Страница:
Ранка.
"Чрезвычайно тонко художественно мотивированная и технически блестяще
использованная оговорка, которую приводит Фрейд из Валленштейна, доказывает,
что поэты хорошо знают механизм и смысл ошибочных действий и предполагают их
понимание и у слушателя. В Венецианском купце Шекспира (3-й акт, 2-я сцена)
мы находим тому еще один пример. Порция, которая по воле своего отца может
выйти замуж только за того, кто вытянет счастливый жребий, лишь благодаря
счастливой случайности избавляется от немилых ей женихов. Но когда она
находит наконец Бассанио, достойного претендента, который ей нравится, она
боится, как бы и он не вытянул несчастливый жребий. Ей хочется ему сказать,
что и в этом случае он может быть уверен в ее любви, но она связана данной
отцу клятвой. В этой внутренней двойственности она говорит желанному жениху:
Помедлите, день-два хоть подождите
Вы рисковать; ведь если ошибетесь --
Я потеряю вас; так потерпите.
Мне что-то говорит (хоть не любовь),
Что не хочу терять вас; вам же ясно,
Что ненависть не даст подобной мысли.
Но, если вам не все еще понятно
(Хоть девушке пристойней мысль, чем слово), --
Я б месяц-два хотела задержать вас,
Пока рискнете. Я б вас научила,
Как выбрать. Но тогда нарушу клятву.
Нет, ни за что. Итак, возможен промах.
Тогда жалеть я буду, что греха
Не совершила! О, проклятье взорам,
Меня околдовавшим, разделившим!
Две половины у меня: одна
Вся вам принадлежит; другая -- вам.
Мне -- я сказать хотела; значит, вам же, --
Так ваше все!..
(Перевод Т. Щепкиной-Куперник)
Поэт с удивительным психологическим проникновением заставляет Порцию в
оговорке сказать то, на что она хотела только намекнуть, так как она должна
была скрывать, что до исхода выбора она вся его и его любит, и этим искусным
приемом поэт выводит любящего, так же как и сочувствующего ему зрителя, из
состояния мучительной неизвестности, успокаивая насчет исхода выбора".
Обратите внимание на то, как ловко Порция выходит из создавшегося
вследствие ее оговорки противоречия, подтверждая в конце концов правильность
оговорки:
Мне -- я сказать хотела; значит, вам же, --
Так ваше все!..
Так мыслитель, далекий от медицины, иногда может раскрыть смысл
ошибочного действия одним своим замечанием, избавив нас от выслушивания
разъяснений. Вы все, конечно, знаете остроумного сатирика Лихтенберга
(1742-1799),1 о котором Гете сказал: "Там, где у него шутка, может
скрываться проблема. Но ведь благодаря шутке иногда решается проблема". В
своих остроумных сатирических заметках (1853) Лихтенберг пишет: "Он всегда
читал Agamemnon [Агамемнон] вместо angenommen [принято], настолько он
зачитывался Гомером". Вот настоящая теория очитки.
----------------------------------------
1 Лихтенберг Г. К. (1742-1799) -- один из любимых писателей Фрейда. В
работе "Остроумие и его отношение к бессознательному" (1905) Фрейд разбирает
многие из его афоризмов.
В следующий раз мы обсудим, насколько мы можем согласиться с точкой
зрения поэтов на ошибочные действия.
ОШИБОчНЫЕ ДЕЙСТВИ
(ПРОДОЛЖЕНИЕ)
Уважаемые дамы и господа! В прошлый раз нам пришла в голову мысль
рассматривать ошибочное действие само по себе, безотносительно к нарушенному
им действию, которое предполагали совершить; у нас сложилось впечатление,
будто в отдельных случаях оно выдает свой собственный смысл, и если бы это
подтвердилось еще в большем числе случаев, то этот смысл был бы для нас
интереснее, чем исследование условий, при которых возникает ошибочное
действие.
Договоримся еще раз о том, что мы понимаем под "смыслом" (Sinn)
какого-то психического процесса не что иное, как намерение, которому он
служит, и его место в ряду других психических проявлений. В большинстве
наших исследований слово "смысл" мы можем заменить словом "намерение"
(Absicht), "тенденция" (Tendenz). Однако не является ли самообманом или
поэтической вольностью с нашей стороны, что мы усматриваем в ошибочном
действии намерение?
Будем же по-прежнему заниматься оговорками и рассмотрим большее
количество наблюдений. Мы увидим, что в целом ряде случаев намерение, смысл
оговорки совершенно очевиден. Это прежде всего те случаи, когда говорится
противоположное тому, что намеревались сказать. Президент в речи на открытии
заседания говорит: "Объявляю заседание закрытым". Смысл и намерение его
ошибки в том, что он хочет закрыть заседание. Так и хочется процитировать:
"Да ведь он сам об этом говорит"; остается только поймать его на слове. Не
возражайте мне, что это невозможно, ведь председатель, как мы знаем, хотел
не закрыть, а открыть заседание, и он сам подтвердит это, а его мнение
является для нас высшей инстанцией. При этом вы забываете, что мы условились
рассматривать ошибочное действие само по себе; о его отношении к намерению,
которое из-за него нарушается, мы будем говорить позже. Иначе вы допустите
логическую ошибку и просто устраните проблему, то, что в английском языке
называется begging the question.*
В других случаях, когда при оговорке прямо не высказывается
противоположное утверждение, в ней все же выражается противоположный смысл.
"Я не склонен (вместо неспособен) оценить заслуги своего уважаемого
предшественника". "Geneigt" (склонен) не является противоположным "geeignet"
(способен), однако это явное признание противоречит ситуации, о которой
говорит оратор.
Встречаются случаи, когда оговорка просто прибавляет к смыслу намерения
какой-то второй смысл. Тогда предложение звучит так, как будто оно
представляет собой стяжение, сокращение, сгущение нескольких предложений.
Таково заявление энергичной дамы: он (муж) может есть и пить все, что я
захочу. Ведь она тем самым как бы говорит: он может есть и пить, что он
хочет, но разве он смеет хотеть? Вместо него я хочу. Оговорки часто
производят впечатление таких сокращений. Например, профессор анатомии
----------------------------------------
* Свести вопрос на нет (англ.). -- Прим. пер.
после лекции о носовой полости спрашивает, все ли было понятно
слушателям, и, получив утвердительный ответ, продолжает: "Сомневаюсь, потому
что даже в городе с миллионным населением людей, понимающих анатомию носовой
полости, можно сосчитать по одному пальцу, простите, по пальцам одной руки".
Это сокращение имеет свой смысл: есть только один человек, который это
понимает.
Данной группе случаев, в которых ошибочные действия сами указывают на
свой смысл, противостоят другие, в которых оговорки не имеют явного смысла и
как бы противоречат нашим предположениям. Если кто-то при оговорке коверкает
имя собственное или произносит неупотребительный набор звуков, то уже из-за
таких часто встречающихся случаев вопрос об осмысленности ошибочных действий
как будто может быть решен отрицательно. И лишь при ближайшем рассмотрении
этих примеров обнаруживается, что в этих случаях тоже возможно понимание
искажений, а разница между этими неясными и вышеописанными очевидными
случаями не так уж велика.
Одного господина спросили о состоянии здоровья его лошади, он ответил:
Ja, das drдut. Das dauert vielleicht noch einen Monat [Да, это продлится,
вероятно, еще месяц; но вместо слова "продлится" -- dauert -- вначале было
сказано странное "drдut"]. На вопрос, что он этим хотел сказать, он,
подумав, ответил: Das ist eine traurige Geschichte [Это печальная история].
Из столкновения слов "dauert" [дауерт] и "traurige" [трауриге] получилось
"драут" (Meringer, Mayer, 1895).
Другой рассказывает о происшествиях, которые он осуждает, и продолжает:
Dann aber sind die Tatsachen zum Vorschwein [форшвайн] gekommen. [И тогда
обнаружились факты; но в слово Vorschein -- элемент выражения "обнаружились"
-- вставлена лишняя буква w]. На расспросы рассказчик ответил, что он
считает эти факты свинством -- Schweinerei. Два слова -- Vorschein [форшайн]
и Schweinerei [швайнерай] -- вместе образовали странное "форшвайн"
(Мерингер, Майер). Вспомним случай, когда молодой человек хотел begleitdigen
даму. Мы имели смелость разделить эту словесную конструкцию на begleiten
[проводить] и beleidigen [оскорбить] и были уверены в таком толковании, не
требуя тому подтверждения. Из данных примеров вам понятно, что и такие
неясные случаи оговорок можно объяснить столкновением, интерференцией двух
различных намерений1. Разница состоит в том, что в первом случае одно
намерение полностью замещается (субституируется) другим, и тогда возникают
оговорки с противоположным смыслом, в другом случае намерение только
искажается или модифицируется, так что образуются комбинации, которые
кажутся более или менее осмысленными.
Теперь мы, кажется, объяснили значительное число оговорок. Если мы
будем твердо придерживаться нашего подхода, то сможем понять и другие бывшие
до сих пор загадочными оговорки. Например, вряд ли можно предположить, что
при искажении имен всегда имеет место конкуренция между двумя похожими, но
разными именами. Нетрудно, впрочем, угадать и другую тенденцию. Ведь
искажение имени часто происходит не только в оговорках; имя пытаются
произнести неблагозвучно и внести в него что-то унизительное -- это является
своего рода оскорблением, которого культурный человек, хотя и не всегда
охотно,
----------------------------------------
1 Эти положения относительно столкновения намерений как различных
мотивационных векторов поведения ставили важную проблему психологического
конфликта, получившую в дальнейшем разработку в психологии личности и
социальной психологии (в том числе с помощью экспериментальных методов,
значение которых Фрейд отрицал).
старается избегать. Он еще часто позволяет это себе в качестве "шутки",
правда, невысокого свойства. В качестве примера приведу отвратительное
искажение имени президента Французской республики Пуанкаре, которое в
настоящее время переделали в "Швайнкаре". Нетрудно предположить, что и при
оговорке может проявиться намерение оскорбить, как и при искажении имени.
Подобные объяснения, подтверждающие наши представления, напрашиваются и в
случае оговорок с комическим и абсурдным эффектом. "Я прошу Вас отрыгнуть
(вместо чокнуться) за здоровье нашего шефа". Праздничный настрой неожиданно
нарушается словом, вызывающим неприятное представление, и по примеру бранных
и насмешливых речей нетрудно предположить, что именно таким образом
выразилось намерение, противоречащее преувеличенному почтению, что хотели
сказать примерно следующее: "Не верьте этому, все это несерьезно, плевать
мне на этого малого и т. п.". То же самое относится к тем оговоркам, в
которых безобидные слова превращаются в неприличные, как, например, apopos
[по заду] вместо apropos [кстати] или EischeiЯweibchen [~гнусная бабенка]
вместо EiweiЯscheibchen [белковая пластинка] (Мерингер, Майер). Мы знаем
многих людей, которые ради удовольствия намеренно искажают безобидные слова,
превращая их в неприличные; это считается остроумным, и в действительности
часто приходится спрашивать человека, от которого слышишь подобное, пошутил
ли он намеренно или оговорился.
Ну вот мы без особого труда и решили загадку ошибочных действий! Они не
являются случайностями, а представляют собой серьезные психические акты,
имеющие свой смысл, они возникают благодаря взаимодействию, а лучше сказать,
противодействию двух различных намерений. А теперь могу себе представить,
какой град вопросов и сомнений вы готовы на меня
обрушить, и я должен ответить на них и разрешить ваши сомнения, прежде
чем мы порадуемся первому результату нашей работы. Я, конечно, не хочу
подталкивать вас к поспешным выводам. Давайте же подвергнем беспристрастному
анализу все по порядку, одно за другим.
О чем вы хотели бы меня спросить? Считаю ли я, что это объясняет все
случаи оговорок или только определенное их число? Можно ли такое объяснение
перенести и на многие другие виды ошибочных действий: на очитки, описки,
забывание, захватывание вещей "по ошибке" (Vergreifen),* их затеривание и т.
д.? Имеют ли какое-то значение для психической природы ошибочных действий
факторы усталости, возбуждения, рассеянности, нарушения внимания? Можно,
далее, заметить, что из двух конкурирующих намерений одно всегда проявляется
в ошибочном действии, другое же не всегда очевидно. Что же необходимо
сделать, чтобы узнать это скрытое намерение, и, если предположить, что мы
догадались о нем, какие есть доказательства, что наша догадка не только
вероятна, но единственно верна? Может быть, у вас есть еще вопросы? Если
нет, то я продолжу. Напомню вам, что сами по себе ошибочные действия
интересуют нас лишь постольку, поскольку они дают ценный материал, который
изучается психоанализом. Отсюда возникает
----------------------------------------
* Перевод этого слова на русский язык представляет значительные
трудности. Vergreifen означает буквально "ошибка", "ошибочный захват"
какого-либо предмета. Точный перевод слова зависит от контекста. Поэтому в
одном случае мы переводим это слово как "захватывание (по ошибке)", в другом
-- как "действие по ошибке" (не путать с "ошибочным действием" --
Fehlleistung, которое является родовым понятием к Vergreifen), в третьем --
просто как "ошибка" (не путать со словом "Irrtum", которое также переводится
как "ошибка"). -- Прим. ред. перевода.
вопрос: что это за намерения или тенденции, которые мешают проявиться
другим, и каковы взаимоотношения между ними? Мы продолжим нашу работу только
после решения этой проблемы.
Итак, подходит ли наше объяснение для всех случаев оговорок? Я очень
склонен этому верить и именно потому, что когда разбираешь каждый случай
оговорки, такое объяснение находится. Но это еще не доказывает, что нет
оговорок другого характера. Пусть будет так; для нашей теории это
безразлично, так как выводы, которые мы хотим сделать для введения в
психоанализ, останутся в силе даже в том случае, если бы нашему объяснению
поддавалось лишь небольшое количество оговорок, что, впрочем, не так. На
следующий вопрос -- можно ли полученные данные об оговорках распространить
на другие виды ошибочных действий? -- я хотел бы заранее ответить
положительно. Вы сами убедитесь в этом, когда мы перейдем к рассмотрению
примеров описок, захватывания "по ошибке" предметов и т. д. Но по
методическим соображениям я предлагаю отложить эту работу, пока мы
основательнее не разберемся с оговорками.
Вопрос о том, имеют ли для нас значение выдвигаемые другими авторами на
первый план факторы нарушения кровообращения, утомления, возбуждения,
рассеянности и теория расстройства внимания, заслуживает более внимательного
рассмотрения, если мы признаем описанный выше психический механизм оговорки.
Заметьте, мы не оспариваем этих моментов. Психоанализ вообще редко
оспаривает то, что утверждают другие; как правило, он добавляет что-то
новое, правда, часто получается так, что это ранее не замеченное и вновь
добавленное и является как раз существенным. Нами безоговорочно признается
влияние на возникновения оговорки физиологических условий легкого
нездоровья, нарушений кровообращения, состояния истощения, об этом
свидетельствует наш повседневный личный опыт. Но как мало этим объясняется!
Прежде всего, это не обязательные условия для ошибочного действия. Оговорка
возможна при абсолютном здоровье и в нормальном состоянии. Эти соматические
условия могут только облегчить и ускорить проявление своеобразного
психического механизма оговорки. Для объяснения этого отношения я приводил
когда-то сравнение, которое сейчас повторю за неимением лучшего.
Предположим, что я иду темной ночью по безлюдному месту, на меня нападает
грабитель, отнимает часы и кошелек. Так как я не разглядел лица грабителя,
то в ближайшем полицейском участке я заявляю: "Безлюдное место и темнота
только что отняли у меня ценные вещи". На что полицейский комиссар мне может
сказать: "Вы напрасно придерживаетесь чисто механистической точки зрения.
Представим себе дело лучше так: под защитой темноты в безлюдном месте
неизвестный грабитель отнял у вас ценные вещи. Самым важным в вашем случае
является, как мне кажется, то, чтобы мы нашли грабителя. Тогда, может быть,
мы сможем забрать у него похищенное".
Такие психофизиологические условия, как возбуждение, рассеянность,
нарушение внимания дают очень мало для объяснения ошибочных действий. Это
только фразы, ширмы, за которые мы не должны бояться заглянуть. Лучше
спросим, чем вызвано это волнение, особое отвлечение внимания. Влияние
созвучий, сходств слов и употребительных словесных ассоциаций тоже следует
признать важными. Они тоже облегчают появление оговорки, указывая ей пути,
по которым она может пойти. Но если передо мной лежит какой-то путь,
предрешено ли, что я пойду именно по нему? Необходим еще какой-то мотив,
чтобы я
решился на него, и, кроме того, сила, которая бы меня продвигала по
этому пути. Таким образом, как соотношение звуков и слов, так и соматические
условия только способствуют появлению оговорки и не могут ее объяснить.
Подумайте, однако, о том огромном числе случаев, когда речь не нарушается
из-за схожести звучания употребленного слова с другим, из-за
противоположности их значений или употребительности словесных ассоциаций. Мы
могли бы согласиться с философом Вундтом в том, что оговорка появляется,
когда вследствие физического истощения ассоциативные наклонности начинают
преобладать над другими побуждениями в речи. С этим можно было бы легко
согласиться, если бы это не противоречило фактам возникновения оговорки в
случаях, когда отсутствуют либо физические, либо ассоциативные условия для
ее появления1.
Но особенно интересным кажется мне ваш следующий вопрос -- каким
образом можно убедиться в существовании двух соперничающих намерений? Вы и
не подозреваете, к каким серьезным выводам ведет нас этот вопрос. Не правда
ли, одно из двух намерений, а именно нарушенное (gestцrte), обычно не вызы-
----------------------------------------
1 Не отрицая установленных экспериментальной психологией зависимостей
поведенческих актов от ассоциаций (т. е. связи психических явлений,
возникшей благодаря их смежности в пространстве и времени), от
направленности и сосредоточенности внимания, а также от возможного влияния
психофизиологического состояния субъекта в данный момент, Фрейд считал все
эти факты лишь "поверхностными" симптомами, за которыми скрыто мощное
действие реальных мотивационных факторов. Именно последние служат той силой,
которая придает ассоциациям, вниманию и другим феноменам сознания и
поведения определенную направленность.
вает сомнений: человек, совершивший ошибочное действие, знает о нем и
признает его. Сомнения и размышления вызывает второе, нарушающее (stцrende)
намерение. Мы уже слышали, а вы, конечно, не забыли, что в ряде случаев это
намерение тоже достаточно ясно выражено. Оно обнаруживается в эффекте
оговорки, если только взять на себя смелость считать этот эффект
доказательством. Президент, который допускает оговорку с обратным смыслом,
конечно, хочет открыть заседание, но не менее ясно, что он хочет его и
закрыть. Это настолько очевидно, что тут и толковать нечего. А как
догадаться о нарушающем намерении по искажению в тех случаях, когда
нарушающее намерение только искажает первоначальное, не выражая себя
полностью?
В первом ряде случаев это точно так же просто и делается таким же
образом, как и при определении нарушенного намерения. О нем сообщает сам
допустивший оговорку, он сразу может восстановить то, что намеревался
сказать первоначально: "Das draut, nein, das dauert vielleicht noch einen
Monat" [Это драут, нет, это продлится, вероятно, еще месяц]. Искажающее
намерение он тут же выразил, когда его спросили, что он хотел сказать словом
"драут": "Das ist eine traurige Geschichte [Это печальная история]. Во
втором случае, при оговорке "Vorschwein", он сразу же подтверждает, что
хотел сначала сказать: "Das ist Schweinerei" [Это свинство], но сдержался и
выразился по-другому. Искажающее намерение здесь так же легко установить,
как и искаженное. Я намеренно остановился здесь на таких примерах, которые
приводил и толковал не я или кто-нибудь из моих последователей. Однако в
обоих этих примерах для решения проблемы нужен был один небольшой прием.
Надо было спросить говорившего, почему он сделал именно такую оговорку и что
он может о ней сказать. В противном случае, не желая ее объяснять, он прошел
бы мимо нее. На поставленный же вопрос он дал первое пришедшее ему в голову
объяснение. А теперь вы видите, что этот прием и его результат и есть
психоанализ и образец любого психоаналитического исследования, которым мы
займемся впоследствии.
Не слишком ли я недоверчив, полагая, что в тот самый момент, когда у
вас только складывается представление о психоанализе, против него же
поднимается и протест? Не возникает ли у вас желания возразить мне, что
сведения, полученные от человека, допустившего оговорку, не вполне
доказательны? Отвечая на вопросы, он, конечно, старался, полагаете вы,
объяснить свою оговорку, вот и сказал первое, что пришло ему в голову и
показалось хоть сколь-нибудь пригодным для объяснения. Но это еще не
доказательство того, что оговорка возникла именно таким образом. Конечно,
могло быть и так, но с таким же успехом и иначе. Ему в голову могло прийти и
другое объяснение, такое же подходящее, а может быть, даже лучшее.
Удивительно, как мало у вас, в сущности, уважения к психическому факту!
Представьте себе, что кто-то произвел химический анализ вещества и обнаружил
в его составе другое, весом в столько-то миллиграммов. Данный вес дает
возможность сделать определенные выводы. А теперь представьте, что какому-то
химику пришло в голову усомниться в этих выводах, мотивируя это тем, что
выделенное вещество могло иметь и другой вес. Каждый считается с фактом, что
вес именно такой, а не другой, и уверенно строит на этом дальнейшие выводы.
Если же налицо психический факт, когда человеку приходит в голову
определенная мысль, вы с этим почему-то не считаетесь и говорите, что ему
могла прийти в голову и другая мысль! У вас есть иллюзия личной психической
свободы, и вы не хотите от нее отказаться. Мне очень жаль, но в этом я самым
серьезным образом расхожусь с вами во мнениях.
Теперь вы не станете больше возражать, но только до тех пор, пока не
найдете другого противоречия. Вы продолжите: мы понимаем, что особенность
техники психоанализа состоит в том, чтобы заставить человека самого решить
свои проблемы. Возьмем другой пример: оратор приглашает собравшихся
чокнуться (отрыгнуть) за здоровье шефа. По нашим словам, нарушающее
намерение в этом случае -- унизить, оно и не дает оратору выразить почтение.
Но это всего лишь наше толкование, основанное на наблюдениях за пределами
оговорки. Если мы в этом случае будем расспрашивать оговорившегося, он не
подтвердит, что намеревался нанести оскорбление, более того, он будет
энергично это отрицать. Почему же мы все же не отказываемся от нашего
недоказуемого толкования и после такого четкого возражения?
Да, на этот раз вы нашли серьезный аргумент. Я представляю себе
незнакомого оратора, возможно, ассистента того шефа, а возможно, уже
приват-доцента, молодого человека с блестящим будущим. Я настойчиво стану
его выспрашивать, не чувствовал ли он при чествовании шефа противоположного
намерения? Но вот я и попался. Терпение его истощается, и он вдруг
набрасывается на меня: "Кончайте вы свои расспросы, иначе я не поручусь за
себя. Своими подозрениями вы портите мне всю карьеру. Я просто оговорился,
сказал aufstoЯen вместо anstoЯen, потому что в этом предложении уже два раза
употребил "auf". У Мерингера такая оговорка называется отзвуком, и нечего
тут толковать вкривь и вкось. Вы меня поняли? Хватит". Гм, какая
удивительная реакция; весьма энергичное отрицание. С молодым человеком
ничего не поделаешь, но я про себя думаю, что его выдает
сильная личная заинтересованность в том, чтобы его ошибочному действию
не придавали смысла. Может быть, и вам покажется, что неправильно с его
стороны вести себя так грубо во время чисто теоретического обследования, но,
в конце концов, подумаете вы, он сам должен знать, что он хотел сказать, а
чего нет. Должен ли? Пожалуй, это еще вопрос.
Ну, теперь вы точно считаете, что я у вас в руках. Так вот какова ваша
техника исследования, я слышу, говорите вы. Если сделавший оговорку говорит
о ней то, что вам подходит, то вы оставляете за ним право последней решающей
инстанции. "Он ведь сам это сказал!" Если же то, что он говорит, вам не
годится, вы тут же заявляете: нечего с ним считаться, ему нельзя верить.
Все это так. Я могу привести вам аналогичный случай, где дело обстоит
столь же невероятно. Если обвиняемый признается судье в своем проступке,
судья верит его признанию; но если обвиняемый отрицает свою вину, судья не
верит ему. Если бы было по-другому, то не было бы правосудия, а вы ведь
признаете эту систему, несмотря на имеющиеся в ней недостатки.
Да, но разве вы судья, а сделавший оговорку подсудимый? Разве оговорка
-- преступление?
Может быть, и не следует отказываться от этого сравнения. Но посмотрите
только, к каким серьезным разногласиям мы пришли, углубившись в такую,
казалось бы, невинную проблему, как ошибочные действия. Пока мы еще не в
"Чрезвычайно тонко художественно мотивированная и технически блестяще
использованная оговорка, которую приводит Фрейд из Валленштейна, доказывает,
что поэты хорошо знают механизм и смысл ошибочных действий и предполагают их
понимание и у слушателя. В Венецианском купце Шекспира (3-й акт, 2-я сцена)
мы находим тому еще один пример. Порция, которая по воле своего отца может
выйти замуж только за того, кто вытянет счастливый жребий, лишь благодаря
счастливой случайности избавляется от немилых ей женихов. Но когда она
находит наконец Бассанио, достойного претендента, который ей нравится, она
боится, как бы и он не вытянул несчастливый жребий. Ей хочется ему сказать,
что и в этом случае он может быть уверен в ее любви, но она связана данной
отцу клятвой. В этой внутренней двойственности она говорит желанному жениху:
Помедлите, день-два хоть подождите
Вы рисковать; ведь если ошибетесь --
Я потеряю вас; так потерпите.
Мне что-то говорит (хоть не любовь),
Что не хочу терять вас; вам же ясно,
Что ненависть не даст подобной мысли.
Но, если вам не все еще понятно
(Хоть девушке пристойней мысль, чем слово), --
Я б месяц-два хотела задержать вас,
Пока рискнете. Я б вас научила,
Как выбрать. Но тогда нарушу клятву.
Нет, ни за что. Итак, возможен промах.
Тогда жалеть я буду, что греха
Не совершила! О, проклятье взорам,
Меня околдовавшим, разделившим!
Две половины у меня: одна
Вся вам принадлежит; другая -- вам.
Мне -- я сказать хотела; значит, вам же, --
Так ваше все!..
(Перевод Т. Щепкиной-Куперник)
Поэт с удивительным психологическим проникновением заставляет Порцию в
оговорке сказать то, на что она хотела только намекнуть, так как она должна
была скрывать, что до исхода выбора она вся его и его любит, и этим искусным
приемом поэт выводит любящего, так же как и сочувствующего ему зрителя, из
состояния мучительной неизвестности, успокаивая насчет исхода выбора".
Обратите внимание на то, как ловко Порция выходит из создавшегося
вследствие ее оговорки противоречия, подтверждая в конце концов правильность
оговорки:
Мне -- я сказать хотела; значит, вам же, --
Так ваше все!..
Так мыслитель, далекий от медицины, иногда может раскрыть смысл
ошибочного действия одним своим замечанием, избавив нас от выслушивания
разъяснений. Вы все, конечно, знаете остроумного сатирика Лихтенберга
(1742-1799),1 о котором Гете сказал: "Там, где у него шутка, может
скрываться проблема. Но ведь благодаря шутке иногда решается проблема". В
своих остроумных сатирических заметках (1853) Лихтенберг пишет: "Он всегда
читал Agamemnon [Агамемнон] вместо angenommen [принято], настолько он
зачитывался Гомером". Вот настоящая теория очитки.
----------------------------------------
1 Лихтенберг Г. К. (1742-1799) -- один из любимых писателей Фрейда. В
работе "Остроумие и его отношение к бессознательному" (1905) Фрейд разбирает
многие из его афоризмов.
В следующий раз мы обсудим, насколько мы можем согласиться с точкой
зрения поэтов на ошибочные действия.
ОШИБОчНЫЕ ДЕЙСТВИ
(ПРОДОЛЖЕНИЕ)
Уважаемые дамы и господа! В прошлый раз нам пришла в голову мысль
рассматривать ошибочное действие само по себе, безотносительно к нарушенному
им действию, которое предполагали совершить; у нас сложилось впечатление,
будто в отдельных случаях оно выдает свой собственный смысл, и если бы это
подтвердилось еще в большем числе случаев, то этот смысл был бы для нас
интереснее, чем исследование условий, при которых возникает ошибочное
действие.
Договоримся еще раз о том, что мы понимаем под "смыслом" (Sinn)
какого-то психического процесса не что иное, как намерение, которому он
служит, и его место в ряду других психических проявлений. В большинстве
наших исследований слово "смысл" мы можем заменить словом "намерение"
(Absicht), "тенденция" (Tendenz). Однако не является ли самообманом или
поэтической вольностью с нашей стороны, что мы усматриваем в ошибочном
действии намерение?
Будем же по-прежнему заниматься оговорками и рассмотрим большее
количество наблюдений. Мы увидим, что в целом ряде случаев намерение, смысл
оговорки совершенно очевиден. Это прежде всего те случаи, когда говорится
противоположное тому, что намеревались сказать. Президент в речи на открытии
заседания говорит: "Объявляю заседание закрытым". Смысл и намерение его
ошибки в том, что он хочет закрыть заседание. Так и хочется процитировать:
"Да ведь он сам об этом говорит"; остается только поймать его на слове. Не
возражайте мне, что это невозможно, ведь председатель, как мы знаем, хотел
не закрыть, а открыть заседание, и он сам подтвердит это, а его мнение
является для нас высшей инстанцией. При этом вы забываете, что мы условились
рассматривать ошибочное действие само по себе; о его отношении к намерению,
которое из-за него нарушается, мы будем говорить позже. Иначе вы допустите
логическую ошибку и просто устраните проблему, то, что в английском языке
называется begging the question.*
В других случаях, когда при оговорке прямо не высказывается
противоположное утверждение, в ней все же выражается противоположный смысл.
"Я не склонен (вместо неспособен) оценить заслуги своего уважаемого
предшественника". "Geneigt" (склонен) не является противоположным "geeignet"
(способен), однако это явное признание противоречит ситуации, о которой
говорит оратор.
Встречаются случаи, когда оговорка просто прибавляет к смыслу намерения
какой-то второй смысл. Тогда предложение звучит так, как будто оно
представляет собой стяжение, сокращение, сгущение нескольких предложений.
Таково заявление энергичной дамы: он (муж) может есть и пить все, что я
захочу. Ведь она тем самым как бы говорит: он может есть и пить, что он
хочет, но разве он смеет хотеть? Вместо него я хочу. Оговорки часто
производят впечатление таких сокращений. Например, профессор анатомии
----------------------------------------
* Свести вопрос на нет (англ.). -- Прим. пер.
после лекции о носовой полости спрашивает, все ли было понятно
слушателям, и, получив утвердительный ответ, продолжает: "Сомневаюсь, потому
что даже в городе с миллионным населением людей, понимающих анатомию носовой
полости, можно сосчитать по одному пальцу, простите, по пальцам одной руки".
Это сокращение имеет свой смысл: есть только один человек, который это
понимает.
Данной группе случаев, в которых ошибочные действия сами указывают на
свой смысл, противостоят другие, в которых оговорки не имеют явного смысла и
как бы противоречат нашим предположениям. Если кто-то при оговорке коверкает
имя собственное или произносит неупотребительный набор звуков, то уже из-за
таких часто встречающихся случаев вопрос об осмысленности ошибочных действий
как будто может быть решен отрицательно. И лишь при ближайшем рассмотрении
этих примеров обнаруживается, что в этих случаях тоже возможно понимание
искажений, а разница между этими неясными и вышеописанными очевидными
случаями не так уж велика.
Одного господина спросили о состоянии здоровья его лошади, он ответил:
Ja, das drдut. Das dauert vielleicht noch einen Monat [Да, это продлится,
вероятно, еще месяц; но вместо слова "продлится" -- dauert -- вначале было
сказано странное "drдut"]. На вопрос, что он этим хотел сказать, он,
подумав, ответил: Das ist eine traurige Geschichte [Это печальная история].
Из столкновения слов "dauert" [дауерт] и "traurige" [трауриге] получилось
"драут" (Meringer, Mayer, 1895).
Другой рассказывает о происшествиях, которые он осуждает, и продолжает:
Dann aber sind die Tatsachen zum Vorschwein [форшвайн] gekommen. [И тогда
обнаружились факты; но в слово Vorschein -- элемент выражения "обнаружились"
-- вставлена лишняя буква w]. На расспросы рассказчик ответил, что он
считает эти факты свинством -- Schweinerei. Два слова -- Vorschein [форшайн]
и Schweinerei [швайнерай] -- вместе образовали странное "форшвайн"
(Мерингер, Майер). Вспомним случай, когда молодой человек хотел begleitdigen
даму. Мы имели смелость разделить эту словесную конструкцию на begleiten
[проводить] и beleidigen [оскорбить] и были уверены в таком толковании, не
требуя тому подтверждения. Из данных примеров вам понятно, что и такие
неясные случаи оговорок можно объяснить столкновением, интерференцией двух
различных намерений1. Разница состоит в том, что в первом случае одно
намерение полностью замещается (субституируется) другим, и тогда возникают
оговорки с противоположным смыслом, в другом случае намерение только
искажается или модифицируется, так что образуются комбинации, которые
кажутся более или менее осмысленными.
Теперь мы, кажется, объяснили значительное число оговорок. Если мы
будем твердо придерживаться нашего подхода, то сможем понять и другие бывшие
до сих пор загадочными оговорки. Например, вряд ли можно предположить, что
при искажении имен всегда имеет место конкуренция между двумя похожими, но
разными именами. Нетрудно, впрочем, угадать и другую тенденцию. Ведь
искажение имени часто происходит не только в оговорках; имя пытаются
произнести неблагозвучно и внести в него что-то унизительное -- это является
своего рода оскорблением, которого культурный человек, хотя и не всегда
охотно,
----------------------------------------
1 Эти положения относительно столкновения намерений как различных
мотивационных векторов поведения ставили важную проблему психологического
конфликта, получившую в дальнейшем разработку в психологии личности и
социальной психологии (в том числе с помощью экспериментальных методов,
значение которых Фрейд отрицал).
старается избегать. Он еще часто позволяет это себе в качестве "шутки",
правда, невысокого свойства. В качестве примера приведу отвратительное
искажение имени президента Французской республики Пуанкаре, которое в
настоящее время переделали в "Швайнкаре". Нетрудно предположить, что и при
оговорке может проявиться намерение оскорбить, как и при искажении имени.
Подобные объяснения, подтверждающие наши представления, напрашиваются и в
случае оговорок с комическим и абсурдным эффектом. "Я прошу Вас отрыгнуть
(вместо чокнуться) за здоровье нашего шефа". Праздничный настрой неожиданно
нарушается словом, вызывающим неприятное представление, и по примеру бранных
и насмешливых речей нетрудно предположить, что именно таким образом
выразилось намерение, противоречащее преувеличенному почтению, что хотели
сказать примерно следующее: "Не верьте этому, все это несерьезно, плевать
мне на этого малого и т. п.". То же самое относится к тем оговоркам, в
которых безобидные слова превращаются в неприличные, как, например, apopos
[по заду] вместо apropos [кстати] или EischeiЯweibchen [~гнусная бабенка]
вместо EiweiЯscheibchen [белковая пластинка] (Мерингер, Майер). Мы знаем
многих людей, которые ради удовольствия намеренно искажают безобидные слова,
превращая их в неприличные; это считается остроумным, и в действительности
часто приходится спрашивать человека, от которого слышишь подобное, пошутил
ли он намеренно или оговорился.
Ну вот мы без особого труда и решили загадку ошибочных действий! Они не
являются случайностями, а представляют собой серьезные психические акты,
имеющие свой смысл, они возникают благодаря взаимодействию, а лучше сказать,
противодействию двух различных намерений. А теперь могу себе представить,
какой град вопросов и сомнений вы готовы на меня
обрушить, и я должен ответить на них и разрешить ваши сомнения, прежде
чем мы порадуемся первому результату нашей работы. Я, конечно, не хочу
подталкивать вас к поспешным выводам. Давайте же подвергнем беспристрастному
анализу все по порядку, одно за другим.
О чем вы хотели бы меня спросить? Считаю ли я, что это объясняет все
случаи оговорок или только определенное их число? Можно ли такое объяснение
перенести и на многие другие виды ошибочных действий: на очитки, описки,
забывание, захватывание вещей "по ошибке" (Vergreifen),* их затеривание и т.
д.? Имеют ли какое-то значение для психической природы ошибочных действий
факторы усталости, возбуждения, рассеянности, нарушения внимания? Можно,
далее, заметить, что из двух конкурирующих намерений одно всегда проявляется
в ошибочном действии, другое же не всегда очевидно. Что же необходимо
сделать, чтобы узнать это скрытое намерение, и, если предположить, что мы
догадались о нем, какие есть доказательства, что наша догадка не только
вероятна, но единственно верна? Может быть, у вас есть еще вопросы? Если
нет, то я продолжу. Напомню вам, что сами по себе ошибочные действия
интересуют нас лишь постольку, поскольку они дают ценный материал, который
изучается психоанализом. Отсюда возникает
----------------------------------------
* Перевод этого слова на русский язык представляет значительные
трудности. Vergreifen означает буквально "ошибка", "ошибочный захват"
какого-либо предмета. Точный перевод слова зависит от контекста. Поэтому в
одном случае мы переводим это слово как "захватывание (по ошибке)", в другом
-- как "действие по ошибке" (не путать с "ошибочным действием" --
Fehlleistung, которое является родовым понятием к Vergreifen), в третьем --
просто как "ошибка" (не путать со словом "Irrtum", которое также переводится
как "ошибка"). -- Прим. ред. перевода.
вопрос: что это за намерения или тенденции, которые мешают проявиться
другим, и каковы взаимоотношения между ними? Мы продолжим нашу работу только
после решения этой проблемы.
Итак, подходит ли наше объяснение для всех случаев оговорок? Я очень
склонен этому верить и именно потому, что когда разбираешь каждый случай
оговорки, такое объяснение находится. Но это еще не доказывает, что нет
оговорок другого характера. Пусть будет так; для нашей теории это
безразлично, так как выводы, которые мы хотим сделать для введения в
психоанализ, останутся в силе даже в том случае, если бы нашему объяснению
поддавалось лишь небольшое количество оговорок, что, впрочем, не так. На
следующий вопрос -- можно ли полученные данные об оговорках распространить
на другие виды ошибочных действий? -- я хотел бы заранее ответить
положительно. Вы сами убедитесь в этом, когда мы перейдем к рассмотрению
примеров описок, захватывания "по ошибке" предметов и т. д. Но по
методическим соображениям я предлагаю отложить эту работу, пока мы
основательнее не разберемся с оговорками.
Вопрос о том, имеют ли для нас значение выдвигаемые другими авторами на
первый план факторы нарушения кровообращения, утомления, возбуждения,
рассеянности и теория расстройства внимания, заслуживает более внимательного
рассмотрения, если мы признаем описанный выше психический механизм оговорки.
Заметьте, мы не оспариваем этих моментов. Психоанализ вообще редко
оспаривает то, что утверждают другие; как правило, он добавляет что-то
новое, правда, часто получается так, что это ранее не замеченное и вновь
добавленное и является как раз существенным. Нами безоговорочно признается
влияние на возникновения оговорки физиологических условий легкого
нездоровья, нарушений кровообращения, состояния истощения, об этом
свидетельствует наш повседневный личный опыт. Но как мало этим объясняется!
Прежде всего, это не обязательные условия для ошибочного действия. Оговорка
возможна при абсолютном здоровье и в нормальном состоянии. Эти соматические
условия могут только облегчить и ускорить проявление своеобразного
психического механизма оговорки. Для объяснения этого отношения я приводил
когда-то сравнение, которое сейчас повторю за неимением лучшего.
Предположим, что я иду темной ночью по безлюдному месту, на меня нападает
грабитель, отнимает часы и кошелек. Так как я не разглядел лица грабителя,
то в ближайшем полицейском участке я заявляю: "Безлюдное место и темнота
только что отняли у меня ценные вещи". На что полицейский комиссар мне может
сказать: "Вы напрасно придерживаетесь чисто механистической точки зрения.
Представим себе дело лучше так: под защитой темноты в безлюдном месте
неизвестный грабитель отнял у вас ценные вещи. Самым важным в вашем случае
является, как мне кажется, то, чтобы мы нашли грабителя. Тогда, может быть,
мы сможем забрать у него похищенное".
Такие психофизиологические условия, как возбуждение, рассеянность,
нарушение внимания дают очень мало для объяснения ошибочных действий. Это
только фразы, ширмы, за которые мы не должны бояться заглянуть. Лучше
спросим, чем вызвано это волнение, особое отвлечение внимания. Влияние
созвучий, сходств слов и употребительных словесных ассоциаций тоже следует
признать важными. Они тоже облегчают появление оговорки, указывая ей пути,
по которым она может пойти. Но если передо мной лежит какой-то путь,
предрешено ли, что я пойду именно по нему? Необходим еще какой-то мотив,
чтобы я
решился на него, и, кроме того, сила, которая бы меня продвигала по
этому пути. Таким образом, как соотношение звуков и слов, так и соматические
условия только способствуют появлению оговорки и не могут ее объяснить.
Подумайте, однако, о том огромном числе случаев, когда речь не нарушается
из-за схожести звучания употребленного слова с другим, из-за
противоположности их значений или употребительности словесных ассоциаций. Мы
могли бы согласиться с философом Вундтом в том, что оговорка появляется,
когда вследствие физического истощения ассоциативные наклонности начинают
преобладать над другими побуждениями в речи. С этим можно было бы легко
согласиться, если бы это не противоречило фактам возникновения оговорки в
случаях, когда отсутствуют либо физические, либо ассоциативные условия для
ее появления1.
Но особенно интересным кажется мне ваш следующий вопрос -- каким
образом можно убедиться в существовании двух соперничающих намерений? Вы и
не подозреваете, к каким серьезным выводам ведет нас этот вопрос. Не правда
ли, одно из двух намерений, а именно нарушенное (gestцrte), обычно не вызы-
----------------------------------------
1 Не отрицая установленных экспериментальной психологией зависимостей
поведенческих актов от ассоциаций (т. е. связи психических явлений,
возникшей благодаря их смежности в пространстве и времени), от
направленности и сосредоточенности внимания, а также от возможного влияния
психофизиологического состояния субъекта в данный момент, Фрейд считал все
эти факты лишь "поверхностными" симптомами, за которыми скрыто мощное
действие реальных мотивационных факторов. Именно последние служат той силой,
которая придает ассоциациям, вниманию и другим феноменам сознания и
поведения определенную направленность.
вает сомнений: человек, совершивший ошибочное действие, знает о нем и
признает его. Сомнения и размышления вызывает второе, нарушающее (stцrende)
намерение. Мы уже слышали, а вы, конечно, не забыли, что в ряде случаев это
намерение тоже достаточно ясно выражено. Оно обнаруживается в эффекте
оговорки, если только взять на себя смелость считать этот эффект
доказательством. Президент, который допускает оговорку с обратным смыслом,
конечно, хочет открыть заседание, но не менее ясно, что он хочет его и
закрыть. Это настолько очевидно, что тут и толковать нечего. А как
догадаться о нарушающем намерении по искажению в тех случаях, когда
нарушающее намерение только искажает первоначальное, не выражая себя
полностью?
В первом ряде случаев это точно так же просто и делается таким же
образом, как и при определении нарушенного намерения. О нем сообщает сам
допустивший оговорку, он сразу может восстановить то, что намеревался
сказать первоначально: "Das draut, nein, das dauert vielleicht noch einen
Monat" [Это драут, нет, это продлится, вероятно, еще месяц]. Искажающее
намерение он тут же выразил, когда его спросили, что он хотел сказать словом
"драут": "Das ist eine traurige Geschichte [Это печальная история]. Во
втором случае, при оговорке "Vorschwein", он сразу же подтверждает, что
хотел сначала сказать: "Das ist Schweinerei" [Это свинство], но сдержался и
выразился по-другому. Искажающее намерение здесь так же легко установить,
как и искаженное. Я намеренно остановился здесь на таких примерах, которые
приводил и толковал не я или кто-нибудь из моих последователей. Однако в
обоих этих примерах для решения проблемы нужен был один небольшой прием.
Надо было спросить говорившего, почему он сделал именно такую оговорку и что
он может о ней сказать. В противном случае, не желая ее объяснять, он прошел
бы мимо нее. На поставленный же вопрос он дал первое пришедшее ему в голову
объяснение. А теперь вы видите, что этот прием и его результат и есть
психоанализ и образец любого психоаналитического исследования, которым мы
займемся впоследствии.
Не слишком ли я недоверчив, полагая, что в тот самый момент, когда у
вас только складывается представление о психоанализе, против него же
поднимается и протест? Не возникает ли у вас желания возразить мне, что
сведения, полученные от человека, допустившего оговорку, не вполне
доказательны? Отвечая на вопросы, он, конечно, старался, полагаете вы,
объяснить свою оговорку, вот и сказал первое, что пришло ему в голову и
показалось хоть сколь-нибудь пригодным для объяснения. Но это еще не
доказательство того, что оговорка возникла именно таким образом. Конечно,
могло быть и так, но с таким же успехом и иначе. Ему в голову могло прийти и
другое объяснение, такое же подходящее, а может быть, даже лучшее.
Удивительно, как мало у вас, в сущности, уважения к психическому факту!
Представьте себе, что кто-то произвел химический анализ вещества и обнаружил
в его составе другое, весом в столько-то миллиграммов. Данный вес дает
возможность сделать определенные выводы. А теперь представьте, что какому-то
химику пришло в голову усомниться в этих выводах, мотивируя это тем, что
выделенное вещество могло иметь и другой вес. Каждый считается с фактом, что
вес именно такой, а не другой, и уверенно строит на этом дальнейшие выводы.
Если же налицо психический факт, когда человеку приходит в голову
определенная мысль, вы с этим почему-то не считаетесь и говорите, что ему
могла прийти в голову и другая мысль! У вас есть иллюзия личной психической
свободы, и вы не хотите от нее отказаться. Мне очень жаль, но в этом я самым
серьезным образом расхожусь с вами во мнениях.
Теперь вы не станете больше возражать, но только до тех пор, пока не
найдете другого противоречия. Вы продолжите: мы понимаем, что особенность
техники психоанализа состоит в том, чтобы заставить человека самого решить
свои проблемы. Возьмем другой пример: оратор приглашает собравшихся
чокнуться (отрыгнуть) за здоровье шефа. По нашим словам, нарушающее
намерение в этом случае -- унизить, оно и не дает оратору выразить почтение.
Но это всего лишь наше толкование, основанное на наблюдениях за пределами
оговорки. Если мы в этом случае будем расспрашивать оговорившегося, он не
подтвердит, что намеревался нанести оскорбление, более того, он будет
энергично это отрицать. Почему же мы все же не отказываемся от нашего
недоказуемого толкования и после такого четкого возражения?
Да, на этот раз вы нашли серьезный аргумент. Я представляю себе
незнакомого оратора, возможно, ассистента того шефа, а возможно, уже
приват-доцента, молодого человека с блестящим будущим. Я настойчиво стану
его выспрашивать, не чувствовал ли он при чествовании шефа противоположного
намерения? Но вот я и попался. Терпение его истощается, и он вдруг
набрасывается на меня: "Кончайте вы свои расспросы, иначе я не поручусь за
себя. Своими подозрениями вы портите мне всю карьеру. Я просто оговорился,
сказал aufstoЯen вместо anstoЯen, потому что в этом предложении уже два раза
употребил "auf". У Мерингера такая оговорка называется отзвуком, и нечего
тут толковать вкривь и вкось. Вы меня поняли? Хватит". Гм, какая
удивительная реакция; весьма энергичное отрицание. С молодым человеком
ничего не поделаешь, но я про себя думаю, что его выдает
сильная личная заинтересованность в том, чтобы его ошибочному действию
не придавали смысла. Может быть, и вам покажется, что неправильно с его
стороны вести себя так грубо во время чисто теоретического обследования, но,
в конце концов, подумаете вы, он сам должен знать, что он хотел сказать, а
чего нет. Должен ли? Пожалуй, это еще вопрос.
Ну, теперь вы точно считаете, что я у вас в руках. Так вот какова ваша
техника исследования, я слышу, говорите вы. Если сделавший оговорку говорит
о ней то, что вам подходит, то вы оставляете за ним право последней решающей
инстанции. "Он ведь сам это сказал!" Если же то, что он говорит, вам не
годится, вы тут же заявляете: нечего с ним считаться, ему нельзя верить.
Все это так. Я могу привести вам аналогичный случай, где дело обстоит
столь же невероятно. Если обвиняемый признается судье в своем проступке,
судья верит его признанию; но если обвиняемый отрицает свою вину, судья не
верит ему. Если бы было по-другому, то не было бы правосудия, а вы ведь
признаете эту систему, несмотря на имеющиеся в ней недостатки.
Да, но разве вы судья, а сделавший оговорку подсудимый? Разве оговорка
-- преступление?
Может быть, и не следует отказываться от этого сравнения. Но посмотрите
только, к каким серьезным разногласиям мы пришли, углубившись в такую,
казалось бы, невинную проблему, как ошибочные действия. Пока мы еще не в