушел обратно. Нет, шляпы у него не было».
Я: «Кто взял себе шляпу? Может быть, доктор?»
Ганс: «А потом аист ушел к себе домой и потом позвонил, и все в доме уже больше не спали. Но ты этого не рассказывай ни маме, ни Тине (кухарка). Это тайна!»
Я: «Ты любишь Анну?»
Ганс: «Да, очень».
Я: «Было бы тебе приятнее, если бы Анны не было, или ты рад, что она есть?»
Ганс: «Мне было бы приятнее, если бы она не появилась на свет».
Я: «Почему?»
Ганс: «По крайней мере она не кричала бы так, а я не могу переносить крика».
Я спрашиваю: «Почему ты говоришь „пфуй“?»
Ганс: «Из-за панталон».
Я: «Почему? Из-за цвета, потому что они желтые и напоминают тебе wiwi или Lumpf?»
Ганс: «Lumpf ведь не желтый, он белый или черный». Непосредственно за этим: «Слушай, легко делать Lumpf, когда ешь сыр?» (Это я ему раз сказал, когда он меня спросил, почему я ем сыр.)
Я: «Да».
Ганс: «Поэтому ты всегда рано утром уже идешь делать Lumpf. Мне хотелось бы съесть бутерброд с сыром».
Уже вчера, когда он играл на улице, он спрашивал меня: «Слушай, не правда ли, после того как много прыгаешь, легко делаешь Lumpf?» Уже давно действие его кишечника связано с некоторыми затруднениями, часто приходится прибегать к детскому меду и к клистирам. Один раз его привычные запоры настолько усилились, что жена обращалась за советом к доктору Л. Доктор высказал мнение, что Ганса перекармливают, что соответствует действительности, и посоветовал сократить количество принимаемой им пищи, что сейчас же вызвало заметное улучшение. В последние дни запоры опять стали чаще.
После обеда я говорю ему: «Будем опять писать профессору»,– и он мне диктует: «Когда я видел желтые панталоны, я сказал „пфуй“, плюнул, бросился на пол, зажмурил глаза и не смотрел».
Я: «Почему?»
Ганс: «Потому что я увидел желтые панталоны, и когда я увидел черные[18] панталоны, я тоже сделал что-то в этом роде. Черные это тоже панталоны, только они черные (прерывает себя). Слушай, я очень рад; когда я могу писать профессору, я всегда очень рад».
Я: «Почему ты сказал „пфуй“? Тебе было противно?»
Ганс: «Да, потому что я их увидел. Я подумал, что мне нужно делать Lumpf».
Я: «Почему?»
Ганс: «Я не знаю».
Я: «Когда ты видел черные панталоны?»
Ганс: «Однажды давно, когда у нас была Анна (прислуга), у мамы, она только что принесла их после покупки домой».
(Это подтверждается моей женой.)
Я: «И тебе было противно?»
Ганс: «Да».
Я: «Ты маму видел в таких панталонах?»
Ганс: «Нет».
Я: «А когда она раздевалась?»
Ганс: «Желтые я уже раз видел, когда она их купила» (противоречие! – желтые он увидел впервые, когда она их купила). «В черных она ходит сегодня (верно!), потому что я видел, как она их утром снимала».
Я: «Как? Утром она снимала черные панталоны?»
Ганс: «Утром, когда она уходила, она сняла черные панталоны, а когда вернулась, она еще раз одела себе черные панталоны».
Мне это кажется бессмыслицей, и я расспрашиваю жену. И она говорит, что все это неверно. Она, конечно, не переодевала панталон перед уходом.
Я тут же спрашиваю Ганса: «Ведь мама говорит, что все это неверно».
Ганс: «Мне так кажется. Быть может, я забыл, что она не сняла панталон. (С неудовольствием.) Оставь меня, наконец, в покое».
К разъяснению этой истории с панталонами я тут же должен заметить следующее: Ганс, очевидно, лицемерит, когда притворяется довольным, собираясь говорить на эти темы. К концу он отбрасывает свою маску и становится дерзким по отношению к отцу. Разговор идет о вещах, которые раньше доставляли ему много удовольствия и которые теперь, после наступившего вытеснения, вызывают в нем стыд и даже отвращение. Он даже в этом случае лжет, придумывая для наблюдавшейся им перемены панталон у матери другие поводы. На самом деле снимание и одевание панталон находится в связи с комплексом дефекации. Отец в точности знает, в чем здесь дело и что Ганс старается скрыть.
«Я спрашиваю свою жену, часто ли Ганс присутствовал, когда она отправлялась в клозет. Она говорит: „Да, часто он хнычет до тех пор, пока ему это не разрешат; это делали все дети“.
Запомним себе хорошо это вытесненное уже теперь удовольствие видеть мать при акте дефекации.
«Мы идем за ворота. Ганс очень весел, и когда он бегает, изображая лошадь, я спрашиваю: „Послушай, кто, собственно говоря, вьючная лошадь? Я, ты или мама?“
Ганс (сразу): «Я, я – молодая лошадь».
В период сильнейшего страха, когда страх находил на него при виде скачущих лошадей, я, чтобы успокоить его, сказал: «Знаешь, это молодые лошади – они скачут, как мальчишки.– Ведь ты тоже скачешь, а ты мальчик». С того времени он при виде скачущих лошадей говорит: «Это верно – это молодые лошади!»
Когда мы возвращаемся домой, я на лестнице, почти ничего до думая, спрашиваю: «В Гмундене ты играл с детьми в лошадки?»
Он: «Да! (Задумывается.) Мне кажется, что я там приобрел мою глупость».
Я: «Кто был лошадкой?»
Он: «Я, а Берта была кучером».
Я: «Не упал ли ты, когда был лошадкой?»
Ганс: «Нет! Когда Берта погоняла меня – но! – я быстро бегал, почти вскачь»[19].
Я: «А в омнибус вы никогда не играли?»
Ганс: «Нет – в обыкновенные возы и в лошадки без воза. Ведь когда у лошадки есть воз, он может оставаться дома, а лошадь бегает без воза».
Я: «Вы часто играли в лошадки?»
Ганс: «Очень часто. Фриц (тоже сын домохозяина) был тоже однажды лошадью, а Франц кучером, и Фриц так скоро бежал, что вдруг наступил на камень, и у него пошла кровь».
Я: «Может быть, он упал?»
Ганс: «Нет, он опустил ногу в воду и потом обернул ее платком»[20].
Я: «Ты часто был лошадью?»
Ганс: «О, да».
Я: «И ты там приобрел глупость?»
Ганс: «Потому что они там всегда говорили „из-за лошади“ и „из-за лошади“ (он подчеркивает это „из-за“—wegen); поэтому я и заполучил свою глупость»[21].
Некоторое время отец бесплодно производит исследования по другим путям.
Я: «Дети тогда рассказывали что-нибудь о лошади?»
Ганс: «Да!»
Я: «А что?»
Ганс: «Я это забыл».
Я: «Может быть, они что-нибудь рассказывали о ее Wiwimacher'e?»
Ганс: «О, нет!»
Я: «Там ты уже боялся лошадей?»
Ганс: «О, нет, я совсем не боялся».
Я: «Может быть, Берта говорила о том, что лошадь...»
Ганс (прерывая): «Делает wiwi? Нет!»
10 апреля я стараюсь продолжить вчерашний разговор и хочу узнать, что означает «из-за лошади». Ганс не может этого вспомнить; он знает только, что утром несколько детей стояли перед воротами и выкрикивали: «из-за лошади», «из-за лошади». Он сам тоже стоял там. Когда я становлюсь настойчивее, он заявляет, что дети вовсе не говорили «из-за лошади» и что он неправильно вспомнил.
Я: «Ведь вы часто бывали также в конюшне и, наверное, говорили о лошади?» – «Мы ничего не говорили».– «А о чем же вы разговаривали?» – «Ни о чем».– «Вас было столько детей, и вы ни о чем не говорили?» – «Кое о чем мы уже говорили, но не о лошади».– «А о чем?» – «Я теперь уже этого не знаю».
Я оставляю эту тему, так как очевидно, что сопротивление слишком велико[22], и спрашиваю: «С Бертой ты охотно играл?»
Он: «Да, очень охотно, а с Ольгой – нет; знаешь, что сделала Ольга? Грета наверху подарила мне раз бумажный мяч, а Ольга его разорвала на куски. Берта бы мне никогда его не разорвала. С Бертой я очень охотно играл».
Я: «Ты видел, как выглядит Wiwimacher Берты?»
Он: «Нет, я видел Wiwimacher лошади, потому что я всегда бывал в стойле».
Я: «И тут тебе стало интересно знать, как выглядит Wiwimacher у Берты и у мамы?»
Он: «Да».
Я напоминаю ему его жалобы на то, что девочка всегда хотела смотреть, как он делает wiwi.
Он: «Берта тоже всегда смотрела (без обиды, с большим удовольствием), очень часто. В маленьком саду, там, где посажена редиска, я делал wiwi, а она стояла у ворот и смотрела».
Я: «А когда она делала wiwi, смотрел ты?»
Он: «Она ходила в клозет».
Я: «А тебе становилось интересно?»
Он: «Ведь я был внутри, в клозете, когда она там была».
(Это соответствует действительности: хозяева нам это раз рассказали, и я припоминаю, что мы запретили Гансу делать это.)
Я: «Ты ей говорил, что хочешь пойти?»
Он: «Я входил сам и потому, что Берта мне это разрешила. Это ведь не стыдно».
Я: «И тебе было бы приятно увидеть Wiwimacher?»
Он: «Да, но я его не видел».
Я напоминаю ему сон в Гмундене относительно фантов и спрашиваю: «Тебе в Гмундене хотелось, чтобы Берта помогла тебе сделать wiwi?»
Он: «Я ей никогда этого не говорил».
Я: «А почему ты этого ей не говорил?»
Он: «Потому что я об этом никогда не думал (прерывает себя). Когда я обо всем этом напишу профессору, глупость скоро пройдет, не правда ли?»
Я: «Почему тебе хотелось, чтобы Берта помогла тебе делать wiwi?»
Он: «Я не знаю. Потому что она смотрела».
Я: «Ты думал о том, что она положит руку на Wiwimacher?» Он: «Да. (Отклоняется.) В Гмундене было очень весело. В маленьком саду, где растет редиска, есть маленькая куча песку, там я играл с лопаткой». (Это сад, где он делал wiwi.)
Я: «А когда ты в Гмундене ложился в постель, ты трогал рукой Wiwimacher?»
Он: «Нет, еще нет. В Гмундене я так хорошо спал, что об этом еще не думал. Только на прежней квартире и теперь я это делал».
Я: «А Берта никогда не трогала руками твоего Wiwimacher'a?»
Он: «Она этого никогда не делала, потому что я ей об этом никогда не говорил».
Я: «А когда тебе этого хотелось?»
Он: «Кажется, однажды в Гмундене».
Я: «Только один раз?»
Он: «Да, чаще».
Я: «Всегда, когда ты делал wiwi, она подглядывала,– может, ей было любопытно видеть, как ты делаешь wiwi?»
Он: «Может быть, ей было любопытно видеть, как выглядит мой Wiwimacher?»
Я: «Но и тебе это было любопытно, только по отношению к Берте?»
Он: «К Берте и к Ольге».
Я: «К кому еще?»
Он: «Больше ни к кому».
Я: «Ведь это неправда. Ведь и по отношению к маме?»
Он: «Ну, к маме, конечно».
Я: «Но теперь тебе больше уже не любопытно. Ведь ты знаешь, как выглядит Wiwimacher Анны?»
Он: «Но он ведь будет расти, не правда ли?»[23]
Я: «Да, конечно... Но когда он вырастет, он все-таки не будет походить на твой».
Он: «Это я знаю. Он будет такой, как теперь, только больше».
Я: «В Гмундене тебе было любопытно видеть, как мама раздевается?»
Он: «Да, и у Анны, когда ее купали, я видел маленький Wiwiniacher».
Я: «И у мамы?»
Он: «Нет!»
Я: «Тебе было противно видеть мамины панталоны?»
Он: «Только черные, когда она их купила, и я их увидел и плюнул. А когда она их надевала и снимала, я тогда не плевал. Я плевал тогда потому, что черные панталоны черны, как Lumpf, а желтые – как wiwi, и когда я смотрю на них, мне кажется, что нужно делать wiwi. Когда мама носит панталоны, я их не вижу, потому что сверху она носит платье».
Я: «А когда она раздевается?»
Он: «Тогда я не плюю. Но когда панталоны новые, они выглядят как Lumpf. А когда они старые, краска сходит с них, и они становятся грязными. Когда их покупают, они новые, а когда их не покупают, они старые».
Я: «Значит, старые панталоны не вызывают в тебе отвращение?»
Он: «Когда они старые, они ведь немного чернее, чем Lumpf, не правда ли? Немножечко чернее»[24].
Я: «Ты часто бывал с мамой в клозете?»
Он: «Очень часто».
Я: «Тебе там было противно?»
Он: «Да... Нет!»
Я: «Ты охотно присутствуешь при том, когда мама делает wiwij или Lumpf?»
Он: «Очень охотно».
Я: «Почему так охотно?»
Он: «Я этого не знаю».
Я: «Потому что ты думаешь, что увидишь Wiwimacher?»
Он: «Да, я тоже так думаю».
Я: «Почему ты в Лайнце никогда не хочешь идти в клозет?» (В Лайнце он всегда просит, чтобы я его не водил в клозет. Он один раз испугался шума воды, спущенной для промывания клозета.)
Он: «Потому что там, когда тянут ручку вниз, получается большой шум».
Я: «Этого ты боишься?»
Он: «Да!»
Я: «А здесь, в нашем клозете?»
Он: «Здесь—нет. В Лайнце я пугаюсь, когда ты спускаешь воду. И когда я нахожусь в клозете и вода стекает вниз, я тоже пугаюсь».
Чтобы показать мне, что в нашей квартире он не боится, он заставляет меня пойти в клозет и спустить воду. Затем он мне объясняет: «Сначала делается большой шум, а потом поменьше. Когда большой шум, я лучше остаюсь внутри клозета, а когда слабый шум, я предпочитаю выйти из клозета».
Я: «Потому что ты боишься?»
Он: «Потому что мне всегда ужасно хочется видеть большой шум (он поправляет себя), слышать, и я предпочитаю оставаться внутри, чтобы хорошо слышать его».
Я: «Что же напоминает тебе большой шум?»
Он: «Что мне в клозете нужно делать Lumpf» (то же самое, что при виде черных панталон).
Я: «Почему?»
Он: «Не знаю. Нет, я знаю, что большой шум напоминает мне шум, который слышен, когда делаешь Lumpf. Большой шум напоминает Lumpf, маленький—wiwi» (ср. черные и желтые панталоны).
Я: «Слушай, а не был ли омнибус такого же цвета, как Lumpf?» (По его словам – черного цвета.)
Он (пораженный): «Да!»
Я должен здесь вставить несколько слов. Отец расспрашивает слишком много и исследует по готовому плану вместо того, чтобы дать мальчику высказаться. Вследствие этого анализ становится неясным и сомнительным. Ганс идет по своему пути, и когда его хотят свести с него, он умолкает. Очевидно, его интерес, неизвестно почему, направлен теперь на Lumpf и на wiwi. История с шумом выяснена так же мало, как и история с черными и желтыми панталонами. Я готов думать, что его тонкий слух отметил разницу в шуме, который производят при мочеиспускании мужчины и женщины. Анализ искусственно сжал материал и свел его к разнице между мочеиспусканием и дефекацией. Читателю, который сам еще не производил психоанализа, я могу посоветовать не стремиться понимать все сразу. Необходимо ко всему отнестись с беспристрастным вниманием и ждать дальнейшего.
«11 апреля. Сегодня утром Ганс опять приходит в спальню и, как всегда в последние дни, его сейчас же выводят вон.
После он рассказывает: «Слушай, я кое о чем подумал. Я сижу в ванне[25], тут приходит слесарь и отвинчивает ее[26]. Затем берет большой бурав и ударяет меня в живот».
Отец переводит для себя эту фантазию: «Я – в кровати у мамы. Приходит папа и выгоняет меня. Своим большим пенисом он отталкивает меня от мамы».
Оставим пока наше заключение невысказанным.
«Далее он рассказывает еще нечто другое, что он себе придумал: „Мы едем в поезде, идущем в Гмунден. На станции мы начинаем надевать верхнее платье, но не успеваем этого сделать, и поезд уходит вместе с нами“.
Позже я спрашиваю: «Видел ли ты, как лошадь делает Lumpf?»
Ганс: «Да, очень часто».
Я: «Что же, она при этом производит сильный шум?»
Ганс: «Да!»
Я: «Что же напоминает тебе этот шум?»
Ганс: «Такой же шум бывает, когда Lumpf падает в горшочек».
Вьючная лошадь, которая падает и производит шум ногами, вероятно, и есть Lumpf, который при падении производит шум. Страх перед дефекацией, страх перед перегруженным возом главным образом соответствует страху перед перегруженным животом».
По этим окольным путям начинает для отца выясняться истинное положение вещей.
«11 апреля за обедом Ганс говорит: „Хорошо, если бы мы в Гмундене имели ванну, чтобы мне не нужно было ходить в баню“. Дело в том, что в Гмундене его, чтобы вымыть, водили всегда в соседнюю баню, против чего он обыкновенно с плачем протестовал. И в Вене он всегда подымает крик, когда его, чтобы выкупать, сажают или кладут в большую ванну. Он должен купаться стоя или на коленях».
Эти слова Ганса, который теперь начинает своими самостоятельными показаниями давать пищу для психоанализа, устанавливают связь между обеими последними фантазиями (о слесаре, отвинчивающем ванну, и о неудавшейся поездке в Гмунден). Из последней фантазии отец совершенно справедливо сделал вывод об отвращении к Гмундену. Кроме того, мы имеем здесь опять хороший пример того, как выплывающее из области бессознательного становится понятным не при помощи предыдущего, а при помощи последующего.
«Я спрашиваю его, чего и почему он боится в большой ванне.
Ганс: «Потому, что я упаду туда».
Я: «Почему же ты раньше никогда не боялся, когда тебя купали в маленькой ванне?»
Ганс: «Ведь я в ней сидел, ведь я в ней не мог лечь, потому что она была слишком мала».
Я: «А когда ты в Гмундене катался на лодке, ты не боялся, что упадешь в воду?»
Ганс: «Нет, потому что я удерживался руками, и тогда я не мог упасть. Я боюсь, что упаду, только тогда, когда купаюсь в большой ванне».
Я: «Тебя ведь купает мама. Разве ты боишься, что мама тебя бросит в ванну?»
Ганс: «Что она отнимет свои руки и я упаду в воду с головой».
Я: «Ты же знаешь, что мама любит тебя, ведь она не отнимет рук».
Ганс: «Я так подумал».
Я: «Почему?»
Ганс: «Этого я точно не знаю»
Я: «Быть может, потому, что ты шалил и поэтому думал, что она тебя больше не любит?»
Ганс: «Да».
Я: «А когда ты присутствовал при купании Анны, тебе не хотелось, чтобы мама отняла руки и уронила Анну в воду?»
Ганс: «Да».
Мы думаем, что отец угадал это совершенно верно. «12 апреля. На обратном пути из Лайнца в вагоне 2-го класса Ганс при виде черной кожаной обивки говорит: „Пфуй, я плюю, когда я вижу черные панталоны и черных лошадей, я тоже плюю, потому что я должен делать Lumpf“.
Я: «Быть может, ты у мамы видел что-нибудь черное, что тебя испугало?»
Ганс: «Да».
Я: «А что?»
Ганс: «Я не знаю, черную блузку или черные чулки».
Я: «Быть может, ты увидел черные волосы на Wiwimacher'e, когда ты был любопытным и подглядывал?»
Ганс (оправдываясь): «Но Wiwimacher'a я не видел».
Когда он однажды снова обнаружил страх при виде воза, выезжавшего из противоположных ворот, я спросил его: «Не похожи ли эти ворота на роро?»
Он: «А лошади на Lumpf?» После этого каждый раз при виде выезжающего из ворот воза он говорит: «Смотри, идет Lumpfi». Выражение Lumpfi он употребляет в первый раз; оно звучит как ласкательное имя. Моя свояченица называет своего ребенка Wumpfi.
13 апреля при виде куска печенки в супе он говорит: «Пфуй, Lumpf». Он ест, по-видимому, неохотно и рубленое мясо, которое ему по форме и цвету напоминает Lumpf.
Вечером моя жена рассказывает, что Ганс был на балконе и сказал ей: «Я думал, что Анна была на балконе и упала вниз». Я ему часто говорил, что когда Анна на балконе, он должен следить за ней, чтобы она не подошла к барьеру, который слесарь-сецессионист[27] сконструировал весьма нелепо, с большими отверстиями. Здесь вытесненное желание Ганса весьма прозрачно. Мать спросила его, не было ли бы ему приятнее, если бы Анна совсем не существовала. На это он ответил утвердительно.
14 апреля. Тема, касающаяся Анны, все еще на первом плане. Мы можем вспомнить из прежних записей, что он почувствовал антипатию к новорожденной, отнявшей у него часть родительской любви; эта антипатия и теперь еще не исчезла и только отчасти компенсируется преувеличенной нежностью. Он уже часто поговаривал, чтобы аист больше не приносил детей, чтобы мы дали аисту денег, чтобы тот больше не приносил детей из большого ящикa, в котором находятся дети. (Ср. страх перед мебельным фургоном. Не выглядит ли омнибус как большой ящик?) Анна так кричит, это ему тяжело.
Однажды он неожиданно заявляет: «Ты можешь вспомнить, как пришла Анна? Она лежала на кровати у мамы такая милая и славная (эта похвала звучит подозрительно фальшиво).
Затем мы внизу перед домом. Можно опять отметить большое улучшение. Даже ломовики вызывают в нем более слабый страх. Один раз он с радостью кричит: «Вот едет лошадь с черным у рта» – и я, наконец, могу констатировать, что это лошадь с кожаным намордником. Но Ганс не испытывает никакого страха перед этой лошадью.
Однажды он стучит своей палочкой о мостовую и спрашивает: «Слушай, тут лежит человек... который похоронен... или это бывает только на кладбище?» Таким образом, его занимает теперь не только загадка жизни, но и смерти.
По возвращении я вижу в передней ящик, и Ганс говорит[28]: «Анна ехала с нами в Гмунден в таком ящике. Каждый раз, когда мы ехали в Гмунден, она ехала с нами в ящике. Ты мне уже опять не веришь? Это, папа, уже на самом деле. Поверь мне, мы достали большой ящик, полный детей, и они сидели там, в ванне. (В этот ящик упаковывалась ванна.) Я их посадил туда, верно. Я хорошо припоминаю это»[29].
Я: «Что ты можешь припомнить?»
Ганс: «Что Анна ездила в ящике, потому что я этого не забыл. Честное слово!»
Я: «Но ведь в прошлом году Анна ехала с нами в купе».
Ганс: «Но раньше она всегда ездила с нами в ящике».
Я: «Не маме ли принадлежал ящик?»
Ганс: «Да, он был у мамы».
Я: «Где же?»
Ганс: «Дома на полу».
Я: «Может быть, она его носила с собой?»[30]
Ганс: «Нет! Когда мы теперь поедем в Гмунден, Анна опять поедет в ящике».
Я: «Как же она вылезла из ящика?»
Ганс: «Ее вытащили».
Я: «Мама?»
Ганс: «Я и мама. Потом мы сел и в экипаж. Анна ехала верхом на лошади, а кучер погонял. Кучер сидел на козлах. Ты был с нами. Даже мама это знает. Мама этого не знает, потому что она опять это забыла, но не нужно ей ничего говорить».
Я заставляю его все повторить.
Ганс: «Потом Анна вылезла».
Я: «Она ведь еще и ходить не могла!»
Ганс: «Мы ее тогда снесли на руках».
Я: «Как же она могла сидеть на лошади, ведь в прошлом году
она еще совсем не умела сидеть».
Ганс: «О, да, она уже сидела и кричала: но! но! И щелкала кнутом который раньше был у меня. Стремян у лошади не было, а Анна ехала верхом; папа, а может быть, это не шутка».
Что должна означать эта настойчиво повторяемая и удерживаемая бессмыслица? О, это ничуть не бессмыслица; это пародия – месть Ганса отцу. Она должна означать приблизительно следующее: если ты в состоянии думать, что я могу поверить в аиста, который в октябре будто бы принес Анн у, тогда как я уже летом, когда мы ехали в Гмунден, заметил у матери большой живот, то я могу требовать, чтобы и ты верил моим вымыслам. Что другое может означать его утверждение, что Анна уже в прошлое лето ездила в ящике в Гмунден, как не его осведомленность о беременности матери? То, что он и для следующего года предполагает эту поездку в ящике, соответствует обычному появлению из прошлого бессознательных мыслей. Или у него есть особые основания для страха, что к ближайшей летней поездке мать опять будет беременна. Тут уже мы узнали, что именно испортило ему поездку в Гмунден,– это видно из его второй фантазии. «Позже я спрашиваю его, как, собственно говоря, Анна после рождения пришла к маме, в постель».
Тут он уже имеет возможность развернуться и подразнить отца. Ганс: «Пришла Анна. Госпожа Краус (акушерка) уложила ее в кровать. Ведь она еще не умела ходить. А аист нес ее в своем клюве. Ведь ходить она еще не могла (не останавливаясь, продолжает). Аист подошел к дверям и постучал; здесь все спали, а у него был подходящий ключ; он отпер двери и уложил Анну в твою[31] кровать, а мама спала; нет, аист уложил Анну в мамину кровать. Уже была ночь, и аист совершенно спокойно уложил ее в кровать и совсем без шума, а потом взял себе шляпу и ушел обратно. Нет, шляпы у него не было».
Я: «Кто взял себе шляпу? Может быть, доктор?»
Ганс: «А потом аист ушел к себе домой и потом позвонил, и все в доме уже больше не спали. Но ты этого не рассказывай ни маме, ни Тине (кухарка). Это тайна!»
Я: «Ты любишь Анну?»
Ганс: «Да, очень».
Я: «Было бы тебе приятнее, если бы Анны не было, или ты рад, что она есть?»
Ганс: «Мне было бы приятнее, если бы она не появилась на свет».
Я: «Почему?»
Ганс: «По крайней мере она не кричала бы так, а я не могу переносить крика».