Наиболее разумные церковные деятели, понимая всю бесперспективность борьбы за соблюдение постов в «господские» и другие божественные праздники, заняли пассивную, хотя и предпочтительную по отношению к канонической, позицию. Новгородский архиепископ Нифонт на вопрос священника Кирика относительно употребления мяса и молока в «праздник господский или святыя богородицы или святого Иоана», дал такой уклончивый ответ: «Да аще ядят, добро, аще ли не ядят, а луче». [37. Смирнов С.И. Материалы для истории древнерусской покаянной дисциплины//ЧОИДР. 1912. Кн. 3. С. 13.]
Итак, древнерусская знать в лице князей и их окружения оставалась на протяжении XI-XII веков во многом язычествующей.
Не в меньшей, а быть может, в большей мере сохраняли языческие наклонности знатные женщины. С точки зрения ревностных приверженцев христианства, именно женщины в первую очередь «творили норовы поганские». Рассуждая по поводу волхвованья как внушения бесовского, автор «Повести временных лет» в полной уверенности заявляет: «Особливо же через женщин бесовские волхования бывают, ибо искони бес женщину прельстил, она же — мужчину».
Сразу после крещения киевлян Владимир стал брать у «нарочитой чади» (знати) детей «на ученье книжное». Матери этих деток, по рассказу летописца, плакали о них, как о мертвых, ибо не утвердились еще в новой вере, оставаясь в плену язычества. Такой мировоззренческий тонус видим у знатных русских женщин на заре истории отечественного православия. К исходу древнерусского периода, в начале XIII века, ситуация несколько изменилась, но не настолько, чтобы говорить о принципиальных переменах, подтверждением чего служат памятники прикладного искусства.
В момент нашествия Батыя на Руси было зарыто в землю множество княжеских и боярских кладов, содержащих золотые и серебряные женские украшения. Тут и диадемы, и колты, и монисты, и браслеты, испещренные языческой символикой: птицы-сирины (русалки-«вилы»), древо жизни, идеограммы воды и солнца, плодоносящий хмель, грифоны и т. п. Эта языческая символика к началу XIII века начинает вытесняться христианскими изображениями: Иисус Христос, различные святые. Академик Б.А. Рыбаков, тщательно исследовавший русское прикладное искусство X-XIII веков, пишет: «Замена языческих изображений христианскими свидетельствует, что архаичной языческой символике все время придавалось священное значение, что она сохраняла свой сакральный смысл до тех пор, пока ее не заменила символика христианская». И вот здесь обнаруживается любопытная вещь: «Из этого общего процесса смены символики есть одно интереснейшее исключение: символы менялись на всем уборе, кроме широких, двустворчатых браслетов. На этих браслетах-обручах никогда не встречается ни одного христианского изображения, они везде неизменно оставались языческими. Такая стойкость языческой символики находит свое объяснение в назначении самих браслетов: они скрепляли у запястья длинные рукава женских рубах; во время танца женщина должна была снять браслеты и распустить рукава. Сказка о волшебном танце Царевны-Лягушки, после которого появилась вода и расцвели сады, — опоэтизированное описание русальских плясок древнерусских женщин в одежде с распущенными рукавами, которыми они размахивали, подражая крыльям русалок». [38. Рыбаков Б.А. Языческое мировоззрение русского средневековья // Вопросы истории. 1974. № 1. С.27.]
Женские ритуальные пляски (русалии) — привычное явление древнерусской действительности, вызывавшее у церковных учителей раздражение и злобу. В поучениях против язычества о танцующей женщине говорится в весьма неприязненных выражениях: «Пляшущая бо жена невеста сотонина нарицаеться и любовница диавола, супруга бесова».
Ношение русскими княгинями ритуальных украшений (браслетов с архаической символикой) — верный знак их участия в языческих русалиях. Можно предположить, что именно представительницы знати первыми заводили русальные пляски, как того требовал древний обычай, согласно которому на старших по рангу лежала обязанность начинать все священнодействия, вплоть до ритуального зачина хозяйственных дел. Вспоминается одно красочное описание, дошедшее до нас из XVI века. В 1545 году великий князь московский Иван ездил в Коломну, где «была у него потеха: пашню пахал вешнюю и з бояры и сеял гречиху. И иныя потехи: на ходулех ходил и в саван наряжался». Б. А. Рыбаков дал верный комментарий этому известию: «Здесь все связано в единый аграрно-магический комплекс: увеличение человеческого роста ходулями было связано с магическим представлением о высоте будущих колосьев, а саван — с культом предков, лежащих в земле и помогающих плодородию земли». [39. Там же. С. 28.] Правда, для летописца занятия Ивана в Коломне — не больше чем «потеха». Но в прошлом подобные действия имели, несомненно, важное ритуальное значение.
Если древнерусская знать была так опутана языческими верованиями и обычаями, то это тем более присуще народным массам. В 1024 году в Суздальской земле разразился голод, которому предшествовало несколько неурожайных лет. Людьми овладело отчаяние. И вот тут появились два волхва. Они говорили, что «гобино» (урожай) задерживают местные старейшины — «старая чадь». Началось избиение «старой чади». Эти события можно понять лишь с точки зрения языческих представлений.
У древних народов общественные лидеры пользовались репутацией магов, укреплявшей их авторитет и власть, способствующей даже возникновению культа правителей. Магия, разумеется, приносила общине либо добро, либо зло. Вожди, наделяемые сверхъестественными способностями, обязаны были посредством магии обеспечить благосостояние общества. А поскольку оно зависело от урожая, то правители нередко выступали в роли «вызывателей, делателей дождя». Это ремесло таило смертельную опасность, готовую в любой момент обрушиться на голову незадачливых магов. «Положение занимающегося общественной магией, — писал Дж. Фрэзер, — действительно очень непрочно: народ твердо уверен, что в его власти вызвать дождь, заставить засиять солнце, созреть плоды. Поэтому естественно, что засуху и недостаток съестных припасов также приписывают его преступной небрежности или злонамеренному упрямству. Он несет за это должное наказание». [40. Фрэзер Дж. Указ. соч. С. 103.] В жизни подчас бывало, что во время засухи люди, доведенные до крайней степени отчаяния, убивали своих правителей, убежденные в том, что они задерживают дождь. Подобные обычаи имели широкое распространение в древности. Их можно наблюдать, по словам Дж. Фрэзера, у всех арийцев от Индии до Ирландии. В ряду привлеченных этнографических сведений следует рассматривать и события 1024 года в Суздальской земле, где во время недорода, породившего голод, представители языческого культа волхвы, одобряемые народом, убивали вождей-старейшин, утверждая, что те не дают пролиться дождю, задерживая урожай.
Нечто похожее произошло в Ростовской земле полустолетием спустя. «Однажды во время недорода в Ростовской области, — повествует летописец, — явились два волхва из Ярославля, говоря, что „мы знаем, кто обилье держит“. И пошли они по берегу Волги и, куда ни придут в погост, тут и называли лучших женщин, говоря, что эта жито держит, а эта — мед, а эта — рыбу, а эта — меха. И стали приводить к ним сестер своих, матерей и жен своих. Волхвы же, в навожденьи, взрезая тем заплечья, вынимали оттуда либо жито, либо рыбу, и таким способом убивали многих женщин, и имущество их забирали себе. И пришли они на Белоозеро, и было с ними 300 человек». В тот момент на Белоозере оказался киевский боярин Ян Вышатич, прибывший сюда по поручению князя Святослава Ярославича за сбором дани. Расспросив о волхвах, Ян узнал, что они — люди, подвластные Святославу. «Выдайте волхвов этих сюда, потому что смерды они мои и моего князя», — заявил Ян тем, кто сопровождал волхвов. Но они «сего не послушаша». Тогда боярин со своими дружинниками решил сам схватить кудесников-волхвов. Однако это ему не удалось. Раздосадованный неудачей, Ян пригрозил белозерцам: «Если не захватите волхвов этих, не уйду от вас хоть целый год». И белозерцы привели кудесников к Яну. «Чего ради погубили столько людей?» — приступил к ним с допросом Ян Вышатич. Волхвы объяснили, почему они убивали «лучших жен». Летописец красочно воспроизвел религиозный диспут, возникший между Яном и волхвами. Затем боярин, досыта поиздевавшись над беззащитными кудесниками, приказал родственникам убитых женщин: «Мстите за своих». Волхвы были убиты. [41. ПВЛ. Ч.1. С.317-319.]
Летописный рассказ о волхвах, истреблявших «лучших жен» в Ростовской земле, содержит фантастические подробности, что вызывает значительные трудности при его истолковании. Но внимательный анализ источников позволяет дойти до подлинной сути событий. Прежде всего необходимо иметь в виду одно существенное обстоятельство: описанные летописцем происшествия происходили в славяно-финской этнической среде. Обращаясь непосредственно к летописному тексту, к его изучению, убеждаемся, что в нем смешаны два различных порядка верований и ритуальных действ, что и придало ему фантастичность. Первый из них отразился в приемах извлечения из «лучших жен» припасов. Волхвы, как мы знаем, разрезая у женщин заплечье, вынимали оттуда жито и рыбу. Обряды мордвы, которые наблюдал в 60-х годах XIX века выдающийся этнограф и писатель П.И. Мельников-Печерский, дают ключ к разгадке летописного повествования.
Когда наступало время общественных жертвоприношений языческим богам мордвы, специальные сборщики ходили по дворам и собирали всякую снедь, но непременно брали ее у женщин, которые заранее приготовляли особые мешочки с мукой, медом, яйцами и прочими продуктами. Обнаженные по пояс женщины, перебросив эти мешочки через плечи, стояли спиной к двери в ожидании сборщиков. Последние, войдя в помещение и помолившись богам, отрезали мешочки, укалывая при этом женщину пятикратно в плечо и спину священным ножом, а затем удалялись, направляясь в другой двор. [42. См.: Мельников-Печерский П.И. Полн. собр. соч. Т.7. СПб., 1909. С.439-440.] На фоне этих мордовских обычаев проясняется баснословный рассказ летописца о «лучших женах», начиненных якобы житом, рыбой и медом. Баснословность его — результат совмещения в летописном повествовании двух разных ритуалов, бытовавших в Ростовской земле и знакомых автору «Повести временных лет» понаслышке. Один из них нам теперь известен. Это — ритуал сбора припасов для общественных жертвоприношений и празднеств. Другой указывает на практику ритуальных убийств женщин, подозреваемых в пагубном влиянии на урожай.
Два волхва из Ярославля появились во время недорода. Они выступили как провидцы, знающие то, что недоступно знать другим. «Мы знаем, кто обилье держит», — говорили волхвы. Под «обильем» здесь надо понимать хлеб, урожай. Дар ясновидения волхвов выразился в их способности найти между «лучшими женщинами» тех, кто «обилье держит», насылая голод на людей. Именно этих «избранниц» они обрекли на смерть.
Колдовская суть деяний «лучших жен» подчеркивается тем, что пресечение зла, творимого ими, возможно только в результате их истребления («если истребим их, будет изобилие»). Народ верил волхвам, когда они называли виновниц бедствия. С доверчивостью к ним относились и родичи «лучших жен», лично приводившие своих жен, сестер и матерей на заклание к волхвам.
«Повесть временных лет», как видим, запечатлела помимо прочего картину расправы волхвов (служителей языческого культа) с подозреваемыми в колдовстве женщинами, вызвавшими вредоносными чарами своими «скудость в Ростовской области». При этом имущество убитых «жен» волхвы, по свидетельству летописца, брали себе. По убеждению язычников, в предметах, принадлежащих человеку, была заключена частица самого владельца, его жизненная сила. Поэтому волхвы, думая, что на вещах умерщвленных ими женщин лежала печать действия злых сил, ведовства, уносили их с собой, возможно, с целью очищения.
Вера в существование колдуний, вредящих людям, имела широкое распространение в Древней Руси, о чем сообщают как иностранные, так и отечественные источники. Арабский путешественник Абу Хамид ал-Гарнати, посетивший Восточную Европу в середине XII столетия, побывал в Верхнем Поволжье и рассказал об одном из живущих там племен следующее: «У них каждые десять лет становится много колдовства, а вредят им их женщины из старух колдуний. Тогда они хватают всех старух в своей стране, связывают им руки и ноги и бросают в реку: ту старуху, которая тонет, оставляют, и знают, что она не колдунья, а которая остается поверх воды, — сжигают на огне».
В XIII веке, согласно свидетельству епископа Серапиона Владимирского, русские люди, отдавая дань языческим верованиям, бросали в воду женщин, обвиненных в колдовстве во вред урожаю. Практиковалось и сожжение тех, кто благодаря магии мог «владети обильем или скудостью, подавати или дождь или теплоту». Вера в колдуний долго держалась в народе. Известно, например, что в 1411 году «псковичи сожгоша 12 жонке вещих». Жестокий пожар в Москве 1547 года народная молва связывала с «волхованием» бабки царя Ивана княгини Анны Глинской, которая «вымала сердца человеческие да клала в воду да тою водою ездячи по Москве да кропила». Еще в XIX веке бывали случаи топления «ведьм» во время засухи. А летом 1885 года крестьяне деревни Пересадовки Херсонской губернии схватили «трех баб», которых они считали колдуньями, задерживающими дождь и производящими засуху. Их насильно купали в реке, угрожали и умоляли. Любопытно то, что эти женщины сами поддерживали в крестьянах уверенность в том, будто они действительно колдуньи. Судьба «колдуний» была бы плачевной, не назови они озлобленным крестьянам место, где «спрятали дождь». Староста с понятыми вошел в избу одной из «колдуний» и там по ее указанию нашел в печной трубе замазанными два напильника и один замок. Волнение улеглось, но дождь все-таки не пролился.
Языческое мировоззрение населения северо-восточной Руси отразилось не только в повествовании о расправе волхвов из Ярославля с «лучшими женами», но и в представлениях о сотворении человека, развиваемых кудесниками перед Яном Вышатичем. Когда Ян, затеяв спор с волхвами, спросил, как, по их мнению, был сотворен человек, те ответили ему: «Бог мылся в бане, распотелся, отерся ветошкой и бросил ее с неба на землю. И заспорил сатана с богом, кому из нее сотворить человека. И сотворил дьявол человека, а бог душу в него вложил. Потому-то, когда умирает человек, в землю идет его тело, а душа к богу». [43. ПВЛ. Ч.1. С.318.] Эти идеи волхвов созвучны мордовской мифологии. Согласно поверьям мордвы, Шайтан (злой дух) вздумал сотворить человека. Создав тело человеческое из глины, песка и земли, он не сумел привести свое творение в благообразный вид, а ему очень хотелось, чтобы человек имел образ и подобие божье. Шайтан послал на небо птичку-мышь за полотенцем, которым Чам-Пас (верховный бог) обтирался после мытья в бане. Птичка-мышь взлетела на небеса, свила гнездо в конце полотенца Чам-Паса, развела мышат, и от их тяжести полотенце упало на землю. Шайтан подхватил полотенце, обтер им свое творение, и оно тотчас приобрело образ и подобие божье. Затем Шайтан принялся оживлять человека, но никак не мог вложить в него живую душу. И лишь Чам-Пас дал душу человеку. Потом Чам-Пас и Шайтан долго спорили, как им поделить человека. Наконец условились так: нетленная душа человека есть достояние Чам-Паса, а бренное тело — Шайтана. «Оттого, — заключает мордовский миф, — когда человек умирает, душа с образом и подобием божьим идет в небеса к Чам-Пасу, а тело, лишаясь души, теряет и подобие божье, гниет, разваливается и идет в землю на добычу Шайтану». [44. Мельников-Печерскнй П.И. Полн. собр. соч. Т. 7. С. 439-440.]
Легко заметить, как много общего в летописном и мордовском мифах: в летописи бес, а в поверье мордвы Шайтан творят тело человека с помощью божьего полотенца, бог вкладывает в человеческое тело душу, по смерти человека душа, отрываясь от плоти, возносится на небеса к богу, а тело, распадаясь, превращается в прах. Данное сходство — бесспорное свидетельство языческой сути рассказа волхвов о сотворении человека. Воспроизводя его и опровергая, летописец тем самым указал на большую значимость для православной церкви борьбы с такого рода языческими «учениями». А это, в свою очередь, означает, что подобные взгляды имели широкое хождение в древнерусском обществе.
Достойно внимания то обстоятельство, что Ян, защищая христианство перед волхвами, вел себя совсем не так, как подобает христианину. Он потребовал осуществления кровной мести над ними со стороны родственников убитых женщин, утверждая, стало быть, языческие нормы поведения. Накануне мщения боярин приказал вырвать бороды у волхвов, продемонстрировав свою склонность к языческим суевериям. Ведь, по понятиям язычников, волосы вождей и жрецов, в частности бороды, являлись обиталищем бога и, следовательно, средоточием сверхъестественных сил и способностей. Достаточно было выщипать бороду, чтобы лишить жреца (волхва) связи с божеством и таким образом обессилить. [45. См.: Фрэзер Дж. Указ. соч. С. 264.]
Примерно в то же время, когда два волхва из Ярославля пытались посредством человеческих жертвоприношений прекратить бедствия, обрушившиеся на Ростовскую землю, в Новгороде произошли народные волнения, вызванные, как и на северо-востоке Руси, «скудостью», или неурожаем. В роли народного лидера выступил волхв, который речами своими увлек массу людей, ждавших избавления от напасти. Ораторствуя на вечевых собраниях, он «хулил» веру христианскую, призывая новгородцев вернуться к язычеству и восстановить благополучие местной общины. Языческий обычай в такой ситуации требовал, как мы уже убедились, человеческой жертвы. Выбор пал на епископа Федора, как на правителя, олицетворявшего к тому же христианскую веру, от коей народ без колебаний отвернулся. Новгородцы намеревались «погубити» (принести в жертву) владыку. И они, конечно, «погубили» бы его, не прояви князь Глеб изобретательность и решимость. На глазах у новгородцев князь рассек топором волхва, только что обещавшего сотворить великие чудеса и заявлявшего, будто все знает наперед. Это произвело сильное психологическое воздействие на массы, убедив новгородцев в несостоятельности волхва, оказавшегося не провидцем и доверенным языческих богов, а обманщиком и шарлатаном. Убийство Глебом незадачливого кудесника произвело на народ эффект человеческого жертвоприношения. И люди разошлись, но, разумеется, ненадолго, поскольку убийство волхва не устраняло главную причину волнений, состоящую в недостатке жизненных припасов. Князь, убив волхва, на которого, как стало ясно, народ уповал зря, еще более усилил меру епископской и своей ответственности за несчастья, переживаемые новгородцами. Но за неспособность обеспечить благоденствие новгородской общины надо было платить. И вскоре епископ Федор умер, причем несколько странной смертью, допускающей возможность причастности к ней новгородцев. Князь же Глеб, гонимый страхом, бежал из города и погиб где-то за «Волоком». Бегство Глеба из Новгорода, равносильное изгнанию, — показатель чрезвычайности обстановки, вынудившей правителя ради собственной безопасности покинуть княжеский стол. Его жизни, несомненно, угрожала опасность, исходившая от новгородцев, обвинявших своего князя в несчастье (недороде плодов земных).
Об ответственности правителей за урожай можно судить по историческим материалам, относящимся к Скандинавским странам, которые находились приблизительно на том же уровне социального развития, что Древняя Русь. Так, в «Саге об Инглингах» упоминается конунг Ньерд из Ноатуна, в чье правление «царил мир и был урожай во всем, и шведы стали верить, что Ньерд дарует людям урожайные годы и богатство». О Хальвдане Черном сага повествует: «Ни при одном конунге не было таких урожайных годов, как при конунге Хальвдане. Люди так любили его, что, когда стало известно, что он умер и тело его привезли в Хрингарики, где его собирались похоронить, туда приехали из Раумарики, Вестфольда и Хейдмерка и просили, чтобы им дали похоронить тело в своем фюльке. Они считали, что это обеспечило бы им урожайные годы. Помирились на том, что тело было разделено на четыре части и голову погребли в кургане у Камня в Хрингарики, а другие части каждый увез к себе, и они были погребены в курганах, которые все называются курганами Хальвдана».
Если в урожайные годы конунги пользовались любовью и почитанием соплеменников, то в неурожайные — наоборот. «Сага об Инглингах» рассказывает о конунге Домальди, который «наследовал отцу своему Висбуру и правил страной. В его дни в Швеции были неурожаи и голод. Шведы совершали большие жертвоприношения в Уппсале. В первую осень они приносили в жертву быков. Но голод не уменьшился. На вторую осень они стали приносить человеческие жертвы. Но голод был все такой же, если не хуже. На третью осень много шведов собралось в Уппсалу, где должно было происходить жертвоприношение. Вожди их стали совещаться и порешили, что в неурожае виноват Домальди и что надо принести его в жертву — напасть на него и убить и обагрить алтарь его кровью. Это и было сделано». Та же участь постигла и Олава Лесоруба, в чье правление «случился неурожай и начался голод. Люди сочли, что виноват в этом конунг, ибо шведы обычно считают, что конунг — причина как урожая, так и неурожая. Олав конунг пренебрегал жертвоприношениями. Это не нравилось шведам, и они считали, что отсюда и неурожай. Они собрали войска, отправились в поход против Олава конунга, окружили его дом и сожгли его в доме, отдавая его Одину и принося его в жертву за урожай». [46. Стурлусон Снорри. Круг земной. М., 1980. С. 15, 18, 34, 42.]
Жертвенное умерщвление правителей, обвиняемых в неурожаях, голоде или недостатке съестных припасов, практиковалось у многих (если не у всех) народов мира. Бывало, что властителей не убивали, а, лишив трона, изгоняли с великим бесчестьем и срамом.
Вера в сверхъестественные свойства правителей длительное время сохранялась у народов Западной Европы. Когда, например, «король Дании Вальдемар I совершал путешествие по Германии, матери приносили ему своих детей, а землепашцы — семена, чтобы он к ним прикоснулся; считалось, что от королевского прикосновения дети будут лучше расти. По тем же причинам земледельцы просили короля бросать семена в землю. У древних ирландцев бытовало верование, что, если король соблюдает обычаи предков, погода будет мягкой, урожай — обильным, скот — плодовитым, воды — изобиловать рыбой, а фруктовые деревья — сгибаться под тяжестью плодов. Среди благотворных последствий правления справедливого короля канон, приписываемый святому Патрику, перечисляет „хорошую погоду, спокойное море, обильные урожаи и отягощенные плодами деревья“. Напротив, голод, бесплодие, порча плодов и неурожай рассматривались как неопровержимое доказательство того, что правящий монарх плох». [47. Фрэзер Дж. Указ. соч. С. 106-107.]
В свете приведенных сравнительно-исторических данных приобретают полную ясность события в Новгороде, завершившиеся изгнанием князя Глеба — правителя, не справившегося со своими обязанностями хранителя благополучия общины и навлекшего «скудость» на землю Новгородскую. Характер этих событий, образ действия новгородцев обусловливались языческим складом мышления жителей города.
Прошло полтора столетия, но в сознании новгородцев мало что переменилось. В 1227 году во время очередной «скудости», живо напоминающей описанные выше катаклизмы голодных лет XI столетия, среди новгородцев появились волхвы. В ход ими были пущены «многие волхования и потворы, и знамения», то есть волшебство и чародейство, призванные остановить беду, переживаемую Новгородом. Ведуны-волхвы многих «прельстили». Но положение не улучшалось. Люди, разуверившись в «потворниках», отшатнулись от них. Волхвов схватили и сожгли «на Ярославли дворе», несмотря на заступничество некоторых княжеских дружинников. Так новгородцы принесли ведунов в жертву ради урожая. Однако и после этого дела не поправились. Тогда гнев народа обернулся против епископа Арсения.
В злосчастную для Арсения осень 1228 года шли нескончаемые дожди, и нельзя было «ни сена добыта, ни нив делати». Перспектива опять вырисовывалась мрачная, голодная. И тогда зашумела «простая чадь», собравшись на вече «на Ярославли дворе». Вину за беспросветные дожди, препятствовавшие севу озимых и уборке сена, «простая чадь» возложила на архиепископа Арсения, который «выпроводил Антония владыку на Хутино, а сам сел, дав мьзду князю». Возбужденные толпы народа пришли на владычный двор и Арсения, «акы злодея пьхающе за ворот, выгнаша». Архиепископа чуть было не убили. Но ему повезло: он сумел укрыться в новгородской Софии и отвратить от себя, казалось, уже неизбежную смерть.
Действия народа в описываемых событиях имели достаточно определенную языческую направленность. В древних обществах на руководителях лежала обязанность не только вызывать дождь, живительный для посевов, но и прекращать его, когда избыток влаги губил урожай. Неверно, разумеется, было бы говорить, что архиепископ, в частности Арсений, пользовался у новгородцев репутацией мага, управляющего погодой. Утверждать подобное — значит чересчур архаизировать идеологию и быт новгородской общины. В эпизоде изгнания Арсения языческие обычаи хотя и отразились, но в модифицированной, смягченной форме. В глазах народа архиепископ Арсений, конечно, не колдун, разверзший хляби небесные, а плохой человек, неправдой получивший высшую духовную и правительственную должность, отчего в Новгородской земле установилась скверная погода, чреватая голодом. В этом и заключалась главная вина архиепископа Арсения, как ее понимала «простая чадь», в сознании которой язычество еще продолжало жить.
Итак, древнерусская знать в лице князей и их окружения оставалась на протяжении XI-XII веков во многом язычествующей.
Не в меньшей, а быть может, в большей мере сохраняли языческие наклонности знатные женщины. С точки зрения ревностных приверженцев христианства, именно женщины в первую очередь «творили норовы поганские». Рассуждая по поводу волхвованья как внушения бесовского, автор «Повести временных лет» в полной уверенности заявляет: «Особливо же через женщин бесовские волхования бывают, ибо искони бес женщину прельстил, она же — мужчину».
Сразу после крещения киевлян Владимир стал брать у «нарочитой чади» (знати) детей «на ученье книжное». Матери этих деток, по рассказу летописца, плакали о них, как о мертвых, ибо не утвердились еще в новой вере, оставаясь в плену язычества. Такой мировоззренческий тонус видим у знатных русских женщин на заре истории отечественного православия. К исходу древнерусского периода, в начале XIII века, ситуация несколько изменилась, но не настолько, чтобы говорить о принципиальных переменах, подтверждением чего служат памятники прикладного искусства.
В момент нашествия Батыя на Руси было зарыто в землю множество княжеских и боярских кладов, содержащих золотые и серебряные женские украшения. Тут и диадемы, и колты, и монисты, и браслеты, испещренные языческой символикой: птицы-сирины (русалки-«вилы»), древо жизни, идеограммы воды и солнца, плодоносящий хмель, грифоны и т. п. Эта языческая символика к началу XIII века начинает вытесняться христианскими изображениями: Иисус Христос, различные святые. Академик Б.А. Рыбаков, тщательно исследовавший русское прикладное искусство X-XIII веков, пишет: «Замена языческих изображений христианскими свидетельствует, что архаичной языческой символике все время придавалось священное значение, что она сохраняла свой сакральный смысл до тех пор, пока ее не заменила символика христианская». И вот здесь обнаруживается любопытная вещь: «Из этого общего процесса смены символики есть одно интереснейшее исключение: символы менялись на всем уборе, кроме широких, двустворчатых браслетов. На этих браслетах-обручах никогда не встречается ни одного христианского изображения, они везде неизменно оставались языческими. Такая стойкость языческой символики находит свое объяснение в назначении самих браслетов: они скрепляли у запястья длинные рукава женских рубах; во время танца женщина должна была снять браслеты и распустить рукава. Сказка о волшебном танце Царевны-Лягушки, после которого появилась вода и расцвели сады, — опоэтизированное описание русальских плясок древнерусских женщин в одежде с распущенными рукавами, которыми они размахивали, подражая крыльям русалок». [38. Рыбаков Б.А. Языческое мировоззрение русского средневековья // Вопросы истории. 1974. № 1. С.27.]
Женские ритуальные пляски (русалии) — привычное явление древнерусской действительности, вызывавшее у церковных учителей раздражение и злобу. В поучениях против язычества о танцующей женщине говорится в весьма неприязненных выражениях: «Пляшущая бо жена невеста сотонина нарицаеться и любовница диавола, супруга бесова».
Ношение русскими княгинями ритуальных украшений (браслетов с архаической символикой) — верный знак их участия в языческих русалиях. Можно предположить, что именно представительницы знати первыми заводили русальные пляски, как того требовал древний обычай, согласно которому на старших по рангу лежала обязанность начинать все священнодействия, вплоть до ритуального зачина хозяйственных дел. Вспоминается одно красочное описание, дошедшее до нас из XVI века. В 1545 году великий князь московский Иван ездил в Коломну, где «была у него потеха: пашню пахал вешнюю и з бояры и сеял гречиху. И иныя потехи: на ходулех ходил и в саван наряжался». Б. А. Рыбаков дал верный комментарий этому известию: «Здесь все связано в единый аграрно-магический комплекс: увеличение человеческого роста ходулями было связано с магическим представлением о высоте будущих колосьев, а саван — с культом предков, лежащих в земле и помогающих плодородию земли». [39. Там же. С. 28.] Правда, для летописца занятия Ивана в Коломне — не больше чем «потеха». Но в прошлом подобные действия имели, несомненно, важное ритуальное значение.
Если древнерусская знать была так опутана языческими верованиями и обычаями, то это тем более присуще народным массам. В 1024 году в Суздальской земле разразился голод, которому предшествовало несколько неурожайных лет. Людьми овладело отчаяние. И вот тут появились два волхва. Они говорили, что «гобино» (урожай) задерживают местные старейшины — «старая чадь». Началось избиение «старой чади». Эти события можно понять лишь с точки зрения языческих представлений.
У древних народов общественные лидеры пользовались репутацией магов, укреплявшей их авторитет и власть, способствующей даже возникновению культа правителей. Магия, разумеется, приносила общине либо добро, либо зло. Вожди, наделяемые сверхъестественными способностями, обязаны были посредством магии обеспечить благосостояние общества. А поскольку оно зависело от урожая, то правители нередко выступали в роли «вызывателей, делателей дождя». Это ремесло таило смертельную опасность, готовую в любой момент обрушиться на голову незадачливых магов. «Положение занимающегося общественной магией, — писал Дж. Фрэзер, — действительно очень непрочно: народ твердо уверен, что в его власти вызвать дождь, заставить засиять солнце, созреть плоды. Поэтому естественно, что засуху и недостаток съестных припасов также приписывают его преступной небрежности или злонамеренному упрямству. Он несет за это должное наказание». [40. Фрэзер Дж. Указ. соч. С. 103.] В жизни подчас бывало, что во время засухи люди, доведенные до крайней степени отчаяния, убивали своих правителей, убежденные в том, что они задерживают дождь. Подобные обычаи имели широкое распространение в древности. Их можно наблюдать, по словам Дж. Фрэзера, у всех арийцев от Индии до Ирландии. В ряду привлеченных этнографических сведений следует рассматривать и события 1024 года в Суздальской земле, где во время недорода, породившего голод, представители языческого культа волхвы, одобряемые народом, убивали вождей-старейшин, утверждая, что те не дают пролиться дождю, задерживая урожай.
Нечто похожее произошло в Ростовской земле полустолетием спустя. «Однажды во время недорода в Ростовской области, — повествует летописец, — явились два волхва из Ярославля, говоря, что „мы знаем, кто обилье держит“. И пошли они по берегу Волги и, куда ни придут в погост, тут и называли лучших женщин, говоря, что эта жито держит, а эта — мед, а эта — рыбу, а эта — меха. И стали приводить к ним сестер своих, матерей и жен своих. Волхвы же, в навожденьи, взрезая тем заплечья, вынимали оттуда либо жито, либо рыбу, и таким способом убивали многих женщин, и имущество их забирали себе. И пришли они на Белоозеро, и было с ними 300 человек». В тот момент на Белоозере оказался киевский боярин Ян Вышатич, прибывший сюда по поручению князя Святослава Ярославича за сбором дани. Расспросив о волхвах, Ян узнал, что они — люди, подвластные Святославу. «Выдайте волхвов этих сюда, потому что смерды они мои и моего князя», — заявил Ян тем, кто сопровождал волхвов. Но они «сего не послушаша». Тогда боярин со своими дружинниками решил сам схватить кудесников-волхвов. Однако это ему не удалось. Раздосадованный неудачей, Ян пригрозил белозерцам: «Если не захватите волхвов этих, не уйду от вас хоть целый год». И белозерцы привели кудесников к Яну. «Чего ради погубили столько людей?» — приступил к ним с допросом Ян Вышатич. Волхвы объяснили, почему они убивали «лучших жен». Летописец красочно воспроизвел религиозный диспут, возникший между Яном и волхвами. Затем боярин, досыта поиздевавшись над беззащитными кудесниками, приказал родственникам убитых женщин: «Мстите за своих». Волхвы были убиты. [41. ПВЛ. Ч.1. С.317-319.]
Летописный рассказ о волхвах, истреблявших «лучших жен» в Ростовской земле, содержит фантастические подробности, что вызывает значительные трудности при его истолковании. Но внимательный анализ источников позволяет дойти до подлинной сути событий. Прежде всего необходимо иметь в виду одно существенное обстоятельство: описанные летописцем происшествия происходили в славяно-финской этнической среде. Обращаясь непосредственно к летописному тексту, к его изучению, убеждаемся, что в нем смешаны два различных порядка верований и ритуальных действ, что и придало ему фантастичность. Первый из них отразился в приемах извлечения из «лучших жен» припасов. Волхвы, как мы знаем, разрезая у женщин заплечье, вынимали оттуда жито и рыбу. Обряды мордвы, которые наблюдал в 60-х годах XIX века выдающийся этнограф и писатель П.И. Мельников-Печерский, дают ключ к разгадке летописного повествования.
Когда наступало время общественных жертвоприношений языческим богам мордвы, специальные сборщики ходили по дворам и собирали всякую снедь, но непременно брали ее у женщин, которые заранее приготовляли особые мешочки с мукой, медом, яйцами и прочими продуктами. Обнаженные по пояс женщины, перебросив эти мешочки через плечи, стояли спиной к двери в ожидании сборщиков. Последние, войдя в помещение и помолившись богам, отрезали мешочки, укалывая при этом женщину пятикратно в плечо и спину священным ножом, а затем удалялись, направляясь в другой двор. [42. См.: Мельников-Печерский П.И. Полн. собр. соч. Т.7. СПб., 1909. С.439-440.] На фоне этих мордовских обычаев проясняется баснословный рассказ летописца о «лучших женах», начиненных якобы житом, рыбой и медом. Баснословность его — результат совмещения в летописном повествовании двух разных ритуалов, бытовавших в Ростовской земле и знакомых автору «Повести временных лет» понаслышке. Один из них нам теперь известен. Это — ритуал сбора припасов для общественных жертвоприношений и празднеств. Другой указывает на практику ритуальных убийств женщин, подозреваемых в пагубном влиянии на урожай.
Два волхва из Ярославля появились во время недорода. Они выступили как провидцы, знающие то, что недоступно знать другим. «Мы знаем, кто обилье держит», — говорили волхвы. Под «обильем» здесь надо понимать хлеб, урожай. Дар ясновидения волхвов выразился в их способности найти между «лучшими женщинами» тех, кто «обилье держит», насылая голод на людей. Именно этих «избранниц» они обрекли на смерть.
Колдовская суть деяний «лучших жен» подчеркивается тем, что пресечение зла, творимого ими, возможно только в результате их истребления («если истребим их, будет изобилие»). Народ верил волхвам, когда они называли виновниц бедствия. С доверчивостью к ним относились и родичи «лучших жен», лично приводившие своих жен, сестер и матерей на заклание к волхвам.
«Повесть временных лет», как видим, запечатлела помимо прочего картину расправы волхвов (служителей языческого культа) с подозреваемыми в колдовстве женщинами, вызвавшими вредоносными чарами своими «скудость в Ростовской области». При этом имущество убитых «жен» волхвы, по свидетельству летописца, брали себе. По убеждению язычников, в предметах, принадлежащих человеку, была заключена частица самого владельца, его жизненная сила. Поэтому волхвы, думая, что на вещах умерщвленных ими женщин лежала печать действия злых сил, ведовства, уносили их с собой, возможно, с целью очищения.
Вера в существование колдуний, вредящих людям, имела широкое распространение в Древней Руси, о чем сообщают как иностранные, так и отечественные источники. Арабский путешественник Абу Хамид ал-Гарнати, посетивший Восточную Европу в середине XII столетия, побывал в Верхнем Поволжье и рассказал об одном из живущих там племен следующее: «У них каждые десять лет становится много колдовства, а вредят им их женщины из старух колдуний. Тогда они хватают всех старух в своей стране, связывают им руки и ноги и бросают в реку: ту старуху, которая тонет, оставляют, и знают, что она не колдунья, а которая остается поверх воды, — сжигают на огне».
В XIII веке, согласно свидетельству епископа Серапиона Владимирского, русские люди, отдавая дань языческим верованиям, бросали в воду женщин, обвиненных в колдовстве во вред урожаю. Практиковалось и сожжение тех, кто благодаря магии мог «владети обильем или скудостью, подавати или дождь или теплоту». Вера в колдуний долго держалась в народе. Известно, например, что в 1411 году «псковичи сожгоша 12 жонке вещих». Жестокий пожар в Москве 1547 года народная молва связывала с «волхованием» бабки царя Ивана княгини Анны Глинской, которая «вымала сердца человеческие да клала в воду да тою водою ездячи по Москве да кропила». Еще в XIX веке бывали случаи топления «ведьм» во время засухи. А летом 1885 года крестьяне деревни Пересадовки Херсонской губернии схватили «трех баб», которых они считали колдуньями, задерживающими дождь и производящими засуху. Их насильно купали в реке, угрожали и умоляли. Любопытно то, что эти женщины сами поддерживали в крестьянах уверенность в том, будто они действительно колдуньи. Судьба «колдуний» была бы плачевной, не назови они озлобленным крестьянам место, где «спрятали дождь». Староста с понятыми вошел в избу одной из «колдуний» и там по ее указанию нашел в печной трубе замазанными два напильника и один замок. Волнение улеглось, но дождь все-таки не пролился.
Языческое мировоззрение населения северо-восточной Руси отразилось не только в повествовании о расправе волхвов из Ярославля с «лучшими женами», но и в представлениях о сотворении человека, развиваемых кудесниками перед Яном Вышатичем. Когда Ян, затеяв спор с волхвами, спросил, как, по их мнению, был сотворен человек, те ответили ему: «Бог мылся в бане, распотелся, отерся ветошкой и бросил ее с неба на землю. И заспорил сатана с богом, кому из нее сотворить человека. И сотворил дьявол человека, а бог душу в него вложил. Потому-то, когда умирает человек, в землю идет его тело, а душа к богу». [43. ПВЛ. Ч.1. С.318.] Эти идеи волхвов созвучны мордовской мифологии. Согласно поверьям мордвы, Шайтан (злой дух) вздумал сотворить человека. Создав тело человеческое из глины, песка и земли, он не сумел привести свое творение в благообразный вид, а ему очень хотелось, чтобы человек имел образ и подобие божье. Шайтан послал на небо птичку-мышь за полотенцем, которым Чам-Пас (верховный бог) обтирался после мытья в бане. Птичка-мышь взлетела на небеса, свила гнездо в конце полотенца Чам-Паса, развела мышат, и от их тяжести полотенце упало на землю. Шайтан подхватил полотенце, обтер им свое творение, и оно тотчас приобрело образ и подобие божье. Затем Шайтан принялся оживлять человека, но никак не мог вложить в него живую душу. И лишь Чам-Пас дал душу человеку. Потом Чам-Пас и Шайтан долго спорили, как им поделить человека. Наконец условились так: нетленная душа человека есть достояние Чам-Паса, а бренное тело — Шайтана. «Оттого, — заключает мордовский миф, — когда человек умирает, душа с образом и подобием божьим идет в небеса к Чам-Пасу, а тело, лишаясь души, теряет и подобие божье, гниет, разваливается и идет в землю на добычу Шайтану». [44. Мельников-Печерскнй П.И. Полн. собр. соч. Т. 7. С. 439-440.]
Легко заметить, как много общего в летописном и мордовском мифах: в летописи бес, а в поверье мордвы Шайтан творят тело человека с помощью божьего полотенца, бог вкладывает в человеческое тело душу, по смерти человека душа, отрываясь от плоти, возносится на небеса к богу, а тело, распадаясь, превращается в прах. Данное сходство — бесспорное свидетельство языческой сути рассказа волхвов о сотворении человека. Воспроизводя его и опровергая, летописец тем самым указал на большую значимость для православной церкви борьбы с такого рода языческими «учениями». А это, в свою очередь, означает, что подобные взгляды имели широкое хождение в древнерусском обществе.
Достойно внимания то обстоятельство, что Ян, защищая христианство перед волхвами, вел себя совсем не так, как подобает христианину. Он потребовал осуществления кровной мести над ними со стороны родственников убитых женщин, утверждая, стало быть, языческие нормы поведения. Накануне мщения боярин приказал вырвать бороды у волхвов, продемонстрировав свою склонность к языческим суевериям. Ведь, по понятиям язычников, волосы вождей и жрецов, в частности бороды, являлись обиталищем бога и, следовательно, средоточием сверхъестественных сил и способностей. Достаточно было выщипать бороду, чтобы лишить жреца (волхва) связи с божеством и таким образом обессилить. [45. См.: Фрэзер Дж. Указ. соч. С. 264.]
Примерно в то же время, когда два волхва из Ярославля пытались посредством человеческих жертвоприношений прекратить бедствия, обрушившиеся на Ростовскую землю, в Новгороде произошли народные волнения, вызванные, как и на северо-востоке Руси, «скудостью», или неурожаем. В роли народного лидера выступил волхв, который речами своими увлек массу людей, ждавших избавления от напасти. Ораторствуя на вечевых собраниях, он «хулил» веру христианскую, призывая новгородцев вернуться к язычеству и восстановить благополучие местной общины. Языческий обычай в такой ситуации требовал, как мы уже убедились, человеческой жертвы. Выбор пал на епископа Федора, как на правителя, олицетворявшего к тому же христианскую веру, от коей народ без колебаний отвернулся. Новгородцы намеревались «погубити» (принести в жертву) владыку. И они, конечно, «погубили» бы его, не прояви князь Глеб изобретательность и решимость. На глазах у новгородцев князь рассек топором волхва, только что обещавшего сотворить великие чудеса и заявлявшего, будто все знает наперед. Это произвело сильное психологическое воздействие на массы, убедив новгородцев в несостоятельности волхва, оказавшегося не провидцем и доверенным языческих богов, а обманщиком и шарлатаном. Убийство Глебом незадачливого кудесника произвело на народ эффект человеческого жертвоприношения. И люди разошлись, но, разумеется, ненадолго, поскольку убийство волхва не устраняло главную причину волнений, состоящую в недостатке жизненных припасов. Князь, убив волхва, на которого, как стало ясно, народ уповал зря, еще более усилил меру епископской и своей ответственности за несчастья, переживаемые новгородцами. Но за неспособность обеспечить благоденствие новгородской общины надо было платить. И вскоре епископ Федор умер, причем несколько странной смертью, допускающей возможность причастности к ней новгородцев. Князь же Глеб, гонимый страхом, бежал из города и погиб где-то за «Волоком». Бегство Глеба из Новгорода, равносильное изгнанию, — показатель чрезвычайности обстановки, вынудившей правителя ради собственной безопасности покинуть княжеский стол. Его жизни, несомненно, угрожала опасность, исходившая от новгородцев, обвинявших своего князя в несчастье (недороде плодов земных).
Об ответственности правителей за урожай можно судить по историческим материалам, относящимся к Скандинавским странам, которые находились приблизительно на том же уровне социального развития, что Древняя Русь. Так, в «Саге об Инглингах» упоминается конунг Ньерд из Ноатуна, в чье правление «царил мир и был урожай во всем, и шведы стали верить, что Ньерд дарует людям урожайные годы и богатство». О Хальвдане Черном сага повествует: «Ни при одном конунге не было таких урожайных годов, как при конунге Хальвдане. Люди так любили его, что, когда стало известно, что он умер и тело его привезли в Хрингарики, где его собирались похоронить, туда приехали из Раумарики, Вестфольда и Хейдмерка и просили, чтобы им дали похоронить тело в своем фюльке. Они считали, что это обеспечило бы им урожайные годы. Помирились на том, что тело было разделено на четыре части и голову погребли в кургане у Камня в Хрингарики, а другие части каждый увез к себе, и они были погребены в курганах, которые все называются курганами Хальвдана».
Если в урожайные годы конунги пользовались любовью и почитанием соплеменников, то в неурожайные — наоборот. «Сага об Инглингах» рассказывает о конунге Домальди, который «наследовал отцу своему Висбуру и правил страной. В его дни в Швеции были неурожаи и голод. Шведы совершали большие жертвоприношения в Уппсале. В первую осень они приносили в жертву быков. Но голод не уменьшился. На вторую осень они стали приносить человеческие жертвы. Но голод был все такой же, если не хуже. На третью осень много шведов собралось в Уппсалу, где должно было происходить жертвоприношение. Вожди их стали совещаться и порешили, что в неурожае виноват Домальди и что надо принести его в жертву — напасть на него и убить и обагрить алтарь его кровью. Это и было сделано». Та же участь постигла и Олава Лесоруба, в чье правление «случился неурожай и начался голод. Люди сочли, что виноват в этом конунг, ибо шведы обычно считают, что конунг — причина как урожая, так и неурожая. Олав конунг пренебрегал жертвоприношениями. Это не нравилось шведам, и они считали, что отсюда и неурожай. Они собрали войска, отправились в поход против Олава конунга, окружили его дом и сожгли его в доме, отдавая его Одину и принося его в жертву за урожай». [46. Стурлусон Снорри. Круг земной. М., 1980. С. 15, 18, 34, 42.]
Жертвенное умерщвление правителей, обвиняемых в неурожаях, голоде или недостатке съестных припасов, практиковалось у многих (если не у всех) народов мира. Бывало, что властителей не убивали, а, лишив трона, изгоняли с великим бесчестьем и срамом.
Вера в сверхъестественные свойства правителей длительное время сохранялась у народов Западной Европы. Когда, например, «король Дании Вальдемар I совершал путешествие по Германии, матери приносили ему своих детей, а землепашцы — семена, чтобы он к ним прикоснулся; считалось, что от королевского прикосновения дети будут лучше расти. По тем же причинам земледельцы просили короля бросать семена в землю. У древних ирландцев бытовало верование, что, если король соблюдает обычаи предков, погода будет мягкой, урожай — обильным, скот — плодовитым, воды — изобиловать рыбой, а фруктовые деревья — сгибаться под тяжестью плодов. Среди благотворных последствий правления справедливого короля канон, приписываемый святому Патрику, перечисляет „хорошую погоду, спокойное море, обильные урожаи и отягощенные плодами деревья“. Напротив, голод, бесплодие, порча плодов и неурожай рассматривались как неопровержимое доказательство того, что правящий монарх плох». [47. Фрэзер Дж. Указ. соч. С. 106-107.]
В свете приведенных сравнительно-исторических данных приобретают полную ясность события в Новгороде, завершившиеся изгнанием князя Глеба — правителя, не справившегося со своими обязанностями хранителя благополучия общины и навлекшего «скудость» на землю Новгородскую. Характер этих событий, образ действия новгородцев обусловливались языческим складом мышления жителей города.
Прошло полтора столетия, но в сознании новгородцев мало что переменилось. В 1227 году во время очередной «скудости», живо напоминающей описанные выше катаклизмы голодных лет XI столетия, среди новгородцев появились волхвы. В ход ими были пущены «многие волхования и потворы, и знамения», то есть волшебство и чародейство, призванные остановить беду, переживаемую Новгородом. Ведуны-волхвы многих «прельстили». Но положение не улучшалось. Люди, разуверившись в «потворниках», отшатнулись от них. Волхвов схватили и сожгли «на Ярославли дворе», несмотря на заступничество некоторых княжеских дружинников. Так новгородцы принесли ведунов в жертву ради урожая. Однако и после этого дела не поправились. Тогда гнев народа обернулся против епископа Арсения.
В злосчастную для Арсения осень 1228 года шли нескончаемые дожди, и нельзя было «ни сена добыта, ни нив делати». Перспектива опять вырисовывалась мрачная, голодная. И тогда зашумела «простая чадь», собравшись на вече «на Ярославли дворе». Вину за беспросветные дожди, препятствовавшие севу озимых и уборке сена, «простая чадь» возложила на архиепископа Арсения, который «выпроводил Антония владыку на Хутино, а сам сел, дав мьзду князю». Возбужденные толпы народа пришли на владычный двор и Арсения, «акы злодея пьхающе за ворот, выгнаша». Архиепископа чуть было не убили. Но ему повезло: он сумел укрыться в новгородской Софии и отвратить от себя, казалось, уже неизбежную смерть.
Действия народа в описываемых событиях имели достаточно определенную языческую направленность. В древних обществах на руководителях лежала обязанность не только вызывать дождь, живительный для посевов, но и прекращать его, когда избыток влаги губил урожай. Неверно, разумеется, было бы говорить, что архиепископ, в частности Арсений, пользовался у новгородцев репутацией мага, управляющего погодой. Утверждать подобное — значит чересчур архаизировать идеологию и быт новгородской общины. В эпизоде изгнания Арсения языческие обычаи хотя и отразились, но в модифицированной, смягченной форме. В глазах народа архиепископ Арсений, конечно, не колдун, разверзший хляби небесные, а плохой человек, неправдой получивший высшую духовную и правительственную должность, отчего в Новгородской земле установилась скверная погода, чреватая голодом. В этом и заключалась главная вина архиепископа Арсения, как ее понимала «простая чадь», в сознании которой язычество еще продолжало жить.